Хронос

вот зеркало, бесцветное, это дневная луна; двадцать лет пройдут, как один миг; глаза в спокойном отражении станут остро-седыми и всепонимающими; смеркнется воздух, очерчивающий контуры заматеревшей головы; мудрость зазмеится печальной полуулыбкой в узких губах; так было у отца перед смертью; нет, я лишусь зрения раньше; утром в четырехугольнике радужно-студенистого монитора пронзительно блистала тупая пластина диалогового окна; стрелка, объемно-сизая, квадратная в сечении, проваливается в фиолетовое небытие; бесполезно скрывать – визион мира для меня давно расплылся в тумане, ветхом и слезливом, исколотом пасмурными точками; я мучительно навожу резкость, да и то, лишь на некоторые предметы – буквы, голубой кусок чьего-то выпуклого плеча, волоски на тыльной стороне ладони; боюсь, в конце концов, я ослепну, ослепну наполовину или целиком, или же вместе: ослепну, оглохну, обездвижусь; но мысли, мысли – своей лезвийной ясностью они явятся моей преисподней; однако, вернее всего, все еще хуже: апоплексический мозг, обугленный из-за голода крови, иссохнет, исчахнет слабоумием, бессильной спутанностью; от рождения – я был проклят, но кем из духов? это так же несомненно, как и то, что с младенчества я все же ощущал покровительство некоего даймона

когда вечером в автобусе я взглянул на лобовое стекло – хрустальные переплетения растаявших потеков, похожие на древесную кору, только прозрачную, пронзенную влажным отмытым светом встречных фар; с переходом температуры через ноль дороги города мягко и сладострастно обнажились, раскрылись, словно черные, как антрацит, каналы Венеции, эбеновые мавры топологической сетки на пергаменте снега; на их поверхностях отвесно падали вглубь светящиеся столбы; и я тонул в забытье, в нем вспыхивали и гасли кобальтово-синие полотна смыслов, потом – черное на черном, глухое на глухом; мое самое раннее воспоминание – плач, рев, мутная пелена оттенка зеленоватой мочи перед глазами; в первый раз родители, им не с кем было оставить ребенка, едва не силой привели меня в детский сад, где стылая жуть человеческого улья, резкая кухонная вонь; прошли годы; я вмерз в ужас неотменяемой смертности, впервые осознав на войне, что банальное, бесславное прекращение жизни не заказано и мне; о, сколь неоригинальна эта идея, но всякий изобретает ее заново! я опоздал безнадежно – везде и навсегда

впрочем, время поддается неограниченному дроблению, как лжецарская стезя Ахиллеса и его вечной возлюбленной – чудовищной софистической черепахи; попытка найти бессмертие во вгрызании в промежутки между мгновениями; континуум пространства-времени плавными ошметками соскальзывает в инферно, иссеченный обезумевшим делением; но когда ангел Апокалипсиса клянется, что «времени уже не будет», это отнюдь не абсурд дурной бесконечности – нет, воссияет королевский слиток преображенного, целокупного Хроноса