Музыка славы Повесть умолчания

"1


Слава!.. «Слава»…
Нет, это слово меня со стороны не раззадоривает и во мне ничуть не зудит.
Тем более и не терпится с этим в себе уладить.
Слава… Как будто она есть где-то и сама по себе…
Музыка славы! – Да. Власть её слышу. И оглядываясь вокруг, вижу: все, все участвуют в некоем танце под эту Музыку.
Уровень и громкость славы разная, потому само слово это пишу с маленькой буквы. Но звучание смысла этого слова, напев и мелодия, которое и делает звуки его складными и значимыми, – это, Музыка, слово невольно вот пишется с буквы с большой.
Не сама слава – мало ведь кто понимает суть и цену поприща, на котором она возделана (зачастую и сами-то славные)!.. – но именно Музыка её дирижирует… вскинутыми головами, горящими глазами, поднятой рукой или хоть единым указательным пальцем, ну и, конечно, ударами ладони о ладонь… Только и отличия в танцорах – разные фигуры: все смотрят на одного, а тот один смотрит на себя глазами смотрящих на него.
А я, если случается, просто стою или брожу среди танцующих…
Мне понятна и вся гармония той Музыки, и каждое па танцоров, но… Всё-таки я – смущённый и даже слегка испуганный – вне той, их, реальности.
Молчу-то я в такие моменты молчу, но, кто бы знал, – о прошедшем и о будущем!..
(Есть же у ораторов такая повадка: пауза умолчания…)


Русланову я под руку возводил на сцену – и молился… А молился лишь об одном: как бы не наступить на этот длиннющий подол!..
Был летний солнечный праздник, неважно какой, официальный. Я, молодой солдат, в «парадке», оказался в оцеплении на стадионе… Посередине была сцена высокая, неприхотливый деревянный помост, куда вела крутая, без перил, лестница – у которой я буквально и нёс службу. Вокруг всё гудело и шевелилось.
Все выступавшие, очень популярные артисты и певцы, -- я смотрел на них, будто сию минуту нахожусь в кинозале, притом вплотную с экраном, – забегали на эту высокую, в человеческий рост, площадку шустро, охотно… и, прочитав или спев -- в знакомых костюмах знакомые сцены и номера… на такой-то жаре, -- так же быстро сбегали с неё вниз, вытирали носовыми платками лица…
Но вот к лестнице подплыла Русланова. И непроизвольно – даже несколько, говорю, покровительственно -- я взял её под руку. Она ступила на ступеньку, на другую… Я должен был так же рядом ступать… Тут-то и стал я мыслить: лишь бы мне… своим казённым солдатским чёрным ботинком… не наступить на этот подол – ничего не видел, кроме этого подола!..
А потом, снизу вверх, смотрел смирно на неё… ну и, понятно, ждал…
Она была во всём тёмно-цветастом, старушечьем, -- как я, родом деревенский, и привык видеть таких старых-старых.
Полная, тяжёлая; но на сцене, с первого проигрыша гармони, сделалась поворотливой, размашистой. Спела немного, но уж – и «Валенки».
…Разумелось само собою: где-то вокруг, на отдалении, рукоплещет и радуется весь стадион, весь, пожалуй, тот, где я служил, город… да и родители мои, хоть вдалеке, вся Родина моя… её-то!.. такую-то!.. любят и славят – а я просто за руку мягкую, возле локтя, держал, просто следил за каждой ступенькой лестницы… и ощущал, что в эти мгновения пребываю в настроении, в состоянии, которое, если одним словом, – рядом, близко к той сказочной связи, но – рядом.
Она – не только поёт… Они – не только слушают…
Я трепетал, да, но не от гордости и ликования (восторг перед нею, природной певицей, был во мне и до и после), а от внезапности случая… который меня разоблачал: ведь все происходящее вокруг я воспринимал как нечто игровое, забавное… наивное и простительное…
Славят, славятся – и пусть, раз им хочется. – Но не это, не это в жизни самое важное, самое главное!
Мелодии музыкальной хоть какой я никогда не сочинил сам, потому что, значит, к этому не призван. Но услышать и понять музыку всегда настроен – и даже иногда, забываясь, вживаюсь в тот внешний звучащий сон, фантом…
То же для меня – как густо пахучий, но совершенно прозрачный дым -- и слава.
…Я не называю обязательно, кто в славе, всех, кого я видел вблизи. Лишь тех, кого я сознательно наблюдал как именно славных.
И -- только их фамилии, только фамилии. – Потому что они и есть те славные имена.


Высоцкий.
Здесь ситуация интересна тем, что я наблюдал и героя славы, и славящих его.
Зима. Крытый спорткомплекс. В полумраке – теснота на рядах от пальто, курток, шуб…
Я, норовистый студент, – в каком-то ряду в переднем.
Сцена – настораживающе огромна и пуста… Микрофон одинокий на спице у края сцены…
Он.
Вышел торопливо, дисциплинированно.
Какой-то он тощий!..
Но -- что и на всех фото самых ходовых – в «водолзаке» чёрной, с подтянутыми к локтям рукавами, в джинсах. И -- гитара. Простая. Показалось, по его фигуре, -- большая.
Поговорил что-то сбивчиво… тембром еле узнаваемым…
Запел. – Другое дело!..
Голос. – Хриплый. – Тот. -- Свойский.
Песни – на реплики разобранные давно, конечно, всем залом… вообще – всей страной… они словно из магнитофона или с той гибкой маленькой пластинки.
-- А вот новая песня.
Это голосом опять как бы несерьёзным.
…К происходящему я чувствую в себе, опять же, и досаду, и снисхождение.
С улыбкой наблюдающего чьё-то лукавство… посматриваю на лица своих земляков.
Женщины – с вытаращенными, алчно-восторженными глазами: и правда он!.. – в тех самых «шапочках для зим»…
Как ему не наскучит петь одно и тоже по несколько раз в день?!.. Как всем не понятно его зажатое страдание?..
-- Мы в нашем театре…
И говорит, говорит… на удивление неинтересно… скованно водит ладонями…
Гитара тогда сама висит на его груди.
-- Высоцкий! Кончай болтать! (В матерной форме.) Пой давай!
Из тесноты -- пьяный голос мужской грубый.
-- Да замолчи ты. Я знаю, что мне делать.
Ответил так простецкой скороговоркой, устало наморщившись.
Договорил своё… Потом уж стал петь.
Пел очень ровно: и без запинок, и без надрыва – радио и радио.
И, к тоске, всеобщее настроение – вот-вот конец концерта.
Мужичок в зимнем пальто, в шапке-ушанке… тесёмки дрягаются на макушке… семенит, покачиваясь… из полутёмной глубины зала по проходу… И тянет руку на высокую сцену, что-то подавая…
Высоцкий шагнул к нему, присел было…
Шариковая авторучка!.. (Тридцать пять копеек по тем деньгам.)
Высоцкий, замерев… исподлобья, сощурясь, пристально посмотрел в зал…
Да что тут плохого! – мысленно воскликнул я -- солидарный с тем мужиком.
Бери, не обижай! Будь Высоцким!..
И я слышал… что он меня слышит…
Высоцкий взял авторучку, распрямился. Задрал немного свой чёрный свитер – под ним, в джинсах, широкой офицерский ремень! – сунул авторучку за ремень, накрыл свитером.
На улице была метель… темнота, огни и -- метель…


А вот когда и где это было, и то и другое, – да в момент моего наблюдения, в чем и суть.
Ведь о славе я, ещё и ещё раз, не умею мечтать! – И, значит, увлечённо об этом распространятся. (Чего, я заметил, все кому не лень друг от друга только и ждут…)
Зато уж Музыку славы -- тем более воспроизвожу точно: вплоть до того, каким меня она, загремев рядом, застала врасплох.
Лишь миг прикосновения для меня ценен: искренностью факта и искренностью моей.
Разве что биографическая последовательность случаев значима.
А что было со мной и со славными до и после – из-за этого и получается именно повесть умолчания.


2


На совещание только что съехались.
Я – не зная ни в лицо, ни по должности, ни даже по книгам вокруг ни единого – ощутил-таки всеобщее волнение и дрожь… И прямо сказать – вмиг ими отравился.
День был предосенний, сумрачный и прохладный.
И – новый для меня: почти северный.
Все – кто такие? -- стояли разрозненно посреди той лесной спортивной базы.
Между нами, молодыми, по лугу ходил старичок: маленький, бледный, строгий… с колкими глазами, тонкими губами. В простом пальто, в небольшой шляпе.
Тихо и неуместно требовательно спрашивал:
-- Вы откуда?.. Вы откуда?..
Я, если признаться в самом-самом тайном, был максималист: да какая разница?..
Все, однако, отвечали ему скованно и бодрясь.
Подал и мне холодную и гладкую кисть.
Он, я остро ощутил, знал, как в подобном обществе себя вести.
Я спросил бесстыдно у нового знакомого о нём…
-- Залыгин!..
Шёпотом мне громким.
Лишь фамилия, звучная и зудящая, была мне известна.
Оказалось, что он – какая-то власть писательская высокая!..
Лишь тут я осознал всю солидность этого совещания. – И серьёзность для меня ситуации…
…На тот день звание писателя было для меня в жизни вообще самым достойным. Если только он -- с большой буквы. А раз так, всех писателей, мне известных, я тогда мог бы перечислить по пальцам.
Жаждал я в ту пору о себе самом знать только… диагноз.
Влечение моё, ещё со школьной парты, к родному языку и к самоистязательной укромной стезе – лишь бы, да, одно это знать!.. – какова ему цена?..
О своих потугах – только истину.
И – чего бы мне это не стоило!..


Тут же на улице, чуть в стороне, стояло несколько моложавых мужчин, переговаривались как знакомые, о чём-то солидно посмеивались.
Это, оказалось, были руководители групп предстоящего совещания; и хоть московские, но и над ними Залыгин -- главный.
Из них выделялся тот, фамилия которого, среди молодых, тоже звучала важно.
Крупин".

Вся повесть: ЛитРес Евгений Кузнецов Музыка славы Повесть умолчания