Свобода, равенство, братство по-мещански

/Юродивые ХХ века, гл. 20/.

Не может не  согрешить тот,
кто не знает справедливости.
Святой Августин

Однако, мы отвлеклись от светоча земли русской.
Что делал ВВ, пока другие варили варенье? Он боролся за свободу, равенство и братство всех людей, даже похвалил Достоевского за речь в память Пушкина, за "этот призыв к всемирному братству, этот вопрос о единичной человеческой душе, на замученности которой посмеет ли человечество построить свое окончательное счастье?" Имел в виду ВВ, разумеется, свою измученную душу. Только измученную не размышлениями, а непрерывным писанием для прокормления семьи. Причем братство людей ВВ понимал именно как всемирное: "И идут латыш, грузин, поляк – подавая руку, спрашивая": "Где земский врач: у меня захворал ребенок". Ну, сами посудите, как брат не поможет брату? "И идет "земский врач, может быть жид…," лечит не взирая на форму носа больного и его платежеспособность. Помощь В.В. готов принять и от инородца. Он даже с обезьяной побратался, слово русские с немцами в окопах первой мировой, и заявил потрясенному человечеству, что с тех пор как выяснилось, что человек произошел от обезьяны, жить стало лучше, жить стало веселее.
 ВВ воспел, словно КП в пору песнопений в пользу нестяжательства, врача-бессеребреника, который не только денег за лечение больного ребенка не берет, но еще и кладет рубль под подушку на лекарство. И доставал ВВ своими безгрешными в отличие от самого ВВ стонами всех, кого только мог достать, рассказывая о себе, "очень и очень усталом человеке (непрерывное писание для существования с порядочной семьей и болеющей женой)". И о дочерях, которым предстоит идти торговать собой. Он почему-то считал, что надо ждать совершеннолетия. Отметим, что слово "порядочная" тут употреблено в единственно известном ВВ смысле – большая. Но просил прислать ВВ не какой-либо новый способ варить варенье, а что-нибудь посущественнее. Он рассыпался мелким бесом перед Л.Н.Толстым, и просил у великого старца "Вашего всемирного глагола, чтобы приковать всемирное внимание" к своему бедственному положению. Мол, Лев Николаевич, вонми гласу моления моего! А когда оказалось, что из Льва Николаевича много не высосешь,  "чистосердечно любящий" ВВ тут же его оплевал. В частности, в письме Горькому. А поскольку для писателя нет ничего слаще, чем видеть другого писателя оплеванным, Горький помогал ВВ до самой смерти последнего, причем весьма осязаемо и совершенно бескорыстно.
Со свободой  по-розановски было, как с первой женой г-на Розанова- то он с ней сходился, то опять расходился. В 1904 – 05 гг. ВВ даже "хотел написать что-то вроде гимна свободе". (Об эту пору на свободе неплохо подзаработать можно было). Буревестник из ВВ получился неважный: "Строк восемь вышло...", - вздыхает этот свободолюбивый человек, которому надо было не больше бури, а меньше. Впрочем, он и в молодости-то большим карбонарием не был.  А уж когда ВВ устроил свое окончательное счастье, подзаработав деньжат, его единичная душонка сразу почувствовала: "Хуже свободы вообще ничего нет. От свободы все бегут: женщина – к мужу, работник – к делу, человек - к должности". Из чего, кстати, следует, что женщина и работник - не люди. А сама свобода нужна "только лоботрясу и своднику".
Что такое свобода вообще? «Двор пуст, въезжай, кто угодно. Он не занят, свободен». – вещает с детским простодушием великий мыслитель. Сразу видно кондового россиянина: если двор пуст, и, стало быть, на нем нет городового, можно не только въехать кому угодно (в том числе и по морде), но и устроить любую свистопляску, переходящую в пугачевщину.
К 1912 году его книги стали приносить доход, и ВВ с ликованием воскликнул: "Душа моя свободна, я печатаю, что хочу". Стал, выходит, сводником или лоботрясом. А, может, был вообще всегда. Когда же духовное начальство прижало ВВ, словно Харламов шведа, он опять свободолюбиво заскулил: "В свободе я нуждаюсь , свободу я люблю". Это как же он ее любит? А весьма и весьма своеобразно: "Все стремиться не только к свободе и "хлябанию", но …войти в "узкий путь, сжимающий путь".  И оттуда воскликнуть: "Из глубины взываю к тебе, господи".  Хотя не совсем понятно, какое отношение имеет он лично к "крепкому" и "узкому", если не считать некоторой узости взглядов. Да и "путь" ему, судя по всему, достался расхлябанный, словно проезжая дорога после обоза прасолов.
 На склоне дней своих ВВ полностью отверг возможность свободы в северных широтах – холодно–с! -- и понимал безграничную свободу только с точки зрения безграничности выреза на женском платье. Он даже непрерывно вел пропаганду среди женщин, разъясняя, "как важно для здоровья" платье с большим вырезом. (Имеется в виду, разумеется, здоровье самого ВВ). "То есть  чтобы все жило, отнюдь не запиралось". Как видим, ВВ был не из тех, кто мало боролся за свободу женщин. Причем с пылом комсомольцев двадцатых, ниспровергавших паранджу. И только тем, что "последние 70 лет" его труды замалчивались и прятались в скотомогильнике человеческого духа, можно объяснить то прискорбное обстоятельство, что загорающие без верхней части купальника женщины не знают, кому они обязаны этой свободой. Почитатели ВВ,  воспевая его заслуги там, где их не было, не замечают его истинных заслуг.
Отверг ВВ клич третьего сословия в целом: "Свобода, равенство, братство – это пошлость, неверность и несправедливость". Уж кто-кто, а ВВ имел право воскликнуть: "Нет, я не Байрон, я другой!" Ибо, как говорили Писарев с Добролюбовым, "вместе с таким широким понятием о собственной свободе" мещанин "старается, однако же, принять все возможные меры, чтобы оставить эту свободу навсегда только за собой…". «Легион пройдох и торгашей, осененный знаменем великих принципов, стал представлять такое уморительное зрелище, что обнаружилась необходимость свернуть и спрятать компрометирующее знамя и выставить новый штандартик, на котором … вместо слов «братство, равенство, свобода» было написано приглашение не воровать носовых платков и не ломать мостовую». (Писарев).  Западному мещанству для подобного отката понадобилось лет двести, ВВ уложился в двадцать. А нонче и призыв к неворованию носовых платков сгинул, и мостовую ломать можно, если сумеете на этом нажиться.
 Он сразу же позабыл, что когда-то был пролетарием, и заявил: "Я барин". Все связи с обезьяной он порвал, словно с бедным родственником, к Дарвину стал относиться с подозрением: он, может, и произошел от обезьяны (англичане еще и не на такое способны), но уж Василия Барина-то бог самолично вылепил из грязи, собранной на задах Растеряевой улицы, по своему образу и подобию.
Вылепил ВВ господь  почему-то исключительно жадным, словно Наташа Ростова на двадцатом году замужества. Попользовавшись на дармовщинку братской помощью, ВВ пламенно вознегодовал, когда помощи стали просить у него, когда он обрел благополучие. Единственное, что удалось выпросить у него нуждающимся в лице домработницы, с которой он, естественно, не жил, - это мокроступы, дырявые, словно государственная казна. На этом  работа по обеспечению исстрадавшегося человечества сапогами была закончена. Так что Блок удивлялся, когда ВВ употреблял слово "товарищество". Хотя в Писании сказано: "От избытка вашего давайте милостыню". Но не сказано, как давать милостыню от избытка жадности. Как выразился Дон Кихот, каждый из нас сын своих добрых дел.  Так что ВВ остался безотцовщиной. Да ВВ готов был самолично удавиться за серебряник, нежели согласиться со Спасителем: "Тому, кто просит у тебя, дай, и от того, кто хочет у тебя занять, не отворачивайся".
 От непомерной жадности ВВ начал пророчествовать и предсказал погибель  ветке, на которой сидел. Во всех отношениях: "Газеты, я думаю, также пройдут, как и "вечные войны"  Средних Веков "…" Начнется, я думаю, с отвычки от газет… Потом станут считать просто неприличным, малодушным… чтение газет". Потому что газеты – это "печатная водка". Пришли сто годов и нагадили у меня в мозгу". В том смысле, что ВВ сам себе гадил в мозгу в течение 20 лет работы в журналистике. Что неблагоприятно отразилось на умственных способностях ВВ.
С чего же это наш провидец так обозлился на ежедневные издания? Да просто потому, что рассчитывал в случае исчезновения газет обогатиться за счет лучшего  сбыта собственных книг. Он даже целое обоснование разработал, как расцветут в России науки и искусства, если завянут газеты. А наши газетчики, не успев в спешке ознакомиться с заветами ВВ, радуются, что у них растут тиражи, и выпрашивают у правительства для себя дополнительные льготы.
По этой же причине наш просветитель проклинал создаваемые другими читальни, считая оные рассадниками разврата: "Книга, которую давали читать – развратница". А поскольку русский народ упорно продолжал шествовать тернистым путем греха, давая друг другу  не только по морде, но и книги для прочтения, ВВ постоянно приходил в  отчаянье: "Погибло русское дело, русский дух"…
/Продолжение следует/.