***

определяет свою новую компиляцию частично рифмованных абзацев как чёртову дюжину старых записок и дюжину стишков


Протохайбун из трофейной тетради

4 октября 1967 года
(Протохайбун с рифмами и маэку.)

10 лет со дня запуска первого спутника.
(Мы тогда, всей семьёй, были в Сибири. 1957 всегда новый , навсегда новый год. MCMLVII.)

Всё не так. Тяжёлая неделя.
Папа мелет как Емеля.
Я, сверчок, не на своём шестке,
И регламент растворяется в тоске.

(Электричка -- и к тарусской Валентине, учившейся в Истре.)

Воскресение. Звенигород.
Осень холодно подыгрывает.
Монастырь. В подклети лестница.
Экс-надгробье. Благочестие.
Вход. Ступень. Кирпич крошащийся;
Страстен был и есть молящийся.

Среди расплывшихся зелёных валов Городка церковь, соседствующая с футболянкой и... трудящейся художницей. [Тоже из Москвы!]

Фильм “Журналист” взволновал меня.
Правдиво сделанная неправда.
Я как-то распалился и стал сыпать велеречивыми словами.
Валя Маевская вяла.

Мнение мнительного.

звонкие крыши
болезненно хочется
погоды плохой

Хокку возникло не как хокку, а как всхлип от невозникшей любви.

1 / XI- 67 г.
...в Тарусу, тёплый—лето вернулось!—ночной воздух, разлившийся над Окой, запах опавших листьев и свидание в прозрачном, чистом, розовеющем воздухе.
Галерея [в обезглавленном соборе], мудро кашляющий хранитель музея,
мягкая вода источника, стихи Пастернака, переписываемые над рекой, на солнце, и, вдруг, конвергенция двух языков
1

забываемый день... брень...
с косогора «Future, фьють!»

{Это двустрочие о 14 слогах (7+7) и есть маэку—тема в тончайшей японской поэзии хайкай, чьи авторы юморили и серьёзничали вовсю в эпоху Эдо на острове Хонсю.}

И это маэку образовалось не как часть японского буриме-рэнга, а как разочарование.

Основополагающая шестидневная война ещё бушевала подспудно.

А 7 ноября Зорик пойдёт с помором Ваней, исполнителем песни "Ветер машет косынкой малиновой" на демонстрацию в честь 50-летия Великой Октябрьской Социалистической Революции. Последний раз.

Ведь держава уже разорвала дипломатические отношения с палестинским государством  соплеменников Зюсса.


Примечания

Трофейную тетрадь, вернее, блокнот в мелкую клеточку привёз отец с войны с фашистами то ли в Оломоуце, то ли в Михаловце, в Моравии.

Да, живали под Новосибирском. Обь-Чик-Коченёво.

Сполохи северного сияния уходили за небесную твердь, а лётчики в бане гоготали о чём-то неведомом, но постыдном: "Зайду к ней, пятнадцать минут и всё готово."

А тем, кому в 1917 году было 17 лет, было всего 67. Но их, задним числом прикидывает Зусик, было немного. Катаклизм недавней войны...


Вход, ступень, кирпич крошившийся...
Страстен был подчас молившийся.
2

Б. А. Мельникову

Ты упал как на палубе. Дымно темна
Пся Москва. Лишь едва шелохнулись...
Эх, Лексаныч, хоть жизнь не бывает умна,
А красавицы нам приглянулись.

Но в отставку пошли. Не хотели служить.
Пановать-пировать лишь хотели...
Всё ж сплели паутинную липкую нить;
ДНК—на излёт—уцелели.

Не узнаешь ты, брат, как мы жили потом,
Отчебучили, мишка, мы номер;
Повернулась, без пули, судьба как приём,
Не стреляясь, решил ты и помер.

Да, Лексаныч, хрустели ж мы снегом аллей!
Схрустнуть мог ты меня, я уверен, и тырснуть.
Гадом был бы, привёл бы к тебе, как еврей,
Иудеек. И чтоб сыновей! Богатырства.

Как мы мчались в машине твоей легковой
Из Тарусы в Ильинское, к дому над речкой...
По дорогам Оки. Озорной! Молодой!
Всё окончилось моргом и рдеющей печкой.

Нет, не выпить с Захаровной, мил морячок.
Я, с турчанкой, рогатый, чешу в Дарданеллы.
Ваш обрушился рок, наш кончается срок.
На могилах отцов снег то чёрный, то белый...

И когда из Царьграда я выйду на Русь,
То тебя не найду. Ты пропал в одночасье:
И слезами бессилья опять поперхнусь,
И затихну.
И снова мы гоним по трассе.

Бруклайн—Мармарис—Трабзон—Сочи
1988-1996.

Примечания
Борис Лексаныч, еврей-моряк из Советской Гавани. Чемпион Ленинградской области по боксу в 1947 году. По совместительству, тесть Зуса. (1927-1988).

Захаровна -- это ассимилянтское отчество матери Зуса, Гели Зуселевны.(1925-2015).

"Пся" вместо "вся".

Ильинское на реке Таруса. Приток Оки. Рассказ К. Г. Паустовского "Ильинский омут".
3


Женщина Эроса. Хайбун для бывшей жены

безветренно так—
ветви голой березы
висят под углом-с

Стал Зус готовиться к случайной встрече с бывшей женой, приговаривая, “А вот и Нюша идёт!” Но всё не было и не было её. Неделя за неделей пролетали как дни. Но вот уже очень холодным вечером, в пятницу, видит—идёт. Она самая. И без мужа. Но с собакой. Мощным догом. Она его внуком Соломоном называла, пока он был молод.
А Зиновия “псиной мерзкой” окрестила. Зус у приятеля Ильи спрашивал: «Почему она ко псу как к человеку относится, а меня как дворнягу третировала?» Илюха подумал и изрёк: «Потому что ты и есть дворняга, а Соломон—это человек.» Но ведь Соломона-то судом выселили из девятиэтажки. А она, вишь, направляется с ним к себе, в кооперативную квартиру на шестом этаже. Жребий такой вытянули. Всё ржали: “Жеребьёвка жеребцов…”
В весе Нюшенька прибавила. Но всё ещё ядрёная. И взоры мечет. Глаза у Нюши светлые. Злые. А были карими, брекекекекс.
Скомканно произнёс заранее подготовленную фразу. А она запальчиво: “Что это ты таким добродушным стал? Вот что любовь делает с человеком”. (Это она про  подругу брошенного супруга.) Готова сцепиться с дважды разводившимся. Неверная и зловредная. Папа Зуса говаривал: "С нею ты никогда не соскучишься. "

“Любовь? Какая любовь? Почему любовь? Не любовь. Просто время, время прошло. Время,” говорю.

“А, время... Раньше ты избегал меня, а теперь вот...” Повернулась и пошла.

Зусочка ей вдогонку: “А где Илана?” (Илана—это дочь. Хоть и замужем, а детей нет.)
“Где Лана-Илана теперь? У тебя что ли?"
“Я же тебе сказала—в Питере”.
“Ааа...”

бабочка пьёт-с...
отгибает ей крылышки
ветер заморский


Примечания

«сам ты волкодав!»
Ну-с, батенька-словесник,
да у вас-то вши-с

Да уж, в деепричастиях прошедшего времени "вши" так и мельтешат. Мельтешившие...
4

Эйн Геди
[Стихайку]

жёнушку встретил,
чмокнуть всхотел... Ба! Дурак,
мы ж разведены

Вот мёртвым стал, вот я истлел,
Но кто-то, в русской апотеке,
Закупит снова чистотел
И разберётся в ипотеке.

Меня на свете больше нет!
Но рдеет в парке клён японский,
Шкворчат на газе пять котлет,
И курс читается сорбоннский.

Быть может, не было всегда.
Но кто был мiромъ, кто -- везеньем?

А череда, а чехарда?..
Творенье, ступор, растворенье?

И будущего лабуда
Булдою прошлого грозила...
Быть может, не было «всегда»,
Бо «никогда» всегда царило.

Ведь вспомнить некому меня.
Иду копытный, винторогий
В горах Юдеи, в свете дня,
И в эволюции, и в Боге!


Примечания

Эйн-Геди, заповедник на уступе, где Иудея обрывается к Мёртвому морю.

Поразительно, но там есть и водопад.

Непонятно, потому что исток на краю пустыни, где редко выпадают дожди.

А туры и горные козлы находят всё необходимое в пустыне. Вегетарианцы.
5


Коммунистическая весна-1966

Увидеть твоё окно
И снова уехать в ночь,
Зная, тебе всё равно...
Как это превозмочь?

Весел внутри трамвай:
Красное с желтизной...
В парке вздыхает май:
Ты не моя, а я твой.

Гурия из лепестков,
Из персиян, из армян...
Ох, как взыграла кровь,
Я ведь почти цыган.

Глупо я так загадал:
Если вдруг свет в окне,
Будет всё, как мечтал,
Ты вступишь в явь. Во сне.

Вот уже полночи бить...
Выплыл твой дом-баржа.
Чтобы тебя воскресить,
Считаю... До этажа.

Ах, свеченье в окне!
Пересчитаю вновь.
Пусть я нелеп, Шаганэ...
Это и есть любовь.


Примечания

Как она возникла? Да я и имя её забыл.

Но помню Речкину и Селивёрстову в школе.

И безымянную дочь Иудеи, которую подкарауливал на переменах.

А в Дом дружбы с народами зарубежных стран на бывшей Воздвиженке я водил довольно жухленьких Дрожжину и её подругу.

Фамилия подруги мелькает в голове, но не даётся. Вот он момент, когда понимаешь, что мозг дан и для того, чтобы забывать.
6


Шатура

Всё брикеты, брикеты...
Клюквы давленой прыск!
Комсомольцы-эстеты
Входят в новый изыск.

На просторах торфушки
Угро-финских болот
(Той Маринки полушки).
Молодой живоглот,

Я и с ними хотел бы,
Но по виду я шкет.
Вот она, пруд и вербы...
Улыбается: "Нет".

А с другими—пожалте,
С Александром—гуртом!
(Те, весною, в Фиальте,
Tолько с ним и о нём.)

Прислонюсь лучше к Лиле:
В затрапезе Черты
Мы, в оседлости, были
Семьянины-кроты.

По зеркалящим рельсам
В зелень, в день, в синеву—
Повышается Цельсий—
Поезд катит в Москву!

Полотно тут двухпутно.
Встречный—Допплер!—идёт
Время—плавно и люто—
Всё крадёт. И грядёт.

Выдувая из горна
Предпоследнюю згу,
Так ничтожит упорно
Всех смазливых в мозгу!

Примечание

Черта оседлостие царских евреев волшебным образом доживала свой век в социалистической Москве.
7


Стихайку Инне Ф

Тот век исчез. Но память держит
Тот сквер, прогулку, Русь... Не Русь?
И кто-то по живому режет...
А, Богодьявол?! Я боюсь.

Ещё как будто лельно, фейно
Подходишь ты и говоришь,
И отлетаешь легковейно...
Я в бездне как мой жалкий стиш.

давно уж нас нет
майский ветер сбивает
пух-прах в колотун.



Победная Москва

Тополиного пуха позёмка
всё свивает шнуры у стены...
Спичкой чиркнула незнакомка.
Её парень не хочет войны.

Он не хочет шипенья пожарищ;
ей для смеха сожженье семян.
Из хорошей семьи он. Товарищ.
А вот ей нужно пламя и фан.

Огонёк перекинется резво
в чахлый скверик, под днища машин...
Он прибил всё горение трезво --
и погас под ботинком Берлин.
8



Венеция
                Вере Р.

Сядьте с розой ветров—
трамонтана, сирокко, леванте—
Та же рябь на канале, то же гетто сыреет вблизи...
Оторвитесь от карт, обопритесь, привстаньте—
И вы вспомните крокус, что в Альто Адидже, в грязи.

А потом вдруг её, с властным падре, из клана швейцарцев,
Вот уже вся она, вот нездешняя матовость щёк...
Гарцевал гарцевал, гарцевал, снова гарце-
вал, но не мог, но не смог, занемог—шпага в бок.

Лишь однажды она, в длинном платье зелёного шёлка,
Ну, и он, на коне, а, вернее, под медным конём,
Своей свите сказал о ней громко и колко,
И она запахнулась своим сарацинским плащом.

Поезжай, старина, как двойник, к той Толминской пещере—
По дороге словены наладят колёса и быт.
Для тебя тень его проскользнёт. Алигьери.
Не совсем ты и выкрест, из Гориции местный пиит.

Пламенеют в Трентино опять эти бледные маки,
За спиной облака, витражи из цветного стекла.
Выцветают на фреске под Брентой атаки,
Шелушась: «Жизнь... жизнь... жизнь не прошла...»
Жизнь прошла.



Примечания

Толминская пещера вдохновляла Данте на написание "Инферно".

Толмина Итальяна была городом под управлением Муссолини, но Тито присоединил этот горный район к Словении. А вот город- порт Триест макаронники не отдали Югославии.

Пушкин вознамеривался увидеть Далмацию, но не успел.

А Зус вот едет по Истрии и вспоминает: "Адриатические воды! О Брента, нет, увидеть вас..."
9


Хайбун Жи-Жи

В правом окошке сайта WWW.HAIKU-DO.COM из преисподней в рай восходят сайты—Орига... Тэнгу... Мила Ви...
Вот возьму и кликну “Голда”!
Живой журнал ЖЖ. ЖЖ. Но не жужжит, а бесшумно распахивается.
На экране из световых диодов натыкнуться на одуванчики. На тему одуванчиков.
Могут размножаться неполовым путём.
Для кого они белые, для кого --жёлтые.
И люди делятся на две категории. “Разделились беспощадно...”
Если белые, то это потомки словотворцев. Именно они заметили, как легко стряхнуть или выдернуть зонтики-пушинки. Белые задают тон. Они трубачи, горлопаны, начальники.
Ежели жёлтые — это футуристы, провидцы, всезнайки, изменники... Хотят и тихо солнышку радоваться... Например, знают, что одуванчики — родственники фикусов, в них каучук течёт.
А на английском слово "одуванчик"-- это “данделион”, то есть “зуб льва”.
Англы не обращают внимания на цветочки; листочки для них — это жупел.
Сайт не жалует жуликов, спаммеров и незарегистрированных жлобов.

Поменьше жаргонов.
Отстучать свои наблюдения нижжя.
Есть жо-жо сайты, которые анонимное сообщение, подписанное настоящим именем (звучит как псевдоним), сразу вешают на дисплей. Есть ещё и третий случай (цензоры сначала сами читают), тогда З. забывает, не успевает проверить, красуется ли ремарка от Зуса, жалкого, незабвенного, богоподобного, жуткого...

всполох салюта!
и поплыл по небу
гигант-одуван

Какой-то голливудский критик в пылу гарвардских ристалищ отчеканил:
“Пошлость не так страшна для автора, как высокомерие.”
Именно из-за того, что Зус задаётся как контра, как бездарь, как инженер, как Генделев, он и не завёл журнала ЖЖ. Только дневник:
"Ни жа-жа, ни жё-жё, ни даже жю-жю. Сижу сам по себе. Жутко подчас, а всё равно сижу, брожу лежу... Но всё-таки невтерпёж поделиться... Как я одуванчики зажимал, а мой приятель поджигал их. Жох! Жих! А вот жёлтые одуванчики мы и не считали одуванчиками. Мы называли их “куриная слепота.”
Я и сам боялся ослепнуть от них... Бывало, увижу жуков-танкистов, дуну на вскипевший одуванчик и полетел мой десант, парашютики... Как жахнут!"
10

Но теперь всё житьё-битьё под англосаксами, а им подавай жалюзи, жратву и железные жанры.

И определили в женатики.

эх, жизнярова!
одуванчика листья
в салате скрипят

Затравки-частушки

Было дело, щёчка, мушка...
И простушка и частушка.

А бежала из села
В том, в чём мама родила.

Подзабросила частушку,
(Я не тем брала на пушку.)

Я пришла в Литинститут,

где ребята прудят пруд.

И в столице СэСэСэРа
Создавала романсеро...

Да, исполнила романс;
Осознала, мезальянс.

А в печать пошёл сонет:
Оглянулась—дроли нет.

Может, будет больше проку...
Накропала море хокку.

Подмахнула и хайку:
Оказалось—дураку!

А прочла дружку сэнрю,
Услыхала лишь “хрю-хрю”.

Вместе с хокку и хайку
До сих пор: “Ку-ку, ку-ку...”

Вот, девчата, вам хайкай,
Хошь не хошь, а выбирай.
11


Хайбун из сэнрю, или сенрю

Фразочка.

Вдруг написалось:

"чертяка такой,
сплю я вроде в постели,
чёрт знает какой".

Заложив это сэнрю в Переводчик Гугл—Google Translate, получаю перевод:

I am such a devil,
I sleep, it seems, in a bed
God knows which one.

Вот так метаморфоза! Чёрт перевоплотился в самого Господа. Значит, англосаксы вверяются Богу, а чёрта изымают из обращения. Возьму-ка я моё сэнрю на ихнем языке и опять в Гугл транслейт:

"Я такой дьявол.
Я сплю вроде в кровати,
Бог знает какой".

О-ля-ля! Я опять дьявол, и Бог всё видит.
Загуглю быстренько и это :

I'm a devil:
I sleep, it seems, in a bed,
God knows which one.

Батюшки-светы!
Отгуглить не глядя—

"Аз есмь диавол.
Я сплю вроде в кровати,
Бог знает какой".

Всё, приехали! Я простой дьявол под присмотром Бога.
И никаких чертей!

12

Кате Довгалюк

Катюш! Катарина-инфанта!
Гуцульского поцелуя!
Под бабочкой чёрного банта
Пленительна ты и в плену я...

В тебе гены счастья и тайны,
И крымского неба струенье...
Блонд-девочка с польской Украйны—
Любовное первое пенье.

И многие лучшие парни,
Почуяв податливость плоти.
В угаре гогочут «Як гарна!»
(...Сижу в москвофинском болоте...)

Ты жида нашла, Катерина—
Жид после войны и опалы.
(Жид после побед Палестины.)
Ему всё негусто и мало.

Я так далеко—и обличьем,
И гонором, и говореньем...
И племенем призван постичь я
Прелестниц других притяженье.

Опять приоткрыть палестинность
Тридцатых реинкарнаций...
Во мне и в тебе есть повинность
Семей, древних сёл, битых наций.

Вползу я опять в Киммерию,
Спущусь и к прибою Азова...
А, сквозь плащаницу-шарию
Не слышно угасшего зова.

Стоят лесополосы стражей
И фосфорно море как прежде,
А ветер ночной шепчет даже,
Что здесь и воскреснуть надежде.

Но ты, Катарина-инфанта,
Забыла мои поцелуи,

Под бабочкой чёрного банта
Пленительна... Страсть моя всуе.
13

Не будет детей-полукровок,
Не будет старения шеи,
Не будет постыдных уловок,
И будут далече «ябреи».

Но знай о мальчишке-еврее:
Впитав те полынные степи,
Ты стала мне клана роднее—
Тебя поднимаю из смерти!

Примечания

В 2012 году я повёл себя странно, сел на керченский поезд и поехал на станцию Семь Колодезей.

В места, где был счастлив, возвращаться-то нельзя.

Но я хитрый, к Мартыненкам в Калиновке не пошёл, заставят пить и есть некошерное, а в Катин дом заглянул, зная что там ничего о Довгалюках не знают. Улица Ленина, дом 2. Первый дом за миндальными лесопосадками.

Подошёл к клубу, где впервые увидел её.

Как и тогда, за зданием дома культуры стояла лошадь.

Я снова стал свободным и на подъёме.

Вскочил на автобус на мыс Казантип и уже без суеверного ужаса, заглянул в потухший вулкан.

Подождал конца перерыва и купил воды и сушек в магазине... И в Китень.

Вместо рыбозавода только синий кафель стены цеха остался и памятник победы среди развалин.

Меотийское болото блистало на полуденном солнце. Берег гнулся к Арабатской стрелке.

Вон там далеко обрывы, где безымянная смуглянка предпочла мне палатку мужиков, разводивших костерок. А я долго не уходил и следил за их становищем в сгущавшихся сумерках.

Опять защемило в душе, но как быстро отпустило. Всегда бы так!

Вот он, лекальный изгиб берега к Арабату.

У кромки моря лежало мёртвое чудище морское.

Ааа, заплыло из Чёрного моря. Но был неправ.

И я всё шёл и шёл к нашим местам, за скалами.

И дошёл. И залёг в лесополосе.

Вдруг две машины остановились между мной и обрывом.

Вышли мужики-управленцы и стали вглядываться в морскую даль. И уехали, не заметив меня.

Много лет спустя определил, что чудище то было морской свиньёй, азовкой. "Азовский дельфин, пыхтун или даже чушка. " Из китообразных.

То есть, миллионы лет тому назад эти существа заползли в море и решили жить в нём. И не вернулись на сушу
14



Третий Рим Иерусалим

Пробивайте Золотые ворота,
Я, галилеянин, вхожу в Йирушалайм.


Прошёл я Рим, забыл почти о Крыме,
Поднялся ввысь, воссел в Йерусалиме.


А ты осталась дома, в Третьем Риме,
Сижу один во всём Йерусалиме.

Конец пути, заплыли медью трубы;
У пухлых губок истончились зубы.

Сжигает страсти солнце беспощадно.
Есть в Книге книг “Идите безоглядно.”

Всё утопает в южном нежном дыме
Сижу на крыше, в высоте, в Йерусалиме.

Жизнь -- это трень и брень в Дар-эс-Саламе,

Стенание по службе в Первом Храме.

Жизнь -- это нотка, слог в эпиталаме,

Предсмертная мечта о Третьем Храме.

Всё гладил цоколь у Второго Храма,

Шептал: "Веламма коль азэ? Веламма?"


Жизнь—краткая возможность для Вопроса.
Ответа нет от Б-га, или Босса.

Ответа нет и не ищи напрасно.
Ответа нет, и так уж стало ясно—

Ответа нет и здесь, в Йерусалиме,
И волосы становятся седыми...


Примечания

Веламма коль азэ? -- А зачем всё это? И почему? (Иврит.)

А кедры наши извели в Ливане. Нам нечем крыть приделы в Третьем Храме.
15

Взяли у старой гитару

Забрали у старой гитару:
«Хватит, девушка, струны щипать.
Лучше мы побренчим, да на шару!»
Развернулись и... бросили мать.

Тихое пение вечера,
В розовом стены домов,
Солнцем закатным подсвечена
Нежится цепь облаков.

Зыбкое грустное прошлое
Просто и быстро прогнать,
Горюшко-горе истошное
Смолоду хапнуло мать.

Вот, пересилив страдания,
Вышла из края озёр,
На раболепных собраниях
Песней вела разговор.

Лузгали чёрные семечки...
Вдруг раздалось «Убежим!»
С запада—было то времечко—
С мужем пошла в Третий Рим.

Бродами шли и малиною,
Русские реки текли,
К югу текли, Украиною,
Где-то теряясь вдали.

Тучи пролились свинцовостью,
Ноги сочились водой,
Годы подёрнулись плёвостью,
Дали «хоромы» родной.

Так и осталась в музейчике—
Комнатки и антресоль—
И, без сыночка-кощейчика,
Била сердечная боль.

И рокирнулись заранее
Те—привечай иль гони.
Чу! Воцарится молчание,
Грянут безлюбые дни.

Новые люди рождаются.
Ляжет к востоку шоссе.
Мост через грязную старицу...
Отжили, сгинули все.
16



Обама в 2013 году

Обама переизбран,
Их полубелый вождь;
Отменит ли он израм
Свой оружейный дождь?

Он поседел, Обамыч,
Мишелю хоть бы хны!
Хуссейнович, Хоттабыч,
Себе возьми басмы.

Обама на иврите
Почти что говорит:
«Арабчики, простите,
Нью-Йорк ведь город-жид.

Когда у вас, на Ниле,
Вдруг полыхнёт весна,
В занозном Израиле
Шехина и шахна.

Рождайте обормотов,
Да, хоть в домах на слом!
Долой еврейских жмотов,
Мы вас всех изберём."

Опять у них Обама,
Со свитой и жратвой.
А у него программа—
Он вождь кенийский, злой.

Мандат свой палестинский,
Ну, весь охватит он!
Хоть в Газе не гостинский --
А это моветон --

Четыре Палестины,
Появится он в трёх...
Поэтому мужчины
Готовят тибидох.

Трах-тибидохнут урки,
Покажут газават!
И снова будут жмурки,
И детки у девчат.
17

Письмо Леночке в Иваново-Вознесенск

Письмо Елене

Рано или поздно, послание сие достигнет вас, так и хочется сказать «ручек ваших».
Прильнуть к ним...
Стихи цветаеведа:

Вот прельстительная Елена
Из Владимирско-Суздальских мест,
Где стоит её церковь нетленно
И сияет побелкой окрест.

Вот и Лена светится губами,
И глазами, и ленинским лбом--
Нарисованная цветами,
Изготовленными за рубежом.

Пишу «вас» с маленькой буквы.
А вот, если бы была Леночка большая, то тогда писалось бы «Вас». Как для директора вашего (нашего) музея Марины Цветаевой в Болшеве.
Кстати, мне удалось не только увидеть перекличку между строками Марины и японскими миниатюрами:

Сини подмосковные холмы...
В воздухе чуть тёплом--
пыль и дёготь

Заря пылала, догорая...
Солдатики шагали в ряд.

Вдобавок, мне удалось протолкнуть статейку на тему вкраплённых хокку в московском толстом журнале.

зимнее утро:
слышу в постели кашель
с улицы нижней

лежу со стволом
почти сгнившей берёзы—
стало теплее

Это уже мои хокку, подражающие классическим образцам. Я даже подогнал их под 5-7-5 слогов.
18

И пишем, и пишем... Графоманы, графоманки...
Людей всё больше, времени всё меньше. Кто прочтёт наши писучи? Выкинут бумаги так, как выкинули графьёв.
Но не сразу.


Вот вы, Леночка прочли своё коронное
«Я приду к тебе в белом платье
Ослепительной белизны...»
и сразу же объяснили, отчего завязали своё стихослагание. Неужели навсегда?

Прошла зима. Прошло и лето.
Как полноводен страшный Стикс!
Не обелиск, а астериск
останутся от дней поэта.
Всё ближе вздувшаяся Лета.

Можно было бы прожить ярче, короче, без тягомотины.

Я приду к тебе в свадебном платье...

Жизнь, она как бы подражание.

Ничего уникального, просто из кубиков составлена.

Страшная забитость.
Но бывает и Юрьев день.

Рубежи постоянно елозят.
Норовят сигануть через них
И в поэзии русской, и в прозе
Олигархи, красотки и... псих!

Нельзя ли у вас, в Иванове, книжку издать?
И вознестись?
1998


Постскриптум

Думаю не только о бесконечности Вселенной, но и о нашем краткосрочном мiркЬ(ять) в канцелярии музея, закрываемого на вечный ремонт.
19


Ранняя осень

Душа моя женою стала
Так много лет тому назад,
И всё писала-рифмoвала
Для похвалы и для наград.

Мужеподобная душонка
Отряхивалась от туфты!
И депрессировала тонко
В изнеможеньи красоты…

И исслагалась-исписалась,
Извиделась и извелась;
Само собою начерталось
Сиё двустишье, раздвоясь:

Из буквы в точечку конца

Так тянет душу... И тельца.

За грань и в океан конца
Так тянет душу… Kак агнца.

Примечание

Продекламировано в малом зале ЦДЛ. Февраль 2015 года, конкурс читающих вслух перед поэтами стихи.ру и даже комиссией.
Не в меру жаждущих и требующих славы культурно осаживали.