Как Иван за карасиками сходил

Этот рассказ стал победителем краевого конкурса авторов-любителей "Мы - дальневосточники" в 2011 году (г. Хабаровск), организованного хабаровским отделением Общероссийского Народного Фронта. Посвящаю его Ивану Крень, обыкновенному человеку-труженику, борцу за справедливость - нашему многодетному отцу, выходцу из раскулаченной семьи такого же трудолюбивого участника Первой мировой войны с германцами - Иова Степановича Крень, добровольно приехавшего осваивать Дальний Восток из Белоруссии (станица Ланская). Она существует до сих пор.

                               
"Душным июльским днём, когда до заката солнца было ещё далеко, Иван пришёл с работы. Погремев кастрюлями, наскоро перекусил холодной картошкой, оставшейся от обеда. Запив её густой, вперемешку со сметаной простоквашей, решил сбегать на залив, надёргать карасей.


Ужин ещё не скоро. Но у Ивана к жене претензий насчёт еды нет. Трижды в день они растапливают печь, зимой и летом, и она готовит еду в больших кастрюлях, так как только детей в семье шестеро. Сейчас Идея возится в огороде на грядках, и он может обойтись кислым молоком.

 
Кормилица – корова  Лада выручает многодетную семью. Она и впрямь у них ладная, молочная. Кличку, скорее имя, ей дали дети с первых же дней её телячьей жизни. Распевали модную песню: «Хмуриться не надо Лада, для меня твой смех награда», да так и назвали телёнка.


Иван любит молоко, в один присест может опустошить литровую банку.
А дети особой страсти к нему не испытывают. Мать часто их журит:
- Чего молоко не пьёте? Чужие люди ходят, просят – продайте молока, а вы не хотите.
- А зачем его пить, если есть что-то повкуснее, - думают, помалкивая, девчонки.

 
Ещё Иван любит в жару выпить холодной сыворотки, оставшейся после отжима творога. Может быть, поэтому зубы у него никогда не болят. Творог он ест подсоленным, дети - со сметаной, сахаром. Раньше они спрашивали отца:
- Пап, как ты его ешь, солёный?
Теперь, когда лепят всей семьёй вареники, для него, уважая его вкус, делают отдельно партию солёных, а себе - сладкие.


Утром всех надо накормить, и жена варит на молоке каши, супы с рожками или вермишелью. Зимой на припечке стоит ведёрная кастрюля с какао или кофе с молоком. Моду на них завёл старший сын и мать угождает своему любимчику. Пейте все, сколько хотите!

Летом жена чаще варит компот из сухофруктов, кисель из смородины. Ещё Идея придумала фруктовый кисель. В готовый компот с яблоками, грушами, черносливами вливает разведённый холодной водой крахмал - и вот, необычный для таёжного посёлка десерт, готов! Если крахмала добавить побольше, то кисель с фруктами можно есть ложкой. Также заваривают и пьют краснодарский, грузинский чаи, душистый индийский - «со слоном», в жёлто-голубых коробках.

 
У Ивана есть принцип - не резать на мясо тёлку. И Ладушка каждый год, весной, чаще телилась бычками, чтобы в большой семье, кроме молока, было ещё и мясо. Если и приносила тёлочку, что было очень редко, то через полтора года он всегда находил на неё покупателя.


Сейчас дети, среди которых только один сын - первенец Санька, купались в речке или заливе. Где ещё им быть в такую жару? Сашка, скорей всего, где-нибудь рыбачит. Второй сын - Гоша умер от сердечной болезни в тринадцать лет. Медицина оказалась бессильна вылечить его. Прогноз врачей сбылся - не пережил он подросткового возраста. Они говорили Ивану: «Если переживёт сын самый трудный возраст - будет жить дальше». Гоша умер зимой.

Иван тогда лежал в больнице, в хирургии, в соседнем селе. На работе, проволокой металлического троса проколол указательный палец, и он стал нарывать. Хирург несколько раз резал палец, чистил, не хотел ампутировать.


Получив известие о смерти сына, Иван оставил больницу, не долечившись. Страшное горе - хоронить любого ребёнка, тем более мальчика-подростка.
После смерти Гоши родили ещё ребёнка, получилась девочка. Так и жили: самих двое, старший сын и пять дочек. Иван любит их всех, никого не выделяя, чтобы другие не обижались.


Жену Иван тоже жалеет. Старается утром встать раньше неё, затопить печь, поставить на плиту греться бачок с водой. И когда Идея встаёт, на кухне уже тепло, под рукой – горячая вода. Можно идти доить корову.


В мае-июне все поселковые семьи перебираются жить в летние кухни, сколоченные из не струганного тёса. Изнутри стены обшивают тонкими струганными дощечками,утепляют картоном, украшают как могут: вырезками из журналов, афишами кино, портретами героев войн. У Ивана над дверью висит портрет красного командира Уборевича. Тут же он поставил кровать для дневного отдыха. Ночью здесь заедят комары, они проникают в малейшую щель. Лезут на тепло или запах? Можно сказать, семейства обитают в кухнях всё лето, чтобы в домах было чисто и спалось хорошо, в прохладе.

 
Семья Ивана тоже днём обитает в кухне, где готовят еду себе и корм домашним животным. Хорошо, что уже появились в продаже электрические небольшие плитки и летом, днём, да и вечером тоже, можно не топить печь. Ужинать всем семейством они усаживаются за крепкий круглый стол, сделанный отцом Ивана, дедом Иовом. Круглый стол обладает интересным качеством - он вмещает всех собравшихся, будь то шесть или десять человек.


Сейчас, в разгар лета, во дворе и палисаднике красуются георгины, гладиолусы и всякая цветочная мелочь: чернобривцы, источающие в жару резкий пряный запах, настурции, звёздчатые астры. Одних георгинов кустов двадцать, разных ярких расцветок - предмет гордости жены. Хозяйки обмениваются клубнями друг с другом, разводя их всё больше и больше. Сначала в коллекции Иды были сорта с простыми цветками, теперь появились игольчатые.

 
Иван против цветов никогда не возражает: делает из досок клумбы по просьбе жены, добавляет в землю под них коровий навоз. Лучше удобрения нет! И георгины вырастают чуть не в рост человека, усыпанные огромными шапками цветков.
В палисаднике Иван посадил недавно пять тоненьких прутиков модного ныне тополя, что дал ему знакомый. Их стали привозить из ближайшего города, раньше тополей в посёлке не было.

*
Ухватив сочное перо лука, Иван, стукнув калиткой, вышел на улицу. Сразу за соседним домом начинается дорога к заливу. Идти до него километра четыре-пять. Он прошёл мимо развалин сгоревшей общественной бани. Хорошая была баня, большая, на два отделения: мужское и женское, с просторной парилкой. Сгорела по недосмотру пьяного банщика.

 
Иван помнит, как сам принимал участие в  её строительстве: как весело стучали молотки и трещало дерево под топором, как пахли свежеструганные доски, и стружки из-под рубанков золотыми завитками падали на пол. Пылинки роились в лучах солнечного света, пробивавшегося через не покрытую ещё шифером деревянную крышу.


Строители на своих плечах поднимали  брус всё выше и выше, осторожно ступая по дощатым лесам. Однажды неудачно подняв бревно, Иван порвал бицепс. К хирургу за двадцать пять километров он не поехал:
    - Так заживёт.
Несшитая мышца зажила, но комком съехала вниз, ближе к локтю. На его физическую силу травма, вроде, не повлияла. Он по-прежнему крепко махал топором, колуном.

 
Размышляя, Иван идёт по укатанной машинами дороге, спускаясь вниз, к заливу. Навстречу, тяжело ступая, тащится большая чужая свинья, держа в зубах какую-то грязную тряпку. Своих свиней он знает, так сказать, в лицо - в рыло. Присмотревшись, Иван увидел, что это вовсе и не тряпка, а дохлая кошка.
    - Фу, мерзкое животное! - плюнул Иван и пнул свинью. Хотя свиней он всегда сам выращивает и сало любит в любом виде, особенно, солёное, замороженное, нарезанное тонкими брусочками.


От родителей, переселенцев из Белоруссии, переняли они с женой простое крестьянское кушанье. Иногда, зимой, в охотку, готовили его: в одной кастрюле, одновременно, варятся картошка и солёное сало с мясными прослойками. Жирная водичка сливается отдельно в большую миску, в неё крошится свежий репчатый лук.
Большое семейство садится за стол, ест картошку и сало, ложками из миски прихлёбывая сытную юшку. Никто не воротит носа, даже маленькие дети. Простая, здоровая и питательная еда.


Родители рассказывали, что ехали они на Дальний Восток целый месяц, поездом. В дороге переселенцев бесплатно кормили. Однажды принесли наваристый борщ с говядиной, а они отказались его есть:
    - Мы такога нэ имо.
    - Почему? – спросила повариха.
    - Та мы ж на быках пашэм.
    - А когда они старыми станут, куда их девать?
    - Та жидам здаэм.


Быки для них были то же, что и лошади: помощники, работники и есть их не полагалось. Ещё по приезду на место родителям дали бесплатно надел земли, упряжь для пахоты. В земле не ограничивали, мол, корчуйте, обрабатывайте, сколько хотите и сможете!


Иван всегда был крепким. В молодые годы работал грузчиком на Амуре, разгружал баржи. Случись драка, к нему, уже женатому мужику, ночью бежали за подмогой молодые парни:
    - Ванька, вставай, наших бьют!
 
Крепок он был и по мужской части, а жена боялась абортов. Их делали, скорей всего те, у кого детей было всего по двое, интеллигенция: учителя, конторские служащие. Часто в посёлке можно было слышать, что та или иная женщина ездила в больницу с определённой целью.


А они с женой первенца дождались только на третьем году после женитьбы. Иде тогда было не полных двадцать два года, Ивану – двадцать девять. Потом дети рождались с перерывом  в четыре, три, два  года.
Летом, придя на обед, Иван успевал поесть и звал жену отдохнуть в сенник, так как дети были и в доме, и во дворе: свои и соседские. Жена не сопротивлялась, прихватив посудинку с водой, торопилась за ним.


Кроме физической силы Иван обладал ещё и мужской красотой: высокий, стройный, светлый чуб выбивается из-под матерчатой кепки в мелкую клеточку. Зубы небольшие, ровные и  плотные. Голубые глаза его всегда смотрят бодро и смело. Правду-матку режет в глаза и перед начальством не заискивает. Говорит, что жить будет долго.
    - Мне цыганка нагадала, что я буду жить сто лет.
Была ли цыганка? Он уже и сам не знал, когда придумал и верил в неё.


Всегда работал на физически тяжёлой работе, где зарплата побольше. В молодости на верхнем складе - на погрузке леса, на нижнем – в бригаде на сплотке леса, там они разделывали древесину на хлысты, вязали их в плоты. Летом буксиры тянули эти плоты вниз по Амуру.
 
Жена на производстве не работала. В молодости как-то работала в клубе, смотрела за порядком, когда детей было ещё трое. А сейчас занимается домом, огородами, подсобным хозяйством, в котором есть коровы, свиньи, куры. Ещё куча детей – всех надо накормить, обстирать. Уставала дома больше, чем иные соседки на работе. Излишки молока, овощей у неё раскупали соседи.

 
Дети растут, как трава после дождя. Кроме Гоши, серьёзно никто не болел. Так, простуды, две дочки переболели корью.  Летом ребятишки на целый день уходят из дома за  ягодами, грибами или купаться на речку, прихватив с собой хлеба с солью, редиски, зелёного лука и трехлитровую банку простокваши с сахаром.


Картошку всей семьёй они сажают в двух огородах, около дома и в большом, у речки. Осенью заполняют ею два подполья, лишнюю продают - всё какая-то денежка, прибыль, двенадцать-пятнадцать рублей за мешок.
На зиму кладовку забивают мясом: говядиной и свининой, бочками с солёными салом, кетой, квашеной капустой.
В бочонке поменьше солят огурцы, помидоры, горький перец и держат его в сарае, чтобы соления не замёрзли. До нового отёла жена морозит в мисках молоко. Замёрзшие кружочки складывает в кладовке, в кастрюли, прячет от грызунов.


Набивают трёхлитровые стеклянные банки солёной красной икрой и её хватает до самого нового года, до праздника. Дольше хранить деликатес не имеет смысла – икра начинает горкнуть, как любое старое масло или жир.
Ели икру всегда просто: наложив в самую глубокую фаянсовую тарелку-салатник, посыпали её для красоты или ещё большей пользы кружочками белого репчатого лука. Ели её ложками, вприкуску с вареной рассыпчатой картошкой. Вспомнив зимний ужин, Иван сглотнул слюнки.
    -Ничего, в сентябре наловим кеты, икры насолим.


К весне продукты подъедались, проводилась их ревизия. Лучшие куски сала оставлялись на пору сенокоса; мясо солили в эмалированном бачке, опускали в подпол. Остатки рыбы вымачивали в воде и, пока нет мух, вывешивали ранней весной на солнцепёк. Кета вялилась, краснела на стене дома, роняя вниз янтарные капли жира.


Почти ощущая во рту вкус рыбы, Иван отметил, что прошёл уже треть пути. Заныл старый перелом ноги. Он вспомнил, как сломал её в молодости на погрузке леса. Тогда на лесовозы грузили брёвна вручную. Одни мужики по слегам катили хлысты наверх, другие укладывали их на машине.

 
Однажды бревно сорвалось, с грохотом покатилось вниз. Мужики бросились врассыпную. Иван ещё пытался его удержать, но получил удар по лодыжке такой силы, что потемнело в глазах. Четыре месяца проболел, нога срослась, но к непогоде всегда болела.

Так  болела рука у отца, Иова Степановича, воевавшего молодым в Первую империалистическую войну с германцами. Было ему в ту пору чуть больше тридцати лет, отец и мать с одного года, с 1882-го.
 
Солдаты пошли в наступление, и вдруг недалеко разорвался снаряд. Осколками Иова не задело, но  засыпало осевшей землёй с головой. На поверхности осталась только кисть руки. Все бежали вперёд, но в пылу атаки кто-то заметил, что кисть шевелится.
Сослуживцы стали  тянуть его за руку, с трудом вытащили. Задохнуться он не успел, отдышался, побежал вслед за всеми. Не ранило, не убило, но рука с тех пор так и болела.


Был у родителя георгиевский крест, солдатский. Отец не рассказывал - за что он получил его, может быть, за ту атаку? При случае надо спросить.
В тридцать седьмом году отца раскулачили, припомнив ему царского «Георгия».

 Коммунары не любили отмеченных этой наградой солдат, особенно казаков. Жили они тогда в Приморье, близ Чугуевки, в селе Ново-Михайловка. Там Иван и родился. Отец не захотел вступать в колхоз, но и в Китай не ушёл. Только вроде на ноги встали. А мог бы родитель распродаться и уйти за кордон с деньгами. Ждал до последнего дня, что же будет? Ну и дождался...
 

Хозяйство у Иова было крепкое. Батраков не нанимали, работали сами, от зари до зари.
Иван хорошо помнит, тогда ему было  всего тринадцать лет, как нищета пришла их раскулачивать. Это были последние лодыри, валявшиеся на печке, у которых не то, что лошадёнки, курицы в хозяйстве не было.

 
Отец сохранял спокойствие - крепкий, здоровый мужик.
Главный активист сказал голодранцам:
    - Теперь это всё ваше будет.
На что раздался робкий голос из толпы:
    - И горчица наша будет?
Отец усмехнулся из-под усов:
    - Да, мать вашу, и горчица.
    - Ну, ты, не шибко-то веселись, - прикрикнул на него главный.


Был август. Уже созрели хлеба, гречиха. Огород ломился от овощей, особенно был хорош урожай помидоров. В бочках стоял свежий мёд.
В сараях мычали коровы, визжали свиньи - животные чуяли беду. Забрали всё. Увели лошадей, скот, утащили сельскохозяйственную технику.


Семье разрешили загрузить имуществом три подводы. На одну положили больного Гордея, он обезножил от тяжёлой работы - не мог ходить, и жена его села, с младенцем на руках.
На две остальные побросали домашний скарб, много не увезёшь. Отец вошёл в сарай, взял за задние ноги подсвинка, ударил его головой об угол, бросил на подводу:
    - На первое время хватит, а там видно будет.


Доехали до реки. От таких же раскулаченных односельчан узнали, что ждать баржу им придётся три дня.
Разделали поросёнка и сидели на берегу под открытым небом, благо дождя не было. Варили, ели мясо. Вот так Иван и оказался на Амуре.


Потом из писем оставшихся родственников они узнали, что в их добротном  доме расположился сельсовет, школа. Сёстры Ивана и Гордея: Анастасия и Александра были уже замужем, вели свои отдельные хозяйства и не подлежали раскулачиванию. Настя и Саша, которую никогда не называли в семье Шурой, так и остались в Приморье, писали отцу-матери на Амур письма.


И здесь власти ещё долго не оставляли отца в покое. Три раза  приезжали за ним, арестовывали, увозили в город Николаевск-на-Амуре. Держали в застенках по месяцу, но всякий раз выпускали, так как не было на нём никакой вины.


Сосед Ивана – Колька, с трещиной на нижней губе, частенько называл Ивана кулаком. Старшие дети немного знали историю семьи, а маленькие спрашивали: «Пап, а почему он тебя называет кулаком? Не рукой, не ногой?». Иван смеялся, а Кольку в отместку называл гураном желтопупым.
Ещё Колька, хорошенько выпив, желая обидеть соседей, говорил:
    - Вы немцы. Фамилия у вас немецкая.


Но и на Амуре трудолюбивые родители не могли сидеть без дела. Ещё полные сил, опять заводили домашнее хозяйство. Последнее их пристанище – маленький лесопункт в  Быстринском леспромхозе, Решающий.
 
А до него жили они в селениях: Халан, Дарманга, в  селе Киселёвка. Двух первых поселений уже нет. Не было там никакого производства – они и обезлюдели. Киселёвка, как стояла на левом берегу Амура, так и стоит по сей день. Там родились сыновья, а в Дарманге - старшая дочь Катя, названная в честь бабушки, матери Ивана.


Иван помнит, как жена потеряла однажды там маленького Сашку. Обежала всю Дармангу - нет сына.
    - Ну, всё, утонул, - испугалась она.
Бегала по дощатым мосткам, хлюпающим по воде, с колотившимся в груди сердцем, и вдруг услышала звон стекла, доносившегося из открытого склада стеклотары. Забежав в него, увидела сына, играющего с пустыми бутылками, переливающего водичку из одной в другую. Схватив его в охапку, мокрого и холодного, побежала быстрей домой.
Пацан частенько играл с бутылками, на что свёкор Иов, желая "подкусить" невестку, говорил:
    - Пьяницей вырастет!


В Дарманге часто случались наводнения, и население постепенно покинуло её, перебравшись во вновь созданный лесопункт нового Быстринского леспромхоза, где была работа на лесозаготовках. Здесь родились остальные дочки.

Но в брошенном низинном селении, на богатых травах, ещё долго пасли лошадей, создали для них этакий лошадиный санаторий. Восстанавливали терпеливых тружеников от непосильной работы в леспромхозе. Сосед-Колька всё лето находился там, смотрел за лошадьми.

На сплотке зимой и летом они катали "баланы", подтаскивая их в нужное место. Детям, идущим купаться на Эстакаду или Вторую горку, было больно смотреть на лошадей, не способных  с первого раза сдёрнуть с места тяжёлое, многометровое бревно из лиственницы или ели. Они с жалостью рассказывали Ивану, как лошадь дёргалась, таращила глаза, хрипела, а мужики, пуская маты, хлестали её кнутом. Вот такая шла трудная работа для людей и лошадей.


Отец Ивана, переехав с Дарманги, ещё поработал на стройке, состарился. Теперь родители жили у брата Гордея. Его взрослые дети, выучившись, разлетелись кто куда. А у Ивана полный дом детей. Вот и забрал их брат к себе после того, как Иван, выпив, «выступил»: мол, старикам покой нужен, а тут дети порой ревут.


Кто у родителей остался на Брестщине, в станице Ланской Малоритского района, когда Иов решил перебраться на Дальний Восток? Почему ветви оторваны от большого семейного дерева, его корней, а отец никогда не рассказывает о своих родственниках? Кто уцелел в Отечественную войну? Ведь в Белоруссии погиб каждый четвёртый житель.


Сам-то Иван говорит по-русски чисто, а вот отец с братом смешивают два языка вместе. Но все их понимают, привыкли к их речи: «треба» - нужно, «трохи» - немного, «треба трошки поробить» - нужно немножко поработать.


Иов не любит поляков, чем они ему насолили? Когда он их последний раз видел? Иногда вспоминал поговорку: «Все поляки произошли от собаки», имея в виду, наверное, плохую собаку, бешеную. Иван же считает, что собаки бывают лучше иных людей.


И среди русских были предатели в войну, служили полицаями. В их посёлке тоже скрывался один из них, по фамилии Гнездо, работал завгужем на конюшне - заведующим гужевым транспортом, так называлась его должность. Не нравилось ему, когда называли его по отчеству не Маркелычем, а Марковичем: «Это еврейское отчество, не называйте меня так».


Прожив много лет безвыездно, он решил съездить на родину, потянуло. Думал, что там уже вымерли все, кто его помнил. Не угадал, опознали изменника. Назад не вернулись: ни он, ни его супруга.
    - Хорошим пекарем была, однако, Сима на пекарне, - подумал Иван.
Наверное, имя-отчество у Маркелыча были не настоящие. Теперь понятно, почему он так не любил евреев.
    - Расстреливал их, поди, на своей поганой службе, сволочь.
А в их посёлке и была-то всего одна еврейская бездетная семья по фамилии Флигерман. Откуда они здесь взялись? Дружили с соседом Ивана, Колькой, выпивали с ним.
 

Иван опять подумал об отце - он пока ещё бравый. Одевается по-старинке:  гимнастёрка военная, подпоясанная ремешком. Где он их берёт? Внук-офицер, Петька, отдаёт. Штаны всегда заправлены в сапоги, а летом в носки, ботинки. Носит армейскую фуражку без кокарды. Чисто казак! Как в фильме «Тихий Дон» отец Григория - Пантелей!

 
Белоснежные усы, небольшая бородка его всегда аккуратно пострижены и расчесаны. Что-то читает в своих толстых книгах со старославянскими непонятными буквами, при зажженных свечах у изголовья покойников, когда приглашают его люди. Псалмы, что ли? Иван в религии как-то не разбирается.


Его мать – Екатерина Игнатьевна, в девичестве носившая фамилию Чуль, всегда спокойная, рассудительная.
У неё, когда она была помоложе - на ногах, было своё, никем не писанное правило - самую вкусную еду подавать в начале обеда. Всё было своё,  домашнее:  мясная и кровяная колбасы, тушёное мясо, пельмени, холодец, котлеты, творог со сметаной, пироги с «осердием». Этим словом она называла ливер, потроха забитых свиней, быков.
    - А кто не наестся, пусть ещё борщ или суп ест, - говорила Екатерина.


Зимой они ели мясо, сало, картошку с солёной рыбой, летом переходили на блюда из свежей рыбы. Котлеты из кеты, с чесноком и укропом, ещё вкусней мясных.


Готовила мать  очень вкусно и много. Молодость её пришлась на сытые годы до коллективизации, научилась всему.
Иван очень любил её пирожки с фасолью. Начинку для них она готовила так: варила фасоль до мягкости, на сковородке выжаривала свиное сало, выливала его вместе со шкварками в фасоль, толкла и начиняла пироги.

 
У неё жена Идея научилась делать домашнюю ряженку. Долго кипятила молоко на медленном огне, правильней сказать - томила, пока не приобретёт оно розоватый оттенок. Затем заправляла сметаной и добавляла корочку чёрного хлеба для закваски.


Кастрюлю с молоком ставила в тёплое место, на припечек, и наутро ряженка была готова. Густая, с аппетитной румяной пенкой. Выпьешь кружечку на завтрак, с хлебом, и сыт, больше ничего не надо.
    - Что это я всё о еде вспоминаю, до ужина ещё далеко, - думает Иван, ускоряя шаг. - Карасишки были бы кстати, матери больной снесу. Мать уже лет пять лежит, разбитая параличом, но речью владеет и понимает всё происходящее вокруг.


Молодыми родители соблюдали православные посты, может быть, даже слишком строго.  Мать как-то рассказала:
    - Перед Пасхой накрасили яйца. Ребёнок лежал больной, говорит: "Мама, дай яичко!".
    - Нельзя, детка, грех. Завтра будет праздник, будем кушать.
А назавтра ребёнок умер... Хотя вроде ничего не предвещало этого несчастья.
    - Сколько буду жить, никогда не прощу себе! - говорила мать. - Кто же мог подумать, что он умрёт? Да я бы всё ему отдала, если бы знала. Наверное, он сильно обиделся на меня... и умер от обиды.


А ведь посты разрешается не соблюдать больным, детям, беременным женщинам и воинам. Сейчас-то мать мудрее, чем в молодости, и всё казнит себя:
- Может быть, он яичко съел бы, да на поправку пошёл, выздоровел.


Конечно, родителям не хватало образования. До него ли было в лихие времена, которые они пережили? Первая мировая война, октябрьская революция, гражданская война, коллективизация с раскулачиванием. Потом началась Отечественная. Отца не взяли в армию, стар уже был по возрасту, пятьдесят девять исполнилось.


Фашистов разбили сначала под Москвой, потом остановили на Волге. Вроде и не коснулась война раскулаченной семьи, но и на Амуре хорошего было мало. Не доедали, но подписывались на облигации государственного займа на нужды фронта. Попробуй - не подпишись! Затем послевоенная разруха, восстановление страны. И вот  уже дожили родители до полёта Гагарина в космос. Сколько тяжких испытаний выпало на их долю!


Но в их большой семье грамотность, учёба всегда стояли на первом месте. Иван окончил семь классов, для чего отец отправил его учиться в интернат, хотя у многих тогда был потолок - четыре класса. Вот и у Ивана потолок - дальше учиться сыну раскулаченного лица не дали бы.

Иван помнит, как ходил зимой пешком домой на каникулы, потом назад - в интернат, по двадцать  километров в одну сторону. Хорошо, что в пургу не попадал. Машин не было и в помине. Большой удачей было, если подвезёт кто-нибудь на санях.


Иногда подвозил знакомый мужик, Николай. По работе ему приходилось часто гонять лошадей,  и всегда он останавливался  отдохнуть  у нанайцев или ульчей. Те угощали его пельменями  из калуги, осетра - царь-рыбы. Николай  гордился уважением местных народов, всем рассказывал, как хорошо его принимают.

 
Но однажды, заехав, пельменей не дождался. А когда спросил про них, мальчонка ему ответил:
    - Сегодня пельменей не б-у-у-у-дет. У мамки зубы болят ...
Понял Николай, на какой мясорубке  делали нанайцы для него фарш. А не мог сам догадаться, подумать? Откуда у них мясорубки? Они и у русских-то редко тогда встречались.
    - С тех пор я больше к ним не заезжал, - рассказывал он школьнику.


Помнит Иван, как кормили их в интернате деликатесом - жареной селёдкой. Его собственные дети удивлялись этим рассказам. Им странно было слышать про жареную рыбу, которую они знают только солёной.

 
Рыбы в Амуре всякой полно, но как привезут солёную сельдь в магазин, народ бежит со всех ног. Сельдь-иваси любили меньше из-за непривычной пряности, используемой при её засолке, кориандра, что ли? Да это и не сельдь вовсе, а сардины. Ну, вот хотелось людям разнообразия на столе. Морская рыбка из бочки частенько бывала ржавой, но это никого не смущало.


С теплотой Иван вспоминает своих учителей по арифметике, правописанию, естествознанию, рассказывает о них своим детям. Почерк у него красивый, каждая буковка, как нарисованная - их учили тогда каллиграфии. Пишет он грамотно, без ошибок. Шутит с детьми, что, мол, правил он не знает.
    - Интуиция подсказывает мне, какую букву поставить.
Хотя интуиция, похоже - где-то засевшая в мозге память о правилах.


Однажды на службе в армии командир увидел его письмо, написанное родителям, и перевел его писарем в штаб, оформлять документы.
    - Вот это была хорошая служба и кормили штабных лучше, чем остальных, - рассказывает дочкам Иван.
Считать тоже умел - на стройке мастер Петька всегда просил его помочь составить наряды, обсчитать их.

 
И читать он пристрастился ещё в школе. Очень любит Гоголя и Шолохова. Его любимые книги: «Мёртвые души», «Поднятая целина» и «Тихий Дон».
    - Наверное,  темы этих книг близки мне, сами пережили раскулачивание. Сильно уважаю Григория Мелехова, свободолюбивого, запутавшегося – то он за белых, то за красных. Где свои, где чужие? Все русские, - размышляет Иван над книгами.


Когда дети подросли, в их семье даже сложилась добрая традиция: из поездки куда-нибудь каждый старался привезти новую книгу, ставил её на этажерку, украшенную салфетками с вышитыми гладью цветочками.

Зимой, вечерами, управившись с хозяйством, Иван садился к тёплой печке, перечитывал любимые книги вслух, а жена и дети слушали. И обязательно они шли  с Идой в кино, если в клубе показывали  фильмы, поставленные по этим произведениям.

 
Брат Гордей старше Ивана на  девять лет. Они с женой, Матрёной, тоже с одного года, как и родители, с тринадцатого, но уже двадцатого века. Они очень гордятся своими образованными детьми.


Племянников у Ивана трое. Старшая Ирина - учитель, она по возрасту почти ровесница жене Ивана. Ида старше неё всего на четыре с половиной месяца. Петька стал офицером-танкистом, Федька - агрономом. Все племянники умные и красивые. Есть в кого.


Но особенно хорош Петька, который приезжает в гости к родителям в военной форме. Служит он в Восточной Германии (ГДР). Майор синеглазый, светловолосый, кудрявый в отца, с точёным носиком - залюбуешься. И вся родня гордится им, особенно его мать, Матрёна Арсентьевна. Иван шутя называет жену брата Матрёшкой.


Жена Петра – кареглазая Инна, тёмненькая, стриженная.  Она рассказывала, что немцы часто принимают её за свою. Она улыбалась им, знаками показывала, что не понимает их речь. По профессии Инна инженер-строитель, родом из Воронежа, а пришлось заниматься в чужой стране только воспитанием детей: Иринки и Андрюшки.


Пётр военные тайны не выдаёт. Рассказывает только про быт немцев: какой там порядок и чистые окна в домах; какой невкусный хлеб и конфеты.
    - Сами немцы приходят к нам в Военторг отовариваться, и для них, естественно, всё дороже.
Похвастал, как он охотится на диких коз, отдаёт тушку хозяину пивной, а тот выдаёт ему готовые сосиски. Как немецкие офицеры, взяв у кого-нибудь сигарету, тут же отдают за неё деньги. Родственники слушают Петра, раскрыв рты.


Говорит, что и в нашей армии есть  балбесы. Один офицер на спор поджёг взрыв–пакет. Накрыв его каской, сел сверху.
Взрывом его подбросило вверх и опустило. Да, почти не пострадал, если не считать, что немного контузило, да синяк был во весь зад. Можно сказать, выиграл спор.

*
Иван вышел к заливу, дальше дорога идёт по его берегу. Не дорога, а хорошо утоптанная, гладкая тропинка. Рыбаки протоптали её, многие здесь ловят рыбу. Да она везде! Солнце ещё высоко, сумерки упадут на землю не скоро - часам к одиннадцати вечера. Иван в темпе идёт по тропе, неся на плече деревянные, лёгкие удочки. Он ставит племянников своим детям в пример и частенько повторяет:
    - Учитесь дети, учитесь! Нам не пришлось в войну учиться, вы за нас отучитесь.
И девчонки радуют родителей, учатся почти на одни пятёрки.

 
Жена Ивана окончила всего четыре класса. Её отец, наоборот, сам не дал ей учиться. В сорок первом началась война, и он забрал её из пятого класса:
    - Будешь мне на рыбалке помогать.

    - Отец Иннокентий всегда был сердитым, никогда не рассказывал, откуда он родом, а мы и не спрашивали, боялись его.

Многие люди скрывали своё прошлое. Кто-то ляпнул, что Кеша только маскировался под колхозника, а на самом деле - белогвардейский офицер. Прячется, мол, и специально женился на простой женщине.

Из-за таких слухов его могли и забрать "куда надо". Хорошо, что на бумаге не написали кляузу, в органы. Ходили недобитые белогвардейцы по Амуру, и Яков Тряпицын, бывший красный партизан, гулял в здешних местах. Потом красные и расстреляли его вместе с боевой подругой. Спустили под лёд, как Колчака.
 
    - Мама, Аграфена Ефимовна, до замужества  Хохлова, родом со станции Бурея Амурской области, - говорила Ида. - В Киселёвку её, ещё девушкой, привезла тётушка по матери. - А кто была бабушка, я не знаю. Не рассказывали они нам ничего, да и мы не интересовались. Не принято было что-то спрашивать, разговаривать по душам с родителями. Отец нас не бил. Поругать мог - это запросто; похвалить, приласкать - нет.

 
Идея рассказывала Ивану смешную историю про мать, как они с подружкой в первый раз в жизни поехали на пароходе, будучи ещё молоденькими девчонками.
Ехали в дешевой каюте, в самом низу судна, в трюме. Захотелось им выйти на палубу, подышать воздухом. Поднялись по лесенке вверх, заблудились. Смотрят - две женщины стоят:
    - Тётеньки, скажите, как на палубу выйти?
А тётеньки молчат, не отвечают. Подружка быстрей сообразила:
    - Грунька, так это ж мы с тобой!
Оказывается, они смотрели в зеркало. Вот диковина! В их селе зеркал тогда ещё не было!

Имена её отец давал детям сам, не деревенские: Александра и Николая назвал в честь императоров, ещё был сын Леонид. Дочек назвал Марией, Ниной, Анной, Идеей, Надеждой, Капитолиной. Вполне приличные у братьев-сестёр имена: не Федоты-Антипы, не Фёклы-Прасковьи.  Вот сколько у Собенниковых было детей, выживших в грозное время.


    - Отец до колхоза занимался извозом, было у него своё дело. Машин тогда не было, да по лесным тропам они бы и не прошли. А он содержал свою конюшню. Где он взял этих лошадей? Возил на них грузы на местный золотодобывающий прииск Агние-Афанасьевск: продукты и прочие товары. Торговал.

Пил, гулял с чужими бабами. Домой придёт, беременную жену  побьёт, за то, что вовремя не напоила лошадей. Мать пойдёт на Амур, выдолбит прорубь небольшую, на сколько сил хватит.  Еле притащится домой, выпустит лошадей. Те прибегут на речку, а прорубь уже застыла. Такие морозы были хваткие, злые, -  рассказывала Ида мужу о своём детстве.


    - А как-то на чердаке мы - малые дети, нашли кучу денег - такие большие, красивые бумажки. Попросили отца: "Тятя, дай нам поиграть!".
А он забрал их у нас и в печку бросил: "Меня за эти деньги в тюрьму могут посадить".
    - Мы догадались, что эти деньги были ещё царские, потому что они были с орлами, с двумя головами. -  Потом отец пошёл работать в колхоз, куда и сдал всех своих лошадей, - вспоминала она. - Похоже, что он не любил ни мать, ни нас, детей. И школу мне не дал окончить, и на швею учиться не отпустил в Комсомольск, где уже жила сестра Нюся. Она вышла замуж за Фёдора, звала меня. А я так хотела стать портнихой!

Жена рассказывала Ивану, как отец хотел построить новый дом, заготовил лес. Но началась Отечественная война. Братьев: Александра и Николая забрали в армию. Сашка попал на западный фронт. А они, двенадцатилетние подростки, наравне со взрослыми, рыбачили в колхозе. Голодные, раздетые-разутые, по пояс в холодной воде, таскали невода, ловили рыбу.

 
Однажды маленькая Ида на рыбалке простыла, оглохла. Позвали чужую бабушку полечить её. Старушка намочила тряпочку в расплавленном воске, ещё теплой свернула её рожком, вставила в ухо и подожгла сверху.
Жена рассказывала Ивану:
    - Тряпочка горит потихоньку, а у меня в ухе трещит, стреляет и так хорошо стало, тепло. Всю дрянь-то  из уха этот рожок и вытянул. И стала я опять слышать.

Домашние продукты по спискам сдавали в казну, даже молоко. Дети глазами провожали мать, уносящую подойник с парным напитком. Но его никуда не вывозили, оно портилось, скисало. Потом  простоквашу выливали в Амур, а руководство колхоза успешно отчитывалось по государственным поставкам. Если у тебя не было своих кур, яиц – купи яйца и сдай. Таковы были закон и порядок. Семья ела картошку и рыбу, да и то не досыта.

Хлеба колхозникам не давали и паспортов у них не было.
Для молодой девчонки единственным способом удрать из колхоза можно было, только выйдя замуж. Потому, как только Иван спросил в клубе красавицу в кудряшках: «Пойдёшь за меня замуж?», Ида согласилась, и было ей тогда девятнадцать лет.

Новый дом они так и не построили. Отец  Иды состарился, а братья домой с войны не вернулись. Не погибли, нет. Александр дошёл до Берлина, женился на польке, почти вдвое старше себя.

У неё была взрослая дочь, Сашке следовало бы на ней жениться, но Гала прятала её от парня где-то в деревне у родственников. И о  существовании девушки он узнал только после женитьбы. Вот так и остался он жить в Прикарпатье, на Ивано-Франковщине. Родили с Галой двух детей: Юру и Любу.

 
Родители с младшей дочерью потом ездили к нему в гости, так эти куркули заставили их торговать на базаре самогоном. Милиция поймала стариков. Сын выкупил их, отправил домой. А Капа ещё с год работала на этих поляков. Отрабатывала деньги, что на отца-мать те потратили.


Другой брат жены, Николай, двадцать пятого года рождения, после войны с женой не ужился, оставил её с дочерью Танюшкой, подался на прииски мыть золото. 

Лес для строительства дома подгнил, они спалили его на дрова.

А Ивану, когда началась война с фашистами, было девятнадцать лет. Он уже служил связистом в Приморье, в г. Ворошилов. И своими глазами видел военачальника, маршала - Климента Ворошилова, прилетавшего на смотр войск. Город был назван в его честь в 1935 году и носил его фамилию до 1957-го. С приходом к власти Никиты Хрущёва был переименован в г. Уссурийск.


Молодых бойцов тогда не отправили на западные фронты, а перевели в составе Дальневосточного фронта на Амур. В одном из сёл, Мариинске, расположенном на его берегу, шло строительство военного  аэродрома на случай войны с Японией, объявления которой или внезапного нападения ожидали и опасались.

Страна бесстрашных самураев и камикадзе была союзником Германии и Советскому Союзу сложно было бы воевать одновременно на два фронта - на западе и востоке.

От амурских низовий до страны Восходящего солнца подлётное время считалось небольшим. Уникальная взлётная полоса, состоявшая из многогранников, плотно уложенных друг к другу, вкопанных в землю на трёхметровую глубину, напоминала пчелиные соты. Как выяснилось позднее, такую технологию использовали для строительства военных аэродромов не только на Амуре, но и в других местах Дальнего Востока.

 
Иван помнит, что бомбы уже завезли на склады. Но аэродром так и не пригодился для военных целей, обошлись без него. Советский Союз сам объявил войну Японии через три месяца после поражения Германии и закончилась она полным разгромом Квантунской армии.

В числе других бойцов Иван, связист,  получил медаль за победу над Японией, в которую он внёс свой вклад тяжёлым трудом на строительстве военного объекта (брат Иды - Николай, тоже связист, также же был удостоен этой награды).

Иван помнит, как плохо их тогда кормили. Особенно страдали крупные бойцы, они не наедались. Один горе-строитель  наелся сухого риса и чуть не умер, когда рис разбух у него в желудке или кишечнике. После этого случая большим солдатам стали давать по две порции еды. Они голодали, но  остались живы, не попав на западные фронты...

Может быть, кто-то из командующих пожалел молоденьких солдатиков, отправил подальше, в глушь. Ведь конец войны уже чувствовался, приближался.


Той медалькой играл маленьким сын Санька, да так и затерял где-то. Осталось лишь свидетельство о награде с портретом Сталина, вернее, профилем, смотрящим на восток, на Японию (на медали за победу над Германией профиль Сталина обращён на запад, на Германию).
    - Вот чем отличаются эти медали, - думает Иван, быстро шагая по тропке.


Потом, в мирное время, аэродром переоборудовали в гражданский аэропорт. Этой взлётной полосе не страшна сезонная слякоть. Солдаты, не подозревая об  этом, своими руками построили себе памятник на долгие годы.


Сейчас Иван работает плотником на строительстве жилых домов, производственных помещений, хотя по профессии  он тракторист.  Закончив в молодости курсы, получил свидетельство. Первым его трактором был «ЧТЗ». Но его, как всякие другие железки, он никогда не любил и подался на стройку, в бригаду брата Гордея. Кирпичных зданий в лесопункте не было, всё строили из деревянного бруса.


Многие мужички в леспромхозе любят выпить, исключение составляют лишь сосланные непьющие корейцы, которые обзавелись здесь русскими жёнами, детьми–полукровками. В посёлке  называют их  метисами, хотя «метис» - это продукт любви белого человека с индейцем. Но эти красивые дети считают себя русскими, по матери.


Вот корейцы-то работают водителями, трактористами, мотористами. Копили деньги, первыми купили себе собственные машины. И женщины при мужьях-корейцах живут в достатке, лучше, чем иные с русскими выпивохами. Небольшие ростом корейцы нескандальные, хозяйственные: то пирожков домашним напекут, то тапочки пошьют.


Да, все мужики работают, кормят семьи. Нет в посёлке взрослых-инвалидов, да и детей таких нет. Если кого и придавит лесиной на работе, на верхнем складе - то насмерть.
 
Беспробудных пьяниц тоже нет. Ну, выпьют работяги крепко с аванса, с получки. На следующий день сбросятся по рублю, опохмелятся. И опять за работу: на верхний лесозаготовительный склад и нижний, разделочный; на стройку, в гараж, конюшню.


Когда в посёлке появились первые тунеядцы, то слово такое местные люди услышали впервые. Дети считали его матерным, как тогда говорили - «матершинным». Тунеядцы Титикины рассказали, что их выслали из самой Москвы, за то, что они не работали, за это самое тунеядство.
    - Вот как! Разве можно не работать? – спрашивали у них местные жители.


Иван никогда не пил один. Купив бутылочку, он не забывал про детей. Покупал им по шоколадке, и они на него не обижались.
Зависая на калитке, летом приглашал в летнюю кухню первого попавшегося мужичка. На укоры жены отвечал:
    - Потом он меня угостит.

 
Выпив, начинал сочинять:
    - Ты знаешь, сколько у меня денег? Целый мешок. Хочешь я тебе дам?
Верили мужики или нет, но денег не просили. Но и не говорили, что земляк врёт - уважали в посёлке Ивана.


Знали ещё местные недавний случай с бабкой Христей, леспромхозовским ассенизатором,  от которой  всегда исходил сопутствующий её работе запах. Стоять в магазине, в очереди, или рядом с ней было невыносимо. 
Бабе Христе хорошо платили за её труд, конкурентов у неё не было - никто не «зарился» на её место. Так вот, она спрятала свои деньги в подполье, в картошку, а крысы посекли купюры в хлам. Бабка голосила, заявила, что там были огромные «тыщи». Кто бы мог подумать? 


Ивану же было смешно:
    - А если бы попросили денег? Что стал бы делать? Как выкручиваться? Но он знал, что мужики не попросят, потому и шутил.


Иван прошёл уже две трети пути, вышел к загородке, где с братом обычно стоговали сено, привезённое с островов. Попробовал на прочность постройку из горбыля.

 
В августе, по большой воде, они выписывали в казне кунгасы - большие деревянные глубокие лодки, пропитанные чёрным гудроном, и, сцепив их попарно, уложив сверху них настил из досок, медленно тянули на острова. Буксиром был незаменимый помощник–труженик, лодочный мотор, который называли ласково, почему-то «Аркашкой».


Сено косили на островах: Чкаловском и Больбинском. На втором острове было много змей. Травы на островах богатые, чуть не в рост взрослого человека, а уж дети по макушки скрывались в них.

 
Высушенное сено, душистое и зелёное,  если успеешь убрать до дождя, подростки деревянными граблями, сделанными дедом, сгребали в валки. Женщины складывали их в копны. А копны, с помощью лошадей, привезённых на острова, подтаскивали к берегу.
Здесь начиналась самая ответственная, мужская работа - сметать стог на настил кунгасов. На каждую корову косили более трёх тонн сена, с запасом.
    - Вот и посчитайте, сколько нужно на маленькое, наше с братом, стадо, - размышляет Иван.


Обычно он берёт половину отпуска на сенокос, вторую – на осеннюю путину кеты. Так живут многие в их посёлке, отдыхать на моря почти никто не ездит.
Детям нравится  ездить на острова, лишний раз прокатиться с ветерком на лодке. Сначала ездили на деревянной, сделанной дедом, потом скопили денег, приобрели лёгкую дюрале-алюминиевую «Казанку», незаменимую на реке; приобрели мощный мотор «Вихрь». К технике, лодкам в семье относились бережно, зря не гоняли.


Поработав, все купались в Амуре. Берег здесь покатый, ровный. Дети всегда плескались, бегали по песку, собирали незамысловатые речные ракушки. Все вместе обедали на таборе. Пили душистый чай, вскипячённый в котелке  на костре, с молоком. Банку с ним ставили в холодную проточную воду, чтобы не скисло.

Иван вспомнил, как однажды с покоса убитую гадюку ребятишки привезли домой. Дочка намотала её на палочку и несла таким образом с берега. Подойдя к летней кухне, она услышала, что в гостях тот самый Петро-военный племянник. Он сидел у двери и что-то увлечённо рассказывал.


Дочка, приоткрыв немного дверь, просунула палочку и стала её вращать. Змея стала извиваться вместе с палочкой. Петька со страху подскочил на табурете, как на взрыв-пакете! Разобравшись, в чём дело – все смеялись и поругивали выдумщицу, потом опять смеялись...

*
А вот уже и заветное место, где Иван любит посиживать с удочками. Место высокое, обрывистое. Лёгкий прохладный ветерок с Амура обдувает разгорячённое ходьбой его лицо и тело, зато комары не донимают. Внизу под обрывистым берегом плещется вода, коричневая, как чай.


Иван положил свой бывалый брезентовый, цвета хаки, рюкзачок и лёгкие деревянные удочки на траву. Она свежая, шелковистая. На реке воздух чистый, пахнет цветами, водой - не надышишься! Всюду цветут красные лесные лилии-саранки. Жёлтые уже почти отцвели.
    - Вот и хорошо. Мне не нравится их тяжёлый сладкий запах. Больше нравятся синие ирисы, у них лепестки на вкус даже сладкие.


Солнце ещё высоко, но уже не припекает. Иван уселся на траву, достал баночку из-под камбалы в томате, с красной этикеткой. В ней – живые дождевые черви, присыпанные землёй. Утром накопал их в огороде.


Он наживил на крючок жирного, чёрно-розового червяка, которому явно не хотелось стать закуской для карася. Иван поплевал на извивающегося пожирателя земли и крепко размахнувшись удочкой, забросил леску с самодельным грузилом из кусочка свинца подальше от крутого берега.

Под углом воткнул её свободный конец в землю. Сильное течение тут же подхватило поплавок из пенопласта, и он, покачиваясь на порозовевших от неяркого солнца волнах, потихоньку направился к берегу.

Не торопясь, рыбак взял другое удилище, поправил на леске поплавок из пробки от импортного вина, опустил грузило пониже, прикидывая глубину рыбацкого места. Выбрал из банки другого, такого же толстого червяка.


Забросив вторую удочку, достал из верхнего кармана  чёрной леспромхозовской спецовки спички, пачку папирос «Беломорканал». Не спеша закурил и стал ждать. Раньше он курил папиросы «Север» по четырнадцать копеек, в худшем случае «Прибой» по одиннадцать. Теперь он мог позволить себе курево подороже - за двадцать две.


Клёва всё не было. Иван докурил папиросу, затушил её о подошву кирзового сапога из той же спецодежды...Так просидел он минут десять. Дым от папиросы улетучился, и сразу же прилетел комар. Зазвенел, сел на бритую щёку. Бреется Иван опасной бритвой, которую всегда прячет от детей, кладёт её в футляр и заныкивает куда повыше, откуда они, любопытные, не достанут.

Прихлопнул рукой любителя человечьей крови и опять вокруг тихо, лишь плещется и шумит внизу неспокойная вода. И вдруг он услышал голос,  непонятно откуда:
    - Иван, уйди с этого места.

 
Не задумываясь, Иван встал и отошёл метров на двадцать левее. И тут случилось непредвиденное. Кусок берега, где он только что сидел, переворачиваясь, стал рушиться в реку. Сначала  вниз  полетели его удочки с рюкзаком, верхний слой лёгкой песчаной почвы с невысокой травой, а сверху всё накрыло пластами тяжёлой глины.


Берег содрогнулся. Бурая вода взорвалась и поглотила в свою пучину махину грунта, разом сомкнулась над ней. На её поверхности закружились мусор, пена, грязные глинистые разводы.


Всё произошло очень быстро. Наблюдая со стороны, как в кино, Иван оторопел от увиденного. Даже окружающие звуки исчезли вдруг. Ощутив слабость в коленках, подумал:
    - Вот так и меня накрыло бы, и не всплыл бы, и не нашли бы. Но, видно, не судьба мне здесь погибнуть.
На память пришла молитва «Отче наш», которую он знал от отца, также хорошо, как таблицу умножения.

Домой он пришёл немного растерянный, взъерошенный. На вопрос жены, где рыба, удочки, рассказал ей об обвале берега, о том, как уцелел - о предупредившем его голосе:
    - Ну ничего себе, за карасиками сходил!


Чей это был голос, спасший ему жизнь, Иван так и не понял. Может быть, внутренний, называемый шестым чувством, Ангела-хранителя? Самого Господа Бога, которого Иван часто всуе вспоминал и в которого вроде бы не верил?

2010 год