Небесная песня

РАЗГОВОР В ВАГОНЕ

- У всех свои причины приветствовать войну. Одни бредили возвращением к былому величию. Кто-то думал, что война ведёт к миру – такой вот парадокс. Кого-то раздражали отклонения под видом свобод; эти желали всё подвести под норму. А некоторые были просто склонны к риску. Знаете, я убеждён, что есть люди-воины - у них это в крови, а есть просто мирные граждане вроде нас с вами.
         
Профессор всыпал в кипяток щепотку чая. Жидкость перестала бурлить, но тут же вспенилась и попыталась удрать из кружки. Профессор ловко убрал жестянку с огня, пользуясь носовым платком, как прихваткой.
 
По вагону пошёл ароматный запах. Чай был цветочный: кипрей, зверобой, мята, ромашка. Профессор собирал их сам прошлым летом: ферментировал, подсушивал, резал и снова сушил. Чая получалось много, был он тёмен и терпок и напоминал обычный чай - краснодарский, которого, впрочем, в тылу почти не водилось.   
      
- А вас что подвигло в этом участвовать? – спросил доцент Медников шёпотом, чтобы не разбудить ребят, спавших в вагоне на деревянных нарах.

- Вероятно, я тоже хотел возвращения к норме, как это ни прискорбно констатировать, - ответил профессор, доставая из вещмешка кулёчек из синей бумаги, в котором слиплись несколько конфет-помадок. – Для меня главное - музыка. Высокая музыка! А в последние годы перед войной она, как вам сказать, перестала быть высокой. Пошли извращения, обезьянничание - мне это не нравилось.

- А война-то как помогла?

- Очень просто. В суровые годы людям нужна понятная и серьёзная музыка. Музыка души и сердца. Нужна классика. Нужен хор… Нет, не подумайте, я вовсе не приветствовал войну, я же нормальный человек. Но когда она началась, я с удивлением отметил искреннее, понимаете, искреннее, возможно, подсознательное стремление людей к высокому искусству. Всё будто очистилось. Со сцены исчезли извращения, кривляния, какофония - осталась классика, духовная музыка. И так везде. В живописи. В литературе. Вы посмотрите, как сейчас пишут - это гениально!
          
Сева, поворачиваясь на жёстких сколоченных наспех нарах, то впадая в сон, то возвращаясь в явь, представил сонм писателей. Один - в белых одеждах и с гусиным пером - метался по узкой комнате в неистовом вдохновении. Другой за большим кабинетным столом сверкал чеховскими очками. Мрачный бородач во френче, кучерявый весёлый толстяк, кто-то лысый и кто-то длинноволосый - все писали, ветер выхватывал листы из их рук, и бумажный вихрь уносил их в небо.

Сева вспомнил старую хронику. Какое-то событие давно, ещё до войны. Такой же вихрь. Что-то похожее. Много народа. Удивление и счастье. И музыка. И дети с жёлтыми цветами на поле стадиона. 
   
- Я понимаю, почему так, понимаю. Это уже проходили, - профессор выудил из кружки пропаренные травы. - Лучшие человеческие качества люди проявляют в военное время, в лишениях и в труде, когда вопрос жизни и смерти стоит так остро, что не до посторонних глупостей. И я вот что подумал: если война выкристаллизовывает благородство, значит, нужна война, нужны лишения и труд. Если, имея минимум, люди обращаются к большой литературе и классической музыке, значит, надо иметь минимум и обращаться к великому.

- Вы Андрей Борисович, страшные вещи говорите и, по-моему, обманываете себя, - проговорил Медников. - На войне грязи и мерзости больше, чем где-либо, война - это концентрация грязи и мерзости, и душа человеческая только за тем тянется к высокому, чтобы хоть на мгновение, хоть на минуту, на час очиститься от всего этого. 
       
- Ну, хорошо, вот очистился он, завершилась война, - профессор отхлебнул чай, забыв про конфеты. - Что потом? Исходя из прошлого, вспомним: оплыв жиром, без забот и дум о хлебе насущном, имея широчайший выбор всего и вся, человек оскотинился. Выше всего поставил своё «я», но мало того, что ничем не облагородил человечество, так ещё и отверг всё хорошее, что создали до него: и умные книги, и музыку, и искусство. Дурь читал, рисовал фекалиями, слушал скрип дверей и шум унитаза.

Медников поморщился и досадливо махнул рукой.

- Ну, читал не то, ну слушал не тех… Что ж из-за этого - стрелять? Убивать друг друга?

- Положим, убивают друг друга из-за другого.

- Из-за чего же? Земельные претензии? У нас этой земли - пол России бурьяном заросло. Людей защищаем? Так сколько убито уже для защиты - враг бы столько не убил! Европа нам не нравится, Америка? Так мы тоже им кость в горле.
      
- Даниил Георгиевич, дорогой мой. Я всё понимаю, всё понимаю. Но я со своей позиции сужу. В политику и замыслы командования не лезу. Я говорю о культуре и мыслю просто. Хорошие книги - возвышают. Звуки в сортире - это не музыка. И размазанные фекалии - не искусство. Тьфу, не к столу будет сказано!
 
Сева Ротман повернулся к дощатой стене и наконец-то заснул.

МУЗЕЙ ВО ВЛАДИМИРЕ

Зачем Владимиру понадобился музей хорового училища, с ходу не скажешь. Училище было здесь во время войны. Его эвакуировали на два года, пока Москву атаковали вражеские дроны.

Профессор Андрей Борисович Лучников приезжал сюда раза три, не более. Вообще московская профессура предпочла остаться в столице либо уехала на восток, где было спокойнее.

Во Владимир вместе с ребятами приехали доцент Медников, двое рядовых преподавателей, завхоз – строгий отставной военный Геннадий Геннадьевич, а концертмейстеров и воспитателей нашли на месте.

Это было двадцать лет назад, война сейчас уже кончилась, вернее, перешла в мутное, тягучее перемирие, Лучников умер, и в его честь назвали училище, которое заняло своё историческое место в особняке на Большой Грузинской, под боком зоопарка, окончательно опустевшего в годы обороны.

С особняка накануне вселения сняли табличку «Роснедра». На стене остался блеклый квадрат. Туда установили новый адресник - «Хоровое училище имени А.Б. Лучникова», и его руководитель профессор Калинин сказал нужные слова.

К сожалению, при переселении потеряли архив училища. Коробки с фотографиями, афишами и призами недели две, забытые, лежали в старом здании, в подвале, потом грузчики отправили их на свалку; торопились: их поджимало со своими ящиками управление образования Северо-восточной управы.

Позже утратили и архив Лучникова. Дачу в Свешневе, где тот находился, сначала отдали под нужды беженцев, а потом, после войны, она пошла с молотка; наследников у Лучникова не было.

Задумай кто сделать музей детского хора в столице, это было бы трудно. Но его решили открыть во Владимире. Что оказалось во сто крат сложнее. 

Несколько снимков, воспоминания пары воспитателей, способных ещё связно говорить, записи самих воспитанников, выживших после боя в Торопце - вот и всё, что было.
Тем не менее, задание такое поступило. Страна готовилась к торжествам по случаю 20-летия Победы (перемирия), на экраны вышел фильм «Небесная песня» - о трагической судьбе первого лучниковского хора, и городу на Клязьме, почти обойдённому войной (его бомбили всего четыре раза и то не сильно), требовалось подчеркнуть свой вклад в общее дело.

Детский хор, погибший на войне, был хорошим вкладом.

ЗАПИСИ ДЕТЕЙ

«Поднимая голову, я понял, что нам каюк. Дрон завис над нами, завис низко. Огромная стрекоза, нацелившая свои мандибулы ровно туда, где прятались мы: я, Родька Сухарников, Герка Липатов и Севка Ротман. Яма в земле - то ли часть окопа, то ли могила, то ли просто неровность.

За полчаса до этого мы пели. Стояли на поляне, на импровизированной сцене, вокруг нас собрались бойцы. Севка уже затянул «Соловушку» - нашу «визитную карточку», с которой нас ждали и просили исполнить раз пять, не меньше.

Севка здорово её пел. У него ещё не начал ломаться голос, он выводил чисто, высоко и душевно. Солдаты - все, почти все - плакали: кто украдкой, кто навзрыд. Севка был молодец.

Тревогу объявили после второго исполнения. Мы сорвались, и Ген Геныч - наш дядька, как мы называли завхоза, а по сути, главного воспитателя, начал бегать, собирая нас.

С палкой, приволакивая ногу, он что-то орал, сгрёб Ваньку Сторожевого и помчал в лес, мотая головой: за мной!

Мы не добежали до леса метров двадцать, увидев в земле ложбину. Сиганули туда. Свист дрона нарастал. Я поднял голову. И тут же понял: нам каюк.

Сергей Минин, 16 лет»

«На фронтах мы выступали около полугода. Солдаты всегда ждали наших выступлений. Думаю, глядя на нас, они вспоминали своих детей. И, конечно, мы пели очень хорошо - лучше, наверное, чем в Москве, даже на правительственном вечере, куда нас однажды вызвали, лучше, чем во Владимире, когда репетировали и выступали по госпиталям.

Последнее выступление было под Торопцом - прежде это была Тверская область, потом снова стала Калининской. Нас привезли в расположение какой-то части - недалеко, сказали, деревня Заболотье, и мы, покушав (по случаю оказалась полевая кухня), построились на полянке, а бойцы расселись полукругом.

Спели из Живцова, Кондратьева, Римского-Косакова. Потом Сева Ротман затянул «Соловушку». После этого и подлетели дроны и начала бить артиллерия. Я заметался. Меня подхватил Ген Геныч и потащил в какую-то яму. Потом был взрыв, нас сильно тряхнуло, я потерял сознание.

Родион Сухарников, 9 лет»
      
«Ухнуло что-то, так, что мы оглохли. В нашей яме, где мы прятались, погибли двое - Герка Липатов и Севка Ротман. Герка был большой мальчик, ему уже было семнадцать. А Севе только девять. Его взяли в училище, как сироту в шесть лет. Привёл дядя, он уезжал на фронт. У нас половина училища были сиротами.

Ген Геныч выжил, он прикрыл своим телом Родьку, Ген Геныча ранило, но не убило. Родьку Сухарникова тоже как бы ранило. То есть не задело, но оглушило – это называется контузия. У него потом долго тряслась голова.

В хоре нас было 28 человек. Под Торопцом погибли 19. Ещё один, Иван Воронцов, случайно погиб на железнодорожном переезде под Калинином. Наш состав долго стоял, Ваня решил походить, размяться (до этого долго ехали в вагоне) - в придорожных кустах оказалась растяжка.

Иван Сторожевой, 14 лет»

Добавлено через 20 лет, к открытию музея «Небесной песни»:

«В живых остались восемь ребят. Нас вернули в Москву. Спустя три года - тогда до окончания войны оставалось немного - мы окончили училище, я и Минин Сергей поступили в Консерваторию. Родя ушёл в религию и стал петь в храме. Остальных судьба разбросала: кто-то стал концертмейстером, а потом возглавил хоры на периферии. Дима Лукьянов снова в столице, сейчас возглавляет Государственный академический хор им. А.Б. Лучникова. Минин - худрук Государственной хоровой капеллы. Я просто композитор. Иван Сторожевой»   
      
ОТКРЫТИЕ МУЗЕЯ

Музей открыли скромно. Экспозиция была небольшой: отдельные вещи, документы, около двух десятков фотографий, немногочисленные аудио- и видеозаписи выступлений.   

Для массовости пригласили школьников из третьей гимназии, где во время войны жили хористы, несколько курсантов местного института полиции. Саму экспозицию расположили в левом крыле Городского дворца культуры. В ГДК в годы войны выступали хористы.

Выступали хорошо. Зрители - женщины, дети, в том числе из беженцев, демобилизованные по увечью солдаты - принимали ребят тепло. Слушая, плакали. Приносили немного еды, которой не хватало и самим: картошку, по сезону - яблоки или морковь.

На открытии выступила одна из женщин, в своё время посетившая такой концерт с мамой.   
    
- Взрослые были усталые, конечно, - говорила она. - По двенадцать часов в день трудились для фронта, мы на подхвате. А пение ребят очень воодушевляло нас, помогало нам вспомнить мирную жизнь, когда можно не бояться завтрашнего дня, когда можно учиться, работать для души - просто жить. Когда мы узнали, что ребята, которых мы знали и любили, погибли, мы плакали. И сейчас вспоминаю - плачу.

Центральным гостем был профессор, доктор искусствоведения, Почетный работник высшего профессионального образования Объединённой России Даниил Георгиевич Медников. Слушая выступавших - одетых в служебную форму губернских чиновников, в строгую гражданскую - местных деятелей культуры, он как будто был недоволен, хмурился.

По регламенту ему положено было выступить вслед за вице-губернатором и перед директором регионального министерства культуры. Но он попросил записать его позже, после двух руководителей владимирских хоров, немного смущённых таким раскладом от мэтра. Наконец, дошла очередь и до него.

- В тот день, в тот проклятый день, - прокашлялся Медников, и все поняли, о чём идёт речь. - Мы с Андреем Борисовичем не были с хором. Лучников уехал в Москву, а я был у командования округа, согласовывал маршруты дальнейших выступлений. Я согласовывал маршруты, а выступать уже было некому.

Медников тяжело помолчал.

- Незадолго до трагедии мы с Андреем Борисовичем рассуждали о войне и искусстве. Не буду передавать суть разговора, но и тогда, и сейчас я убеждён в одном. Никакие благие намерения не оправдываются кровью. Тем более, кровью детей. То, что случилось - это наш грех, мой персонально. Мировой гармонии нет и не может быть, если для её достижения пострадал хоть один ребёнок, говорил Достоевский. Не стоит мировая гармония слезы ребёнка. А мы бились вовсе не за мировую гармонию, а за чьи-то кабинетные идеи.

Зам губернатора в лёгкой панике махнул рукой, и небольшой оркестрик полицейского института сообразил торжественный марш.

Потом в зале, где были расположены экспозиции, поставили запись детского хора, сделанную во Владимире на любительскую технику. Из динамика, чуть подсевшего, полился хрустальный голос Севы Ротмана, похороненного в безымянной могиле у деревни Заболотье Калининской области.
         
Улетал соловушко далёко,
во чужую тёплую сторонку.
Улетал соловушко далёко,
во чужую тёплую сторонку.
Вы прощайте, люди добрые, на долго,
улететь пора моя настала!
На долго прощаюсь с вами, люди!
Улететь пора моя настала!
И спасибо вам за вашу любовь, за ласку,
что меня, соловушку, не гнали,
песни петь мне, соловью, не мешали,
малых деток моих не забижали!
И остался б я теперь с вами,
да лиха беда ваши морозы;
не люблю зимы вашей белой,
не люблю я буйного ветра!
А уж как весна красна вернётся,
с ней и я вернусь к вам с новой песней,
я вернусь к вам с новой песней!