Несказанное

   О, как долго памятна будет мне эта таинственная и грустная ночь, в которую лето так легко сделалось осенью.
    Было в ней что-то напряженное, и страстное, и нежное, и до конца не сказанное, как в последней ласке перед долгой разлукой, как в тяжёлом прощальном поцелуе, смешанным со слезами. Тёмные, неподвижные облака на небе, внимательные звёзды, тихие улицы, задумчивые деревья — всё притаилось в беспокойном и чутком ожидании, в безмолвии, в предчувствии… Может быть, они тягостно вспоминали о прошлой зиме, о снеге, о холоде и о ветре?
   В эту ночь мы сидели на набережной Казанки и о чём-то разговаривали. Говорили мы много и с жаром, так что даже изредка перебивали друг друга, хотя и не спорили. По временам с воды дул свежий ветерок и заставлял нас ещё ближе прижиматься друг к дружке и закутываться в тепло разноцветного пледа. И вот настала тишина, — странный, внезапный момент удивительной тишины, который обнял летний вечер своей неподвижностью. Оборвался гудящий голос города, затих убаюкивающий шум воды, стихли разговоры и замерла звонкая музыка.
    Кто-то произнёс мечтательно и грустно:
— Это последняя ночь лета. Последняя ночь… Снова мы ничего не успели…
    Помню: я тогда посмотрел на чудное, звёздное небо и вполголоса сказал: 
— Да сколько ещё будет летних дней на нашем веку. Обязательно всё успеем!
— Эх, наивный ты…
    В разговорах время летело незаметно. Был уже поздний час ночи, когда мы наконец поднялись и стали прощаться. Весёлые и совершенно довольные этой долгожданной встречей, мы обнимались все вместе, крепко пожимали руки и обещали друг другу, что скоро вновь встретимся. Когда мы простились и уже разошлись на довольно большое расстояние, мне захотелось крикнуть вслед им, радостно и громко:
— Я вас люблю и ценю! Спасибо! Спасибо, что вы есть у меня.
    Но крик замер в груди моей. Мне подумалось, что это будет выглядеть глупо и нелепо с моей стороны. И тогда я решил, что  непременно всё скажу в следующий раз. Я проводил их взглядом, вздохнул, и медленно пошёл на улицу Баумана.
    В центре города царствовала какая-то торжественная тишина, изредка прерываемая отдаленным шумом машин и едва уловимым гулом ночных клубов. Я был один на широкой улице и шёл, всё о чём-то пространно думая. Мне нравился наш старый, исторический центр. Было в нём что-то бойкое, прекрасное, располагающее к искусству и к высоким думам о вечном.
    «В нём хочется жить широкой жизнью интеллигента…  — думал я, — хочется творить много и серьёзно… и непременно хочется говорить: «Казань город хороший, а в особенности его центр, — вы только поглядите: и вымощен, и выметен, и с любовью отреставрирован. Одним словом, красота! Да…»». Занятый этими мыслями, я незаметно очутился на площади Тукая. Время было позднее и метро было закрыто. Я остановился у подземного перехода и с удовольствием вдохнул в себя мягкую свежесть ночи.
— Как хорошо! — невольно сказал я себе и решил идти пешком.
    Долго я шёл, пока не утомился и не обнаружил такси, которое по своему тайному предчувствию ждало меня на пути.
— Здравствуйте, — сказал я, осторожно стуча в полуоткрытое окно, — а вы работаете?
    Отворилось окно до конца, и из него выглянуло заспанное, нахмуренное лицо мужчины.
— А… Да… Конечно, — тихонько проговорил он. — Садитесь… Зачем же назад? Вперёд, да. Я не кусаюсь.
— Спасибо, — ответил я и сел.
    Усевшись и осмотревшись вокруг, я не осмеливался первым заговорить с водителем из-за своей природной робости. Некоторое время мы молчали. Я чувствовал, что неловко было обоим: мы оглядывались, посматривали в окна, на двери, чесали затылок, неловко поправляли волосы, стучали пальцами... Наконец мужчина спросил:
— Какую вы слушаете музыку?
    В стеснительности и неловкости, я задал встречный вопрос:
— А вы?
— В основном Ретро: 90-е, 80-е, 70-е…
— Я тоже.
— Ох, как хорошо. Я тогда поставлю, если вы не против…
    Я улыбнулся и одобрительно кивнул головой. Тогда он аккуратно достал из дверного кармана диск и вставил в проигрыватель.
— Сборник зарубежных хитов 80-х, — поведал мне водитель. — Если знаете слова, то обязательно подпевайте. Не стесняйтесь.
    Заиграла первая песня. Хмурое лицо мужчины вмиг изменилось, осветилось, сделалось весёлым и как будто бы счастливым. Было в этом мужчине что-то близкое мне: мягкое, грустное и простое.
— Ну-с, куда едем, молодой человек? — радостно спросил он меня, щелкая пальцами в такт музыке.
    Я сказал свой адрес и мы резво поехали под прекрасный аккомпанемент Modern Talking по волшебно спящему городу.
— Ба! Такую музыку раньше сочиняли, — говорил водитель, подпевая Томасу Андерсу. — А сейчас, что? Одни бездарные перепевки великих песен… Да.
    Быстро проплывали мимо улицы и дома, и казались они такими лёгкими, воздушными, точно были ненастоящими, нарисованными.
     Первая песня закончилась, следовала вторая.
— Кстати, меня зовут Каюмом, — в возникшей тишине сказал водитель, — а по прозвищу Бирюк… А вас?
— Булат, — ответил я вполголоса. — А вот прозвища у меня нет.
— Да и не нужно оно, честное слово. Вот помню…
    Началась вторая песня, нежно оборвавшая слова Каюма, но не оборвавшая его бархатно-приятного голоса, который с новыми силами запел:

    «Forever young, i want to be Forever young
    Do you really want to live forever
    Forever — and ever»
 
    Я тоже тихонько подпевал, глядя на тёмные окна многочисленных квартир, в которых блестел тёплый свет фонарей. Что-то грустное, тоскливое и необъяснимое вливалось в мою грудь вместе с ночным воздухом. Мне казалось, что я вижу, как люди спят сверху донизу и вдоль, один над другим, лежат на спине, на боку, с раскрытыми ртами, терзаемые нездоровыми сновидениями, лежат так близко и так далеко друг от друга!
    Кто знает, какие злые шутки есть в распоряжении у судьбы? Вот, может быть, два человека, которые всю жизнь ищут друг друга, лежат теперь рядом, голова к голове, ноги к ногам, разделенные только метром холодной стены? И может быть, никогда в жизни им не суждено встретиться, узнать друг друга, открыть свои взаимные чувства и напоить совместную жизнь счастьем. А может быть, утром, в лифте, их невинные взгляды на миг встретятся, точно нечаянно, и сейчас же разбегутся, а затем вновь столкнутся по какому-то неведомому теплому чувству, и опять уклонятся куда-то в сторону. Так и хочется воскликнуть им в это мгновение:
— Я вижу, что вы нравитесь друг другу — отчего бы вам не заговорить, попросту, сердечно и откровенно? Всего лишь одно слово может изменить вашу жизнь! Пожалуйста…
    Но вот они безмолвно выходят из лифта, быстро расходятся по сторонам, бросая на друг друга последний робкий взгляд, — и по злой шутке судьбы эти невинные глаза никогда больше не встретятся вновь.

— Подъехали, Булат, — проговорил водитель, заглушив музыку. — Всё правильно?
— Да-да, благодарю вас! — торопливо сказал я, приходя в себя. — Сколько я вам должен?
— Я с вас ничего не возьму.
    Я не вполне понял и был удивлён.
— Как же? — спросил я, пристально посмотрев на Каюма. Он смутился и отвёл взгляд в сторону.
— Денег я с вас не возьму, но… но у меня есть одна просьба к вам…
   Теперь смутился уже я, а моё удивление перерастало в тревогу и беспокойство.
— Вы торопитесь? — спросил он.
— Ну…
— Прошу вас… очень прошу, вы сделаете мне большое удовольствие… Нет, не так. Большую услугу. Да… — начал Каюм осторожно. — Слушайте, Булат, можно… как это сказать… ну, взять вас за руку. Не подумайте ничего плохого. Я всё сейчас объясню.
   В голове вихрем пронеслись все самые жуткие и трагичные исходы, и я готов был кричать, защищаться, делать всё, чтобы выбраться из машины, но… пока я молчал и пристально смотрел на него.
— Простите меня за резкость, — продолжал Каюм, пытаясь успокоить мой страх, — я не хотел вас беспокоить… Но несколько дней назад я шёл по улице и поневоле заглядывал в окна. Там были милые дети, там была любящая жена, там был замечательный отец, там было так тепло и уютно! А я… а я один… И в квартире моей холодно и неприветливо… а ведь когда-то тоже были там радость и счастье! И папой называли, и мужем… Правда…
— А где же ваша семья? — тихо спросил я.
   Но Каюм не отвечал; и в полусвете салона было видно, как мертвая бледность покрыла его лицо, а слёзы медленно скатывались по щекам: он не замечал их, и они тяжело падали на пол и на одежду.
— Была семья… всё было, — наконец ответил он и мотнул головой, как бы отбиваясь от тягостных мыслей. — Простите меня…
   Он посмотрел на меня рассеянными, но почему-то нежными глазами и сказал:
— Вы очень похожи на моего сына… Да! Даже глаза такие же… А я их ведь у него не замечал… Не замечал: понимаете! Работа, видите ли, была важнее… Важнее родного сына! А он ждал меня… Каждый раз ждал… И каждый раз бросался на меня, как в последний, обнимал и почему-то целовал мои руки. А когда я задерживался или был в командировках, то он сильно плакал… Он постоянно звонил мне и говорил, что скучает, что любит меня… А я отвечал, что занят и перезвоню. Всегда! — он уронил голову на грудь и внезапно заплакал, как плачут дети, сотрясаясь, сопя и глотая соленые слёзы. — Понимаете, я никогда не говорил, что люблю его… — продолжал он, кулаком вытирая опухшие глаза. — Все думал: заработаю, налажу всё, — тогда и заживу счастливо, буду с моим сынишкой, женой… А жизнь вон как распорядилась! — закончил Каюм и неожиданно отвернулся к окну.
   Я не нашёл в себе достаточно смелости, чтобы спросить, что случилось с его женой и сыном и всё молча сидел, наблюдая за вздрагивающим телом Каюма. Но это продолжалось недолго. Спустя несколько минут он повернулся ко мне и проговорил шёпотом, задыхаясь:
— Понимаете, вот здесь внутри, — он указывал на сердце, — здесь никогда не заживёт то несказанное, то несделанное, что я годами копил, упускал, думая, что вот в будущем сделаю, скажу… Ну вот никогда не скажете и не сделаете! Понимаете? Поздно будет… Поздно.
   И после слов, Каюм схватил мою руку и сжал её так, что я чуть не вскрикнул от боли. Холодными пальцами он поднёс мою руку к своим губам и с жаром целовал её, отчаянно повторяя: «Прости сыночек! Прости! Прости…».
   Поцелуй за поцелуем, горькая слеза за горькой слезой, отчаянное слово за отчаянным словом, — сколько времени это продолжалось, я в точности не могу сказать, но когда я вышел из машины, было уже раннее осеннее утро.