Дописывая Сэлинджера

«Надо дописать рассказ Сэлинджера. Собраться с духом и закончить. Рассказ получается хороший, осталось немного, не хочу испортить. Кульминацию надо сделать аккуратно, на полутонах, но так, чтобы трогало и разрывалось. Конец уже дописан».
Что за идиотизм: при чем тут Сэлинджер? А не Чехов, например? У них общее это  тихое «взрывалось и трогало». Било по струнам, которых у читателя внутри не обнаруживалось до тех пор, пока он не начинал читать литературу такого типа.
Чехов и Сэлинджер на меня не похожи. Ни персонажами, ни стилем, ни темами – ничего общего.
Начнем заново. «Поговорить, чтобы изменить угол зрения, нужно, когда на каком-то повороте повествования не знаешь, как сделать. И финал уже написан, и все герои вылезли, и весь центральный характер явен, а рассказ, где мелочь осталось доделать, застрял. Сделаешь мелочь не так – рассказ испорчен. Ждать озарения нелепо в наши дни. Вот и чирикаешь сам себе.  Писатели оттого и ведут дневники, что поговорить не с кем, когда рассказ застрял».
Жизнь энтропична по сути. Мой рассказ об энтропии. Мне не близка его героиня, но меня завораживает неожиданное присутствие этого персонажа в моей жизни. Я думаю о ней. Я вижу ее как реального человека – и прообраз действительно встретила в парижском метро. Тогда я запомнила картинку. Картинка обросла историей, совершенно выдуманной. К картинке почему-то прирос Сэлинджер.
Я открыла и перелистала Сэлинджера. Толстый том, в нем не только «Над пропастью во ржи», но и все рассказы. Все читаны-перечитаны. Попыталась найти причину ассоциации.  В книге нет тех слов, которые я готова была увидеть. И определенно нет такого рассказа.
Третья попытка. «Прочитанная хорошая книга наполняет меня особым волнением, чувством сбывшегося чуда, которое я больше не испытываю от отношений с людьми. Впрыск чуда тормозит энтропию, словно запуская время вспять. Эпизодически мгновения истинной близости сквозили между мной и другими в юности, но сейчас это осталось только между мной и искусством. Я легко завожу знакомства и прекрасно общаюсь, не пересекая грани.  Той самой грани чуда, которое обычного человека может испугать или ранить.
Не пугает разве что моих двойников – мне случалось встречать своих двойников в других странах, других наций, говорящих на других языках – и нам сразу все понятно  и незачем говорить. Понимание, сопричастность мгновенны, но для их описания нужно много слов».   
Сэлинджер и Чехов все-таки «при чем» -- прилеплены к интимности внутренней жизни. 
И меня беспокоит этот рассказ. Меня беспокоит обнаружение в себе иного, прежде не проявлявшегося, автора. Появление, скажем, Чарльза Буковски меня бы не удивило. Или Курта Воннегута.  Я уже начинаю ненавидеть американскую литературу со всей ее хроникерской рубленой конкретикой, которая выливается в нечто донельзя лирическое.
Мы живем в чертовом аду этого лирического бесстыдства – это подтвердит любой идиот, каким-то краем затершийся в американскую литературу. 
И тут, я думаю, уместно поставить точку – и закончить тот самый рассказ.   


Рецензии