Кошкин дом или Чёрт его знает!

 

                «Карта Европы, конечно, не вечна,
                Храбрый портной исполняет заказы:
                Тут лоскуток оторвёт он беспечно,
                Там — залатает все дырочки сразу.

                Тут подошьёт он, а там он отрежет,
                Здесь — крой расчертит на мелкие клетки…
                Горы, поля и равнины всё те же…
                Но изменились все страны-соседки…»
 
                ( Елизавета Полеес)
               
— Гюнтер-мунтер! Гюнтер-мунтер! Гюнтер-мунтер! — кричали младшие братья и сёстры Гюнтера, весёлой ватагой окружив лестницу, по которой он,  старший из детей пекаря Ханса, владельца  лучшей пекарни на улице Пекарей в Мемеле, карабкался на крышу, чтобы снять оттуда домашнего питомца, рыжего кота Мурра, вероятно, погнавшегося за смелыми  чайками, которые часто прилетали с залива, с моря на реку, усаживались на крыши домов, их силуэты белели на фоне красной черепицы.
— И как он туда забрался? — качала головой жена городского почтальона, которая в это время как раз возвращалась с рынка и собиралась к Хансу в булочную за любимыми её семьёй  брецелями.
Гюнтер услыхал её слова и даже со скромной гордостью подумал, что говорит она это о нём, уже таком взрослом и поэтому мужественном Гюнтере, а не о коте, хотя тот и был любимцем всей семьи и всей улицы, и своими размерами больше напоминал какого-то сказочного персонажа, чем  обычного, пусть и раскормленного  кота. Но в то же самое время, как только он подумал  о себе самом, лестница стала вдруг скользить по краю крыши  и поехала вниз. Падая, он всем телом брякнулся о камни мостовой, особенно саднило лицо и губы.
— Гретхен, милая, — услыхал он вдруг у себя над головой, и чьи-то губы жадно впились в его рот.
От неожиданности он открыл глаза и увидел Карла, который спал на нарах рядом с ним лицом  к лицу и, продолжая дремать и улыбаться во сне, целовал его, Гюнтера, рот.
— Подъём! — взревел начальственный голос Краузе.
И оба приятеля тут же вскочили на ноги, мгновенно забыв про свои сны: и про кота, и про Гретхен, и про всё то, чего каждому из них так не хватало на этой чёртовой войне в чужой  стране осенью 1915-го года…
Служба на Восточном фронте после военной операции в Вильно, в результате которой так и не удалось основательно потеснить русских,  постепенно превращалась в спокойно- застойную.  Русским  и им, ландштурму, пришлось тщательно окапываться по обе стороны относительно выровненной линии фронта, готовясь к будущим боям. Ежедневная муштра, строгость и отсутствие поблажек не давали расслабляться и приучили-таки их, молодых парней, сыновей рабочих, мастеровых, служащих,  вырванных из семей всеобщей мобилизацией, к мысли, что то, что они делают, нужно родине, нужно им, нужно Рейху и императору Вильгельму II, а также другим монархам Европы, на власть которых замахнулась рука сербского патриота,  иначе для чего тогда вообще воевать!
По  ночам над линией фронта, почти невидимые, бесшумно скользили гигантские дирижабли графа Фердинанда фон Цеппелина. Днём они были более уязвимы,  и их нещадно обстреливали с русских позиций, поэтому с недавнего времени они начали свои разведывательные полеты проводить ночью, и самая лучшая фотооптика (Нойброннера!), была у них под рукой. Кроме того, появились и обученные  голуби со специальными фотокамерами.
Гюнтер уже был знаком с «голубиной почтой», с друзьями они часто баловались, передавая «записки» друг другу при помощи голубей. У Хайнера,  друга Гюнтера, который жил через несколько улочек от него, и у отца которого была башмачная мастерская, на верхнем этаже дома прямо под крышей располагалась  голубятня. Хайнер любил и холил голубей, и мальчишки, его друзья, тоже увлеклись ими. Незадолго до того, как их всех мобилизовали, Хайнер рассказал им про голубей военных, и о том, что они всегда возвращались в голубятню и в военных условиях  и не боялись взрывов на линии фронта, а также могли вести фотосъемку с низкого расстояния. 
Эта идея так увлекла Гюнтера, что он даже подумал, что в самостоятельной взрослой жизни он хочет заниматься голубями и фотографией, и что ремесло отца, которое по старшинству должно было бы перейти к нему, точно не для него…
В аэрогородке в южной части города Лиды, где находился до этого аэродром русской армии, стояли теперь новейшие  немецкие самолеты, с них тоже вели аэрофотосъемку.
У гарнизона  сил для нападения и обороны было достаточно, только вот самих себя, завинченных в униформу, как штык в винтовку «Маузер», надо было куда-то девать: совсем не военные мысли бродят  у мальчишек в голове в  двадцать лет…
………………………………………………………………………….
Катажина быстро-быстро шла со слободы в центр по улочкам, уже чуть убеленным первым снегом (а ведь зима  ещё не начиналась!) Она торопилась в городскую читальню. Сегодня туда пригласили всех, кто любит скрипку и аккордеон, и кто неравнодушен к поэзии. А она как раз и есть та самая, неравнодушная. И хоть её отец, известный всему городу портной Давид, и против того, чтобы девушка одна ходила в рано наступавших осенних сумерках по городским улицам, но она всё равно там часто бывает. И мама, молчаливая красавица Тереза,  её поддерживает и даже иногда сама вместе с ней на такие  вечера хаживает. Катажина знает, что отец не от злости и не по глупости так делает. Он просто очень обижен на своих, и боится за неё, за дочь, что и у неё неприятности будут. Для многих сородичей он, хоть и превеликий мастер своего дела, но всё-таки выкрест. Он всё делает не так! А в городке, где так много евреев, нельзя жить не по правилам! Ведь он и в синагогу не ходит, и женился на польской красавице из бедной семьи вопреки воле своих родных (родители его рано умерли, а ремеслу он учился у приютившего его дяди), и родившимся в браке детям, сыну и дочери, дал нееврейские имена, и учиться их обоих отправил не в еврейскую школу, и даже когда в семье кто-нибудь болел, шёл за врачом не в еврейскую больницу, а в военный госпиталь…
«Там всех на ноги ставят!» — шутил он.
Хотя от клиентов у её отца отбоя нет. И среди них всё равно все в основном евреи. Уж больно хорошо Давид шьёт! И вкус у него хороший! Редко у кого такой встретишь! И материю он всегда сам вместе с клиентом выбирает! А уж выкройку как сделает, так костюм или пальто, или платье, как влитые, на человеке сидят, будто в них тот  и родился!
И Катажина торопливо шагала в своих чудных ботиках на каблучках (господин Кац, старый приятель её отца, специально для неё смастерил!) по улочке, что вилась  напротив типографии и тюрьмы,  мимо припорошенных первым снегом  домишек,  проступавших таинственными силуэтами сквозь  серые сумерки, и, вдохновлённая их белизной, шептала:
«Среди песков Египетской земли,               
Над волнами синеющего Нила
Уж сколько тысяч лет стоит могила:
В горшке щепотку зёрен там нашли…
…Вот символ твой, забытый край свободный!
Разбуженный, я верю, дух народный
Бесплодно не уснет
И возродится снова, как криница,
Которая ключом могучим бьёт
И рвётся на простор пробиться».
……………………………..
Вместе с Карлом и Гюнтером, как будто по окрику горластого Краузе, проснулся и весь городок. И сразу заспешил, задвигался, зашумел, заговорил многоязыко, начиная новый день в хлопотах, которые даже война отменить не могла. И правда, воюй, не воюй, но надо же  кому-то печь хлеб, варить пиво, шить платье, лечить больных и учить детей. И поэтому и поляк  Янек, и еврей ;ська, и белорус Кястусь, и русский Иван  — все спешили, кто на  завод, кто на фабрику, кто в кожевенную мастерскую, кто на рынок, кто в железнодорожное депо, кто в военный госпиталь, — забот хватало!
Те, кто пришел к ним в город этой осенью, отличались своей непривычной  формой (блестящие шишаки на головах далеко были  видны!) да языком, не похожим ни на один местный язык. Века выстоявшая  польско-литовско-еврейская Лида, куда и  шведы захаживали, да замок частично взорвать успели, с 1795-го года стала русской, имперской. И чиновники вмиг заговорили по-русски, а вместе с ними и учителя, и гимназисты, и прочее население! Лишь рынок, собиравший по выходным все предместья  и близлежащие деревни, говорил на дивной смеси польско-белорусской трасянки, в которую время от времени вмешивались литовские и русские слова. А клиентами мастеровых стали бравые русские офицеры, которые и мундиры шили, и жён своих баловали, и лошадей холили, поэтому трудолюбивый мастеровой народ заказами обделён не был. А уж какие праздники ими устраивались! А концерты благотворительные! А на аэродроме какие чудеса зрителям показывали!
Как будет с новыми хозяевами, пока никто не знал. И надолго ли они пришли, того тоже пока никто не ведал…
………………………………………
Как-то вечером в дом Давида постучали. Отец, оторвавшись от дел (он всегда был занят делом!) взглянул  на часы, потом на жену, которая вместе с дочерью раскрашивала карту Европы к уроку географии, и, прихрамывая,  сам пошёл открывать. Неизвестно, кому это в военное время да при комендантском часе приспичило так поздно ходить по домам благопристойных граждан!
Тереза и Катажина услыхали удивленный вскрик Давида  и, тревожно переглянувшись, приподнялись из-за  стола, чтобы добежать до дверей, как вдруг он сам  собственной персоной уже объявился на пороге.
— Кто это был? — спросила Тереза.
— Да военный какой-то спрашивал дорогу в замок, — отмахнулся отец, но к работе уже больше не возвращался, а медленно отправился  на кухню и засел там.
— Опять курит, — сказала дочь матери, почувствовав запах табака отца.
Отец курил редко. Только тогда, когда случалось что-то исключительное, и ему нужно было принять какое-то решение. И курил он настоящую трубку, какая бывает у капитанов дальнего плавания (Катажина читала об этом  в романах о морских приключениях), да ещё и удивительно вкусно пахнувший вишней  табак, который, как она слыхала от матери, был очень  дорогим.
— Да ведь обещал же не курить! — обеспокоенно сказала  Катажина, удивляясь, что короткий разговор с каким-то случайным военным мог вдруг сбить отца с толку.
Давид действительно закурил. Да и как тут не закуришь! От сына Анжея уже несколько месяцев ни звука. И Вильно недалеко, и бои там закончились. И немецкая армия в Лиде, а от сына-студента никаких вестей. А тут на тебе! Лучший друг сына  Сбигнев объявился да письмо от сына передал, да ещё и скрытничает, в дом не пошёл.
Давид заботливо развернул  письмо, многократно сложенное в прямоугольничек, что его и за носовой платок принять можно было, и углубился в чтение.
Сын писал, что всё пока обошлось, что он жив и здоров, но до поры до времени в Лиде объявиться не сможет, потому что его разыскивают  из-за большевистской деятельности и неподчинению мобилизации. А по законам военного времени это тюрьма и расстрел.
Давид вздохнул и  сразу подумал о Лидской тюрьме. До 1905-го года там, насколько он знал, сиживали лишь мелкие жулики, потом пошли  политические всех мастей из неизвестно откуда взявшейся и неожиданно  раздувшейся политической колоды карт, дезертиры  и прочие...  И Давид  снова закурил, тщательно раскуривая трубку, потом положил письмо в пепельницу и сжёг его, внимательно наблюдая, как пламя слизывает строчку за строчкой буковки, выведенные рукой сына…
Вечером, уже собираясь ложиться спать, он, как бы между прочим, обнял Терезу, которая уже лежала в постели,  и рассказал ей о весточке от сына. Та сразу заволновалась, присела и …расплакалась.
— Ох уж эти бабы! И умные, и красивые, а без мокроты никак не могут!
………………………………………………………………….
Давиду не спалось, впрочем, он понимал, что и его жена красавица Тереза тоже не спит, лежит и мучается, как  всегда, когда что-нибудь случается…
И Давиду вспомнился тот день, когда он впервые увидел её на лётном поле аэродрома, куда на авиационный праздник, организованный русскими военными, собрались жители городка, в основном, молодые люди. Тереза, рядом с которой он тогда случайно оказался в толпе, была удивительной красавицей, заметно выделяясь  на фоне подруг. И он, Давид, который сразу её заприметил, уже не знал, смотреть ли ему в небо на аэропланы или на девушку, так хороша она была.
— Не пялься, — сказал ему тогда друг ;ська, — поляки не за поляка свою кралю не отдадут.
А он, Давид, хоть и понимал это прекрасно, но не смотреть на девушку не мог.
А когда после умопомрачительных трюков, которые аэропланы выделывали в небе, лётчики стали приглашать  кого-нибудь из публики «прокатиться», он тут же, выпятив грудь, поглядывая в сторону красавицы, чтобы она непременно обратила на него внимание, отправился через толпу к летательному аппарату. Друг  бежал следом  за ним.
Пилот, оглядев первыми добежавших до  него  парней, выбрал  Давида.
;ська, чуть не плача, просился хоть в кабине посидеть, но его оттёрли, и Давид и сам и не заметил, как уже смотрел на всех собравшихся с высоты птичьего полёта.
— Красота!  — только и мог сказать он.
Городок, речушка, старая крепость, дома, улочки, железнодорожная ветка  и станция  — всё это было теперь далеко внизу, и даже его лучший друг и девушка, краше которой точно нет на свете, оставались там, лишь он и пилот были подобны птицам: они летели!
Когда аэроплан  начал заходить  на посадку, пилот вдруг заметно занервничал. Давид, хоть и новичок, тут же оценил ситуацию  и попытался крикнуть пилоту:
— Что случилось?
Но его слова унесло ветром.
—…заклинило! — успел услышать он в ответ.
А потом был резкий крен, земля приближалась стремительно, затем глухой удар, и … аппарат  ткнулся в посадочную полосу носом и боком, крыло сорвало, и они оба, и пилот, и Давид, оказались зажатыми между грунтом лётного поля  и машиной.
Люди бежали к ним со всех сторон. Последнее, что Давид ещё помнил, была заплаканная физиономия  ;ськи и встревоженное лицо девушки, которую подруги во время полётов называли Терезой.
……………………………………..
Катажина шла в своих нарядных ботиках и в аккуратненьком (только отец такое мог сшить!) пальто с небольшим каракулевым воротником и в такой же ладненькой шапочке на рынок. Мама немного приболела, и надо было купить снадобий в аптеке, да всяких травок-муравок от кашля и температуры у бабусек, что на рынке торговали.
У входа она увидела нескольких немецких военных, совсем молодых, они просто дурака валяли, видимо, у них было свободное время, вот они и стояли там, толкаясь, и зубоскалили.
— Смотри, смотри, Гюнтер, какая фройляйн,  — говорил один другому.
— «Ихь гинг айнмаль  шпацирен, бумс, валера!», — начал что-то напевать тот, кого назвали Гюнтером.
Катажина, у которой по немецкому всегда было «отлично», и ухом не повела, что, мол, поняла нахалов, и молча прошла в ряды, где  торговали чабрецом, липой и прочими душистыми травами.
Возвращаясь, у тех же ворот она увидела давнего приятеля брата Сбигнева и сразу подошла к нему.
— Привет! Уже дома? — спросила она его. Она знала, что он был в Вильно с её братом Анжеем, и очень обрадовалась встрече.
У Катажины со всеми друзьями брата были очень хорошие отношения. Иногда ей даже казалось, что у неё сразу много братьев, а не один единственный.
Сбигнев, тут же сообразив, что девушка ничего о письме брата не знает, вызвался проводить её до дома, решив  заодно основательно поговорить с ней.
— Брата давно видел? — спросила Катажина.
— В Лиде перед отъездом. А потом не до этого было, — выдохнул,   не моргнув глазом, Сбигнев.
Они миновали крепость с её разрушенными стенами и зашагали вдоль роскошного костела (барокко, 18-ый век — Катажина кое-что понимала в этом, спасибо отцу!), он вдруг спросил:
— Ходишь сюда?
Катажина покраснела и сказал тихо и категорично:
— Нет!
— Атеистка? — снова спросил он.
Она смущённо пожала плечами. Не могла она ему объяснить, что вдруг случилось  с той милой маленькой Катажиной, которая так любила Боженьку и которая с таким трепетом всегда входила под своды костёла. Органная музыка  приводила  её в состояние остолбенения, будто околдовывая её. Но… причину  того, что  она с недавнего времени в костёл ходить перестала, она  даже самой себе пока назвать  не могла. Хотя, наверное, она просто выросла, и в миг для неё исчезла та таинственность, те чары, которые так действовали на неё всегда в доме Божьем.
Сбигнев, увидев её замешательство, не стал настаивать на пояснении, и они, болтая о том, о сём, дошли уже почти до слободы.
— Я тебя сегодня с немецкими солдатами видел. Это твои знакомые? — спросил Сбигнев.
— Нет. Вовсе нет, — ответила Катажина.
— Но ты ведь хорошо говоришь по-немецки?
— Да, конечно.
— У меня к тебе просьба. Не могла бы ты при случае передать им вот это. Сам я не могу, это было бы подозрительно, а ты красивая «фройляйн», почему бы и нет?
При слове «фройляйн» Катажина невольно улыбнулась: не слишком ли часто в течение одного дня её так называют?
Сбигнев вытащил из внутреннего кармана пальто листок тончайшей бумаги с напечатанным на нём готическим шрифтом текстом на немецком языке.
Катажина сняла перчатки и взяла листок.
 «Граждане солдаты и матросы!
Сложите оружие или поверните его против своих командиров!
Империалистическая  война, в которой вы участвуете, является  преступлением!
Война между великими державами неминуемо приведёт к революции, в первую очередь в России, а затем и в Германии!
Война отвлекает  внимание народных масс от революционной борьбы. Империалисты надеются  путем натравливания друг на друга рабочих разных стран расколоть единство международного пролетариата, отравить его ядом шовинизма, перебить значительную часть передовых рабочих и тем самым подавить или, по крайней мере, ослабить революционный натиск народных масс.
Нужно исполнить свой долг интернационалистов путем поражения своего буржуазного отечества!
Партия большевиков России».
Она несколько раз пробежала глазами текст. Непонятно почему, но она никак не могла отделаться от крайне неприятного чувства. Был ли это страх, или ещё что-то, она точно сказать не могла.
Наконец, она посмотрела  на Сбигнева и спросила:
— Это очень важно?
— Да, это очень важно.
— И для Анжея?
— И для Анжея.
И Сбигнев вытащил из-за пазухи целую пачку таких же  листочков и протянул их Катажине.
— Держи!
…………………………………………………………
Терезе не спалось. Весь день её не покидало тяжёлое предчувствие, а уж она точно знала, что это не просто так. В её жизни вообще ничего просто так не случалось!
Вот взять хотя бы её маленькую, когда она с отцом и матерью ходила в Вильну до Острой Брамы молиться, тогда нищенка у входа недобро посмотрела на неё, подававшую ей несколько грошиков, и произнесла  при этом злобно:
— Будет у тебя в жизни всё непросто, дзеука!
Тереза  тогда испугалась, не проклятие ли это!
А потом зажила своей обычной жизнью, начисто забыв обо всем.  Когда Тереза уже  закончила гимназию и стала считаться  взрослой красивой девицей на выданье, мать с отцом стали чаще выходить с ней в люди, по воскресеньям они  направлялись под своды костёла, показывая панству свою дочь.  Мать гордилась красотой дочери и тем, что та умеет готовить, шить, вышивать, умна и добродетельна, набожна, а что ещё надобно паненке из приличной семьи?
Отец решал деловые проблемы, потому что только деловому парню, а не байстрюку какому-нибудь собирался он доверить свою единственную дочь, а заодно и своё дело — он торговал всем, что можно было продать,  и делал  это  хорошо.
Как-то на ярмарке перед Рождеством Терезе купили бусы из уральских самоцветов. Они были недёшевы, но в тоже время не выглядели блестящей драгоценной вещицей для театра или для вечера танцев, и Тереза принялась носить их и в пир, и в мир, как её мать говаривала. Были камни  на удивление холодны, сколько нe  держи их  в руках. Не сравнить с янтарём,  который тоже был среди украшений матери, и который казался солнечным и тёплым даже в унылую мрачную погоду! Зато бусы радовали глаз спокойным  колоритом камней и еле заметными цветовыми переходами, и их можно было рассматривать часами. Иногда они заменяли Терезе чётки, что тоже было немаловажно, когда хотелось подумать или нужно было сосредоточиться. 
Однажды  родители уехали на поезде по делам отца в Вильно, ночью  Терезa долго лежала с открытыми глазами  без сна. Под утро, когда она, наконец, уснула, ей приснилось, будто  она говорит, и каждое  её слово тут же застывает  камнем — тяжелым уральским самоцветом, так весомо было каждое из них, что она даже стала бояться произносить слова просто так, всуе. Но  их, этих слов, было сказано уже немало, и дивных  камней вокруг вдруг  стало видимо-невидимо. И даже целая стена из них успела вырасти, а  за ней, за стеной, остались все её родные и близкие, кого ни позови, никто не откликался…
Проснулась она от того, что кто-то ходил по дому, чётко слышались чьи-то шаги. Сначала Тереза  испугалась, сжалась в комочек, потом подумала, может, это родители неожиданно раньше вернулись, вскочила и стала бегать по комнатам, но нигде никого не нашла, тогда она решила, что ей всё пригрезилось, снова легла в постель и забылась тревожным предутренним сном …
А потом  вдруг прибежал кто-то со станции и сказал, что ночью  поезд, в котором ехали из Вильно её отец и мать, перевернулся, и что нужно идти  на станцию, потому что скоро туда привезут тех, кого удалось вытащить из-под вагонов.
Напуганная, Тереза вместе с  соседями, которые тоже ждали приезда своего  семейства  из большого города, поспешила  на вокзал.
Людей там столпилось великое множество. Пропускали вперёд только родственников. Так Тереза и её соседка оказались у дрезины, на которой привезли пассажиров. Живых среди  них не было. Каждое тело было чем-то накрыто, поэтому нужно было подходить к каждому и заставлять себя смотреть на погибших людей, опознавая их.  Отдельно под покрывалом лежала чья-то отрезанная вагонными колесами страшная окровавленная голова, кому она принадлежала, Тереза от ужаса понять не могла. …
Слёзы, не переставая, катились из глаз, лицо стало мокрым, и она почти ничего не видела. Но вот под распахнутой перед ней  жандармом  тканью она вдруг узнала   материно бордовое пальто и её руку с массивным  золотым кольцом. Рядом с ней в картузе и в тёмной одежде лежал отец…
Потом какие-то люди приходили в их дом и уходили куда-то, что-то считали, рылись в бумагах отца, в вещах матери, и, наконец, пришёл человек  из банка, с которым отец непосредственно вёл дела, и объявил Терезе, что за отцом большие долги, и что дом придётся продать. Также описали всю мебель, вещи и  драгоценности матери. У Терезы оставались лишь её бусы… Даже слёз у неё уже не было.
Когда от их дома отправляли последнюю подводу с добром, а на  улице  клаксонил недовольный суматохой водитель  новомодного недавно появившегося в городе авто,  и  кучер проезжавшей мимо брички недобро  покрикивал на грузивших вещи и мешавших общему движению работников, к воротам подошёл, прихрамывая, молодой еврей. Он посторонился, пропуская приказчика, и тут же шагнул к Терезе, которая стояла в стороне и безучастно смотрела на происходящее.
— Дзень добры, пани! — произнёс он, снимая шапку и слегка кланяясь.
Терезе показалось, что она как будто знает  этого молодого еврея, но откуда, точно сказать не могла.
Тогда он, видя её замешательство, с улыбкой кивнул в небо, где в это время чертил круги аэроплан.
— А, так это Вы были там, на лётном поле! — догадалась Тереза. — А что у Вас с ногой?
— Да чертова этажерка примяла немного, — полушутя сказал он, а затем, кивнув на происходящее, спросил:
— Куда же Вы теперь?
Так Тереза поняла, что все в округе уже знали о том, что случилось у богатого пана Тадеуша, но никто ничем помочь не мог, наблюдали со стороны.
— К тётке. Она на  слободе живёт, — только и могла выдавить из себя Тереза, понимая, что её прошлая жизнь закончилась и пришла пора начинать другую.
А потом всё было, как во сне, белом сказочном сне… Лошади бешено мчались. Снег застилал всё вокруг. Быстро смеркалось. Она, Тереза, и он,  Давид, заботливо укрытые  возницей от метели деревенскими кожухами, целовались в полутьме возка. А лошади неслись и неслись по снежному бездорожью вперёд: от маленькой деревушки в глубине леса до железнодорожной станции было неблизко. С трудом через знакомых Давид нашёл бывшего священника, который вопреки всем церковным канонам совершил церковный обряд, посвятив  в таинство брака польку-католичку и обрезанного еврейского  юношу, у которых в жизни только и было, что  их любовь  друг к другу. А потом родились дети. Один за другим, Анжей и Катажина. И всё могло бы быть хорошо, но…. война, как непрошенная гостья, разверзлась вдруг новой пропастью перед польско-еврейским семейством и перед всеми, кто жил рядом с ними.
…………………………………………………………
Катажина делала уроки. Она сидела за своим письменным столом как раз напротив коллекции открыток и вырезанных  из газет рисунков, приклеенных ею на  стену комнаты. Это была её домашняя галерея. Здесь умещались и изображения царской семьи, и артистка Зизи из заезжего цирка, и дрессированные собачки клоуна  –ского, и чудный актёр немого кино Чарли, и фотография дирижабля графа фон Цеппелина, и инструкция для пользования пистолетом и винтовкой модной оружейной  фирмы «Маузер», которую откуда-то принёс брат ещё до своего отъезда, и многое другое.
В  сентябре, когда немецкая армия вошла в город, она заклеила открытки первого года  войны, где на Пасхальных и Рождественских изображениях были  медсёстры и воины царской армии. Кое-где  попадались и  тексты.
« Глаза не пули, а сердце насквозь пробито» или « Уж лучше не свыкаться, коль нужно расставаться» и другие. Сверху на «имперские»  она тщательно наклеила открытки к «Сказке о разноцветных рыбах»  с иллюстрациями Николая Ульянова, которые на ярмарке купил для неё отец, и которые  ей очень нравились! 
Книжные шкафы вдоль стены были сплошь заставлены изданиями Сытина, которые отец собирал с незапамятных времён.  Кроме календарей, которые для многих тогда были семейным   чтением, столько событий  они охватывали, здесь была и газета «Русское слово», в которой Сытиным печатались лучшие из лучших — Толстой, Блок, Брюсов, Бунин, Горький… Глядя на  имена авторов, Катажина думала по-горьковски: «Буря, пусть сильнее грянет буря!» И она действительно должна была снова грянуть… Но когда?   
Итак, Катажина делала уроки.  По крайней мере,  мама думала, что дочь делает уроки. Она несколько раз заглядывала в её комнату, и тогда Катажина ловко выкладывала поверх книги учебник. Мать то просила её попробовать, не пересолила ли она суп, то расспрашивала о школе, то интересовалась делами поэтического собрания (так они себя называли, любители поэзии и музыки!) при читальне. Когда отец уезжал или уходил по делам, матери становилось  тоскливо, и она  переключалась на дочь.  Катажина и суп пробовала, и на вопросы о делах  отвечала, но всё это она делала односложно и самым скучным образом, лишь бы мать поскорее ушла, и тогда она снова могла  приняться за чтение…нет, не листовок, текст которых уже  давно был выучен ею наизусть, хотя до сих пор немецким солдатам она их  так и не передала, а того большого и малопонятного  опуса, который по её просьбе недавно принес  Сбигнев. С ним она опять встречалась, сама же и искала этой встречи, потому что у неё вдруг появился неожиданный интерес к тому, что, оказывается,  является «очень важным» и для Сбигнева, и для её брата, но почему-то до сих пор было неважным  для неё,  для Катажины. А к немецким военным  с рынка, которые узнавали её в городе издали, называя  «наша фройляйн»  и приветливо махали рукой, у неё так  до сих пор и не нашлось  повода подойти поближе и поговорить.  Зато благодаря Сбигневу она могла сама ознакомиться с первопричиной брожения в умах идей нового и новейшего времени.
Итак, «призрак коммунизма» бродил по Европе… И уже давно. Родившийся во времена французской революции 1848-го года, он основательно потрудился, чтобы к концу 19-го — началу 20-го века стать занозой в  сердцах многих и многих, подготовив почву для будущих войн и переворотов, способных заново переделить мир, оттеснив силы старые и упрочив силы новые…
………………………………………………
«В общественном производстве …люди вступают в определённые, необходимые, от их воли не зависящие отношения — производственные отношения, которые соответствуют определённой ступени развития их материальных производительных сил».
«Производительные силы (англ. produce — производить) — средства производства (орудия труда и предметы труда)», — тут же нашла Катажина  в справочнике и взглянула на свой стол. Её орудия труда и предметы труда умещались здесь все целиком, дополняли их разве что книги в шкафах…
« Производственные отношения (производственно-экономические отношения) — отношения между людьми, складывающиеся в процессе общественного производства и движения общественного продукта от производства до потребления», — снова вычитала Катажина и задумалась.
Она представила себе своего отца и его заказчиков. Отец, педант во всем, что касалось его работы, никому из семьи (даже маме!) не позволял приближаться к его рабочему столу с лекалами, мелками, аккуратно сложенными выкройками, тетрадями с индивидуальными мерками заказчиков. Они у него больше походили на библиотечный каталог, потому что основная часть заказчиков  были его постоянными клиентами, порой,  даже семьями делали у него заказы. По поводу некоторых из них он, обычно довольно сдержанный и корректный, позволял себе пошутить за обедом. Особенно доставалось жене скорняка Когана. Она была женщиной средних лет, но всегда хотела выглядеть моложе, поэтому отцу всегда приходилось вежливо отговаривать её от тех деталей или моделей, которые ей явно не шли, но она видела  их у кого-то в Вильне и тоже хотела себе такое же сшить! Кроме того, она то полнела, то худела, и отец говорил, что жена Когана, как месяц ясный, то чуть зарождающийся, тонкий, то полумесяц, а то и круглая луна.   
« Совокупность этих производственных отношений составляет экономическую структуру общества, реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка и которому соответствуют определённые формы общественного сознания.
Способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще. Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание, » — это Катажина прекрасно понимала, сравнивая, как живут семьи ремесленников, военных, священников, чьи дочери учились вместе с ней в гимназии.
Новое для Катажины слово «пролетариат» имело для неё  вполне конкретное значение: 
эти  люди по будням   рано утром шли толпой на работу, и поздно вечером также толпой возвращались в рабочие слободки, по праздникам проходили мимо лавочек мастеровых, изредка покупая что-то…Но главное, что их отличало от всех остальных, они  всегда были угрюмыми. Почему? Себе она объясняла это так:  у них очень нелёгкая жизнь.
Вокруг никто никогда особо  не говорил о рабочих, но почему-то все знали, что они много и трудно работают, зарабатывают мало денег, их всё время наказывают штрафами, и они всем недовольны.
«Диктатура пролетариата  — государственная власть пролетариата, устанавливаемая в результате ликвидации капиталистического строя и разрушения буржуазной государственной машины. Пролетариат использует свою власть для подавления сопротивления эксплуататоров, закрепления победы революции, предотвращения попыток реставрации власти буржуазии, обороны от агрессивных действий международной реакции. Однако диктатура пролетариата означает не только насилие и главным образом не насилие. Её основная функция — творческая, созидательная. Диктатура служит пролетариату для завоевания на свою сторону широких масс трудящихся и вовлечения их в социалистическое строительство, для революционных преобразований во всех сферах жизни: в экономики, культуре, быту, для коммунистического воспитания трудящихся и построения нового, бесклассового общества».
Катажина тут же представляла себе карикатуру на них на всех нынешних, которую ей как-то показал Сбигнев: внизу стоял трудолюбивый еврей-мастеровой, рядом с ним рабочий с огромным молотом  в  руках, тут же был  изображён крестьянин в лаптях и косоворотке с серпом и снопом. Еврей-мастеровой держал в руках огромный мешок, похожий на большущий  воздушный шар. А на нём — нарисованные фигуры  царя и царицы на троне, банкира с  мешком  денег,  танцующих в бальных платьях великосветских дам и кавалеров, а рядом с ними армия с оружием в руках, священник с крестом, жандарм и судья.  «Неужели эта теория может привести к тому, что все они, — под этим «они» Катажина подразумевала персонажей со второго этажа картинки, вдруг окажутся рядом с другими, на первом этаже? Возможно ли это?  Или это полная «утопия»? — так мысленно она снова употребила новое слово, потому что поговорить об этом ей было не с кем.
В её  всё ещё детской головке общественные отношения вполне укладывались в привычную иерархическую схему, кто чей, кто какой, кто чем занят, кто кому подчиняется. До сих пор Катажина  никогда не задумывалась, хорошо это или плохо, потому что на этом стоял ёе мир, и мир её родителей, и мир её бабушек и дедушек. Всё, что было вопреки этому общественному устройству, вызывало её недоверие, удивление, беспокойство. Но всё-таки чтение «странной книги», принесённой Сбигневым, привело к тому, что темами её размышлений стало то, что она до сих пор воспринимала, как естественное.
Она начала вдруг думать о справедливости, о том, что эти трое, пусть и символично изображенные, кормят всех остальных и создают для них блага, но  кто  же тогда заботится об этих троих, если сколько бы они ни работали, они всё  равно остаются в самом низу?  И что должно произойти, чтобы эти трое изменили мир, и чтобы те, кто живёт этажами выше, вдруг согласились бы на это, и вообще,  как можно заставить людей добровольно отказаться от того, что принадлежало  им сотни лет, ведь не насилием же, не истреблением же, не кровью…
………………………………………..
Утро в школе началось для неё  с урока географии. Директор вошёл в класс и представил новую учительницу, сказав, что её зовут Александра Фёдоровна, и что отныне уроки географии будут проходить на немецком языке. Девочки в классе недовольно переглянулись, мол, кому нужны дополнительные трудности! А Катажина была рада, ведь так выучить язык можно намного легче и быстрее!
Пока шла перекличка, и каждая девочка после того, как называли её фамилию, привставала из-за парты и делала малый книксен, Катажина незаметно из-под опущенных ресниц рассматривала новую учительницу: светлые, чуть пепельные  волосы уложены в аккуратную причёску, в ушах крохотные шарики жемчуга, руки с длинными пальцами и ухоженными округлой формы ногтями без колец. На платье не было фижм и оборок, оно — самого простого покроя, но из добротной ткани серо-зелёного оттенка, — шло  к её светлым глазам…
Потом, когда перекличка закончилась, и девочки записали тему урока «Границы Российской империи», Александра Фёдоровна взяла указку, подошла к карте и стала называть и показывать страны, с которыми граничила «шестая часть земли с названьем кратким Русь». Когда она дошла до северо-запада, стало заметно, что настроение у неё ухудшилось.
— Это наша финская провинция, — сказала она, тыча указкой в Финляндию.
— А это прусская провинция наших соседей, —  добавила она, и её указка ткнулась куда-то в Мемель.
Она так и сказала:
— Мемель.
При этом взгляд Александры Фёдоровны вдруг завис на карте, потом перешёл на  окно и совсем затуманился.
— Гессенская муха, — прошипел кто-то злобно с последней парты.
И Катажина, услышав это, невольно посмотрела наверх, где над классной доской на стене висел портрет царской семьи. 
«Александра Федоровна, Аликс, Алиса, а то и «гессенская муха», — так писали о царице  даже в сытинских календарях.
— Немецкий проспишь, у тебя сегодня первый урок, — раздался голос мамы.
И надо же такому присниться!
………………………………………………………………
Во время передышек от службы Гюнтер иногда в одиночку, иногда с друзьями, отправлялся гулять по городу. Удивляло изобилие лавок и лавочек на первых  этажах  двух-трёхэтажных, чаще всего деревянных, домов на центральных улицах. В его родном Мемеле их тоже было немало, но там все-таки порт, даже трамвайные пути проложены, да и населения в несколько раз больше! На первый взгляд казалось, что здесь в основном живёт торговый люд с еврейскими фамилиями. «Вот, кто кормит Европу»,  — не без гордости думалось Гюнтеру, выходцу из того же сословия, с детства знающего, что такое труд и семейное ремесло. Однако после более основательного знакомства с городом  он всё-таки пришёл к выводу, что не столько ремесленники, сколько железнодорожные рабочие и рабочие из заводских и фабричных слободок составляют костяной хребет, на котором зиждется здесь всё остальное. Даже пришедшая в город война не остановила работу железнодорожной артерии и заводских и фабричных цехов, наоборот, работы у всех прибавилось. Голодное брюхо войны требовало корма, и обеспечить проглота могли только те, кто трудился…
Иногда Гюнтер, лёжа после вечернего отбоя на койке, пытался оценить то, что происходило вокруг него сейчас и  представить себе своё  послевоенное будущее. Честно говоря, он не очень понимал, почему и для чего он здесь, но, как  солдат и патриот, он пошёл на войну, ведь ему велели идти. Однако он, Гюнтер,  точно знал, что война рано или поздно кончится, и  он обязательно вернётся в родной Мемель, скорее всего женится на такой же вот красивой, как «фройляйн», девушке (не выходила  у него из головы эта то ли полька, то ли еврейка, уж больно хороша была!) И у них обязательно будут дети, мальчик и девочка, и они подрастут, и пойдут в школу, в Луизину гимназию для мальчиков, куда он и сам когда-то ходил,  и в гимназию для девочек, что рядом  со старой почтой. Он откроет фотоателье в центре города, а на крыше дома заведёт голубятню. Ох, и заживут они  тогда!
Во сне  он видел мать, с утра хлопочущую в лавке, отца, строго отчитывающего детей  за все промахи и ошибки, братьев и сестёр, у которых кроме учёбы были и обязанности в лавке, рыжего кота Мурра, единственного во всём большом семействе, которому позволялось всё, голубей Хайнера с маленькими фотокамерами, которые улетали по приказу друга и прилетали, и они, мальчишки, могли любоваться фотографиями города с птичьего полета.  Здорово!
…………………………………………………………………..
Катажина уже привыкла, выходя из дома, брать с собой «подарок Сбигнева» — листовки, благо бумага была настолько тонкой, что места они занимали совсем немного. Как и Сбигнев, она прятала их обычно во внутреннем  кармане пальто. Теперь она искала встречи с молодыми немецкими солдатами.
Незадолго до католического Рождества, придумав себе дело (отговорка для родителей!), она отправилась побродить по центральным улочкам. Некоторые дома, основательно выстроенные в центре, нравились ей особенно, она останавливалась и подолгу смотрела на них. Они были не чета покосившимся домишкам, которые составляли всё-таки большинство городских зданий, особенно на окраинах, выделялись эркером, состояли из двух-трёх этажей. Ей хотелось, чтобы в мгновение ока центр превратился  бы в просторный  и широкий «сити», как в городах из  фильмов  с её любимым Чарли…
Так, мечтая, она  и не заметила, как оказалась у замка. Неизвестно откуда взявшиеся полицейские вдруг перегородили все улицы и стали сгонять людей, оказавшихся  в зоне оцепления, к крепости. Убежать было невозможно! У самых  ворот каждого осматривали.
 «Хорошо, что не ощупали»,  —  мелькнуло в голове у Катажины, иначе ей точно было бы несдобровать из-за её «груза».
В крепости она увидела группу военных и фотографа. Один из военных, которого Катажина тут же нарекла «режиссёром», подходил к  каждому  «пойманному», осматривал с головы до ног. Некоторым «режиссёр» не говорил ни слова, других  отправлял к группе военных, что стояли у пушки. Остановившись у Катажины, он молча и бесцеремонно обшарил её глазами. Было видно, что делает он это уже не в первый раз, и что подобное действо вовсе не доставляет ему удовольствия. Однако  он выполнял свою работу, и лучше него вряд ли кто-то смог бы её сделать! Откуда было знать Катажине, что завтра все европейские газеты выйдут в свет с фотографиями и заголовками  «Общение армии с народом на территории бывшего Великого Княжества Литовского»!
«Режиссёр», закончив  её «осматривать», молча повернул голову в сторону  военных.  Так Катажина  оказалась причисленной ко второй группе. Среди мужчин в форме она увидела и своих «знакомых». Они улыбнулись ей  и позвали к себе. А потом уже фотограф командовал, кому куда встать, как развернуться, когда улыбаться…. И Катажина на всех фотографиях была рядом с Гюнтером и Карлом.  Замучив всех, «режиссер»  дал-таки  «отбой». И горожане, и военные могли, наконец,  спокойно разойтись.
— Так фройляйн всё-таки говорит по-немецки? — снова спросил её Карл, когда начальство схлынуло.
И Катажине пришлось признаться, что, мол, не только говорит, но и читает по-немецки.
Тут в разговор вступил Гюнтер. Он спросил, любит ли она музыку и есть ли у неё дома граммофон?  Катажина кивнула  утвердительно. Тогда он предложил договориться о следующей встрече и пообещал передать ей какую-то особенную пластинку.
За болтовнёй они дошли до типографии, и Катажина распрощалась с ними, сказав, что ей обязательно нужно забежать к больной бабушке, которая живёт вот в этих домишках напротив («Брат бы сказал, что я «лисья морда»!— подумалось ей. Так он называл её всегда, когда она придумывала что-то, что ему не очень нравилось. Но что было делать, если  речь шла о «важном», причём, «важном» и для неё, и для брата, и для всех, всех, всех! Не могла же она в точности указать людям, о которых она пока ничего не знала, и которым собиралась передать «привет» от Сбигнева, где она на самом деле живёт!)
— Да, а вот что мне недавно дали почитать, — на прощание промолвила она и протянула листок Гюнтеру.
Не успел он опомниться, как она  уже  исчезла среди домишек, как будто её
и не было! 
— Ну, что там? — спросил Карл друга, который вдруг, оледенев, продолжал смотреть на оставленный девушкой листок.
— Рождественская молитва! — сердито буркнул тот и засунул листок за пазуху.
………………………………………………………
Вернувшись после  фотографирования домой, Катажина весь вечер никак не могла успокоиться. Ей мерещился лай собак, топот ног за окнами. Всё казалось, что в любую минуту дверь распахнётся, ввалятся чужие грубые люди и арестуют её.
Но ничего этого не произошло ни в тот вечер, ни на протяжении всех других вечеров в течение  недели. На выходных  она снова должна была встретиться с новыми знакомыми. Чтобы избежать недоразумений, она старалась не выходить далеко  за пределы дома (начинались каникулы, поэтому можно было особенно не думать  о школьных делах!). А так как беспокойство, тщательно спрятанное у неё от всех остальных внутри, не проходило, она принялась «рукодельничать». Нет, не шить и не вязать, как это обычно делали девочки её круга в свободное время (у неё для этого были папа и мама, и оба делали это прекрасно, папа шил, мама вязала, все салфетки, наволочки, прошвы для постели были ею аккуратно вывязаны, Катажина  же терпеть этого не могла!), ей нравилось  резать, собирать, склеивать…  В результате её «трудов» из большой и недавно ею и мамой раскрашенной карты  у неё получился прекрасный воздушный змей!
Работая, Катажина думала, что летом к ним, как всегда, приедут племянники (войну она в расчёт не брала, как будто её и не было!), и тогда они все вместе (она, брат — ведь он обязательно вернётся к этому времени, её любимый брат! — и гости) отправятся на пустырь между двумя железнодорожными линиями и будут там запускать воздушного змея. И малышам это очень понравится!
Так в заботах пролетело время, и нужно было решаться, идти или не идти в воскресенье к крепости.
Она боялась, очень боялась, потому что в ней всё-таки жила маленькая Катажина, которая по-прежнему в глубине души верила во всемогущего Бога, которая была младшей в семье, и которую всегда  все баловали. Но она понимала, что она, Катажина, начала играть в совсем недетскую игру, и что не идти она просто не имела права…
Итак, она нарядилась и пошла…
У ворот крепости  она увидела знакомую фигуру. Это был Гюнтер. В руке он держал  пластинку.
— Это тебе, — произнёс он сразу после короткого «Здрасьте».
— Гейне? Не может быть! — тут же затараторила она, сразу забыв про все свои страхи.
Он слушал её с легкой улыбкой, а потом вдруг произнёс:
— А ты смелая, Катажина!
Она замолчала. Сразу вернулось то, что так мучило её всю эту неделю.
«Может, он меня и арестует!» — подумалось ей вдруг.
А он сказал:
— Если у тебя есть ещё такое же чтение, приноси. Договорились?
…Вечером из комнаты Катажины слышалось:
«Ich wei; nicht, was soll es bedeuten,
Dass  ich so traurig bin;
Ein M;rchen aus alten Zeiten,
Das kommt mir nicht aus dem Sinn.»
………………………………………
«Не знаю, что значит такое,
Что скорбью я смущён;
Давно не дает покою
Мне сказка старых времён».
«Лорелея», перевод Александра Блока
……………………………………………………………
Дом собирались сносить. Он за долгие годы стал ветхим. Пожилой Казимерас, его владелец, забрался по лестнице на чердак и принялся разбирать старые вещи. Какие-то записки, фотографии, блокноты, аккуратно сложенные бабушкой Терезой в ящиках письменного стола, уже не представляли из себя ничего интересного. Выцветшие от времени, они превратились в груду ненужных и непонятных теперь бумажек. Вдруг среди всего этого бумажного хлама он увидел что-то пёстрое. Развернув свёрток, Казимерас понял, что у него в руках воздушный змей, когда-то, вероятно, тщательно раскрашенный и сделанный своими руками из добротной плотной бумаги. Казимерас перевернул игрушку и увидел, что тыльная сторона летающего существа представляет из себя старую географическую карту. Удивлённый, он принялся её рассматривать. Судя по всему, это была карта Российской империи и её соседей до Первой мировой войны. По крайней мере, некоторые названия населённых пунктов соответствовали именно этой версии. Но в результате мастерской работы того, кто клеил  и раскрашивал когда-то змея,  Вильно, Ковно и Мемель оказались на одном красном квадрате, а Гродно, Минск и Лида, отделённые от них толстой приклеенной линией на ярко-зелёном. Данциг, Варшава и Лодзь были бледно-жёлтыми,  Берлин — светло-голубым, а прусский Кёнигсберг, Смоленск и Москва так же алели, как и Литва.
«Чёрт его знает!» — ругнулся Казимерас тихо, не понимая, как можно было так точно лет сто тому  назад «нечаянно» воспроизвести границы  современных государств, которых тогда и в помине не было!
Неожиданно  рядом раздалось мяуканье, да такое громкое, что можно было не сомневаться, что кот (или кошка!) где-то поблизости. В недоумении Казимерас ещё раз оглядел всё вокруг. За старым комодом в углу что-то зашевелилось, и оттуда выскользнула  ярко-рыжая красивая кошка. Она остановилась, внимательно посмотрела на пришельца своими зелёными, будто подведёнными тушью, глазами и, нисколько не боясь его, принялась  спокойно вылизывать свои округлые бока. Казимерас сделал решительный шаг к комоду, от неожиданности кошка отпрыгнула в сторону. А когда он отдёрнул штору, занавешивавшую окно, она вдруг угрожающе зашипела.  Казимерас ловким и быстрым движением извлёк из-за комода обыкновенную корзинку. Среди лоскутов ткани он разглядел там несколько копошащихся крошечных комочков. «Котята! — вскрикнул он от удивления. — Так вот, кого ты защищаешь, мамаша!» Кошка, продолжая шипеть, глядела то на него, то на корзинку с несмышлёнышами.
— Да забирай ты своих детёнышей, да смотри, унеси их отсюда вовремя, пока дом не развалят, — буркнул он, ставя корзинку на место,  и пошёл к лестнице.
Хлопот у него сейчас было столько, что его находка — мифическая старая карта, да кошка с её семейством, единственными  обитателями  когда-то большого  семейного гнезда, вряд ли могли как-то повлиять на ход событий, в которые он оказался вовлечён. В сказки он не верил даже в детстве, а теперь, когда осень жизни стучалась в его двери, тем более…

В ТЕКСТЕ ИСПОЛЬЗОВАНЫ СТИХОТВОРЕНИЯ
1. Елизаветы Полеес
2. Максима Богдановича
3.      Генриха Гейне ( перевод Александра Блока)

Август – декабрь  2017, Клайпеда