Глава из романа Карлики богов

                ОТ БОГОВ ДО КАРЛИКОВ …

         Захлопнув за собой дверь в соседнюю комнату, Василий заметался по ней из угла в угол, стуча кулаком в стену и разговаривая сам с собой.
     - Ма-а-ам, сделай что-нибудь, - Лиля страдальчески посмотрела матери в глаза.  – Люди услышат. 
       Счерневшаяся лицом Муся, отозвалась мерным,  как эхо, голосом, - Не услышат… С одной стороны площадка, с другой наши сараи. Да он и не громко. Не услышат. Иди в свою комнату. Егорку у себя спать уложи. Иди, родная.      
      - «Думаешь, я трус, потому и остался в живых? Не доказал вам, что не по силам нашим мужикам огромную реку заворачивать? Так это и Тебе, и Твоим кардиналам, а не только нам было известно. Всей стране поголовно. И все молчали. И я молчал. За семью цеплялся. А их близких поддерживал. Как мог, чем мог… Тебе не представить… От меня люди из-за этого на улицах шарахались от страха, делали вид, что в упор не замечают.  Я каждый день ждал … На «вывод» подготовился. Да разве я один! Э-э, что языком трепать, когда за трусость себя презираешь, а умереть не готов.
     Тебе же имя было «Стальная власть». Так Ты назвался, так и жил. Как до твоего неба доораться? Связь - односторонняя. Тем более, что наша территория для Тебя муравейник. И хай себе кишит, главное отследить, чтобы с указательных  знаков не сбились.
      Он, видно рывком, выдернет из этажерки коричневые, теснённые золотой каймой книги: «И. СТАЛИН  Сочинения», и станет с силой раскладывать их на подоконнике.
     - Тринадцать! Всё правильно - чёртова дюжина . Молчишь… А у меня, небось, язык развязался, потому что Ты уже год молчишь, а мы и по сей день в ожидании - вдруг воспрянешь? Кто с любовью и надеждой, а кто - как в страшном сне.  Ты и сейчас Вождь над землёй, которая СССР зовётся. Творец демократии: «Вся власть принадлежит труженикам города и деревни».
        - Мама, он опять на картину смотрит. Сними её со стены, наконец, она его мучает, - уходя в свою комнату на руках с Егоркой, Лиля строго глянула на мать.
  - Как уложим - сразу сниму.
       - А со страной-то фактическая картинка хреновенькая вырисовывается: где-то эпохи столетиями меряются, а у нас одной–парой десятков лет. Обрыв… новые идеи, переход к прямо противоположным. И после каждой карабкаемся из пропасти, карабкаемся… Почти вылезли, уже отряхиваемся… куда тебе… - новая пропасть. И опять кувырком. Т-твою мать, да мы же, как идиоты, каждый раз на себе и учимся…  без выводов… 
      На какое-то время он замолчал, как умер, и снова забормотал: 
    - И сколько же этих людей Тебя боялись, ненавидели… А Победа всё изменила, понимаешь – из-ме-ни-ла. Грехи списала, простила… А многие и прозрели. В другом ключе  глянули…….. Правда, стали мы, едрёна вошь, вроде как ироды… Иваны, родства не помнящие. Будто спроста к погибшим в войнах поприбавили миллионы сгнивших в Сибири, раскулаченных, расстрелянных, от голода загнувшихся… У-у-ух! -  Он ухватился за сварные прутья оконной решётки и с силой затряс ею, поскольку огромное окно загудело железным гулом, точно церковный набат.
     Маруся оглянулась на сидящего за спиной на этой же кровати одиннадцатилетнего сына и её сердце сжалось от сострадания. Прижавшись лопатками к стене с навешанным на неё гобеленовым лоскутом ткани, огромными глазами уставившись в закрытую дверь, тот, кажется, что и не дышал. Муся тихо безответно окликнула его и вдруг поняла, что, вникая в каждое слово отца, он ничего вокруг и не слышит. Вспомнила, как неделю тому назад, усердно скрывая от неё синяки на лбу и под глазом, сын объявил, что всегда  будет драться, если кто скажет про папу плохо.               
      -  Но они же не на битве с фашистом на тот свет сгинули! Не-е-ет, ни сердце ни башку отключить не получится, хоть сдохни... О людях наших я плачу.  За тридцать пять последних лет они все корни свои растеряли. Тебе не понять: семья это не ячейка - муж, жена, дети… Это когда родные слева, справа, сзади, спереди...  Вот у Тебя, кто семья?!  Где родня?  Охрана! Та-а-ак-то… А без корней каждый народ - гниль… Слякоть... На него ногами – и… меси, меси, в какие хочешь стороны. Глина… Тебе же даже боль разделить, душу свою открыть некому было: нам Ты был – хозяин и вождь… жену потерял...  Рядом стоящих остерегался… Понима-а-ал,  каждый за твоей спиной – Брут.  И, может быть,  именно от них –то и  трястись нужно было.… 
  Несколько секунд – тишина, потом сдавленное бурчание: - Проклятие какое-то:  болячка родовая калёным кирпичом грудь жжёт, а мозг Тебе обеления ищет, и как после этого  жить?   
       Потом голос снова оборвался, но через минуту сипло продолжил. 
    -  Не поверишь… По закону подлости, от своих же для себя оправданий легче становится… Как вроде нашли, в какой ряд истоки свои позатыкать, и успокоились. Подлюки мы, и жизнь нас не учит.
      Отец семейства, видно, сел  на стул.
     Шестилетняя Любашка повисла на материнской шее: 
   -  Мамочка, мне так папу жалко...
      Загорелыми, мокрыми от слёз щеками дочь стала тереться о её нос, лоб, губы. Целуя её солёные глаза, Маруся тихо шепчет: - Ну, ну... Ты большая девочка, соображаешь, что папе трудно нас кормить. Через десять минут приласкаем его, он и успокоится. Ты же знаешь, как он нас любит.   
    Люка знала, как папа всех любит, особенно её, и, вскинув взгляд на стену с большими часами, она станет упорно отслеживать движение стрелок на них. 
   - Теперь по моменту отечественной… Ошалеть  можно: войной разгромлено полстраны, а она живёт и мощью своей поражает! И всё работает и армия накормлена, и Дальний Восток, и Средняя Азия, и Казахстан - чего не растили вовек, и то выращивать стали, не говоря о хлебе и картошке. И ведь уже в сорок втором в каждом отделе милиции открылись пункты приёма беспризорных детей. Их кормили, растили... Это не всякий в мире может оценить, но мы-то… после гражданской. А за этим – Ты, и вся страна знает, что - Ты.
      И союзники западные, честно надо признать – помогли-и. Одни ленд-лизовские доставки чего стоили, особенно в сорок первом-сорок,  втором - ого-го! Несколько разных потоков с конвоями через океаны, вечные льды… «Алсиб»-то? Из Америки через Аляску в Сибирь наши лётчики самолёты гнали… Непоборимые герои, от первого до последнего мужика. Сашка Трушкин, как расскажет про ледяные торосы, так уши в сорокоградусную  жару, как от мороза, в трубочку сворачиваются. 
      За Ленд-лиз, само собой, долги отдавать придётся. Но соль-то в том, что это было бы сейчас, через девять лет от победы,  или потом, ещё через годы, а выродков остановить тогда было - немедленно. Понятно, что их помощь в такой бойне недостаточная. Но если прикинуть масштабы, и эта - воображению не поддаётся. Опять же, в пересчёте на своё будущее, и союзники личные планы имели: у тех с Гитлером своя большая игра имелась, свои интересы. В декабре-то сорок первого тот и Америке войну объявил. Думал блицкригом за несколько месяцев раздолбать Россию до Урала, закрепиться, а там и американцам и англичанам перепало бы - мама не горюй. В общем - тёмный лес, не политикам нечего и соваться. История рассудит. Но, в любом случае, их помощь для нас, как кислород, была. И, кстати, мы для им тоже необходимое  отправляли.
       Затем за дверью несколько минут слышна лишь шепотная брань и междометия.       
    - В то же время второй фронт… Пока мы по Польше сапогами не затопали - не открыли… Нашей прыти, что ли, струхнули? Думали, война в Союзе ещё десятки лет идти будет, и мы с немцами друг друга переколотим до последнего? А мы в сорок четвёртом уже в жопушке – Европушке. Японцы, небось, до сих пор считают, что это мы ядерные бомбы шандарахнули... Но они-то как раз вмиг образумились и назад пятками повернули. Выходит, в нужные моменты насилие – это что ни на есть - самая сила…
      Вдруг, со всей силы хлопнув по стене так, что сидящие на кровати подпрыгнут, Василий провозгласил:
    - Это ж надо, на какое геройство война народ двинула… Не от страха: за Отчизну жизни ни в грош не ставили. Да Ты сам это знаешь, бывал на передовых с охраной в сорок человек… Хотя, может,– двойник… Вживую-то Тебя кто видел? И потом... случись что, такой риск для страны… Ни с тем делом – Ты, и всё тут. Говорят, слушал внимательно и коммунистов, и беспартийных. Может понял многое Да ещё и оба сына войне! Ве-е-рили.… Сейчас, задним взглядом, я тоже понял: не богатства, не бриллианты Тебе были нужны, а мощь державы. Великой страной Ты хотел мир удивить. Если бы не Гитлер, удивил бы – двести процентов. Гениальным чёртом в кителе – вот кем Ты был! Но если вдруг опять какая война, за Тобой люд двинулся бы. Далеко ходить не надо, тупиковый парадокс:  весь мой род Ты исковырял, а спроси меня - отвечу: «Пошёл бы». В первую очередь, потому что Кремль это одно, а Отечество –  другое… Но и Кремль для каждого из нас тоже немало… Э-эх, б…., как бы ещё себя понять, не презирать чтобы…
     Вошедшая Лиля снова прижалась к материнскому плечу с другой от Любашки стороны: 
   - Герка уснул. Как там, мамуль?
     Она погладила дочери колено: - Уже легче.
  -  И-и биться сердце перестало… так получается, что сильнее Вас – Земных Вождей, нет ни в небе, ни за небом, ни в океанах? Четыре автократа-василевса и полпланеты, вместе с нетленным духом и бренью - в пепел? Пока-а-а там высшие покровители на небесах перехватят. А земные божества по своему разумению сами уже всё внизу разрулили. Неугодных - физически определили, души их - на небо почтовым переводом отправили.
     Свихнуться можно: четыре Сверхбога? Не может быть... - он снова вскочил и забегал по комнате.   
       Верные соратники на железной кровати напряглись до предела в ожидании, что хозяин их душ и сердец откроет дверь, и они благодарно кинуться ему на шею.
     - Да нет же, не-е-ет. Вы смертны, временны, как листки в календаре. Вы для Них такие же, как мы для вас - карлики. Мгновение… И, как не метельшитесь, а перед Ними в одном ряду с нами стоять будете.
Ведь как казалось после войны: и Ты, и мы, и страна другими стали. Угу… как бы не так: только Тебя в кино покажут, мы так же, как и прежде, от мала до велика на ноги вскакиваем и во всю силу ладоней по полчаса хлопаем. И долго подскакивать будем. И я в том числе. Не по кривде - по правде. По кривде-то, целую страну на ноги не поставишь. Конечно, и фронтовикам овации. Своими руками пощупать победу над половиной развитого мира… как одолеть собственную смерть. От себя скажу: если Тебя на трибуне нет, то и трибуна – так... скамейка непонятно для кого, хоть и битком забитая. Так что в нас никаких перемен… Но и ни один человек на всей земле не хотел бы представить себя на Твоём месте в такое нечеловеческое время. А ты выдюжил… Слу-у-ушай… как ты выдюжил?!  Да ведь именно Ты, по праву и есть вечное лицо Победы! Такая вот горькая каша исторических пропастей намесилась. 
        Он надолго замолчит.
         Вдруг, Василий застучал кулаком по широкому подоконнику и сдавленным голосом забурчал, что он, замдиректора готовой продукции хлопкозавода на пятьдесят процентов от своей и так мизерной в лёгкой промышленности зарплаты не может прокормить большую семью, потому что чуть ли не всю остальную половину ему ежемесячно выдают облигациями Госзайма. А дети есть хотят…  А воровать он не приучен.  Что делать?! Вот и сегодня, от получки не осталось ни копья - лишь отложенные до следующей зарплаты долги. И почему он обязан покупать те займы в таких количествах? Это ж какая-то сволочная ошибка. А кому можно об этом сказать? Что, когда он то же высказал своему секретарю, тот приказал положить на стол партбилет…
 - Представляешь – партбилет? Его мне на Висле выдали. Вот, кто его выдал, тот и имеет право забрать. Завтра же с утра соберусь и поеду к секретарю Обкома и прямо спрошу у него, как жить и чем сегодня кормить детей? Каждый дурак понимает: нет детей - и поколений нет. Нет поколений -  каюк стране. 
      Видно опустившись на стоявший рядом с дверью маленький стульчик, Василий, в бессилии прильнув спиной к стене, проваливается в воспоминания, которые теснясь и толкая друг друга станут наваливаться на его голову, не заморачиваясь на очерёдности происходящих событий и не взирая на болезненную эмоциональную подоплеку. Но тяжёлый сон, наконец, отвоёвывает у мучителей своё право, и глава семьи смыкает веки.
      Его единомышленники ведут отца к кровати.  Наконец, заснули и дети. И, лёжа рядом с мужем, Мария всю ночь станет держать свою руку на его плече, и будет шептать ему, спящему: - «Родной мой, бессловесный, не совладал с душевными пытками.  А каким отчаянным был, принципиальным…
        Утром, протрезвев, он, виновато пряча от всех глаза,  пригнувшись к уху жены, сбивчиво шепчет: - Мусёчек, прости, больше не повторится. Объясни детям, что я прошу у них извинения и пришли Вовчика на завод. Я займу у рабочих рубль на хлеб (тех не обязывали выкупать облигации в больших количествах, кроме того, многие жили в колхозах и у них были свои хозяйства). Василию кажется, что ноша содержания семьи для него непомерна, и опять занимать у людей три рубля на хлеб – невыносимо тяжко, жить не хочется. Но недавние вспоминания, отвергая все трусливые мысли, возвращают его к жизни. Ведь были ситуации и пострашнее, а выход всегда находил свой путь.
      Она целует его в щёку, размазав по ней соль своих слёз, кипятит чай. Кормит припрятанным от всех кусочком хлеба, салатом из помидор, яйцом всмятку и стаканом катыка (кислое молоко). Он кормилец - ему нельзя быть голодным. Зная, что спор бесполезен, Василий сначала, в качестве опохмеления, молча, опрокидывает в себя катык, затем съедает остальное.
       Маруся глубоко, почти до задыхания, вздохнула:
    - Через полчасика пришлю к тебе Володю. Без хлеба и впрямь – никак.    
               
                ЧЕРЕЗ ПРОПАСТИ ЭПОХ…               
Через двадцать лет парализованного после инсульта, таскающего за собой ногу с фронтовыми осколками Черных Василия Петровича найдёт второй боевой орден. И, получая дорогую награду, он будет прятать свои слёзы, и, стыдливо шепелявя немного перекосившемся ртом, вспоминать своих незабвенных фронтовых друзей - пехотинцев, оставшихся лежать на далёких, раздолбанных войной просторах. И будет утверждать, что и умирать никто не хотел, и о геройстве не думали, да деваться было некуда - за спиной матери, пороги