В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство

Часть 8. Москва
Глава 1. Профессор, Сексуальный эльф, Щелкунчик, Очкарик, Саксонка, Илья Муромец, Табуретка и Сноб
         – Приветствую, товарищи студенты, будущие живописцы, или, вернее, вероятные, потому что, несмотря на имеющиеся у части из вас способности, благодаря которым вы стоите здесь, не все дойдут до конца и станут тем, чем сейчас видят себя в своём воображении. Предисловий больше не будет, будем знакомиться, я – Валерий Карлович Вальдауф, ваш Бог и царь на ближайшие пять лет. А с каждым из вас я познакомлюсь, благодаря вашим работам, которые вы сдадите мне к концу занятия. Подписать каждую работу полным именем на лицевой стороне и поставить дату. Пусть ваше имя краснеет, если вы дурно или бездарно выполните задание, привыкайте отвечать за всё, что творите. Итак, сдать… через… – он посмотрел на часы, громадным кругом висевшие на стене за нашими спинами. – Через два часа. Подглядывать друг к другу, копировать, разговаривать вполголоса, делиться карандашами, точилками, разрешается. Выходить из аудитории с моего разрешения. Кто будет готов раньше двух часов, милости прошу, подходите, получите свой «кол» и пойдёте домой. Всё ясно?
       Мы, а нас тут всего семь человек, покивали, готовые к работе.
        – Отлично. Итак, вашему исполнению предлагаю на выбор: вот этот чудесный виноград, – он сбросил покрывало с высокой тумбы в центре почти театральным движением.
        И там оказалось блюдо размером с целый таз, в котором светился виноград – золотистые, чёрные и красноватые гроздья, налитый соском, спелый, аппетитный, кажется, даже пахнущий Молдавским солнцем. Я сам никогда в Молдавии не был, но мне представляется, что там должно быть знойно так, чтобы вызревали такие гроздья и улыбки на смуглых чернобровых лицах. С чего у меня такие мысли, не знаю, наверное, из советского прошлого, когда в телевизоре я смотрел зажигательные молдавские народные танцы…
      Но профессор договорил:
        – После того, как рисунки будут сданы, возможно, будет разрешено съесть его на брудершафт. Возможно. Но только если уровень ваших работ будет хотя бы достойным. И брудершафт будет только с моей стороны, чтобы вы не строили странных иллюзий и не попали впросак. Если ваши работы будут ниже среднего, виноград съедят студенты Амалии Гавриловны Синицыной, соседствующие с нами через коридор. Второе… – он сбросил покрывало со второй тумбы, на ней была голова Микеланджеловского Давида размером с арбуз, – ну… Этого есть не будем. Натуру можно выбрать по желанию. Всем понятно задание?
       Мы опять погудели в смысле «понятно», но, оказалось, Вальдауф ещё не закончил. Он оглядел нас и сказал, уже усаживаясь за свой стол, стоящий на небольшом подиуме:
        – Да, чуть не забыл, Олейник получает особое задание, рисует мой портрет. И попробуйте не угодить, польстить или, напротив, шаржировать, получите «кол» с минусом. Теперь всё, прошу приступать.
         Ну, мы и приступили. Кто с волнением и даже каким-то трепетом, как маленькая жопастенькая девочка в ужасных розовых «бананах», делающих её попку похожей на целое кресло в мечтах такой же девочки о собственной комнате. Кто-то, с умным видом начал щурить подслеповатые глаза, приглядываясь к предложенным моделям, как длинный кудреватый очкарик справа от меня. Ещё одна девица с гладкими тёмными волосами и «благородным» сухим профилем раскладывала свои карандаши, чуть ли не целую готовальню на столике у мольберта и тоже примеривалась. Один парень с длинным лицом, у которого нижняя челюсть значительно выдавалась вперёд и составляла больше его половины, нервно похихикал беззвучно и, оглядевшись, взялся за угольный карандаш, кстати, нам не было сказано, чем именно работать.
        Итак, парней было четверо, включая меня, уже упомянутый очкарик, с длинной челюстью, которого захотелось назвать «Щелкунчик», и ещё один, здоровенный «Илья Муромец», в свитере грубой вязки, похожем на кольчугу, и даже с бородой, хотя вряд ли он старше меня, а мне двадцать два, эдакий гений из народа, с виду.
      Девушек всего три. И одну из них я приметил ещё на вступительных. Вообще я девушками не интересуюсь, впрочем, юношами или мужчинами тоже, это они интересуются мной, я – не против, вернее, мне безразлично, я позволяю. Это, чтобы вы понимали. Люди вызывают во мне чисто практический или эстетический интерес вне зависимости от пола. А вот эта девушка, похожая на сексуального эльфа сразу запала мне в душу, ещё тогда,  на вступительных. Я видел её после на дворе с коренастым парнем, запомнившимся мне только одним: он полоснул по мне стальным взглядом, когда заметил, что я разглядываю его спутницу. И вот теперь, когда эта девушка оказалась в моей группе, я силился вспомнить, что я тогда подумал о ней, летом… Не вспомнив сходу, я решил отодвинуть эту мысль, пока она не проклюнулась во мне сама. Надо сказать, я всегда бы разбросанным немного, хватаясь сразу за много дел и обрывков идей, я нередко теряю их, но после героина, которым я всерьёз увлёкся в последнем классе школы, память подводит меня чаще.
        Но, если уж упомянул об этом… Да, я, Марк Лиргамир, сынок академика с одной стороны и партийной лидерши с другой, моя мама председатель исполкома Пресненского района, вкупе с дедушкой-генералом и вторым, дипломатом в отставке, который на родине и жил-то тольуко последние пять лет, потому что вышел в отставку, я – суперзолотой мальчик, даже бриллиантовый, наследник всего этого интеллигентско-номенклатурного богатства, вырос полный охламон и засранец. Да-да, я это отлично осознаю, но от этого ничего не меняется, потому что самого себя я изменить не в силах. Да и не хотел никогда. Только несколько передозировок, смерть парочки моих одноклассников от той же наркоты, немного охладило мою убеждённость в том, что в жизни надо попробовать всё. Поэтому я позволил родителям устроить меня в клинику для наркоманов, и согласился на переезд с улицы Воровского, где мы жили с родителями, где была моя школа, и жили все мои друзья, в квартиру, конечно, неплохую, но в каком-то чуть ли не в «пролетарском» районе на Профсоюзной. Считалось, что так я окажусь оторванным от дурной компании. В известном смысле это работало, но, скажем так, в одну сторону, если бы я захотел видеть своих приятелей, я всех бы нашел в течение часа. Штука в том, что я не очень-то и хотел теперь, мне хватило приключений на эту тему, от некоего отупения я долго не мог избавиться, это мне не нравилось, потому что живость мысли была, с моей точки зрения, самым большим моим достоинством и лучшим развлечением из всех. А потому я решил с тяжёлыми наркотиками завязать, не исключая для себя прочих, более легковесных развлечений…
       Вот из-за этой-то истории я и вылетел с первого курса и теперь вернулся снова на первый курс через четыре года. Но зато на курс к Вальдауфу, который набирал себе студентов раз в пять лет. Впрочем, к Вальдауфу я попал по блату, что называется, в училище меня уже знали, и, в общем-то, я не могу сказать, что я совсем уж бездарный, но талантов у меня много и всё по чуть-чуть, как почти в любом человеке, но, главное, я не умел отдаваться чему-то одному достаточно полно. Собственно говоря, к Вальдауфу я и пришёл научиться именно этому. Его ученики делают неплохие карьеры, имена многих уже звучат не тише, чем учителя. Сам же Вальдауф, заслуженный художник СССР, признанный, то обласканный, то гонимый и снова признанный, известный и на Западе тоже, безмерно талантливый, настолько же, насколько и щедрый, никогда не скупившийся делиться своим талантом с юными дарованиями, справедливо полагая, что не оскудеет рука дающего, был одним из немногих людей, кого я уважал и кем восхищался.
       Но я так же знал, что насколько он бесконечно предан одарённым ученикам, настолько же нетерпим с бездарностями, из его мастерской вылететь проще простого. Он всегда только сам набирает себе учеников, во время вступительных экзаменов, никогда, как другие мастера, не берёт всех прошедших экзаменационную комиссию. И если я попал, пусть и по протекции, он всё же согласился меня взять, значит, я не полное ничтожество. И это очень вдохновляет.
       А вот, что касается этого Олейника, было очень интересно. Я ещё раз оглядел своих новых одногруппников, размышляя, кто? Ни малейшего намёка или предположения. Между прочим, Олейником может оказаться и какая-нибудь из девушек. Хотя вряд ли, говорят, талант весь в яйцах.
       Но, надо было приступить к работе, а то вылечу первым, пока буду глазеть по сторонам. А подумал-подумал, и решил, что за два часа хорошо сделать Давида, не смогу, а вот набросать цветные пятна винограда – вполне. Ну и взялся за акварель…
        Пока работал, я продолжал исподволь поглядывать на остальных. Девица с «благородным» профилем и движения совершала такие же какие-то продолговатые, как и её внешность, то есть не притворялась, соответствуя своей психофизике. «Жопастенькая» слишком старалась, прямо вон лезла из своих розовых порток, как мелкая собачонка, чтобы понравиться хозяину, но шансов понравиться «хозяину» Вальдауфу у неё никаких, даже если она Олейник. Вальдауф был известен и связами со студентками, чего не скрывал, но едва оканчивался курс, роман оканчивался тоже. А вёл он нередко их параллельно по два-три, причём изящно и непринуждённо, как вальсировал, без обязательств, но с покровительством на время учёбы, а далее, если дарование имелось у прелестницы, то и судьба её складывалась вполне удачно. И если из теперешних он выберет какую-нибудь, то не эту табуретку… Впрочем, может быть, я зря так о девушке, возможно, она вполне добра и мила, и даже интересна, попытался я быть про себя «добрым», удалось ненадолго. Я заглянул за её мольберт. Нет, талантом «табуретка» немного приобижена всё же: Давид глядел, будто из-за угла на её эскизе, с пропорциями «табуретка» напортачила…
       Я вытянул шею и посмотрел на мольберт «Ильи Муромца», широкие сочные мазки, странно, ничего, кажется, не напоминает тонкие виноградные веточки, но сразу ясно, что перед нами виноград, наполненный соком и летним солнцем, что ж, серьмяга, явно не так прост. Может это он Олейник? Но нет, Олейнику надо было изобразить Вальдауфа...
      «Щелкунчик» неплохо набросал Давида, штрихи толстые, грубые, скорые, но в них проступает сила и уверенность, кажется, что он чувствует кончиками пальцев, как видит глазами. Стало интересно посмотреть, что там изобразил очкарик. Но ни его работы, ни работ оставшихся девиц, мне не видно, а ходить по аудитории, как-то неуважительно. Так что я углубился в свою акварель…
       Но вдруг с места двинулась та самая, что от меня была дальше всех, та самая, сексуальный эльф с белыми волосами, и двинулась к столу Вальдауфа, закончила, что ли? Так ещё полчаса добрых, подправила бы чего-нибудь, всегда есть, что доработать… так и Вальдауф ей сказал, когда заметил, что она подошла к его столу. Но… я вдохнул: а девица-то… не просто эльф, она смотрела на Вальдауфа, как никто здесь не смотрел: не как робкая ученица на учителя на первом уроке, но как женщина смотрит на того, кто только что оглядывал её ноги, то есть с насмешливым вызовом. Это было так странно, что я вытянул шею, чтобы посмотреть, что будет. Вальдауф удивлённо откинулся на спинку своего стула, глядя на неё…
        – Готово?
       …Да, то, что наблюдал Лиргамир, вполне соответствовало тому, что увидел и я. Впрочем, я ещё не знал, что высокого блондина с правильным, даже старательно вырезанным резцом Творца лицом зовут Марк Лиргамир, я никого из тех, кого набрал себе на этот раз, ещё не знал, потому что набирал исключительно по наитию. Невозможно по-настоящему оценить художника по двум-трём эскизам, которые мы видим на вступительных испытаниях, только почувствовать, есть ли огонь таланта в человеке. Технике научить несложно, важнее, что за ней. Однако ошибиться легко, чувства нередко обманывают нас.
       В рисунках Олейник  только на первый взгляд не было ничего особенного, ни какого-то уверенного мазка или линий, какие бывают при идеальном глазомере и очень уверенной руке, но в них я увидел то, чего не видел очень давно, а может и никогда – изумительную лёгкость, словно это и не рисунок, не искусственно созданная картинка и живое объёмное изображение, дышащее, пульсирующее. Настоящая магия, почти чудо. А может и не почти, надо разобраться. Именно поэтому, потому, что мне хотелось разобраться, я захотел увидеть и другие работы этого абитуриента. Остальные оказались не хуже, и даже лучше – с тщательной, даже изящной прорисовкой деталей, а эскиз в цвете порадовал меня сочностью красок. Вот поэтому, радуясь самому себе, что буду иметь в течение пяти лет удовольствие общения с по-настоящему талантливым человеком, я взял этого Олейника к себе в мастерскую.
       Входя сегодня в аудиторию, я знал только, что учеников у меня будет семеро. Ни сколько из них девушек, ни каковы они из себя, я не мог предполагать. Я вообще никогда не планировал отношений с ученицами, да и было их в моей жизни значительно меньше, чем мне приписывали, хотя, увы, я был всеяден, не пренебрегал и хорошенькими натурщицами, приходившими к нам в училище позировать, или танцовщицами из кордебалета, когда бывал у моей жены, солистки балета, за кулисами. Мы были женаты так давно, что забыли, когда существовали оттдельно.
       Детей у нас не было, потому что я никогда особенно не мечтал об отцовстве, а Марина, моя жена, очень быстро, ещё в юности стала солисткой, и считала, что вот-вот и перейдёт в примы, но проходил год за годом, а этого все не происходило, Марина делала аборт за абортом, раза четыре или пять, но на этом всё и закончилось, беременностей у неё больше не наступило, с тем угасли и лёгкие, как мимолётные дуновения мысли об отцовстве. Нас с ней устраивала наша жизнь, Марина продолжала работать, хотя по возрасту уже могла бы отправиться на покой, они уходят рано, но гастрольная жизнь нравилась ей, особенно, поездки за границу, конечно. Однако, думаю, ей остаётся недолго наслаждаться поездками, молодые дышат в спину, её скоро «попросят», не трогают только потому, что к ней имеет слабость куратор КГБ и главный балетмейстер, о чём я, увы, давно знаю. Но это даёт мне ту свободу, которая мне необходима: моя терпимость, взамен на её. Мы не слишком близки, мы существуем даже не параллельно, а как неплохие соседи, не всегда замечая даже отсутствия друг друга в нашей обширной квартире. Я вырос в хорошей семье, и Марина из старой московской интеллигенции, поэтому мы никогда не знали скандалов, и комфорт сосуществования ценили больше всего на свете.
       Я давно уже получил все свои «шишки» и тычки, закалившие меня, поэтому даже признание и восхваление уже не трогали так, как могли. И чтобы не бронзоветь и не умирать, как художник, а всё же подпитываться человеческой энергией, я и взялся когда-то вести мастерскую. И мне страшно понравилось. Учитывая, что выпуск бывает раз в пять лет, я успел выпустить три поколения учеников, теперь набрал четвёртое.
        И вот, войдя сюда, я оглядел восьмерых моих студентов, чьи работы вызвали во мне радость и интерес, и с удовольствием отметил живые глаза, красивые юные лица, не физической, но внутренней живой красотой. Значит, я не ошибся. Впрочем, физическая красота тоже присутствовала, что называется, в ассортименте: тот самый Лиргамир, чьего имени я тот момент не знал, хорош белёсой прерафаэлитской андрогинной красотой, статная девушка с вытянутым саксонским лицом, хорошенькая маленькая пухляшка, покрытая румянцем и персиковым пушком, они бывают так милы эти мягкие фрукты... Да, ещё былинный богатырь, грубый свитер на нём, как кольчуга, вероятно, насмотрелся в кино образов этаких художников в растянутых свитерах, да вот ещё одна…
       Вот эта одна и подошла первой сдавать свою работу. Я её увидел первой, и меня, конечно, не смутить девичьей красотой, поэтому прежде меня поразила не внешность, хотя она изумительно хороша, и мне предстоит ещё удовольствие разглядывания и любования, но то, как вела себя эта девушка. Она, единственная, не искала сейчас моего взгляда, и вообще выглядела так, будто входит в эту аудиторию уже десять лет, причём в роли, если не преподавателя, потому что у меня был куда более радостный и возбуждённый вид, но в роли натурщицы, которой уже давно безразлично, что все пялятся на неё. Впрочем, возможно, ей и было безразлично внимание присутствующих, потому что кое-кто из парней на неё поглядывал с интересом. Но ей, похоже, было так же плевать, нравится ли она мне, а вот это уже был вызов. Поэтому я позволил себе нахально оглядеть её с ног до головы так, чтобы она это заметила и поняла, что небрежение к преподавателю может быть наказуемо. Я даже растерялся, со мной такое в первый раз. Если я ей не интересен как мужчина, что я вполне допускаю, хотя все мои студентки были всегда от меня без ума, ну или мастерски притворялись, то я не могу быть не интересен и не важен, как профессор, ведь она пришла же зачем-то сюда.
       Но, получив задание, все взялись за дело, кто разглядывал остальных, кто растерянно озирался несколько мгновений, кто взволнованно закусил губы, будто продолжается экзамен, она одна равнодушно уселась на высокий стульчик, и, взяв на колено мольберт, принялась споро и, не сомневаясь работать, поглядывая, наконец, на меня, в те мгновения, но как-то исподволь  и сквозь ресницы, пока я не смотрел, я это чувствовал и думал, она так делает, потому что хочет всё же рассмотреть меня или для чего?
       Скоро она закончила, не прошло и получаса, должно быть, отложила лист, лицом вниз на стоящий перед ней станок мольберта, и взялась за краски. Не получилось? Или решила поразить меня, сделав два наброска?
        Потом я отвлёкся, увлечённый чтением, и не заметил, как прошло время, и вдруг увидел, что белокурая бестия, а она уже казалась мне именно такой, порождением загадочных и опасных сил, а не обычной девушкой, потому что, когда она приблизилась, приблизилась и её красота, от её кожи, очень светлой, даже бледной, исходил свет, а волосы, поднятые в узел высоко на затылке, усиливали этот эффект, вместе с необычными глазами, тёмными, с яркими синими лучами от очень больших зрачков, большой рот без помады, губы слишком сухие, кажется, даже с трещинками, если она улыбнётся, из трещинок не пойдёт кровь?.. вдруг с дрожью желания подумал я…
        – Готово? – дрогнув, спросил я, увидев в её руках листки. Вообще-то я всегда легко  и быстро воспламенялся, увлекаясь красивыми девушками, поэтому ничего необычного в моей реакции не было, меня лишь порадовало, что я снова испытываю это. С годами я понял, что эмоции – самое лучшее, самое дорогое, что нам дано переживать.
       Она кивнула, что уже невежливо, профессору надо отвечать словами, а не жестами.
        – Время ещё есть, – сказал я, сердясь про себя.
     Тогда она заговорила:
        – Я закончила. Подправляя и улучшая можно всё загубить. Это же не настоящий портрет, лишь несколько набросков. Чтобы сделать настоящий, надо познакомиться ближе… – сказала она негромко, высоким, немного сухим, как и её губы, голосом, будто у неё горло болит, или температура.
        Портрет… Что?!.. Чей портрет?! Так эта длинноногая нахалка…
        Она положила передо мной четыре наброска… «Т.Олейник»… ну, это я вам доложу… такого я точно я не ожидал.
       Я должен был теперь собраться с мыслями, потому что оказался неожиданно удивлён и растерян, и даже не знал, что мне сейчас думать об этой девушке, о её работах, о себе, что был давно уже взрослым и уверенным в себе человеком, именитым, уважаемым и недоступным. Я опустил глаза, с трудом оторвавшись от её лица. Наброски… хороши?..
       Они не хороши. Они изумительны. Я никогда не думал, что Олейник, кем бы он и каким талантливым ни оказался, сделает так. Четыре наброска, угольный карандаш, акварель, масло, и пастель… И везде я. Я с усмешкой у мудрых и хитроватых, проницательных глаз, я – длинноносый, склонившийся над книгой и светящимся умным лбом, я, подпирающий щёку кулаком, устремив взгляд куда-то в дали своих мыслей, и я с нахальной, даже похотливой ухмылкой, каким, вероятно, был, когда оглядывал её талию и ноги, видные из-под коротенькой джинсовой юбки, они все сейчас носят такие…
        – Так вы… – проговорил я, думая, как бы выкрутиться и не выглядеть идиотом. – Так вы Олейник, стало быть?
        – Да. Таня Олейник. Татьяна, то есть.
        Кое-кто ещё подошёл к столу со своими работами, но держали в руках, не отдавая, чтобы посмотреть на Танины. Я незаметно положил эскиз с наглым взглядом под низ, чтобы никто его не увидел. Ребята смотрели на рисунки, и на Таню, и не решались сдавать работы, и мне легко их понять, вряд ли кто-то сделал лучше или хотя бы приблизительно как она. Но напряжение момента разрушил нордический красавец Лиргамир, сказав, выглядывая из-за головы низенькой девушки.
        – Ого… ноги, оказывается, рисовать умеют.
        – Ноги не рисуют, как и руки, пишет душа через глаза и сердце, – ответила Таня Олейник, взглянув на него вскользь.
        – Ох-ох-ох… Ну и ну, какие мы умные, может, ты преподавать теперь будешь, вместо Валерия Карловича, ботаничка? – дёрнул губами Лиргамир.
        – Валерий Карлович ещё не почил, чтобы вы говорили обо мне так, будто я вышел вон. Сдавайте работы. Вы первый, – сказал я Лиргамиру. И взял его акварель с виноградом. Неплохо, его виноград светился и был даже аппетитнее, чем на самом деле. – Так… Марк Лиргамир, неплохо.
      Я достал ручку и поставил Лиргамиру «отл», прямо на рисунке. Я намеренно поставил ему «отлично», чтобы остальные не смущались сдавать свои работы. Тогда протянул свою работу парень с явными проблемами с прикусом, Сергей Сиволобов, рисунок отличный, сильный, смелые штрихи, даже небольшие погрешности не портили его Давида. Я снова поставил «отлично», дальше неказистый и прыщеватый парнишка в очках, Сергей Чертко, набросок винограда слаб, я поставил бы «неуд», но не сегодня, сегодня он получил «хор». «Саксонку» звали Карина Вершинина, её виноград был не хуже Лиргамирова, но я устал от собственной щедрости на сегодня и поставил «хор», низенькая Ольга Хлёст получила бы «кол с минусом» и разнос в другой день, но не сегодня, так и быть, авансом «хор» за кривого Давида. А Богдан Курилов, тот самый, больше похожий на лесоруба, чем на художника, порадовал неожиданно мощью мазка, глубиной цвета, светившего будто изнутри. Пожалуй, последний был лучше всех, очевидная физическая сила и даже какая-то мужественная красота сочеталась в нём с  таланом. Я заметил, что он старше остальных, я спросил его об этом, расчиркивая «отлично» на его работе.
        – Да, мне двадцать три.
        – В армии отслужили?
        – На флоте, коком, – улыбнулся Курилов. Красавец. Да, парни очень талантливые, с девочками будем разбираться, пока туманно. Особенно с Олейник.
        – Коком… вот это, да, так ты повар? – удивился Сиволобов.
        – Да, я окончил училище, – гордо сказал Курилов.
        – Длинный путь, – усмехнулся я. – Отчего так?
       Богатырь пожал мощными плечами, продолжая улыбаться большими светлыми серо-голубыми глазами, большими губами, крупные гармоничные черты.
         – Я не верил в себя. Как поверил, поехал в Москву, проработал год в кафе на Арбате помощником повара и заодно рисовал прохожих.
         – А чего же сразу не поступал? – спросил неугомонный Лиргамир.
         – Я хотел в мастерскую к Валерию Карловичу, – ответил Курилов, у него низкий рокочущий голос, соответствующий внешности.
        – Так, разговорились! – сказал я, прерывая. – Пора выпить и съесть виноград. Лиргамир, как самый опытный здесь студент, мигом в мой кабинет, там мини-бар, то есть холодильник «Морозко», возьмешь оттуда шампанское, пакет на столе. Только очень быстро и так, чтобы никто не услышал, что ты несёшь.
        – А ты откуда в Москву? – спросил Курилова Сиволобов.
        – Дак-ить, с Курил мы, – усмехнулся Курилов и все дружно захохотали.
        – Убирайте работы, ребята, – сказал я, забирая эскизы Тани Олейник, опасаясь, как бы кто-нибудь не разглядел их, и не понял бы обо мне того, что я хотел бы скрыть, то, что так хорошо разглядела она.
       Все схватились за свои листки, и только Курилов вспомнил:
        – Валерий Карлович, а вы Олейник оценку не поставили.
       Заметил всё же, я думал, не обратят внимания. Но это он на неё обратил внимание, не на обстоятельства… однако сама Таня, похоже, этого не заметила. Хотя не реагировать на интерес к себе такого парня как Курилов может только странная ледышка.
        – Олейник пока без оценки. Это не зачёт, ребята, это знакомство и оно состоялось.
        Вошёл Лиргамир с шампанским, и в следующие несколько минут все окончательно стали веселы и счастливы.
        – Ребята, если кто-то за пределами этой аудитории узнает, что мы здесь с вами пили, мне придётся плохо, получится, что я спаиваю студентов, а в наше безалкогольное время за это получу большие неприятности. Так что надеюсь на вашу скромность.
        Начали уже без скованности и смущения расспрашивать друг друга и рассказывать о себе. Девочки, кроме Тани, оказались москвичками, то есть Карина жила в Москве, а Ольга – в Химках. Сиволобов из Люберец, Чертко жил в Свиблово. А Таня оказалась из глубокой провинции, что не преминул отметить Лиргамир:
        – И чё тя из твоего Кировска в художники понесло?
        – Северный ветер, надо полагать, – сказала Таня, улыбнувшись, все засмеялись, особенно Курилов, похоже, он всерьёз заинтересовался, или как они выражаются, запал. Но сама она улыбалась без искорки, опустив ресницы, будто ей не весело и вообще, у неё, похоже, какое-то горе или надлом. Поэтому она и ведёт себя так, немного отстранённо, прохладно даже, поэтому и не смущается меня, как профессора, не замирает при моём приближении. Какое горе? И почему мне так захотелось узнать это?..
Глава 2. Да нет
       Мы вышли во двор училища около трёх, немного навеселе, но я лично не от вина, мне эта шипучка, как лимонад, я от литра водки не пьянел особенно, а эта чепуха в бумажных стаканчиках и вовсе – ничто. Нет, я опьянел от всего, что происходило сегодня: моя мечта сбылась, я поступил в Суриковское, в мастерскую к Вальдауфу, к которому я приехал год назад, а оказалось, он набирает курс только через год, и вообще попасть к нему – это надо так постараться… Словом, весь год я работал помощником повара, чтобы прокормить себя и оплатить комнату в чёрной и страшнющей коммуналке на том же Арбате.
        Я не мечтал больше ни о чём с самого детства. Но сначала мой отец, военный, заболел внезапно и умер, и мы с мамой и бабушкой остались одни, я только-только окончил училище, и меня взяли в армию, понятно, что на флот.
       А когда я вернулся, мама вышла замуж снова и уехала во Владивосток, и не за кого-нибудь, а за режиссёра тамошнего театра, вот он-то и сказал мне, увидев мои работы, а я рисовал с самого детства, сколько помню себя, он сказал, чтобы я не сомневался в себе и ехал поступать в Москву или Ленинград.
       Я подумал бы, что он хочет от меня избавиться, но мы не жили и не собирались жить вместе, они переехали к нему во Владик, вместе с бабушкой, и к тому же мама ждала вскоре появления на свет моего брата или сестры, а я был вполне самостоятельным. Так что я поверил ему и поехал.
        – И как зовут твоего отчима? – спросил Марк, теперь мы все перезнакомились и прекраснейшая фея, от которой я почти не мог оторвать взгляда, становилась всё больше похожей на живую девушку.
        – Владимир Иваныч, – ответил я.
        – Немирович-Данченко? – усмехнулся Лиргамир, все покатились со смеху. Все, кроме Тани, она, просто наклонив голову, смотрела на нас, завязывая пояс своего плаща на невыносимо тонкой талии…
        – Почти. Кузякин, – кивнул я, немного смущаясь.
       На это Таня усмехнулась, взглянув, наконец, мне в лицо.
        – Ну чё, выходит, повезло тебе, Богдан, что ты только его пасынок.
       Все уже падали со смеху на вытоптанную траву двора. Таня продолжала улыбаться, потом опустила ресницы, и отвернулась, поправляя сумку на плече.
        – Ребят, кто знает, как доехать до Кузнецкого Моста?
       Я открыл рот ответить, но Лиргамир опередил меня.
        – Зачем тебе? Я могу проводить, я хорошо знаю центр.
        – Дом моделей хочу найти, – сказала Таня.
        – И для чего тебе? В модели поступаешь? – хохотнул Сиволобов.
       Остальные, особенно девчонки, захохотали. Опьянели, похоже.
        – Поступаю, если возьмут, – сказала Таня.
        А Сиволобов оглядел её бесцеремонно и сказал:
        – Ну чё, сойдёшь, – и опять в хохот.
        – Поехали, Олейник, я покажу, я бывал там. У меня даже знакомые там есть, – не шутя сказал Лиргамир. – Протекцию тебе сделаю.
        – Ну сделай, – усмехнулась Таня. И подмигнула: – Тогда я с тобой дружу.
       Вот так меня москвич и обставил, а я поплёлся в свой занюханный клоповник на Арбате, думая, что надо пойти в деканат и получить место в общежитии, теперь мне положено, что-то я с работой своей совсем забыл об этом…
        Но на другой день Лиргамир сам подошёл ко мне перед началом занятий.
         –  Ну что, взяли Таню в манекенщицы? – спросил я.
         – Взяли.
         – Ты протекцию сделал? – я с удивлением почувствовал, что ревную.
         – Да ладно, я приврал вчера, никого я там не знаю. Таню и так взяли, её и к Зайцеву позвали, он сам там был по случаю, увидел её на подиуме, и сказал, берёт даже без обучения. И сильно расстроился, что она не может целые дни у него работать.
       Я смутился. Конечно, такая девушка… вообще, я даже не мог понять, я видел вчера её работы, у неё талант редкий, а тут ещё и внешность…
       Между тем Лиргамир сказал:
        – Ты… Богдан, ты не тушуйся с Олейник, я тебе не соперник, – и закурил, длинными белыми пальцами перехватывая сигарету.
        – Чего это? Отшила тебя?
        – Да нет, я и не пытался подкатывать. Я не по этой части.
        – Как это не по этой части? – удивился я, не понимая.
       Марк пожал плечами:
        – Так, что в постель я Таню не потащу. А ты – тащи на здоровье.
       Я всё равно ничего не понял, да и что мне было думать о Лиргамире, и о его смыслах, когда меня переполняли собственные.
         – Да, Богдан, у неё там драма, с женихом рассталась. Так что действуй смело, в такое время все куда более… гхм… восприимчивые…
     …Да, вот такой я добрый. Но мне Курилов понравился, сермяга был именно таким, каким я представлял его, когда разглядывал накануне. А вот Таня была непонятной. И я опять не мог вспомнить, о чём же я думал в связи с ней.
        Я вспомнил об этом только через несколько недель, когда мне, глазастому, стало ясно, что не только наивный валенок Курилов втюрился в Таню по уши с первого взгляда, но и наш прекрасный профессор тоже. И когда мама, позвала меня к себе, прикрыв дверь, поговорить.
        – Слушай, Маркус, – меня любили называть дома именно так, это завёл мой дед-дипломат, который переделывал почти все имена на заграничный манер забавы ради. – У меня к тебе дело. Помнишь, мы разговаривали с тобой как-то… о… о девушках.
        О да, был такой разговор у нас с мамой. Она, умнейшая женщина, которая при этом не обладала ни каплей женской прелести, первой догадалась, что я в своём половом развитии занял не совсем привычную для всех линию. И когда она спросила об этом напрямик, я сказал так же, как и вам, что мне безразлично. Но если какому-то интересному человеку вдруг интересно пощупать мои гениталии, я скорее позволю, чем откажу, и пол значения иметь не будет никакого.
        – Кто-то был уже? – спросила мама, не показывая виду, что её коробит или ранит это открытие.
        – Были. Но… мама, я скорее асексуален, чем гомосексуален. Если тебя это как-то успокоит.
        – Это героин? Из-за этого… ты под кайфом был, когда…
        – Нет. То есть под кайфом бывало, конечно… Но это… всегда было. Для меня не существует объектов вожделения. Красота для меня имеет пол только потому, что она разная, и она для меня… ну как цветы, море или там… звёзды на небе. Никто ведь не хочет трахать звёзды на небе.
        – Фу! Не выражайся, – скривилась мама. – Ты… поступай, как тебе надо. Но… не надо, чтобы дедушки или отец узнали об этом. Ты понимаешь?
      Я пожал плечами. Конечно, расстраивать близких мне не хотелось, хотя и это мне было безразлично: все они, все эти многочисленные взрослые, окружавшие меня, так меня обожали и баловали, считая идеальным, самым красивым, самым одарённым, самым главным ребёнком, что так и не заметили, что я вырос, и я вовсе не идеален.
        – Ты не должен легкомысленно относиться к этому, Марк, если не хочешь остаться без содержания, – вдруг сказала мама, разрушая моё самолюбование.
         – Что?! – я выпрямился.
         Мама покивала, сложив руки в замок, и руки-то у неё большие, не женственные. Я не помню её в каких-нибудь платьях, она всё время в костюме, серых и сероватых цветов, ни украшений, ни причёсок, кроме вот этой почти мужской стрижки, настоящий мужчина. Может потому я такой, не мужчина, и не женщина, что моя мама совсем не женщина. И мой отец человек тоже неоднозначный? Чего они от меня хотят?
       Вот это мамино заявление о том, что меня могут оставить без средств, поначалу показалось мне немного странной и неправдоподобной угрозой.
        – Я уже отбила несколько десятков атак насчёт твоей предполагаемой «голубизны», поверь мне, это не так-то просто убедить всех, что ты то, что ты говоришь, а не гей.
        – Ну, скорее гей, чем нет, – сказал я. – Но это… скорее потому, что женщины менее склонны затаскивать юношей в постель, чем иные мужчины.
        – Кто это был? – спросила мама, хмурясь.
        – Ты не знаешь, – сказал я, отвернувшись.
        Но это была ложь. Одного она точно знала, он был вхож в наш дом и сделал то, что сделал, когда приезжал к нам на дачу однажды летом. Это было так давно, что я и не помнил уже, сколько лет прошло. Однако после произошедшего на выпускных экзаменах я получил все отличные оценки, потому что этот «друг нашей семьи», мамин товарищ по работе, с которым они когда-то учились в институте или в школе, я уже этого знаю, был председателем Московского ГорОНО. Это был первый урок о том, что секс – это отличный товар. Но я не могу сказать, что я с тех пор ещё хоть раз так же продался, не оттого, что я такой уж чистый, просто не представилось возможности, но я запомнил это на будущее. После все мои приключения на этом фронте были единичными и случайными, после каких-то вечеринок. Так что нет, никакой системы в моей сексуальной жизни не было, потому что её самой почти не было.
        – И что мне теперь… жениться? – я разозлился, что меня принуждают ещё как-то прикидываться или… чего они от меня хотят?! – Мам, если вы лишите меня средств к существованию, что я, по-твоему, сделаю? Не думай, что любителей мальчиков так мало. Придётся пойти на содержание к какому-нибудь слюнявому развратнику.
        – Ты понимаешь, что за это можно сесть в тюрьму? – спросила мама.
       Превосходно… За то, что мне меньше повезло в жизни, чем нормальным людям? За то, что в наш дом проникло зло, растлившее меня в мои пятнадцать или шестнадцать, меня ещё выбросят на улицу, а потом, если что и в тюрьму? Мама…
        – Послушай, Марк, я на твоей стороне. Что бы ты ни делал, что бы ни думал о жизни… Я хочу сказать, не надо шокировать остальных в нашей семье, хорошо? Иначе все имущество достанется каким-нибудь сто десятым внучатым племянникам  наших дедушек, а не тебе. Тебе это надо?
       Вот мама, всегда была самым ценным членом в нашей семье. Причем членом в самом широком смысле слова. Не стала ни кудахтать, ни ахать, сразу к делу. Поэтому с мамой мне было общаться проще всего. С отцом нет. Он слишком холодный, закрытый человек. Даже выражение его лица никогда не меняется, о чём он думает на самом деле, я никогда не мог бы догадаться…
       И только бабушки и дедушки с обеих сторон обычные традиционные и жизнерадостные люди, которые прожили свои длинные интересные жизни всем на зависть ярко и быстро, потому что знали много горя и радостей. Они пережили то, чего я, мне кажется, никогда не смог бы выдержать: ни войну, ни голод, ни страх репрессий, о которых говорят так много, один мой дед, тот самый генерал, попал в лагерь перед войной, но он был из тех счастливцев, кто вернулся и после воевал как герой. Страннее всего то, что он не только не рассказывал об этом, и о войне не любил, как и остальные, но и никогда не держал обиды за несправедливость. Искренне никакой несправедливости не видел, так и говорил на мои изумлённые вопросы: «Время было такое». Так что да, мои бабушки и дедушки никогда не смогли бы понять и принять мой способ существования.
       Это они ещё не знали всего, что я, вскоре после того как вышел из клиники после лечения от наркотиков, всерьёз увлёкся ещё кое-чем: пользуясь тем, что мама работала в министерстве внешней торговли, я заинтересовался этим, то есть возможностями, которые она, конечно, использовать не могла, и даже не думала об этом, а я, на волне развития кооперации и мелкого предпринимательства задумался о том, что я могу использовать информацию, которой владела мама: о контрактах и планах министерства. Ведь сводить и соединять тех, кто выгоден друг другу, и иметь с этого небольшой процент – невинное развлечение, которое постепенно стало увлекать меня и даже приносить небольшой доход, на карманные расходы, как говориться.
       Но лишиться наследства… а наследство… вообще-то, было, что терять. Я посмотрел на маму.
        – Ладно… я всё понял. Мне девушку завести?
        – Прекрасная идея, – кивнула мама, улыбаясь одними глазами.
       Идея была хороша, вот только исполнить её непросто. Какая девушка согласиться встречаться так, как хотелось бы мне, просто изображая отношения? Вот, о чём я подумал, когда увидел Таню Олейник на вступительных: она стала бы идеальной девушкой для меня, потому что она мне нравилась. И я мог бы гордиться ею перед всеми, а мне не хотелось даже думать о девушке, которая мне не нравилась бы внешне. Но у Тани был парень…
       Однако оказалось, никакой он был не парень, а жених, и к началу учёбы уже Таню бросил…
       Я так и спросил её, когда мы ехали на Кузнецкий.
        – А парень твой не против? Ну, что ты в манекенщицы собралась?
        – Парень? Нет у меня никакого парня, – сказала Таня.
        – Летом был, – не унимался я. – Я тебя  с ним видел.
      Таня посмотрела на меня. Долго смотрела, будто раздумывала, что сказать.
        – Слушай, Марк, ты ведь… Почему ты увязался за мной?
        – Странный вопрос, – усмехнулся я. – Понравилась. 
       Она долго смотрела на меня, потом покачала головой, улыбаясь чуть-чуть и только губами. Нас покачивало в вагоне метро на диванах с большими толстыми пружинами, старые-престарые вагоны, кажется, что они тут ездят с первых лет метрополитена. На «Кольцевой» таких много и на всех старых ветках.
        – Нет, Марк. Ты… не хочешь быть со мной. Ты хочешь… быть мной.
       Я засмеялся, смущаясь, и откинулся на спинку, чтобы больше не смотреть в её глаза. Вообще-то я впервые встретил человека, который так легко проник в мои мысли и даже чувства, ибо во мне, человеке тонкой организации, чувства возникали быстро, правда, как правило, мимолётно и почти не оставляя следов, что утомляло и заставляло чувствовать себя убогим. Хотя, не могу сказать, что во всех окружающих я постоянно наблюдал душевную глубину, не чувствуя её в себе. А может быть, к себе я был более строг... Не то, чтобы я хотел быть женщиной, отнюдь, меня это вовсе не привлекает, женщины в основном так глупы и слабы, и к тому же кажутся мне нечистоплотными, что я никогда женщиной быть не хотел и себя женщиной не представлял. Но вот Таня… она будто и не женщина, сексуальный эльф, или ангел. И да, сейчас она была права, я ещё не знаю, что именно меня привлекает к ней, что именно тянет, то, что она тот самый Олейник, что вызвал восхищение Вальдауфа, вернее, та самая, или то, что запомнилась мне ещё летом, потому что во всей пёстрой толпе поступающих я увидел только её, или то, какой она выглядела сейчас, здесь, в подземелье метрополитена, светя ногами, волосами и своим чудесным лицом...
       Мы вышли из метро, я посмотрел на Таню, и сказал, решив, что иметь её другом было бы очень полезно, потому что вообще-то друзей у меня не было. Те, что были прежде, двое друзей с которыми я был близок с детства, умерли, а новых завести мне было негде, не в наркологической же клинике. Хотя там я мог бы… но не случилось.
        – Ладно, Таня, ты… права, – я решил быть откровенным, лучший способ привлекать к себе людей – это быть собой. А Таню я хотел привлечь.
        – Так зачем потащился за мной? – Таня снова немного улыбнулась вбок.
        – А ты хотела, чтобы Богдан пошёл?
        Она нахмурилась, будто не сразу поняла, будто не могла вспомнить, что за Богдан такой.
        – Курилов? Разве Богдан знает город? Он же… откуда-то издалека.
      Я засмеялся.
        – Ну ты даёшь, парень буквально сходу влюбился, а ты не заметила?
       Таня лишь пожала плечами, будто недоумевая.
        – Влюбился… ерунда какая. Он же меня не знает.
        – «Не знает», – засмеялся я. – Чё тя знать-то, глянул и поехал головой. Меня и то забирает.
        – Чепуха, – Таня махнула рукой, не жеманясь. – Сегодня «поехал», как ты говоришь, а завтра опять трезвый. Приехал.
        – Ты странная.
        – Да нет.
        – Тебя парень твой бросил? – спросил я в лоб.
       Таня даже остановилась и посмотрела на меня.
         – А?.. а, да, – она кивнула, опустив голову. – Бросил, да.
   
        То, что мне сказал Лиргамир о Тане, очень даже воодушевило меня на действия, и, хотя сам Лиргамир вёл себя так, будто ухаживает за ней. Он приглашал её в кино, в кафе и всё время провожал по городу, когда она отправлялась на приобретённую дополнительную работу. Я думал при том, зачем она работает, неужели ей нужны деньги? Об этом я спросил её, когда, уже имея место в общежитии, наконец, напросился проводить её, хотя ходьбы было десять минут. Таня посмотрела на меня.
        – Деньги? – она задумалась на мгновение и, пожав плечами, ответила. – Да нет… хотя, деньги, конечно, никогда не бывают лишними. Просто… что делать в общаге? Девчонки болтают, хихикают, расспрашивают о нашем профессоре, оказывается, все хотели попасть к нему, а видишь, счастливчиков оказалось только семеро… Словом, как-то мне подали эту идею, я и уцепилась: почему бы и нет. Работа нетяжёлая, самое то для девочек. А тебе это не нравится? – она посмотрела на меня.
        – Да нет, – пробормотал я, чувствуя себя сахалинским валенком. – А потом… какое право я имею тебе говорить что-то такое?
       Таня улыбнулась.
         – Не знаю, некоторые считают, что ты ко мне неравнодушен.
        О, Господи… девушки обычно играют, изображая неведение, недоумение, чтобы ещё больше привлечь, но не Таня… почему?.. Или я ей совсем не нравился? Странно, вообще я имел успех обычно, вот и в училище теперь меня уже пару раз позвали на вечеринки, и Карина с Олей, наши одногруппницы, которые сразу сдружились, как-то пригласили вместе в кафе, и мы сходили в ближайшую пельменную. У меня не было постоянной девушки пока. То есть ещё в школе сучился долгий роман, но длиной ровно до армии, ждать меня, конечно, никто не собирался… А когда я вернулся, возмужавшим и закалённым моряком, я уже никогда не был обделён внимаем девушек. За год в Москве, я встречался с разными девушками время от времени, но больше из необходимости, потому что воздержание вообще-то нагоняло на меня тоску и вместо творческого заряда, который я должен был бы, кажется, испытывать от этого, я впадал в грусть и неуверенность. Женщины давали мне силы и огонь, чем больше физических сил я на них тратил, тем больше приобретал. Так что да, я не отказывался ни от каких знакомств и возможностей.
       Но вот Таня… Она странным образом не была похожа ни на кого. Во-первых: она была талантливая, возможно, даже талантливее меня, во-вторых: её внешность вызывала во мне сильнейшей волнение, потому что она была как раз того типа женщин, которые завораживали меня, как героини старых-старых фильмов со светящимися волосами и лицами, и ресницами, отбрасывающими тень на половину экрана, а в-третьих: вот как сейчас, она вообще ни на кого из девушек не была похожа. Оттого ли, что как Марк сказал, её бросил жених, и она переживала это, или потому что она вообще такая, я ещё не разобрался, а так хотелось…
       – Неравнодушен, правда, – сказал я, решив тоже быть прямым как шпала.
      И тогда Таня улыбнулась, посмотрев на меня, она впервые так улыбнулась, с настоящими лучиками из глаз.
        – Что ж… приятно. Ты… Наши Каринка с Олей влюбились в тебя, и мои соседки по комнате. Так что… мне льстит.
        И всё?  Разочарованно подумал я. Вот чертовка… но ведь улыбнулась. В первый раз улыбнулась по-настоящему. Ну ладно, если это первый успех на пути, в финале которого она тоже влюбится в меня, я не против… В конце концов, странно было бы, если бы она тоже вот так, сходу влюбилась в меня, как я в неё… а я влюбился.
       Я о ней думал. Она мне снилась. Я выискивал её каждое утро, взглядом обшаривая окрестности общежития и весь путь до училища. И радовался, если видел её, тогда я её догонял или дожидался, чтобы вместе дойти до училища. Из-за того, что она была такой странно-независимой и насмешливой к тому же, я смущался действовать как обычно, напрямую. Карина сегодня снова позвала в кино через Олю, которой, похоже, не улыбалось быть некрасивой подружкой, она сама посверкивала карими глазами, глядя на меня и улыбаясь. Кино так кино, хотя в последнее время было легко нарваться на какую-нибудь порнуху, неловко с девушками…
       Приближался уже Новый год, мы с группой решили отпраздновать, собравшись. Мои соседи по блоку все собирались уехать домой на каникулы, ко мне это не относилось. Сиволобов спросил у Тани, не уезжает ли и она.  Нет, Таня не уезжала.
        – Отлично, а то без Снегурки-то куда? – к общему хохоту сказал Щелкун.
        С лёгкой руки Марка мы все называли Сиволобова Щелкунчиком или Щелкуном, к счастью он не обижался, даже Оля Табуретка перестала обижаться, хотя я не называл её так, она была милая и даже нравилась мне. Все мы ходили с прозвищами, которые выдумал Лиргамир для нас. За них Таня, Сексуальный Эльф, по его прозванию, назвала его Марковкин, это совершенно не шло красивому Лиргамиру, но было так смешно, что мы все его так называли, сам Марк не обижался, кажется, Тане он готов простить всё, даже насмешки.
        – Ну и отлично! Значит, скидываемся… по сколько?
        – Не знаю…
        – По двадцатке? – сказала Таня, денег, похоже, правда не считает…
        – Не много? – пискнула Оля, поддержанная Серёгой Чертко.
        – Не много, – сказал я, поддерживая Таню. – За мной котлеты и сосиски. Картошки можно сварить, что ещё?
        – Капусты и вообще всяких солёностей можно, – сказал Очкарик.
        – И салатов сделать можно самых разных! – радостно заулыбались девчонки. Мы сделаем и принесём. А ещё?
        – Ну что… ясно, – Щелкун показал два пальца, большой и мизинец, изображая шкалик.
        – Я куплю, – снова сказал я. У меня завелись обширные связи в течение прошедшего года на Арбате, в той же коммуналке, жила продавщица одного из винных, которую я регулярно защищал от её благоверного, за это она мне стирала. Думаю, не откажется посодействовать. – Накинуть только надо будет сверху.
      В общем, решили и начали готовиться. Однако в последний день перед праздником нас ещё ждал сюрприз.
Глава 3. Девушки
       Да, мы собрались сделать сэйшн, которых в моей жизни было столько, что я их ненавидел, но с новыми товарищами, конечно, надо было вместе собраться. Я не люблю алкоголя, все эти прошлые свои пагубные пристрастия я заменяю теперь только сигаретами, и вот, искусством.
       Сегодня у нас должна была быть обнажённая модель, как обещал профессор, мы вошли в нашу уже ставшую родной аудиторию, в дальнем углу была ширма, где наша модель должна была бы раздеться, но пока её не было. Я, как и остальные, с волнением ожидал начала занятия. Каких только уже заданий мы не выполнили за прошедшие месяцы, рисовали друг друга, причём на одном из занятий, профессор вызвал в середину трёх наших девочек, усадив на стулья, разобрал их внешность.
       – Вот взглянем, дорогие мои. Три типа женского лица и тела, всего три и целых три. 
        Он положил руки на плечи «табуретки», отчего она сразу вытянулась, будто стараясь стать повыше ростом, и продолжил:
        – Обратите внимание, перед нами… мягкий южный славянский тип. Округлые очертания лица, мягкие, изменчивые черты – он провёл пальцами возле Табуреткиного лица. – Коротковатая шея, большие мягкие уши, чтобы носить большие серьги.
      С этим словами он поднял Табуреткины волосы, стриженные под каре, отчего она запунцовела до слёз, что ж, понять легко, целый Вальдауф ласкает твою короткую шею.
        – Узкие покатые плечи, трицепсы всегда пухловаты, в них меньше силы, но много неги, – улыбнулся Вальдауф, глядя на нас, а не на Табуретку. – Встаньте-ка, Оленька.
       Табуретка поднялась трепеща. Вальдауф захватил сзади её ужасный толстый свитер.
        – Мягкий животик, короткая тонкая талия и гармоничные груди и бёдра, всегда округлые, мягкие, наполненные теплом, всегда готовые выносить столько жизни, сколько позволит природа. А она щедра…
      Он не касался Табуретки, только говорил, делая в воздухе какие-то «па», но, клянусь, эротичнее зрелища я никогда не видел.
        – Ноги короткие и крепкие, легко носить детей и догонять их, бегущих по траве.
      Он взял в свою Табуреткину ручку, бедняжка, на грани оргазма.
        – Маленькие мягкие и горячие кисти и ступни, их прикосновения…
         Вальдауф взглянул ей в глаза, укладывая её ладошку на свою, большую, как сковородка ладонь, Табуретка выдохнула, у неё затрепетали ноздри, а она очень чувственная, оказывается. А Вальдауф продолжил с удовольствием, влажно глядя в лицо маленькой взволнованной Олечке.
        – Их прикосновение – само Добро. Они легко вымесят тесто, приласкают ребёнка и обнимут усталого мужа, согревая в одно мгновение. Идеальная женщина.
       Он снова опустил ладони ей на плечи и опустил на стул, переходя к Саксонке. А Табуретка осталась сидеть, опустив глаза, и дыша так, что её свеженькие, как пышки груди полукружными холмиками выступающие под свитером, заходили вверх-вниз. Вот декольте бы на ней было… мне стало весело, Вальдауф умеет развлекаться, как я вижу, и знает толк в удовольствиях…
       Пришёл черёд Саксонки, у той волосы были завязаны в хвост высоко, почти на макушке.
        – А здесь мы видим северную европейскую красоту. Тёмные волосы не должны вводить вас в заблуждение. Они гладки и прохладны, как стекло, они не вьются даже в воде. Если в первом случае, у нашей Оленьки, мы видели тёплые оттенки кожи и волос, пушок, то у Кариночки цвета прохладные, кожа совсем иная, плотная не потому что под ней жирок, но сама она плотна, с усиленным каркасом для устойчивости к холоду и прибрежным ветрам... Смотрите сюда: нос удлинённый прямой с высокой переносицей и крепкими хрящами, прямой лоб, брови светлее волос, как и ресницы, они не длинны, потому что снежная погода большую часть года. Радужка серо-голубая, цвета балтийского неба. Лицо продолговатое, губы узкие, немного влажные, за ними мелкие зубки на узкой челюсти. Голос у северных дев нередко, глубокий, низкий, иногда с хрипловатыми обертонами, проявляющимися с возрастом, а в юные годы звучащие как волнующие нотки лёгкой хрипотцы. Этим голосом вы когда-нибудь  будете превосходно читать лекции студентам. Скажем, по истории искусств.
       Саксонка зарделась. Он так же принудил её встать, и она с удовольствием горделиво выпрямилась. Что ж, она красива, одета по моде и даже не без вкуса, в отличие от Табуретки, ей приятно, что все сейчас смотрят на неё. Табуретка смущалась, Саксонка испытывала удовольствие. А Вальдауф продолжил вальсировать своими большими белыми кистями вокруг теперь её фигуры в тёмно-синем обтягивающем платье.
        – Средний рост, относительно короткие ноги, много ходьбы, но не бега, талия узкая и длинная, ягодицы шире уровня плеч, усилены в нижней части, иногда треугольны, но груди остры, а ареолы, вероятно, бледно-розового цвета. Ладони и ступни широковаты в суставах и немного костисты, кости достаточно мощные, человек сильный и гордый по праву.
       Он, снова положив ладонь на плечо Саксонке, и чуть наклонившись к её голове, словно хотел шепнуть что-то ей, вернул её в исходное положение. И подошёл к Тане. Я видел, с каким удовольствием он остановился позади неё. В этот момент я подумал, что весь этот разбор он затеял с единственной целью: пощупать девчонок. Но я заблуждался, не девчонок, а именно её, Таню…
      У него заблестели глаза, когда он встал за её спиной, он даже улыбался совсем по-иному.
       – И третий тип. Тип смешанный, немного странный, потому что на грани и в смешении. Будто на перепутье многих сотен путей. Наша Танечка.
     Он положил руки на танины плечи.
        – Я не знаю, Таня, что вы делаете с вашими волосами, что они приобрели такой необычный цвет, но их свечение, блеск и при том пышность без склонности к неприятной сухости…
        Вальдауф подошёл к Тане и, ничтоже не сумняшись, вынул шпильки, которыми был скреплён узел у неё высоко на затылке.
        – Держите, Танюша, – он отдал шпильки Тане.
       Она подняла руку, и он отдал ей шпильки, коснувшись её пальцев, это было заметно, что он нарочно ниже опустил свою кисть, чтобы захватить её. А после запустил пальцы ей в волосы к самой коже, отчего Таня опустила ресницы, голова её качнулась за движениями Вальдауфа.
        – Мягчайший тёплый шёлк, тонкий, но плотный, стекла столько же, сколько воздуха, потому они легко завиваются от влаги и разглаживаются так же легко. Податливы и послушны.
       И он провёл пальцами вдоль пряди, будто прочёсывая, чтобы показать нам, на просвет, но второй рукой задержался на Таниной голове, спустив пальцы к шее и подбородку, ощупывая, будто лаская.
        – Посмотрим на лицо, – сказал Вальдауф, а волосы, отпущенные им, упали волной на Танино плечо. – Что мы видим здесь? Кто скажет?
         – Губы! – крикнул я.
      Все засмеялись, включая Вальдауфа.
        – Кто ещё скажет что-нибудь?
        – Глаза, – сказал Курилов.
       Вальдауф кивнул.
        – Два полюса. Обычно преобладает что-то одно, либо черты соразмерны, вот как у нашей Кариночки и Оли без выдающихся. А здесь мы видим длинные тяжёлые веки, ресницы чёрного цвета, как и брови, и радужки пигментированы интенсивно, что странно для такой светлой и тонкой кожи. Если бы Танюша была японкой, это бы всё объяснило, но очевидно, что если Дальний Восток и подмешан здесь, то самым странным и даже спорным образом. Какого цвета ваши волосы на самом деле? – спросил Вальдауф, продолжая держать её лицо своей ладонью, касаясь шеи.
        – Это природный цвет, – ответила Таня, почему-то хмурясь, и даже бледнея, врёт и не хочет, чтобы все это знали?..
       Вальдауф удивлённо приподнял брови, снова взял пальцами её прядь и поднёс ближе к своему лицу, вглядываясь в неё и перебирая, потом накрутил вокруг ладони и посмотрел на корни. Что-то промелькнуло в его лице.
       – Да… правда. Не ложь…да, теперь я понял… Что ж, тем интереснее…
      Он снова отпустил её волосы и посмотрел на нас.
       – Кто скажет, почему мы имеем вот это: такое смешение цветов, стоящих на противоположных сторонах цветовой и контрастной шкалы? – спросил он, продолжая держать в ладони Танино лицо.
        – Может, она эльф? – сказал я.
       Все засмеялись.
        – Да нет, Снежная Королева, – сказал Сиволобов, ухмыляясь.
        – Сказки вдохновляют, верно, как и красота, всегда вдохновляет живописца, – улыбнулся Вальдауф. – Ну что ж… Таня, что скажете, откуда вы?
         – Я родилась в Ленинграде, – сказала Таня. – И мои родители и бабушки и дедушки тоже ленинградцы. Но… Я не знаю, откуда были предки тех, кто первым приехал в Петербург когда-то…
       В Ленинграде… вот так, а мы-то Кировск какой-то, городков с подобными названиями по пять в каждой области от Калининградской до Хабаровской.
      У Вальдауфа дрогнула бровь, комментировать, однако, он не стал.
       – Нос прямой, небольшой и кажется немного приподнятым, потому что такова линия лица, подбородок выдаёт внутреннюю силу, скрытую, потому что он не выезжает впереди лица, он ведёт черты за собой. Линия скул… когда юность покинет вас, скулы станут острее, появится тот пикантный залом впалых щёк, что так эффектен на фото. В целом все черты, выпуклые и яркие, кажется, перебивающие друг друга при первом взгляде, объединяет гармония и… кто скажет правильное слово?
       Вальдауф  посмотрел на всех.
        – Манкость, – произнёс Серёга Черток, Очкарик.
       Вальдауф улыбнулся.
        – Именно. Превосходное слово… А ещё очевидна независимость и внутренняя свобода, происходящие от раннего взросления. У вас в детстве были какие-то испытания, Таня? Вы были одна? В одиночестве дети быстро взрослеют…
       Таня не ответила, немного приподняв голову, так что пальцы Вальдауфа, коснулись уголка её губ, намеренно или случайно, но выглядело со стороны это очень эротично… даже для меня, у меня редко встаёт от подобных зрелищ, но сегодня встал... манкость…
        – Очень длинная высокая шея в гармонии с длинными руками, ногами, бёдрами, пальцами, особенный удлинённый тип, не слабый и дробный, но гибкий и сильный. Притом очень женственный, самый далёкий от мужского.
       Он поднял на ноги Таню, наконец, отпустив её. Она очень высокая, если две другие доходили высокому Вальдауфу одна до плеча, а вторая – едва до подмышки, то Таня, без каблуков, не так как другие девочки, поднявшись, закрыла его подбородок своей макушкой. На ней свитер и шорты, а на ногах ботфорты, она носила их со всем подряд, или грубые ботинки, и это получалось клёво…
        – Сколько сантиметров ваша талия, Таня? – спросил Вальдауф, усмехаясь, вероятно думая, что она не сможет ответить.
        – Пятьдесят семь, – с готовностью ответила Таня.
       Вальдауф усмехнулся, посмотрев ей в лицо, для чего обошёл её.
        – Шутите? Откуда вы знаете?
        – Измеряла вчера. Мне сказали, похудеть, вот я и слежу…
       По аудитории пробежал как-то шепоток или вдох.
        – Кто сказал? Какой-то маньяк? – спросил Сиволобов.
        – Нет, в Доме Моды, – просто ответила Таня. – Ну я… подрабатываю… иногда.
        – А рост?
        – Метр семьдесят шесть.
       Вальдауф взялся за её объёмный свитер сзади, натянув его, и Танина фигура выступила как узкая скрипка.
         – Неплохо, – нервно хохотнул Щелкун Сиволобов.
        – Что мы скажем? Север, юг? Восток? Запад? – спросил Вальдауф, выпуская свитер, и изящная скрипка снова скрылась в рыхлой вязке свитера. Остались только бесконечные ноги, шея, и белые светящиеся волосы.
        – Ленинград, – хрипловато произнёс Курилов, на него страшно было смотреть. Господи, чё ты ждёшь, Курилов, валенок, что Вальдауф приберёт её себе, неужели не чувствуешь, что наметился уже?!
       Все обернулись на Богдана и засмеялись, расслабляясь...
       – А в целом нам необычайно повезло ребята, что в нашей группе целых три очаровательнейшие и такие разные девушки. Предлагаю каждому выбрать модель из троих, девушки же выбирают модель произвольно. К трём наброски сдать. И помните всё, что я сегодня рассказал о типах, севере, юге и прочем, завтра спрошу. Изучить. В библиотеке есть материалы по внешностям разных народов мира. Альбомы выдают в читальный зал…

    …Да, в тот день, это был конец ноября, я устроил себе маленькое удовольствие с девушками. Из трёх девушек две вели себя, как положено, были влюблены в своего преподавателя восторженной любовью, не требующей ни романа в ответ, вообще ничего, кроме капли внимания. Две из трёх. Но третья… Спокойна и уважительна, но холодна и отстранена, мне казалось, она даже не видит меня, глядит как будто сквозь. Это заводило меня всё больше. Мне хотелось понять, что такое в ней особенное, что так притягивает, кроме необычной яркой красоты. Манкость, сказал Очкарик, как называет Чертко шутник Лиргамир… И семестр приближался к концу, мне хотелось как-то задеть, расшевелить Таню Олейник, я даже наставил ей «неудов» просто так, придираясь к несуществующим недостаткам её работ или ответов на вопросы. Впрочем, от этого работы становились только лучше, читала она всё больше, слушала лекции внимательнее, так что мои придирки шли на пользу талантливой художнице, но никак не действовали на неё как на женщину.
       Именно так, на женщину. Я чувствовал в ней взрослую женщину, все три девушки были ровесницы, но Саксонка Карина и Олечка Табуретка по метким прозвищам Лиргамира, были будто на десть лет моложе неё. Они шептались, перемигивались, хихикали, время от времени, смущались, все как положено семнадцатилетним девственницам. Но Таня была взрослой, зрелой, она понимала всё о себе, и многое – о мужчинах. Это было необычно, я привык к иному в студентках, моих восторженных поклонницах, готовых на всё ради моего внимания. А уж роман со мной был пределом мечтаний каждой, так было всегда. Тане же, кажется, даже не приходила в голову такая возможность. Так я действовал со всеми девушками, присмотревшись, выбирал и далее действовал по самой банальной схеме, как все ловеласы.
        Романчики длились от нескольких месяцев до пары лет, то, что я всегда брал фаворитку на весь курс обучения глупая легенда, девушки мне надоедали быстро, увы, потому что были весьма однообразны, а я стремился к разнообразию, чтобы не утратить хорошего настроения и вдохновения работать. Моя жена Марина до сих пор была такой же девочкой, незрелой и подверженной влиянию, верящей в то, что всё происходит само по себе, и что кто-то решит за неё её проблемы. Думаю, именно поэтому она так и не родила, ведь это тоже означало, повзрослеть, и так и не сумела выскочить в примы, для этого тоже нужна зрелость, заставляющая работать и преодолевать свою лень и приземлённость, перескакивать препятствия намного выше собственной головы. Я из нас двоих был взрослым, а она находилась у меня под крылом. Получалось, за всю жизнь я никогда не встречался со взрослой женщиной... Но, может быть, это помогало мне сохранять молодость в душе.
        И вот Таня Олейник, которая не была взрослой ни внешне, ни возрастом, при том казалась мне увереннее и спокойнее всех, кого я знал, самой взрослой из всех. Поэтому я хотел её всё больше, мне хотелось разобраться, не ошибаюсь ли я, что кроме её красоты меня манит что-то особенное, что есть в ней…
 
      …И вот, прошло несколько недель, близился Новый год и конец семестра, мы разрисовали окна аудитории снежинками, нарезали снежинок из бумаги, Оля принесла гирлянду из дома и теперь цветные лампочки мигали на одной из стен. Мы пришли в аудиторию, куда вскоре вошёл и Валерий Карлович, как всегда одетый с небрежным шиком, очевидно, что художественный вкус помогал ему и одеваться вот так, безупречно. Хотел бы я когда-нибудь научиться этому, ну или хотя бы как Марк, хотя его стиль не под мою фигуру…
        – Все пришли? – Вальдауф посмотрел на нас.
        – Олейник опаздывает, – сказал Марк, выглянув в окно. – Вон бежит.
        – Я опозданий не треплю, – сказал наш профессор неожиданно сделавшийся строгим. Он вообще был строг с Таней, строже, чем с остальными, этим я пенял Лиргамиру, когда тот говорил, что он имеет на Таню виды, и я напрасно не решаюсь приступить к делу с ней.
        – Дождёшься, Лесоруб, – он называл меня всё время по-разному, то Ильёй Муромцем, то сермягой, то шеф-поваром, то Валенком, то Островитянином, по имени почти никогда. – Дождёшься, что он возьмёт её себе.
        – Да он терпеть её не может, по-моему, она его раздражает. Мне кажется, он до сих пор не пришёл в себя от того, что Олейник именно она.
        – Раздражает, конечно, потому что у него на неё стоит, а у неё – нет.
       Но я не верил в это, меня это не раздражало, я знал, что с такими девушками не действуют наскоком, надо красиво, и не спеша. Вот я и продумывал каждый шаг, и очень надеялся на Новогоднюю вечеринку…
       И вот Таня опаздывает, Марк, как всегда решил вступиться.
        – Она сегодня приехала домой очень поздно, у них там… показы, – сказал он. – Готовятся, все на нервах, моделей задёргали тоже. Ну… то есть, манекенщиц.
        – Что?! – засверкал глазами Вальдауф. – Уж я как-нибудь понял бы, что вы о манекенщицах. Или считаете необходимым объяснять замшелому профессору?!
      Вальдауф аж побелел от злости и чего его вдруг так уж разобрало? Вообще-то Марк говорил правду, мы с ним были на таком показе, и даже не на одном. Точнее на репетиции. Таня провела нас по его просьбе, сказав, что мы молодые художники и ищем моделей.
        – Я всё время девчонкам тут это пою, – засмеялся Марк, подмигивая. Он везде умел становиться своим в несколько минут. – А ты вообще пойдёшь на «ура», не стесняйся, Муромец, действуй. Таня заметит, что ты на других смотришь, может, хоть ревновать станет... Хотя… вряд ли.
       Вот и я так думаю, вряд ли Таню заставишь заинтересоваться собой таким способом. Но в том-то и беда, что я не знаю, каким способом лучше всего с ней действовать. Как-то прежде и не задумывался, подкатывал да и всё…
        Репетиция показа и вся суета вокруг этого, девушки, похожие на Таню высокими ножками, сновавшие туда-сюда, музыка, неполадки, ругань, которая была какой-то забавной, несерьёзной, так не ругаются обычные мужики, но здесь и мужчины и женщины были похожи и ругались одинаково громко, сердито и даже грубо, на каких-нибудь стройках или в колхозах, думаю, выражаются изысканнее. Марк вскоре уже разговаривал с одним очень красивым мужиком с красивым пышным блондинистым чубом, которым он то и дело вздёргивал над своим безупречным профилем, будто нетерпеливый конь.
       Достав блокнот, что я всё время ношу с собой в заднем кармане, я зарисовал того мужика с его фотокамерами, модной жилеткой, мокасинами и шальваристыми штанами. Когда тот занялся делом, Марк в радостном возбуждении вернулся и сел рядом со мной, в ряд, приготовленный для зрителей, что рассядутся здесь завтра. Заглянул в мой блокнот.
        – О! Оскара запечатлел. Очень точно. Ты портретист, смотрю, недурной.
        – Кто он? Красивая фактура.
        – Фотограф очень модный. По всему миру ездит, работает во многих журналах, ну и персональные выставки бывают. И для западных агентств девушек приглядывает. Он не скаут, конечно, но на приплате у некоторых. Советское сейчас всё в большой моде, девушки в том числе. У нас-то моды нет… так, потуги жалкие, какая мода, когда магазины пустые... только рынки да «комки». Так что для некоторых он может оказаться мостиком на Запад. Вон, видишь, как девчонки его оседают, – он усмехнулся. – Ну и… по совместительству мой любовник.
       Я посмотрел на него. Он кивнул, продолжая всё так же усмехаться, отвечая на мой немой вопрос.
        – Давно?
        – Пару недель.
        – Предки узнают… не боишься.
        – Ну, пока не узнают. Я же домой  с ним не прихожу…
        – Узнают, не думаешь, что за тобой могут приглядывать после твоих… прошлых эксцессов? – спросил я, продолжая свои наброски. Марк был откровенен со мной и с Таней, мы как-то с самого первого дня и дружили втроём, так что мы всё о нём знали, они всё знали обо мне, но мы почти ничего не знали о Тане, кроме того, кто её родители и брат. Кстати, когда Марк узнал это, снова удивился: «Так ты не из простой семейки-то, самородок?» Когда он так говорил и смотрел на неё, я переставал верить в то, что он не интересуется ею как девушкой.
        – Думаешь, правда, могут следить? – Марк обернулся обеспокоенно.
       Я засмеялся:
        – Да шучу я.
        Лиргамир, засмеялся тоже и толкнул меня в плечо. Между тем включили музыку, которая должна будет звучать на показе: Мадонна, «Vogue», потом и другие песни вроде «Freedom» Джорджа Майкла и других таких же искристых, и страшно модных, все видели восхитительные клипы, снятые по ним. И вот девчонки стали выходить на подиум под эту музыку, зажигательную, игривую. О… это было восхитительно! Они шли весёлым быстрым шагом до конца длинной сцены, называемой подиумом, останавливались, предоставляя полюбоваться одеждой, что была на них, а пока это были их собственные мини-юбки и джинсы, лосины, у кого как, и, эффектно развернувшись, шли назад... Одна за другой эталоны длинноногой стройности и красоты. С макияжем, который опробовали сегодня тоже и с причёсками – высокими-высокими остроконечными пучками, похожими больше на какие-то крышечки-держалки, но даже эти уродливые причёски не могли испортить красавиц. А все девушки были красавицы.
        Но Таня… лучше всех. Она так красиво, грациозно и в то же время притягательно шла, быстро, и в ритме мелодий, будто пританцовывая, что у меня всё заныло внутри… Один её проход, другой, третий… Она подмигивала нам, проходя мимо и это было восхитительно и так весело, я такой искрящейся Таню ещё не видел. Ей нравилась эта игра, потому что именно так она воспринимала эту работу. Но и я воспринял это так, если это нравится Тане, это ещё больше нравилось и мне, и Таня такая нравилась, больше, чем всегда неприступная, ускользающая, как ледяная скульптура… Короче говоря, я влюбился ещё больше. И, главное, после этого, я увидел Таню живой и весёлой, чем обычно, чем она была на занятиях, когда сосредоточивалась над работами, когда слушала лекции или замечания профессора…
      Так что, когда Марк сказал сегодня, почему Таня опоздала, я мог только пожалеть, что она не взяла меня с собой снова. Надо напроситься в следующий раз…
       И вот она почти вбежала в аудиторию, волосы растрепались немного, прижатые чёрной эластичной повязкой, сразу на лоб, сейчас носили такие, мне они не нравились, хотя Таню мало чем можно было испортить, даже этим, но я предпочёл бы, чтобы этой строгой повязки не было. На ней, к тому же, было мешковатое платье какого-то сероватого цвета, настоящий толстый мешок, хотя, вероятно, тёплый…
Глава 4. Желание и омертвение
      …А меня и вовсе взбесило это платье. И вообще… взбесило всё. Так нагло опаздывать на мои занятия, и ещё приходить в таких ужасных балахонах, чтобы я не мог насладиться видом её совершенств. Ну, держись, Олейник!
         – Олейник, вы опоздали… – сказал я громко и грозно, сложив руки на груди.
        Мои слова застали её врасплох, она остановилась, у входа, испугавшись, вероятно, что я выгоню её.
       – Быть может, вы не считаете наши занятия важными для себя? Быть может, иная карьера привлекает нашу Таню Олейник, которую я поначалу посчитал такой талантливой? – я говорил громко и страшно, и все примолкли, будто присели. – Что вы молчите?
        – Нет… – негромко проговорила Таня.
        – Что?! Я не слышу.
        – Нет, не привлекает, – сказала она, опустив голову.
        – Я не против работы и подработок, но не в ущерб учёбе. Вот Курилов тоже работает, но ни разу не опоздал и не пришёл не готовым…
     Я смотрел на Таню,  наслаждаясь своей властью над ней. Но тут Курилов едва не испортил мне весь бал, сказав:
        – Я работаю только в выходные сейчас, в будни редко...
       Тоже мне, заступник выискался, но ты поплатишься сегодня за своё заступничество…
     Демонстративно не обратив внимания на его слова, я продолжил распекать Таню.
        – Но… сегодня вам предоставляется возможность поработать и у нас, раз уж вам так мило ваше не относящееся к учёбе занятие. Вы знаете, что у нас сегодня первое занятие по обнажённой модели, а наша с вами модель не явилась, по неизвестной мне причине. Так что… либо занятие провалится, либо, Танечка, вы послужите сегодня высокому искусству и поработаете моделью. Что скажете?
       Она не покраснела, как я ожидал и рассчитывал, только вздохнула, подняв лицо и глядя мне в глаза.
        – Хорошо, – только и сказала она. Это не покорность и не подчинение, это принятие вызова, правил игры, которую она разгадала, похоже, мне не удалось скрыть свой интерес к ней, своё влечение...
        – Кстати, может быть, найдутся ещё желающие поддержать нашу сегодняшнюю модель? – смягчился я, оглядев остальных.
         – Я! – тут же выскочил Курилов.
         – Отлично, ваше тело должно послужить превосходным контрастом для нашей женской модели. Быть может, есть ещё?
        – Я тоже хочу! – поднял руку Лиргамир.
        – Вот и прекрасно, – кивнул я. – Таня, прошу за ширму. Кстати, можете остаться в трусиках, не сатрап же я, в конце концов... Остальные раздевайтесь прямо здесь. Если кто-то стесняется семейных трусов, разрешаем остаться в джинсах.
        – Отчего же, семейники очень живописны, – захохотал Щелкун.
       Все, включая претендентов в модели засмеялись. Уже через несколько минут перед нами рядом на большом столе сидел белокожий, стройный Лиргамир в одних трусах, кстати, самых модных, будто знал, что придётся всем показывать, таких, как на рекламных постерах, которые я видел этим летом за границей, и качал ногами, посмеиваясь. Курилов устроился в одиночестве на высокой тумбе, легко запрыгнув на неё. И, наконец, из-за ширмы вышла Таня Олейник… Хотелось выдохнуть, как в «А зори здесь тихие…», когда все восхищались красотой одной из героинь. Так же светилась и наша Олейник, как Женя Комелькова.
      Она вышла и остановилась, не смущаясь, выпрямив спину и расправив плечи, при всей изящной тонкости фигуры, она не была костлява, тонкие длинные мышцы играли под белой опалесцирующей кожей, очертания груди, не слишком маленькой для такой узкой талии и бёдер, были прелестны, светло-коричневые соски будто усмехались слегка, пока Таня стояла несколько секунд, позволяя всем разглядеть себя. Трусики на ней самые простые, почти невидимые, такие как раз, как положено носить моделям, чтобы их не было видно под одеждой и теперь не отвлекающие взгляд от неё. Но проклятая повязка осталась на голове. Я не мог этого позволить. Поэтому подошёл, и со словами:
       – Только без этого, – снял её с её головы.
        Её волосы плеснулись на спину снежной волной. Я указал на стол, где уже устроился Лиргамир.
        – Прошу.
        – Залезай, Танюшка, небось, не замёрзнем? – хохотнул Лиргамир, подавая ей руку. Она улыбнулась ему, подняв ладонь, и он хлопнул своей ладонью о её, получился шутливый дружеский жест, а потом помог ей забраться и устроиться рядом. Он ей нравится? Неужели не замечает, что он гей?
        – Кстати, сегодняшние модели от занятия не освобождаются, – сказал я.   
        Все три фигуры, представшие нам, были прекрасны, по-своему. Курилов сложённый прекрасно, очень мощный для своих молодых лет, с годами может отяжелеть, но скорее всего, это только придаст ему мужественной красоты. Лиргамир составлял с Таней рядом на удивление гармоничную пару, он очень стройный, даже худощавый и белокожий, его тело вполне мужественное и мускулистое очень гармонировало с её: те же прямые плечи и красивые ключицы крыльями, длинные ноги и руки, белая кожа. Они могли бы быть братом и сестрой, к примеру…
        – Я сижу слишком близко, – сказал Лиргамир. – Мне неудобно рисовать Таню.
        – Ничто не мешает вам пересесть, – сказал я.
        – Иди ко мне, на коленочки, – засмеялся Курилов, и все поддержали его, наконец, разрушая возникшее напряжение.
        – Э, нет! Боюсь в тебя влюбиться после.
        – А ты не боись, я добрый! – широко улыбнулся Курилов, вкупе с его замечательной внешностью этот рокочущий голос и белозубая улыбка, подействовали разрядкой на всех, как и шутливый хлопок Лиргамира и Тани.
       Все мы хохотали, и будто не было взбучки, устроенной мной Тане. И занятие прошло превосходно. У всех получились сносные эскизы. Таню рисовали все мальчики, сама Таня успела набросать и Курилова, и Лиргамира, но принимая её эскизы, я сказал:
        – «Отлично» ставлю авансом и только за вашу исключительную красоту, спасибо, доставили радость старику. Кстати, останьтесь после занятий сегодня, мне нужно с вами серьёзно поговорить.
        – Валерий Карлович, мы тоже хотим побыть моделями как-нибудь, – сказала Саксонка Карина, улыбаясь и слегка заигрывая, вот с кем было бы как всегда...
        – Прекрасно, Кариночка, после каникул милости просим, – улыбнулся я как можно лучезарнее.
       Я дождался Таню в своём кабинете около четырёх, у них была лекция по истории искусств после моего занятия. Пока я ждал её, я рассматривал их работы. Таня на них, на этих эскизах, изображавших её, не была и близко так прекрасна, как на самом деле. Я взялся за пастельный карандаш и сделал несколько набросков. Нет… и у меня не получалось. Я должен узнать её лучше, я не понимаю пока, я пока её не чувствую, а я должен…
        – Валерий Карлович…
       Я обернулся к двери.
        – Можно к вам? – Таня стояла в дверях.
        – А…Таня… да-да, входи… э… – я растерялся немного, я слишком много думаю о ней. – Входите.
      Она вошла, и снова в этом ужасном платье и в той же ужасной чёрной повязке на волосах. Я встал из-за стола, стол у меня обширный старинный, как и диван, громадный кожаный мастодонт, с резными финтифлюшками на спинке и подлокотниках, что стоит тут, наверное, ещё со времён царизма.
        – Таня… вы…
        – Валерий Карлович, если вы… считаете, что я не должна работать манекенщицей, что это… как-то мешает, я, конечно, брошу, – сказала Таня.
        – Что?.. – я даже не понял, о чём она говорит. – Нет-нет… не надо. Если вы… вам это нравится… Я только… это от ревности, знаете ли.
       Я обошёл вокруг неё, вдыхая аромат, который распространялся от неё, чистой кожи, теплых волос, шеи, мои пальцы пахли её шеей, после того, как я однажды касался её. А теперь я чувствовал, как пахнет она вся, я не мог этого знать, но мне казалось, что я знаю… каковы на вкус её губы, мочки, соски…
       Она обернулась, удивлённо хмурясь, от этого её ресницы достали до этих самых тёмных и блинных бровей.
        – Вы… Валерий Карлович… вы что… вы влюблены в меня? – спросила она изумлённо.
        Ну вот и всё… Я поднял руку к её волосам и стянул проклятую повязку, отбросив её куда-то на пол, и, намотав её волосы, оказавшиеся в моих руках на ладонь, притянул её к себе, целуя. Губы… какие полные горячие изумительно мягкие губы… захватить их вполне…пробраться за них, влиться всем ртом в её, полный сладострастного огня, что полился внутрь меня сразу… я прижал её к себе другой рукой, такую тонкую, но она вдруг выгнулась, будто хотела вглядеться в моё лицо.
        – Ва… Валера… – она подняла руку и коснулась моей щеки, как будто хотела убедиться в чём-то и всматривалась так, словно узнавала.
       Я отпустил волосы, незачем больше было удерживать её, она не собиралась выскальзывать, я коснулся ладонями её лица, к волосам, к шее… и теперь она поцеловала и меня в ответ, разомкнув губы, касаясь языком моих губ…
       Жёсткий и узкий диван отлично может служить ложем любви, если достаточно желания…

      …Мне неожиданно стало плохо. То ли потому, что я не ел с самого вечера, а уже давно прошло время обеда, пятый час, то ли потому, что понял, наконец, со всей отчётливостью, в какой капкан я попал. А может быть, я почувствовал что-то страшное, что касалось меня, но чего я не мог знать, только чувствовать. Я не взялся бы даже анализировать, что со мной, так сдавило грудь, будто кто-то наступил. Что это такое? Приступ стенокардии? Или ужас того, что едва я задумал уйти от Альбины, едва уже решил это, как она, в самом деле, оказалась беременна.
      Но, как и почему? Разве я спал с ней?..
      Тогда, в августе, проснувшись в середине дня, я обнаружил себя возле мирно сопящей на диване Альбины и, поняв, что кроме нас больше никого нет, стараясь не шуметь, быстро умылся в ванной и ушёл, придержав «собачку» в английском замке, чтобы не щёлкнула и не разбудила Альбину, я вышел вон и сразу побежал. Я сильный тренированный человек и пробежать несколько километров для меня не составляет труда.
       Я прибежал в усадьбу, но Тани не было здесь. Всё осталось, как было, когда я уходил, но только не было её и не было больше здесь жизни, как не было огня в камине. Я бросился к ней домой. Мне открыла её мама.
        – Валера… Вы…. – она странно смотрела на меня.
        – Лариса Валентиновна, Таня… она…
        – Она уехала, Валера, – сказала Лариса Валентиновна, почему-то бледнея.
         – Уехала?.. Как это?.. Куда?!
         – В Ленинград. Утренним поездом.
         – В… Ленинград?.. как это может быть? Почему? – какой-то абсурд, как это может быть…
        – Они с Володей Книжником туда уехали.
       О, Боже… меня будто камнем ударили в лоб. С Книжником…
       Лариса Валентиновна говорила что-то ещё, даже приглашала войти и выпить чаю, «а то на мне лица нет», но я, чувствуя, что этот самый камень, который ударил меня в лоб теперь у меня в груди вместо сердца, потому что оно даже не бьётся, отказался и пошёл прочь. Куда? Конечно, домой.
       Дома мама встретила улыбкой, как всегда. Сегодня воскресенье, все по домам.
         – Пообедаешь, Лер? – спросила мама. – Как Таня? Ты что-то не в духе. Поссорились?
         – Таня… уехала Таня.
          – Да ты чё… Всё-таки… Лер ты… ну, словом, не умирай только от этого, а? Ну, я говорила тебе, она не для тебя девочка. Она ни в чём не подходит тебе.
        Я посмотрел на маму. Господи, как мне надоело это. Да мне никто на свете не подходит больше Тани, с которой мы даже дышим в унисон...
        – Лер… ты отдохни, ложись. Лица на тебе нет.
       Но не было не только лица, ничего уже не было, не было меня самого. Я не мог думать, я ничего не чувствовал, я как автомат лёг в постель, проспал до следующего утра, встал, потому что позвонила мать Альбины и позвала меня прийти.
        – Альбиночка проснулась, зайдите, Валера?
        Я и «зашёл», а что мне оставалось делать, если я не мог ничего больше иного, кроме как исполнять то, что говорили. Я пришёл, они что-то клокотали надо мной, то, как голуби, то, как галки. В конце концов, через некоторое время оказалось, что мы в ЗАГСе, а на Альбине ужасное платье из дешёвого тюля, и какая-то странная шляпка на голове, из-под которой косматилась чёлка, и на меня глядели немного кривоватые брови, которые Альбина всё подгоняла и подгоняла одну под другую, а они будто нарочно упрямились и не становились одинаковыми. Вот даже я стал таким, как она хотела, а брови все не выравнивались…
       А через три недели прямо перед первым сентября, у Альбины всё же случился выкидыш, и она, пролежав несколько дней в нашей гинекологии, вышла, и взялась упрекать меня в том, что это я довёл её до этого. Ни разу больше она не упомянула имени Тани, то ли чувствуя, что я способен убить, если она снова заговорит о ней, то ли потому что боялась, что я тут же сорвусь и брошусь в Ленинград искать Таню, и найду, и никто меня тогда не остановит, ни Альбина, ни мама, ни Книжник, ни сама Таня…
       Меня зашили в мешок с камнями и опустили его на дно мутной реки, мог я вырваться? Мог, если бы только рука одного человека тронула этот мешок. Одного, единственного на всей земле человека. Я вырвался бы из него…
       А пока… я был как под наркозом. Я не мог больше не только спать с Альбиной, которая теперь хотела этого, как ни странно, но и смотреть на неё. Я всё время думал, как я могу быть ещё живым? Прошло лето, осень, замела и задождила зима, то схватывая морозами, то распуская снежную кашу под ногами. Я выпивал каждый день, хотя бы немного, только так я мог заснуть, потому что иначе я не мог слышать дыхание Альбины рядом, ни её движений под соседним одеялом. Мне не хотелось убить её, мне хотелось, чтобы её никогда не было на свете. И меня…
       И вот сегодня, в предпоследний день года, который столько мне дал и столько отнял, Альбина потащила меня куда-то к своей знакомой «узистке», и та сообщила нам радостно, что у Альбины беременность семь недель. Мне стало совсем плохо. Ещё хуже, чем было, хотя, кажется, хуже быть не могло, но стало. Во-первых: потому что я не мог вспомнить, когда это я спал с Альбиной, а во-вторых: потому что теперь мне стало казаться, что в моём мешке мне на шею набросили петлю и стали затягивать…
    Вот сейчас, я вышел из кабинета УЗИ, и меня затошнило, и сердце вот-вот должно было остановиться. Нет-нет… не только это… что-то ещё произошло, что-то страшное…
        – Ну что ты, счастливый папаша? – радостно спросила «узистка» скаля серые зубы.
     А Альбина, удивительно подурневшая вдруг, обняла меня, со словами.
        – Мы, видите ли, выкидыш летом пережили, а теперь такая радость… а, Валерун? Ну что, отпустило?
    Я посмотрел на неё.
       – Что?
       – Едем домой? – немного бледнея, проговорила Альбина, может, поняла, наконец, что меня надо оставить в покое?!.. хотя бы не говорить со мной, хотя бы не пытаться заглядывать мне в лицо? Не лезть мне в глаза своими глазами, похожими на подгнившие жёлуди?.. Оставьте меня все, вы меня убили, дайте моему трупу спокойно разлагаться…

    …Я внезапно очнулась, будто пришла в себя после операции. Валера… он рядом, он только что… только что… я повернула голову. Нет, это не он… но… он удивительно похож на него. Только старше и… иной, но будто Валера в ином измерении… вот что. Удивительно, что я не заметила этого сразу, ещё летом, до чего они похожи…
       Вальдауф протянул руку и погладил моё лицо.
        – Таня… ты… воплощённая красота. Я никогда не видел такой красоты…
        – Вы влюблены, Валерий Карлович, вот вам и мерещится это, – прошептала я.
       Мы так и лежали на его ужасном диване, и сейчас я начинала чувствовать, как оцарапалась моя спина и задница о его жёсткую, в трещинках обивку. Но он продолжил легко скользить ладонью по моему лицу и шее к груди, глядя на меня светящимися большими глазами,  и улыбаясь так, словно он не заматеревший и забронзовевший профессор, заслуженный и прочее, а очень юный и неуверенный человек. И глаз таких я у него прежде не замечала.
       – Не-ет… – выдохнул он, улыбаясь. – Я художник, более того, живописец, я видел много красоты… вся моя жизнь состоит из красоты, но ты… Таня…
      Он приподнялся, снова, целуя, зрачки его стали шире, и я увидела своё лицо в них, когда он наклонился ко мне…
       И вдруг в дверь стукнули и тут же вошли, вернее, заглянули и тут же, охнув, закрыли. Я засмеялась, он подхватил. Пришлось подниматься. Вальдауф запер дверь, и можно было спокойно одеться.
        – Ты можешь больше никогда не надевать это платье? – сказал он, улыбаясь и приводя в себя в порядок, глядя при этом на меня.
        – Ужасное? – усмехнулась я.
        – Не то слово. Знать, что твоя талия меньше, чем объём моих ладоней и видеть на тебе этот толстый картофельный мешок… это преступление.
       Надо же, как им моё любимое платье не по нраву, даже Марк выговаривал в буфете, говоря, что он, как человек с утончённым вкусом не должен мучится, глядя на «это».
        – Мне надо как-то незаметно исчезнуть, да, Валерий Карлович? Я сейчас…
         – Ты и теперь будешь звать меня на «вы»?
     Я пожала плечами:
         – То, что я теперь знаю, какое у вас лицо, когда вы занимаетесь любовью, не меняет того, что вы мой профессор…
        – Это конечно… – улыбнулся он. – Но… исчезать не надо. Мы поедем ко мне.
       Я села на диван, чтобы подтянуть ботфорты и посмотрела на него едва ли не виновато.
        – Валерий Карлович… я к восьми должна быть в центре.
        – Что, Дом моделей?
         – Да.
       Он кивнул, продолжая улыбаться:
         – С одним условием: ты возьмёшь меня с собой. Я тоже хочу посмотреть на это действо. Заслуженного художника СССР, наверное, пустят?
       Я улыбнулась.
        – Пустят… со мной.
    …Заниматься с ней любовью оказалось необыкновенно. Вот как казалась она мне необыкновенной, так и получилось. Вероятно, она права, и я, правда, влюблён, наверное, поэтому так остры мои ощущения, и желание во мне только растёт. И поэтому мне стало так радостно.
       Для подобных встреч у меня давно уже имелась квартира в центре Москвы, откуда было близко и до училища и до дома, и до любого места в центре. Туда я и отвёз мою восхитительную любовницу, чтобы тут же, едва войдя в переднюю снова заняться с ней любовью. Вообще-то обычно я куда более сдержанный человек, куда более холодный, и менее озабоченный. И в училище в моём кабинете я никогда раньше не делал того, что произошло сегодня, может быть, поэтому диван там такой жёсткий и узкий, иначе я давно завёл бы другой...
Часть 9. Узы
Глава 1. Пробуждение?
       Я заходил к Тане в комнату несколько раз, но не застал, соседки ничего не знали о том, где она может быть.
       – Ну, может, задержится, у них там сейчас горячая пора. Сегодня и завтра, она говорила, а потом три дня будет свободная. А ты заходи, Богдан, может, чаю выпьешь? – сказала одна из её соседок, даже дома она сидела в макияже, полагая, вероятно, что без него её будет не видно? Но я и в макияже не видел, только чувствовал, что она хочет обратить на себя моё внимание. – Таня часто поздно приходит, а иногда вообще ночью…
       Последнее она добавила нарочно, чтобы подчеркнуть, что мне незачем дожидаться и что, возможно, Танины отсутствия не так уж однозначны…Но на их мнение мне было плевать. Вообще я начал чувствовать, особенно после сегодняшнего занятия, что я и правда, затянул ухаживания. Да и ухаживал ли я? мы дружили втроём, но ничего такого, что могло показать мои намерения. Возможно, Танина нагота в двух метрах от меня, такая идеальная, что, кажется, и не требовала покровов, а возможно, намёки Марка на интерес Вальдауфа к ней, которые сегодня стали очевидны и мне, подстегнули меня, я не знаю, но я решил, что мне пора приступить к решительным действиям, потому что дружба это очень приятно, и у нас троих уже сложились очень приятные отношения, но так можно дружить очень долго, а я хотел совсем иного…

    …Я не думал, что это так захватывающе и зажигательно. Да, Таня провела меня за кулисы, так называемый backstage показа, где кроме девушек-манекенщиц, сновали десятки человек, и только на первый взгляд могло показаться, что без дела, нет-нет, каждый был занят каким-то делом, устанавливал свет, занимался макияжем, причёсками, музыкой, что-то держал, носил, подправлял, командовал, мешался под ногами, я уже не говорю о фотографах и их свите. Здесь я встретил и знакомых, между прочим. Очень известного фотографа Юрия Фельдмана, он радостно приветствовал меня, пожав руку, в левой руке он держал камеру, несколько других держали его ассистенты.
        – Приветствую, Вольдемар! Каким ветром тебя занесло к нам из высот академизма?
        – Ну… ничто прекрасное мне не чуждо, – сказал я, оглядываясь по сторонам, девушки-модели тут бегали полуодетые, нисколько не смущаясь, все длинные, голенастые, как цапли. Но мне нравились, я люблю таких, лёгких.
        – Неужто среди этих птичек себе нашёл подружку? – усмехнулся Юра, проверяя камеру.
    Я мельком взглянул на него, неопределённо улыбаясь.
        – Ну-ну, правильно, давно пора, тут, знаешь ли… жизнь кипит. За этим много силы. Сейчас в Москве, конечно, только первые пока слабые росточки пробиваются, но… в наше время все происходит так быстро. Ускорение… Страна открылась, сюда теперь хлынуло всё, что было когда-то на Западе, как плотину рванули. И это только начало... А иметь подружку модель очень престижно, так что ты в тренде, как говориться, впрочем, как всегда. Когда балерины были в моде, ты в волнах Лебединого озера плавал, теперь сюда перебрался. Все правильно, время-то идёт…
        – Болтаешь много, Юр, – сказал я.
       Он засмеялся.
         – Ну так не виделись давно.
       В этот момент Таня, увидев меня, махнула мне с улыбкой и снова пропала, загороженная какой-то проезжающей стойкой с одеждой.
       – Так ты с Танюшкой? – изумился Фельдман. – Ну что… губа не дура, ты всегда толк знал. Я с ней работал, исключительная девочка. Будто ты только щёлкаешь затвором, она делает всё раньше, чем успеешь сказать, чего хочешь. Очень легко работать, одно удовольствие. Замечательная модель. Её большая карьера ждёт, на Запад приглашают…
        –  Она моя ученица – сказал я с удовольствием. – Очень талантливая.
        – Художница? Ну тогда ясно… – кивнул Фельдман. – Чувствует совсем иначе. Ни пошлости, ни напротив, зажима, она может то, чего большинство даже не поймут никогда. Природа иная… теперь я понял. Ну что… хороший выбор и не скучно, наверное.
       Я лишь качнул головой, но Фельдман понял иначе, и только подмигнул мне, чёртов пошляк. Тут ко мне подошёл какой-то мелковатый человек с большими карими глазами, немного навыкат, и, спросив моё имя, кивнул и провёл и усадил в зале.
       Да, показ произвёл на меня впечатление. Я некогда бывал на подобных мероприятиях, но очень давно и проходили они тогда скучно, медленно, только и удовольствия было на девушек и смотреть. А сегодняшний – настоящее шоу, как теперь принято говорить. Да, tempore mutantur и, надо полагать, мы только в начале перемен…
      Таня, или, как я заметил, все здесь называли её «Танюшка», была куда более оживлена, чем на занятиях, где она всегда была немного отстранена, куда более сосредоточенна. А здесь, на подиуме, она будто играла, и не роль, нет, она играла в игру, которую ей предложили здесь, и эта игра нравилась ей, возбуждала, заставляла двигаться так, как она не делала обычно, а я наблюдаю за ней уже четыре месяца ежедневно. И мне стало понятно ещё кое-что о ней: да, она взрослая, но она молодая. Вот это и привлекало меня к ней более всего. Огонь и сила присущие только молодым или тем, кто всегда молод душой, горели в ней, притягивали, как замёрзшего путника. До этого я и не думал, что я замёрз…
       После показа был банкет, то есть скорее фуршет, и здесь я встретил ещё больше знакомых, Таня была знакома только с теми, кто имел непосредственное отношение к показу, а всех этих гостей, в том числе и знаменитостей, я показал, а кое-кому и представил её. Зачем? Сам не знаю, но в это вечеря впервые так гордился своей спутницей, и был не против даже называться «папиком» при ней. Раньше я нечасто выходил со своими пассиями в свет, не желая светиться, но, бывало, очень просили, пытаясь так проникнуть на вершины, правильным образом используя меня. Я не обижался, что ж, каждый получал своё.
       Но с Таней я был здесь едва ли не на равных. Да, я не был здесь своим, но и не был совсем уж чужеродным объектом. Причём, если я был многим знаком, и моё имя вообще знали все, то Таню многие знали в лицо, и с интересом и, оценивая, смотрели на меня. На этом вечере, этом фуршете, на ней было уже не её ужасное платье, а малюсенький комбинезончик, который мог польстить только такой фигуре как у неё: коротенькие шорты, но верх закрытый с длинными рукавами, всё это из какой-то черной поблескивающей чешуи, никогда не знал, как эти штучки называются, на ногах – высоченные шпильки, в которых она стала почти с меня ростом, а мой рост под два метра. Да, у меня впервые была такая любовница, и такая спутница.
        – Гляди за девочкой, такую быстро уведут, смотри, облизываются…. – подмигнул мне на прощание Фельдман.
       А я повторил ему:
        – Много болтаешь, Юра.
       – Я первый претендент, учти, – улыбнулся он, и хотя, кажется, и добродушно, но за ухмылочкой – ледок. Вообще к этому я привык: всегда так было среди этих успешных людей, плавающих на поверхности, они улыбаются тебе, они даже с тобой дружат, иногда и домами, а потом подсиживают тебя на работе или уводят твою жену. Мою не увели только потому, что никто этого не захотел, как спутница жизни Марина была идеальна только для меня. Но вот сегодняшний вечер может стать ей известен, она любит бывать на таких мероприятиях, и её приятелей и подруг, уводивших у неё любовников, всё время перебегавших дорогу ей, слабой характером и слишком бесхитростной, здесь было тоже в достатке.
       Мы вышли на крыльцо, до машины было идти метров двадцать, Таня остановилась, выдыхая и подставив лицо редким снежинкам, медленно падающим с неба. Я подошёл ближе.
        – Не бросишь училище ради этого?
        – Живопись – моя душа, а это… – она улыбнулась. – Как каникулы, приятно и весело, но они не длятся вечно.
        – Каникулы… Ты хорошо училась в школе? – вдруг спросил я, осознав, что я совсем её не знаю.
         – В школе? Да… я сдала все экзамены на «пять», экстерном.
         – Экстерном? Почему? Что, больна была?
       Она посмотрела на меня, сейчас, в свете ночных зимних фонарей её кожа казалась голубоватой, а глаза совсем чёрными и вся она, с этими звёздочками снежинок на чёрной искусственной шубке и берете, на ресницах, она была так неправдоподобно красива, что я в который раз за вечер подумал, что всё происходящее со мной впервые…
        – Больна? Нет… я… неважно – она опустила лицо. – Это было… так давно, что я почти не помню этого.
         – Давно?! – удивился я. – Меньше года.
       Она лишь пожала плечами и направилась по лестнице совсем не в ту сторону, где была машина.
         – Таня, куда ты?
         – Мне домой надо, Валерий Карлович, всего доброго! И спасибо за… вечер! Было… хорошо, – она взглянула на мгновение и лишь махнула рукой и скрываясь за поворотом
         А я остался стоять в полном недоумении, среди ночной Москвы, меня обтекали люди, выходившие тоже с мероприятия, роскошные дамы, мужчины, самые жирные сливки общества нашего времени. А девочка, которая, кажется, должна была вцепиться в меня, как в свою возможность подняться, потому что я провёл бы её всюду, со всеми бы познакомил, чувствовала себя настолько уверенной и способной сделать всё самостоятельно, что просто убежала «домой». Какое «домой», Господи, в общежитии живёт. Меня будто обманули, хотя, кажется, как я мог так думать? Но я получил всё, а хотел больше. Чего? Чего я хотел?..

     …Сам не знаю, почему, но я именно сегодня буквально ловил Таню у её комнаты, я выглядывал сто раз в коридор, где была её комната, и раз двести зашёл к ней.
        – Да Богдан, сядь тут и жди, если тебе так приспичило, – не выдержали девчонки, которым я надоел.
       Но сидеть без дела в девичьей комнате я не хотел, болтать с ними, сегодня я почему-то был не в настроении. Я вообще сильно был не в настроении. И даже не мог понять, почему. Сегодняшняя обнажёнка на занятии так объединившая нас не только втроём, но даже и со всей группой, потому что ничто так не сближает, как приоткрытие каких-то секретов. Но эти девчонки не были из нашей группы…
        И, наконец, уже после полуночи я снова спустился на её этаж, уже не решаясь стучать в дверь, но остановился у окна в торце, где все всегда курили, из тех, кто не курит в комнатах. Я услышал шаги на лестнице, и я был уверен, что это она, я это почувствовал, вот как я уже влюбился...
        – Таня! – окликнул я, когда она завернула за угол, поднявшись на этаж. Таня обернулась удивлённо.
        – О, Боги, ты чего здесь? – улыбнулась она, возбуждена немного, ну, с показа, понятно.
        – Тебя жду.
       Она подошла ближе.
        – Ты что? Почему ждёшь? Что ты… – и… Господи, помоги, протянула руку к моему лицу, погладив по щеке.
        Я видел, она всё понимает, всё поняла даже без объяснений с моей стороны. Без слов и без поцелуев, но я хотел и слова, и поцелуи. Поэтому я притянул её к себе и прижал к стене, но она вдруг уперлась мне в грудь руками решительно и отвернулась.
       – Не-не-не… и не думай! Ты что…что ты! Богдаша! Я…. – она засмеялась. – Я не подхожу тебе, – и оттолкнула меня с силой.
       Хотя я не был уверен, действительно она меня не хочет или только думает, что я почему-то не подхожу ей. С чего это я не подхожу? Чем это я, спрашивается, так нехорош?
       Я отпустил её, конечно.
        – Нехорош? Да напротив, ты слишком хорош, Курилов, – улыбнулась Таня, переводя всё в шутку. – Ты… даже не понимаешь. Ты щас втюришься, а потом… станешь жалеть, что связался с такой… Я не подхожу тебе. Уж поверь мне, я это знаю точно.
        – Что ты выдумала-то?! – крикнул я ей вслед, когда она поспешила по коридору от меня. – Тань!
       Но она только помотала головой, обернувшись.
        – Ёлку приходи наряжать завтра, слышь? В три! – сказал я.
        – Ёлку?.. – Таня остановилась. – А кто ещё придёт?
        – Ну кто, Марк, девчонки обещали.
        – Приду, ладно! А… игрушки есть? И мишура какая-нибудь?
        – Тань, откуда игрушки? – улыбнулся я, разводя руками. – Вот ёлка есть.
        – Тогда в час давай встретимся, за игрушками сходим, – сказала Таня уже у двери.
        Не подходит мне? Вот глупости какие…
        На другой день мы пошли покупать ёлочные украшения, гирлянду, дождик, мишуру. Чего другого, а ёлочные украшения в магазинах были в ассортименте, как говориться. И мы, как молодые супруги, встречающие первый совместный Новый год, выбирали игрушки и прочую чепуху для украшения комнаты. К тому же Таня настояла, чтобы мы купили мандаринов и апельсинов на уличном лотке.
        – Ведь все забудут, потому что решат, что кто-то купил, вот и останемся без мандаринов, а какой Новый год без мандаринов? – она улыбнулась, а мне захотелось поцеловать её сейчас же в этот смеющийся рот. Вот она много улыбается и смеётся, но в глазах остаётся синий лёд, как в океане возле берегов Антарктиды. Почему? Что там такое в этих глубинах и почему она решила, что мне не подходит?
        Мы пришли в общежитие, Таня поднялась к себе, переодеться, я пошёл к себе.
        – Не придёшь через пять минут, пойду за тобой, – сказал я. – Я вчера так твоих соседок достал, что они тебя выселят в коридор, если я ещё приду.
     Таня засмеялась:
       – Тогда я к тебе приду жить. И буду мелькать у тебя перед глазами, – она показала пальцами перед глазами, как показывал Женя Лукашин во всеми любимом новогоднем фильме.
        – Значит, буду надоедать твоим соседкам, чтобы поскорее ты ко мне переехала.
        – Да ну тебя, Богдашка, придумал ты мороку себе. С Каринкой бы встречался, она по тебе уж скоро высохнет вся.
        – Да встречался я уже с Каринкой, ты и не заметила, – я махнул рукой.
       Ну чего, спрашивается, ломается? Кого ищет? Марк, конечно, жених завидный, но Марк, «не по этой части», так что рассчитывать на него в этом смысле невозможно, да и не те у них отношения. А я хоть завтра и на всю жизнь, потому что в одном она права, я влюбился крепко, как никогда.
       Пришла наряжать ёлку в довольно уродливом джинсовом комбинезоне, но на ней даже эта дрянь смотрится отменно. Дверь не заперта, весь блок свободен не только на праздники, но на все каникулы.
        – А мои соседки уехали сегодня тоже по домам, – сказала Таня, когда я сказал про своих соседей.
       – Да общага, наверное, полупустая остаётся на каникулах всегда, – сказал я, обернувшись. – А ты чего домой не поехала? Это мне… через полпланеты пилить…
       Таня коротко взглянула на меня.
        – Нет, я к себе не поеду теперь уж…
        – С родителями поссорилась?
        – Да нет, что ты… просто…
        – Жених там? Поэтому я тебе не подхожу? Ты его ещё любишь?
        Таня побледнела.
        – Люблю… что значит «ещё»? – немного с вызовом ответила она. – Кого-то или любишь или не любишь, не может быть «ещё»… просто… всё. И мне лучше там больше никогда не бывать, не напоминать о себе.
        – Он что, женатый? Я знаю, бывают такие м…ки, девушек с пути сбивают, а с жёнами не разводятся. И ты такого любишь? «ещё»? или «по-прежнему»? или «всё так же»? как лучше звучит?
        – Чего ты злишься? Какое тебе дело? Я сказала, что не подхожу тебе, я встречаюсь с женатыми, и не с одним, чтобы ты знал! И много чего ещё ты не знаешь, хочешь, расскажу, сразу полегчает, что не связался со мной?
        – Ну расскажи! – воскликнул и я с вызовом. Очень даже любопытно, что такого она может рассказать о себе, что меня отвратит от неё.
        – Не буду… – Таня отвернулась. – Всего не расскажешь, а не всё рассказывать и смысла нет, получается ложь…
        – Ты расскажи, а я уж отделю зёрна от плевел, – сказал я.
        – Вряд ли, – она взяла мишуру и стала крутить её в руках, а та отбрасывала серебряные лучики на неё. – Лучше… давай, как будто до сегодняшнего дня ничего не было, а? вот совсем. Ты ведь тоже кого-то любил?
        – Конечно, маму с отцом.
        – Да ну тебя, Боги! – вот тоже прозвище мне выдумала, Марк в своём стиле, эта в своём. – Вот ты ровесник моего брата, так он какой-то взрослый был всегда, сколько я его помню, а ты… мне кажется я старше тебя.
        – Я глупый, по-твоему?
       Она подошла ближе и заглянула мне в глаза своими удивительными глазами.
        – Нет, Боги, ты – чистый. А я – нет.
        – По-моему, ты выдумываешь нарочно, интересничаешь, чтобы ещё больше завлечь меня. Вот я такая порочная, прям Кармен, а ты бойся меня любить. Так?
        Таня засмеялась:
         – Ну, пусть так.
        Я протянул было руки, чтобы обнять её, но тут в комнату ввалились Марк с девчонками с двух сторон, сзади гудел Щелкун и Очкарик.
        – Привет! А вы… что, вы начали уже?
        – Да нет, это Лесоруб вон, к берёзке нашей подкатывает со своим топором – захохотал Щелкун. – Гляди, Танюшка, таким топором один раз махнёт, и нет берёзки!
       Ну и хохотать, а потом засуетились, все, радостно и бестолково хлопоча. Возились долго, но весело, за стол уселись часов в восемь.
        – Рано мы как-то? К полуночи все пьяные будем, – сказал Щелкун, и все опять засмеялись.
        – А ты не пей, – сказала Оля.
        – Ну да, и не ешь, – засмеялась Таня, а перед нами стол ломился от самой разнообразной еды. Не знаю, как насчёт, пьяные, но объедимся точно. Причём, если даже все только попробовать, и то свалишься с несварением.
       Телевизора у меня не было, зато было радио и там, на «Европе плюс», которая была самой популярной станцией, играла музыка, которую все сейчас любили. Такой, как я люблю по этому радио почти не бывало, я привёз с собой плеер и кассеты, заездил их уже, конечно, Москва есть Москва, я купил новые недавно, и теперь у меня была целая фонотека, только батарейки, хоть и аккумуляторные, садились как-то чересчур быстро.
       И мы, конечно, быстро опьянели, ну, исключая меня, потому что я очень устойчив к хмелю и мне, чтобы опьянеть, надо было бы выпить всё, что стояло на столе и без закуски, ну тогда, я, наверное, почувствовал бы что-то такое, что было сейчас с моими одногруппниками. Не пила только Таня, я заметил это, заметил и Щелкун:
        – Ты что-то совсем не пьёшь, Танюшка, не в положении?
      Она вздрогнула, чуть побледнев, и тут же засмеялась.
         – Конечно, в положении, а то, как же!
       А я подумал, что с этим у неё связано что-то особенное, может быть она… да нет, если бы она была беременная, мы все это сегодня увидели. Я видел обнажённую беременную женщину, одна соседка по коммуналке, неугомонная потаскушка, не могла пропустить ни одного мужика, не обошла и меня, не в моих правилах было отказываться…
        – Да какое положение… все сегодня разглядели все подробности, – засмеялась Саксонка Карина.
        – Ничего, Саксонища, на следующем занятии тебя станем рассматривать – напомнил Лиргамир. – Смотри, сама не сделайся беременная к этому времени.
      Саксонка покраснела, смутившись, а остальные захохотали опять.
        – Каринка, если у тебя такие же сиськи, как у Танюшки, я на тебе женюсь! – заявил Щелкун.
        – Да на мне всякий женится, подумаешь какой-то Щелкун! – так же смеясь, ответила Саксонка.
       Потом взялись танцевать, вначале скакали, выпуская хмель, потом стали разбиваться по парам. Я не позволил никому, кроме Марка танцевать с Таней. Но сам не наглел, и хотя и прижимал её к себе, но не позволял себе лапать, как пытался изображать, шутя, Марк.
        – Убью! – тихо сказал я, и так же шутя, я показал ему кулак.
        – Да ладно те, – засмеялся Марк.
        – Гляди, Танюшка, парни ещё морды друг другу из-за тебя набьют – серьёзно сказала Оля.
         – Не набьют, шутят они, не видишь разве?
        В три часа за Кариной приехал отец на машине, они захватили с собой и Олю, конечно, и Очкарика. Щелкун и Марк посмотрели друг на друга, сильно пьяные. Я предложил им остаться у меня, но Марк, хоть и пьяный до синевы, сказал:
        – Не-ат, щас я… с вахты вашей позвоню, за мной тоже приедут. Куда тебя, Щелкун, везти?
        – В Люберцы, – улыбнулся во все свои лошадиные зубы Щелкун.
        – Ох… ну ты забрался… Ладно, назвался груздем… Пошли, зубастый, а то ты на мою невесту глядишь, мне не нравится, я только Островитянину могу её доверить, дикарь с Сахалина не обидит. А, так, шеф? – он подмигнул мне.
     Я расхохотался.
        – Может, останетесь всё же? Утром и уедете.
        – Не-е… вот если бы Танюшка пустила бы меня спать с собой, я бы так и быть, уступил тебя Щелкуну. А так – не-е!
        И он повёл Щелкуна к лестнице. А мы с Танюшкой, оба трезвые и усталые, как и все, обернулись на комнату, ёлочка всё так же сверкала, по радио пела «Технология» о том, что если нажать на кнопку, получишь результат. И я подумал, неплохо было бы нажать на кнопку сейчас, чтобы весь этот беспорядок куда-нибудь делся…
      Таня подумала ровно то же, потому что сказала:
        – Вот бы нам такую кнопку, а, Боги?
        – Н-да… – я посмотрел на неё, надеясь поймать её взгляд, но она не взглянула на меня.
        – Ну что… давай уберём? А то утром совсем тоска будет на это смотреть.
       И мы принялись за работу. Вдвоём всё оказалось не так и ужасно, остатки еды, что ещё можно было съесть, спрятали в холодильник к соседям, остальное вымыли и убрали, набралось несколько мешков с мусором, которые я снёс к мусоропроводу, которого Таня боялась как огня, потому что там по темноте шныряли крысы…
        Вернувшись, я застал комнату убранной и такой симпатичной, как никогда раньше. Таня выключила свет, и смотрела, как играют огоньки гирлянд, потому что кроме нашей, огоньки принесли ещё и Оля и Очкарик.
        – Смотри, как здорово, Боги… – сказала она, обернувшись ко мне. – Красиво, а?
       Но вообще-то это она была до невозможности красива в игре этих огоньков. Она сходила к себе в комнату переодеться и причесаться после того как пришли ребята и мы все приготовили и была теперь как и вначале вечера в платье, очень коротком, из серого какого-то мягкого материала, с мелкими бисеринками, раскиданными по всей его поверхности, вот эти бусинки и посверкивали сейчас, а волосы высоко завязаны в хвост. Даже туфельки на каблуках всё те же, и длинные серёжки…
      Что я сделал? Я притянул её к себе, подхватив ладонью под затылок, а другой за талию, такую, что мой бицепс толще…
Глава 2. Нити
        Она попыталась отстраниться, но я уже успел прижать свой рот к её. И она сдалась. И, решив отдаться, будто выдохнула: «ну что ж…», переменилась, приоткрыла губы, позволяя целовать себя, и прильнула ко мне, и обвила шею тонкими и тёплыми руками, такими мягкими, словно они из шёлка, шёлковые канаты, можешь удушить меня ими… Удуши, Таня, да, я не хочу ничего другого…
       Когда я проснулся утром, я тут же огляделся в страхе, что она ушла, что я заснул, а она убежала, чтобы никогда меня больше не видеть. Нет, Таня была здесь, она стояла у окна и пританцовывала, глядя в окно на город, в моих наушниках на голове, а плеер держала в руках. На ней была моя футболка, которая болталась на её фигуре как парус во время штиля. Я встал с постели, узкой и скрипучей, на которой мы провели всю эту ночь и часть утра, ей было хорошо, я не сомневаюсь, я могу это понять, и она принимала моё желание с удовольствием, и, кажется, сама хотела меня…
       Когда я подошёл и коснулся её, она обернулась, вздрогнув от неожиданности.
        – Боги… – Таня смущённо улыбнулась, снимая наушники. – Какие у тебя записи, я и не знала, что ты… Ты тяжёлый рок любишь.
        – Неужели и тебе нравится?
        – Не то слово! – у неё блестели глаза.
        – Может быть, за это полюбишь меня? – я обнял её, приподнимая от пола.
        – Да тебя есть за что любить-то, Богишек… – улыбнулась Таня, пересохшими от поцелуев губами.
       Я не мог не отнести её назад в постель…
       Прошло уже и утро, мне не хотелось выбираться из постели, пусть уже переворошенной, узкой, но заполненной самым лучшим, самым желанным, горячим и сладким занятием и с той, на кого я не могу наглядеться в хмуром зимнем свете, заполняющем мою довольно уродливую комнату, чуть-чуть облагороженную новогодними украшениями. И гирлянды горят до сих пор, отбрасывая разноцветные блики на стены и на наши тела, отчего оттенки Таниной кожи и волос становятся теплее.
        – У тебя шрам на груди, – сказал я, проведя пальцем по тонкому белому шраму. Я хотел больше знать о ней. Все.
         – Это я упала с велосипеда в детстве, – улыбнулась Таня.
         – Я люблю тебя.
         – Не выдумывай, ты меня даже не знаешь.
         – Что бы я ни узнал, всё равно люблю тебя.
        Она повернулась ко мне.
         – Это ты так думаешь…
         – Так расскажи о себе, ты же всё отшучиваешься, и я могу любить только то, что вижу своими глазами.
         – Этого мало для любви, Боги, правда? – вдруг снова закрываясь, сказала она.
        – Так дай мне больше, – сказал я горячо.
        – Лучше ты дай мне больше. Расскажи о себе, о своём детстве, о маме и папе, о братьях и сёстрах, о том, что ты делал и делаешь теперь, кроме того, что мы делаем сейчас.
        – А ты?
        – А потом я расскажу, если захочешь… – она улыбнулась.
       И я рассказал, и о моём родном Северо-Курильске, Таня с удивлением узнала, что в моём городе население равное ученикам в её школе в её Кировске.
        – А я думала, у нас маленький город.
      Я засмеялся и продолжил с удовольствием. Ещё никому я не рассказывал о своей малой родине, и никто, кажется, не стал бы слушать с таким вниманием…
     …А я слушала его и думала, с каждым словом, с каждой секундой этого разговора он всё больше проникает внутрь моей души и становится ближе. Я не дала внедриться в мою душу Вальдауфу, нарочно сбежала, чтобы не было этого, не было разговоров, не было настоящего сближения, потому что я, наверное, как никто знаю, что секс это ещё не близость, это только подключение тел друг к другу… Но почему я не убежала от Богдана, едва проснулась? Почему я осталась и теперь слушаю его, заполняюсь им? Только потому что меня остановил вид кассет у него на полках и подоконнике, куда я подошла, чтобы выглянуть на улицу и посмотреть, какая погода. И вдруг…”Led Zeppelin”, “Metallica”, «Ария»… Боже мой, никто кроме Володи не разделял моего увлечения тяжёлой музыкой. То есть Валере нравилось, но он не слушал её запойно, как я, предпочитая и панк-рок и наших рокеров-философов, вроде Гребенщикова или ДДТ. И вдруг я нахожу ровно те кассеты, что были у меня, у человека, которого я, как я думала, знаю. Но оказалось, я только начала его узнавать. Это о Марке мы с Богданом знали всё, он любил душевное обнажение и вообще говорил всегда много и обожал рассказывать о себе даже самые интимные тайны. А мы с Богданом вынуждены были слушать. Мне кажется, Марку хотелось, чтобы мы были близки ему, поэтому он и делал так, он потерял своих друзей, двое умерли, оставшиеся уже не были так близки и дороги. Он даже не общался с ними уже несколько лет.
      Вот эти кассеты, то есть эта музыка и задержала меня, я не смогла сбежать, как хотела. А теперь он, вот такой, сильный красивый человек, настоящий мужчина, выросший в такой краю, где не место слабости или предательствам, раскрывается передо мной весь. И я позволяю втекать этому всему в мою душу…
        – И возле города у нас вулкан, пешком дойти можно за пару часов. Он всё время курится, а иногда на город падает пепел, как снег. Кстати, моя мама учительница, и школа у нас только одна. Она преподаёт иностранные языки. Но теперь она уехала. Они все уехали…
      И Богдан рассказал, что он рисовал всегда, с самого детства, что ходил в музыкальную школу, потому что она появилась у них, но вот художественной не было, и был он самоучкой всегда, родители покупали ему краски, когда бывали на материке. Но отец умер, пока он был в армии.
        – Я не мог даже приехать на похороны, потому что был в море, мы тогда были в трёх тысячах миль от нашего берега…
        – Отчего умер твой отец?
        – От сердца. Какое-то воспаление сердца, он был… у него был порок, ревматизм, ему, конечно, вообще нельзя было жить в таком месте, но… Его оперировали на сердце, когда мне было десять, для этого они с мамой ездили в Петропавловск. Кстати после этого у него остался такой же шрам на груди, как у тебя. Зачем ты хотела меня обмануть?
       У него большие светло-голубые глаза, вообще он довольно светлый, хотя борода растёт тёмная.
        – Зачем?.. – вздохнула я. – Да не очень-то приятно, знаешь ли, всем сообщать о своих пороках.
        – Я – не все, – сказал Богдан, глядя на меня мягко.
       Мы сидели за столом и доедали остатки вчерашнего праздничного пира.
        – Это верно… теперь не все, – сказала я, понимая, что он заставляет меня отвечать за себя, нарочно ли или потому что действует инстинктивно, желая захватить меня не только физически...
        – Ты думаешь, это может  как-то оттолкнуть от тебя?
        – Шрам на груди и порок сердца? Кого-то, наверное. Но разве физические изъяны так важны? Так, как уродства наших душ? Ты вот идеальный человек, прекрасный и совершенный, а я – нет. Именно поэтому я не подхожу тебе.
        – Да чем же? Что у тебя был парень, который тебя обманул и бросил?
        – Это я обманула и бросила его. И… не только его, вообще-то… были и другие. Так что не думай, что ты сейчас проявишь ко мне сочувствие как к падшей женщине, я растаю в благодарности, и мы станем идеальной парой. Я мало что могу дать тебе.
        – Неправда.
       Я вздохнула, отмахнувшись.
       – Ты… не понимаешь. Я не та грешница, которая жалеет о своих грехах и ждёт прощение. Я не жалею и не жду, и продолжу жить так, как придётся. Вот как теперь приходится, так и будет.
        – Тань, не строй из себя Настасью Филипповну, и я не Мышкин.
       Я засмеялась.
        – Да куда мне до Настасьи-то Филипповны? Ты уже меня вознёс…Она женщина страдающая, а я… вовсе не страдаю. И ты, конечно, не Мышкин, то жертву хотел принести, а ты просто хочешь жить. Но я не подхожу, чтобы быть в твоей жизни больше, чем… ну, временная любовница, что ли, пока ты не встретишь такую, кому сможешь отдать своё сердце, чтобы она отдала тебе свою душу, стала твоей судьбой, создала тебе дом.
       Богдан встал, чтобы включить чайник.
        – Ты… какая-то… странная, Таня. То ли ты хочешь казаться сложнее, чем есть в твои семнадцать, но я чувствую другое… Ты вообще не притворяешься, и это всего непонятнее. Вот соврала про шрам, и я сразу раскрыл тебя, значит, с остальным ты не обманываешь, только… я не верю, что у тебя было много мужчин, и не верю, что ты обманула кого-то.
        – Но это так, – я посмотрела на него. – Представь себе, стояла за дверью и слышала, как он корчится от моей лжи, чувствовала каждый удар его сердца, и какую боль приносит ему каждое слово, что произносила моя мама по моей просьбе, и молчала, ждала, пока он уйдёт, чтобы сбежать…
        – Зачем? Ты… жестокая? – нахмурился он.
        –  Ну… да. Жестокая, почти как убийца. Ведь это хуже чем убить, разбить кому-то сердце… Вот потому тебе и не хочу. Ты можешь сильно влюбиться, и что я буду с этим делать?
        – Будешь позволять мне любить себя, как во всех парах, один любит, другой позволяет.
        – Чушь! – воскликнула она, неожиданно горячо, хотя весь разговор, как и все другие разговоры до сих пор вела с прохладцей. – Полная, полнейшая чушь! Для успокоения тех, кто живёт в уродских кособоких парах, где один зачем-то терпит другого. Надо или любить или не позволять. Не способен любить, не люби, но зачем позволять, дарить надежду?! Ложную надежду, это подлость! Ничего без обоюдной любви не бывает. Настоящая любовь только обоюдная, никаких позволений.
        – Ну может быть, потому что и без надежды жить невозможно, – сказал я негромко и спокойно в отличие от неё. Я рад, что она вдруг так рассердилась, будто сбросила кору, которой прячет себя всё время. – Даже ложной.
         – Это самообман, – снова холодно сказала Таня, убирая с лица, спустившиеся волосы. – И этот самообман опасен, потому что когда он откроется, ты возненавидишь того, на кого свои ложные надежды возлагал.
         – Ты боишься моей ненависти?
         – Нет. Думаю, я переживу это… А вот переживёшь ли ты ненависть к себе, которая всегда появляется от разочарования. Это сложнее. Это может разрушить.
       – Ты… о себе? – нахмурился я. – Неужели разочарование в нём так сильно? Ну пора забыть…
        – Я не разочарована в нём. И даже в себе, не думай, что я в каком-то там отчаянии, потому что… неважно. Просто я… Ох, всё, ладно…
      Она поднялась вдруг, не глядя на меня.
        – Я… пойду я, Богдан.
        Ну нет, я не мог дать ей уйти.
        – Что ты хотела сказать, Таня?! Почему ты не договорила? Что «ты просто…»? Что ты хотела сказать?! – я преградил ей путь, встав в дверях.
        – Не надо, Боги…– она тронула меня, будто хотела отстранить. – Не заставляй меня…
       Но я хотел заставить, я уже заставил её переспать со мной, я хочу, чтобы она была со мной полностью.
        – Таня, что «ты просто…»? договори!
        – Зачем ты настаиваешь? Чего ты хочешь?
        – Я хочу тебя.
         – Разве ты не получил?
         – Ты сама сказала, что этого мало. Скажи мне то, что тебе пришло в голову о нём? Что «ты просто…»?
         – Да я скучаю о нём! Я просто скучаю о нём! – закричала она, сверкая глазами. – Каждую минуту, всё время, всегда! Ясно?!
         – Почему же ты не с ним, если так скучаешь, каждую минуту?!
         – Я этого не могу! И не смогу никогда, потому что это делает несчастными всех! Всех, кроме меня! Вот так! Чего тебе ещё надо?!
        И я схватил её, целуя. Вот такая, обнажившаяся, она уже больше моя, чем была ещё два часа назад. И напрасно она говорит, что секс мало сближает. Конечно, если больше ничего нет, то нет и близости, конечно, но если кроме секса есть и всё остальное, наступает настоящая близость.
       Конечно, то, что произошло за последние сутки – это лишь начало, только первый шаг друг к другу. Из Тани я вырвал только несколько слов о том, по кому она так скучает, но уже то, что она никогда его не увидит, и что это для того, чтобы не делать несчастными других, тоже многое мне открыло в ней. Она хорошая, хотя и наговаривает какие-то глупости о себе, вроде множества мужчин, ясно, что и в свой Кировск не поедет из него, того самого, по которому она так скучает, что кричит.  Как бы она ни старалась отгородиться, но я проник в её сердце, пусть немного, пусть только с краю, только заглянул, но я уже не совсем и чужой…
       Уже стемнело, когда я опомнился.
        – Ох… который час?
        – Ты что? Восемь, – сказала Таня, электронные часы светили красными цифрами на столе одного из моих соседей.
        – Танюшка… горю! Мне же на работу…. – я подскочил с постели, в которой мы провели весь день, и стал одеваться на ходу. – Только… поехали со мной, а?
       – Да ты что выдумал? Я-то зачем? – изумилась Таня, тоже вставая и начав одеваться.
        – Директору тебя покажу, он увидит и поймёт, почему я опоздал, простит и штрафовать не будет. Поедем? Это всего на два часа. А я тебя вкусным ужином накормлю.
        – Да не голодная я… – растерянно пробормотала Таня.
        – Очень вкусным, правда, Танюша, ну поехали? Пожалуйста! Пожалей бедного студента, я же без заработка останусь, придётся на улице каждый день сидеть, портреты прохожих рисовать… а?
      – Господи, вот свалился на мою голову, сначала в постели валяет целые сутки, не уйдёшь, теперь куда-то тащит… с ума сойти с тобой можно, Боги, ей-богу… – ворчала Таня, одеваясь. – Но мне одеться надо, я же всё во вчерашнем.
        – Идём, – сказал я совершенно готовый к выходу, да, я умею одеваться менее, чем за минуту.
        – Ни душ не приняли, ни… причесались, – она посмотрела на меня. – Ну вы поглядите, он уже в куртке…
       Её недовольство было таким милым, что я не мог не улыбнуться.
        – Я так люблю тебя!
        – Да молчи уже, Господи…
       Мы дошли до её комнаты, я вошёл вместе с ней.
       – Смотреть будешь, что ли, как я стану переодеваться?
       – Конечно, не то сбежишь…
      Таня лишь покачала головой, прячась всё же за дверцу шкафа. Я не стал нагло пялиться, пока она натягивала джинсы и свитер, она тоже оделась быстро, с волосами повозиться пришлось дольше, всё же спутались, но Таня справилась, завернула их в узел под затылком.
       – Ну, идём, – сказала она и взяла свою шубку и шапочку.
      Я взял её за руку. Мы быстро спустились, на счастье и автобус подошёл быстро и в метро не ждали, толчеи не было, доехали мы до Арбата, а там от метро десять минут до кафе, где я работал вторым поваром по выходными, и вечернее время вечер через два, всего за полчаса, но я опоздал и этого могло быть достаточно, чтобы вышвырнуть меня. Конечно, на меня напустился шеф, грозя уволить немедленно и так, чтобы ни одна «паршивая забегаловка даже на окраине Балашихи» не взяла меня больше на работу. Но тут я и пустил в ход моё заготовленное и неотразимое оружие.
        – Шеф, сжальтесь! Девушку моей  мечты, наконец, соблазнил, ну и… одурел, счет часам потерял, знаете, сколько уговаривал…
        – Да что ты врёшь мне, весь запас презервативов в нашей аптеке на местных шлюх перевёл, а теперь свистишь мне про девушку мечты. Прибью за враньё! – она даже замахнулся, а если учесть, что мужик он здоровенный, больше меня, рыжий и страшный, любитель крепких напитков и пива.
        – Да нет же! Я с собой её привёл. Посмотрите, за четвёртым столиком сидит. Ну, правда.
       Услышали и остальные, тоже стали выглядывать.
        – Сидит… ты уверен, Богдан, а ты не бредишь, такая фея с тобой пришла?
        – Да будет заливать-то, чтоб такая девчонка на нашего запала.
         – Так она ещё и не запала, я только…
       Выглянул и шеф.
         – За четвёртым?.. Ну… что… Зачётная чикса, – сказал он глядя на Таню, в белом свитере, скромной причёске, и при этом такую милую и прекрасную, сидевшую спокойно и так же спокойно и с интересом оглядывавшую помещение и посетителей, которых был полный зал.
       Он посмотрел на меня и спросил негромко:
        – Вдул?
       Я молча кивнул, краснея. 
        – Ну… Тогда кормить надо, – сказал шеф, закрывая дверь из кухни. – Так всё, хватит пялиться, лишь бы не работать!
       Прикрикнул он на остальных, все зашевелились, но каждый норовил подмигнуть или толкнуть меня в бок. К закрытию я стал героем заведения.
        – Ладно, в виде исключения, отпускаю сегодня раньше времени, но опаздывать больше не смей, понял? – и снова добавил вполголоса. – И… береги девочку, на такую много сил надо, каждый захочет увести. Понял?
       – Да спасибо, Игорь Иванович! – обрадовался я, снимая фартук.
       – Вали давай, «Игорь Иванович», – снова замахнулся Игорь Иванович, которого вообще-то все звали Гарри Большой, но не мог же я так называть своего шефа, у которого дочь была моя ровесница, вышла замуж прошлым летом, и теперь он вскоре должен был стать дедом...
       Когда я уходил, все свистели мне вслед.
        – Что это за шум там у вас? – спросила Таня, когда я подошёл к ней и подал шубку одеваться.
        – Поздравляют, что у меня такая девушка.
        – Всё рассказал, да? – усмехнулась Таня, не обижаясь.
        – Ну… так… – немного смутился я.
        – Только вот что, Богдан, – сказала она, надевая перчатки, когда мы вышли на крыльцо. – Давай договоримся, что называется, на берегу: не думай, что теперь ты мой парень, я твоя девушка, что… словом, никаких обязательств. Другим можешь говорить, что хочешь о нас, мне всё равно, но…
        – Хорошо, как скажешь, – сказал я, пусть так, она уже всего за двое суток уступила уже не одну прежнюю позицию, а впереди были ещё два дня выходных и потом после сессии целые каникулы.
        И да, мы провели оставшиеся два дня вместе, не расставаясь. Я рассказывал ей о себе, о детстве, о том, как это жить в очень маленьком городе на острове посреди океана, где всё подчинено его настроению.
        – Я не могу себе этого даже вообразить, – улыбалась Таня, слушая меня. – Мне кажется, это как будто плывёшь на корабле.
        – Да, это, похоже, – улыбнулся я, глядя на неё, она сидела на постели, сложив ноги по-турецки нисколько не стесняясь наготы. И я перестал стесняться своей.
        Мы составили вместе две кровати, мою и соседа, потому что «Ты здоровенный, придавишь меня во сне», сказала Таня, но на второе одеяло я не согласился.
       – Только когда ты на корабле, тебя качает волнение, а на острове… всё же это земля, а не скорлупка в руках океана. Хотя… цунами…
       – Цунами, Боже… – засмеялась Таня, закатывая глаза. – Как рассказ о другой планете.
       – Мне тоже сейчас кажется, что то была другая планета…
Глава 3. Сероглазый рижанин
         В первый раз я так нетерпеливо дожидался окончания праздников. Притом, что мы встречали Новый год, традиционно выбирая с Мариной пойти на их банкет Большого или же в наш ресторан Центрального Дома Художников. И то и другое довольно пафосные мероприятия, которые, впрочем, всегда нравились мне. Всегда, но, почему-то не в этом году.
        Мы поехали на Пречистенку, вернее на Кропоткинскую. Я, рижанин, всю жизнь, с семнадцати лет, живу в Москве и, возможно, именно потому особенно люблю столицу, знаю все исторические названия улиц в центре лучше любого коренного москвича, я даже могу рассказать, почему какая улица так называлась в прошлом, потому что логики в том, как называли улицы города после революции нет. Мариночка, например, всегда их путала, кроме тех, которые были улицами её детства 1905 года, Красная Пресня, и то, только дорогу до школы, а потом в хореографическое училище, она никогда по улицам или во дворе не гуляла, всегда примерная мирная девочка-хорошистка. Она знала то, что надо было знать, никаких лишних сведений или интеллектуальных увлечений у Марины не было ни тогда, ни теперь, кроме косметологов, к которым в Институт Красоты на Калининский она наведывалась не реже раза в неделю, а также массажиста, необходимого ей, конечно, постоянно, и который ходил и к нам домой, и бывал при ней в театре.
        Марине очень хотелось быть примой, и она вела себя так, будто примой уже стала, если примам положен массажист, он есть и у Мариночки. Всё время моя жена честно трудилась у хореографического станка, в театре и дома, где у нас был оборудован специальный зал для этого, не такой большой, как ей хотелось бы, не как у Павловой, вероятно, или современных больших балерин, но всё же достойный.
        Моя мастерская была во дворах большого Полуярославского переулка, огромная, как и полагается мастеру моего масштаба. За почти тридцать лет в Москве, я переменил столько квартир, столько мастерских, что мне казалось, я знал всех домоуправов в центре. И эта моя мастерская, которой я владел последние лет семь, переделанная из нескольких квартир, потому что второй этаж обвалился в первый, а тут я и появился с моим предложением отремонтировать за свой счёт, в обмен на владение этой площадью, а это было три четверти особняка. Мне, конечно, пошли навстречу. И вот остался только один подъезд с тремя квартирами в первом этаже, потому что часть первого и весь второй этаж особняка занимал я, в том подъезде жили какие-то старушки, кажется, дореволюционного образца и семья алкоголиков, которые все время менялись, мне казалось, они умирали и снова возрождались, будто какие-то призраки самих себя. Я редко их видел, но часто слышал их брань и шум какого-то бардака, драк ли, битья посуды или их чугунных морд, сказать трудно, но этой «музыки» был всегда полон тот конец дома.
       Я никогда не приводил сюда своих любовниц, только если заводил интрижку с натурщицей, что случалось время от времени, особенно, в молодые годы, когда я делал это постоянно, но потом интерес к девушкам этого рода как-то угас во мне, так скучно это было, я начинал спешить с окончанием картины, чтобы поскорее закончить и роман, а это всегда плохо. Студентки были всё же немного интеллектуальнее, но и они радовали меня недолго и немного. Скука вообще стала моей самой верной любовницей, и чем старше я становился, тем сильнее она привязывалась ко мне.
      Чаще всего я, после того как отпускал «натуру», оставался здесь один, дорабатывая полотна. Я любил всё делать под музыку, Чайковский, Моцарт, Верди, Пуччини – мои большие друзья. Современную музыку я не понимал и не слушал вовсе. Здесь было моё гнездо, как и то, где я встречался с моими пассиями, только иного рода и только моё, никаких хозяек кроме меня и моего вдохновения здесь не бывало.
       И вот, в этот праздник, последовавшие за ним выходные, я не находил себе места, я самому себе казался смешным от этого, думая о Тане Олейник. О какой-то девчонке, так странно поведшей себя, будто все происходившее для неё имело значение меньшее, чем для меня. Я не мог понять, я ничего не мог понять в произошедшем между нами с ней, потому что всё шло по какому-то вообще неправильному и нестандартному сценарию. Всё было не так как я привык, я всегда выбирал девушек, не спеша и приглядываясь к каждой, потому что женщины все хороши по-своему, и выбирал ту, что будила моё вдохновение, потому что, ради чего ещё я затевал всё это, как не для возбуждения устающего и остывающего время от времени вдохновения. И каждой из моих «муз» удавалось это на какое-то время, больше или меньшее.
       Но Таня сразу как-то выбилась из общего ряда. Во-первых: она оказалась Олейник, чьи работы, как я уже говорил, вдохновили меня с первого взгляда, и я подумал, глядя на них, что я, наконец, нашёл дарование, алмаз, из которого получится бриллиант крупнее и ярче всех возможных. А потом в группе оказывается редкой красоты девушка, каких я немного видел за всю свою жизнь многолетнего общения самыми красивыми женщинами, отборными, что называется, красавицами. И эта девушка и Олейник – это один человек. Это сразу выбило меня из колеи, озадачило и сбило с толку.
      А во-вторых: я взял её не так, как привык делать, не снисходя, а будто соперничая за власть, как в танце, всегда вёл я, а теперь что… ведёт она? Она не была похожа на девиц, которым привычно легко сходиться с мужчинами. Напротив, она похожа на тех, кому вовсе не нужны мужчины ни для чего, современная амазонка. Но амазонки злы и сухи, а эта нежная, податливая, тёплая, тает в объятиях и поцелуях, опять не то… Совсем не то, девушка, ласково склоняющая голову к тебе на грудь после оргазма, не может так легко сбегать со свидания. Но тогда, как объяснить лёгкость, даже не принуждённость, с которой она упорхнула от меня?
        Эти мысли, недоумение, удивление, и воспоминания о том, как было с ней, потому что в ней не было ни капли жеманства или притворства и притом было даже весело, что уже вообще необычно, потому что так весело мне не было с юных лет. Всё это, эти обрывки мыслей и чувств, всё вместе это сводило меня с ума. И я поехал в мастерскую, чтобы побыть одному и поразмыслить, хотя Марина нисколько не мешала мне в этом, но просто её присутствие рядом мешало мне, я начинал казаться себе старым и пошлым, слишком сытым и потерявшим всё своё дарование в погоне за успехом. Потерявшим и свою мужественность в бестолковой суете. И даже свой талант в том, чтобы быть успешным и известным…
      Я думал, может быть, поэтому Таня и сбежала от меня, потому что я казался ей таким? Развратным стариком, охотником до юных дев, пользующимся властью профессора? Но я не был стар, мне шёл сорок четвёртый год, хотя для Тани, конечно, я стар, возможно, я старше её отца… Надо спросить её, надо вообще поговорить с ней…Почему я не сделал этого, прежде чем… Почему я делал это со всеми, но не с ней? Я всегда ухаживал вначале, проводил вечера в кафе, ресторанах, на модных спектаклях, дарил цветочки, слушал их рассказы о себе, врал, выдумывая истории о своей жизни, каких никогда не было, но я мечтал, чтобы они происходили, а уже только после, завершив полный цикл обольщения, предлагал заехать «ко мне, посмотреть, как я живу». Но почему я пропустил это всё с Таней? Почему я вообще повёл себя так странно с ней?
        С самого начала всё было не так с ней. Всё было как-то раздражающе не так. Быть может, мне пора заканчивать с преподаванием, если я стал заваливать студенток прямо в своём кабинете? Если это дойдёт до ректора… если это вообще дойдёт до кого-нибудь… как это повлияет на мою репутацию? А ведь кто-то заглянул тогда в кабинет и я не видел, кто… я остановил самого себя, Вольдемар, о чём ты думаешь? О чём?! Настоящий пошлый тип… дрожащий за свою ничего не стоящую уже задницу, потому что ты потерял огонь и искры, что летели от тебя, раздражали окружающий мир, ты оживлял его своим искусством, ты его видел особенным образом. Что ты делаешь последние лет десять, даже пятнадцать? Только царишь… твои полотна стали плоски и сухи, из них ушло пламя, потому что оно ушло из тебя, поэтому ты так растерялся, столкнувшись с огнём…
       Но и это было вовсе не то, что волновало меня. Больше всего меня будоражили мысли о самой Тане, как я ни пытался отвлекать себя на обстоятельства, на самого себя. Даже Марина, которая давно не задавала вопросов мне ни о чём, приняв правила нашего совместного существования ещё в самом начале, она не интересовалась, чем я живу, не предполагая во мне никакой внутренней жизни, потому что не имела её сама. Мы были идеальной парой в глазах всех, буквально всего мира, в котором мы обитали, а он был весьма велик, и ничего менять никто из нас не хотел. Но сегодня, третьего января, в последний выходной, не выдержав моего угрюмого молчания, Марина спросила:
        – Что с тобой, Валерочка? Ты не болен? Ты сам не свой, который день.
        – Что? – рассеянно спросил я.
       А потом сказал:
        – А… да… наверное, – сказал я, понимая, что говорю невпопад, потому что прослушал вопрос.
        – У тебя неприятности? На службе или… Ты что-то то уезжаешь, то возвращаешься, – Марина называла мою работу в училище службой, потому что сама она служила в театре, и потому что считала искусство вообще служением, а тем более эту мою «возню со студентами», как она называла преподавание.
        – Ничего, не беспокойся, Мариночка, со мной всё в порядке.
        – А то может показаться докторам? У тебя такой возраст, инфаркты и… вообще…
       Я посмотрел на неё с упрёком:
       – У меня в точности твой возраст, дорогая, и мы оба ещё достаточно молоды, чтобы не думать каждую минуту о докторах.
       Марина немного удивилась этому напоминанию, вероятно, ей было приятно считать себя моложе меня, хотя на деле она была моложе ровно на два месяца: я родился в июне, а Марина в конце августа. Но я рассердился на себя за то, что, как мне показалось, был резок с Мариной. Поэтому я подошёл и поцеловал её в макушку со свежеокрашенными к празднику волосами, когда-то она была тёмно-русой, теперь красилась у самого модного московского мастера в пшеничный цвет, что делало её бледноватое лицо с водянистыми голубыми глазами совсем блёклым, что она компенсировала чрезмерным макияжем даже дома. Я никогда не высказывался об этом, не считая себя вправе давать советы женщинам по поводу красоты и ухода за собой. А вот Тане позволил себе приказать не носить уродливое платье и отвратительную чёрную повязку на голову…
        – Ты знаешь, говорят, этот год, 1991-й, из-за того, что он точное отражение двух первых цифр двумя последними может стать годом конца света. Что ты думаешь? – Марина сидела на нашем диване в стиле барокко, она всё в нашей квартире оформила именно так, считая, что мы, люди искусства, должны жить именно в таких «изысканных» интерьерах. Я не спорил, хотя и чувствовал себя среди этого нафталина какой-то молью, спасибо, что она не придумала заставить меня ходить дома в какой-нибудь атласной или бархатной куртке, как было принято сто лет назад. И добро бы это была какая-то настоящая старинная мебель с историей, какое-нибудь имущество наших семей, нет, всё противный новодел с зачем-то вползшими сюда и рассевшимся по всем поверхностях и углам антикварным безделушкам, доставляющим дополнительные хлопоты нашим домработницам. 
       Наверное, поэтому в моём «холостяцком» логове всё было устроено очень демократично и просто, не модно или престижно, и даже не так, чтобы это нравилось девицам, с которыми я проводил там время, потому что они и так были довольны, что оказались там. Нет, там, в старом сталинском доме, всё было очень просто и обыкновенно. Только стереосистема была отменной, а всё остальное, как у большинства обычных советских граждан.
       – Ерунда это, я думаю. Никакого конца света никогда не будет. Кончится один свет, начнётся другой, – сказал я, отвечая на её вопрос.
       Марина долго смотрела на меня, удивлённо, так и не поняв, что я хотел сказать о времени, о вечности, о душах, которые живут вечно, если они родились живыми…
       Наконец я дождался окончания выходных, наступило четвёртое число, и я увидел Таню, Господи, я не был так влюблён даже в школе, притом, что я влюблялся часто, я вообще люблю быть влюблённым. Таня…Они пришли сегодня все без опозданий, и девочки Карина и Оля, Саксонка и Табуретка по меткому прозванию Лиргамира, возбуждённо блестя глазами, смотрели на меня, ожидая, что я предложу им послужить нам обнажённой натурой, как обещал, вот времена, все стремятся раздеться... Я совсем забыл об этом, признаться, не в силах отвести взгляда от Тани, пришедшей в это утро в джинсах и белом свитере, который она потом сняла, оставшись в футболке, прелестно облегавшей её груди, немного колыхавшиеся при движениях. Волосы свободно заплетены в косу. Сегодня особенно сияющим выглядит Курилов, он всё время улыбается, будто самому себе, и всё время поглядывает на Таню, уж не случилось ли что-нибудь между ними на выходных?.. Впрочем, какая разница? Разве важно это, а нет то, что чувствую я?
       Я пригласил наших добровольных моделей за ширму раздеваться, что они и проделали, хихикая. Все раскладывали краски и кисти, Лиргамир о чём-то шушукался с Куриловым, вероятно, рассказывал анекдот, возможно из собственной жизни, потому что последний вскоре, сдерживаясь, рассмеялся. И вдруг Таня, продолжая раскладывать свои тюбики, спросила:
        – Валерий Карлович, а что если нам работать под музыку?
       – Что? Что ты имеешь в виду? – спросил я, ожидая, что она, наконец, посмотрит на меня.
        – Ну… принести сюда магнитофон и включать записи? – она посмотрела на меня. Наконец-то…
        – Я могу предложить только классику, – сказал я. – Теперь будете считать меня старикашкой.
        – Вовсе нет, я тоже люблю классику, – сказала Таня, спасибо, девочка. – Особенно оперу.
         – Ну… отлично, и этими вивальдями своими уморите нас, – хохотнул Щелкун.
        – А ты что хотел бы, «Мираж» слушать? Или «Комбинашку»? – скривился Лиргамир.
        Из-за ширмы выглянула Оля Табуретка.
        – И Диму Маликова!
        – Тогда надо распределить по дням, – сказал Очкарик, вот особенным дарованием не блещет, а голова светлая. Начальником будет. – Понедельник – Моцарт и Бах, во вторник – Маликов и прочие Лаймы Вайкуле, в среду…
         – Мадонна и Майкл Джексон, и другие ритмы зарубежной эстрады, беру на себя, – рассмеялся Лиргамир. – Четверг…
         – Четверг – рыбный день, – сказала Таня. – Отдых в четверг. А в пятницу – хэви металл.
      Я заметил улыбку на лице Курилова после этих слов, которую он припрятал, чуть-чуть отвернувшись.
        – Хэви метал?! Кто это у нас тут металлист? – хохотнул Щелкун.
        – Ну я, и Богдан любит, – сказала Таня.
        – Ты – металлистка?! Ну ладно Курилыч, суровый островитянин, но фифка-манекенщица… это что-то новенькое.
        – А ты против?
        – Да нет… чего там, если все не против. Только… не выгонят нас с вашим металлом к чёрту из здания?
        – Если не выгонят с «Ласковым маем», то с металлом, думаю, тем более, – завершил Лиргамир.
        – Подождите… металл – это очень хорошо, двадцать пять процентов населения «за», а что просто рок никто не любит? – осторожно спросил Очкарик. – Я имею в виду «Наутилус», например.
        – Значит, в четверг будет «Наутилус» и иже с ним, – заключил Щелкун. – Как вы считаете, Валерий Карлович?
       Я улыбнулся, всё же отменная группа у меня собралась в этом году, просто на редкость. На том и порешили, магнитофон пообещал Лиргамир. Девочки вышли из-за ширмы в одних трусиках, синея и краснея от смущения и сжимаясь от страха. И всё же перед столом, так же как до этого Лиргамир и Таня, залихватски ударили друг друга в ладони. И мы приступили к работе. Сегодня лекций у ребят нет, только мой класс, поэтому, когда все стали сдавать работы, я имел возможность с каждым поговорить и указать на ошибки и недочёты, Танины оставил на потом. Все стали расходиться. Лиргамир и Курилов тоже вышли, обернувшись от дверей. Таня сидела возле своего мольберта. Втирая руки от краски тяпкой, смоченной скипидаром, казалась увлечённой этим занятием, когда я подошёл к ней ближе.
        – Таня…
        – Да, Валерий Карлович? – она подняла глаза на меня.
        – Поедем ко мне? – только и смог сказать я.
         – Поедем. Только…
         – Что? – я внутренне сжался, а что если она запросит чего-то у меня, каких-то послаблений, себе или своим друзьям? Или… да что угодно могло быть. А вдруг она подлая аферистка и станет меня шантажировать? А что? На свете возможно всё, между прочим, она несовершеннолетняя, и если… опять всякая дрянь лезет мне в голову.
        – Я страшно есть хочу, поедемте куда-нибудь поедим. Или, не знаю, сосисок каких-то купим и съедим у вас? – сказал Таня, бросая тряпку, и потянувшись за своим свитером.
       Господи, что ж я за урод? Чего только не подумал о девочке…хорошая девочка, проголодалась.
        – Какие сосиски, Таня, где их теперь сыщешь, люди за колбасу в гастрономах дерутся… – улыбнулся я. – Поедем в ресторан ЦДХ, накормлю тебя нормальным обедом.
     Таня посмотрела на меня и улыбнулась.
       – Вот спасибо, уже легче… Спускайся, я жду тебя возле входа. Только… ты можешь больше не сбегать?
       Она встала со своего табурета, надела свитер и посмотрела на меня, уже не улыбаясь, доставая свою косу, окончательно растрепавшуюся, у лица чистые волосы наэлектризовались, она пригладила их ладонями. И пожала плечами:
       – Не знаю, Валерий Карлович.
       – Ты можешь мне это пообещать?
       – Нет, не могу, – ответила она, выпрямившись, и прямо глядя мне в глаза, почти с вызовом. Дерзкая. Дерзкая девчонка. Её не подчинишь. Вот так… с ней не удастся задать тон, да, она молодая, но она взрослая. И сильная. Скорее она заставит меня играть по правилам, которые выдумает для меня, если удосужится, конечно, что-то для меня специальное выдумывать, а не бросит. Да… так я совсем не привык. Да и не хочу я, как привык, это приелось давным-давно, давно скучно, и почему я думал, что смогу загнать её в прокрустово ложе своих пошлых привычек? Пусть лучше она, вот такая, странная и необычная девушка, использует меня, как ей хочется. Мне приятно подчиниться ей… хотя до сих пор я не подчинялся никому кроме себя, своих желаний и запросов.
       – Хорошо, как скажешь, – улыбнулся я. – Тогда просто спускайся, я жду у подъезда. Думаю, твои друзья уже ушли, и ты можешь не стесняться их.
        – Я и не думала стесняться, – сказала Таня, собирая сумочку.
       И не сбежала, вышла очень скоро в своей хорошенькой шубке и беретке, обернулась по сторонам, и сразу увидела меня.
        – А вы не стесняетесь каких-то студенток провожать? – спросила она.
        – Вообще-то не каких-то, а самую талантливую студентку на курсе, – сказал я, но она не обратила внимания, наверное, приняла за комплимент. – И потом, нечего мне стыдиться и некого.
      Таня взглянула вскользь, и слегка усмехнулась, будто говоря: «Ну ясно, привычное дело для вас»…
       В ресторане она хоть и смотрела голодными глазами, но съела мало, как-то быстро насытившись, от вина отказалась, сказав, что не пьёт совсем.
        – Почему? – спросил я, пригубив прекрасного красного вина, которое нам подали к утке по-пекински, сегодня жёсткой на мой вкус.
         – Ну… может, потому что мне нет восемнадцати? – улыбнулась она.
         – Миленькое замечаньице, – скривился я. Получалось, между прочим, что я… что, этот, педофил? Ну, хотя бы не растлитель, она вполне опытна.
        – Ох, извините, Валерий Карлович, я не думала намекать ни на что.
        – Да ладно, Танюша… – сказал я, подозвав официанта, чтобы рассчитал нас.
       Неужели, я вот-вот займусь любовью с ней? Я никого ещё так не хотел… едва мы вышли на улицу, я притянул её к себе, целуя. И плевать на метрдотеля, который раскрыл рот, глядя на нас, я не видел этого, но заметил, когда уже отпустил Таню, держа за руку, что тот всё ещё стоит, вылупив глаза, и держит дверь открытой.
       А в квартире, я сразу приступил к делу, право, столько дней ожидания сделали меня почти маньяком. Ей несложно кончить, она раскована и свободна, и испытывает радость от каждого моего поцелуя и ласки. И это приятно… это так хорошо, что я не могу насытиться. Я никогда не был таким. Я никогда не был ненасытен. Я люблю секс ровно настолько, насколько он необходим, но сейчас я не занимался сексом, я тонул в страсти, волны которой захлёстывали меня. И чем больше, тем сильнее я желал…
        – Расскажи мне о себе, Таня? Я ничего не знаю.
        В перерывах мне хотелось говорить с ней, мне хотелось понять, почему я так захвачен, так очарован, так сильно увлечён
        – Что рассказывать? – Таня лишь пожала плечами. – У меня хорошая счастливая семья, и было прекрасное детство. В первой его части мы все жили в Ленинграде, почти каждый день ходили в Эрмитаж, потому что там работала наша бабушка и любила водить нас с братом туда, оставлять у какой-нибудь картины, а вечером просила рассказывать, что мы там увидели, а Платона написать, он уже умел, я ещё нет. Поэтому, наверное, он стал журналистом. А я… вот… пытаюсь стать художником.
        – Ты художник. Ты очень одарена. С твоих работ сочится жизнь, энергия. Это большой дар, вливать огонь, что у тебя здесь… – я прижал ладонь к её обнажённой груди, – …в то, что ты воспроизводишь на полотне. И ты делаешь это легко, не задумываясь, потому что ты такая. Ты знаешь, почему великие художники стали великими? Они обладали таким даром. Ведь мы не совершенство техники видим на полотнах, не идеальные мазки или цвета и линии. Мы чувствуем энергию, заключённую внутри полотен, даже рисунков. Только это, способность излить свой дар вовне, и делает художника художником в самом широком смысле, потому что и поэт – это художник, и писатель, и музыкант. А мы живописцы ловим моменты жизни, чтобы навсегда запечатлеть её живой… Те, кто изображён на полотнах Ренессанса, давно истлели, но они глядят с полотен живее многих их тех, кто смотрит на них. Или с картин Сурикова, или Васнецова, или любого иного по-настоящему великого живописца.
       Таня улыбалась глядя на меня, мне кажется, в такие моменты, когда я читал им лекции, или вот как сейчас говорил о живописи, она больше всего притягивалась ко мне.
        – А вы москвич?
        – Теперь уже да, но я родился в Риге. И приехал, вот как ты учиться сюда, в Суриковское.
        – А почему не в Ленинград? И ближе и там, по-моему, вообще необыкновенно.
        – Да меня не приняли в Питер, – засмеялся я. – Завалил экзамены, не хватило дарования.
        – Серьёзно? А меня брали. Ну то есть… отбор я прошла. А потом сюда вот приехала. Случай…
         – Ну, для меня счастливый. Я влюблён в тебя, Таня.
         – Ой, нет… не надо, Валерий Карлович, – вдруг сказала моя странная любовница, выпрямляясь. – Давайте оставим как есть, вам приятно и мне приятно, секс, разговоры… но не надо о любви. Это… как-то обязывает сразу, будто вы наручники мне надеваете… Не надо. Пусть всё остаётся, как есть. Позовёте, когда вам захочется, и если мне тоже будет хотеться, я приду. А не так, что «я же люблю тебя, поэтому ты должна».
       А посмотрел на неё.
        – Ты хочешь без обязательств?
        – Именно – кивнула Таня.
        – Ты… такая странная, Таня. Я мог бы со многим помочь тебе, с карьерой в будущем.
       – Карьера – это прелестно, но я не хочу думать, что вы купили меня. Я здесь, потому что вы мне нравитесь, потому что вы – Валера, – она с особенной нежностью произнесла это имя. – Потому что у вас… серые глаза и… словом, мне хочется быть здесь, целовать вас и принимать ваши поцелуи, а больше  ни о чём не думаю. То, что вы большой художник  для меня не так важно, как то, что вы интересный человек…
        – Это… – я улыбнулся, вставая. – В первый раз в моей жизни.
         – Что? Что кто-то любит вас просто за то, что вы сероглазый Валера? – улыбнулась Таня.
Глава 4. Лёгкость
     …Я не знал этих Таниных дел в подробностях, то есть я знал с первого дня, что у неё роман с Вальдауфом, потому что это именно я заглянул в его кабинет ненароком и застал их с голыми задницами, впрочем, вполне эстетичными, на старинном диване и разбросанными вокруг одеждой и бельём. Я никому не сказал и не скажу, конечно, но к сведению я это принял, что наш профессор по уши, если не довёл девушку даже до дома. И то, что у Тани сложилось с Куриловым, мне тоже стало известно очень скоро, слишком счастливый вид был и Лесоруба после праздников. Его-то я спросил:
        – Ну что сладилось дело-то, Островитянин?
        – Угу, – радостно кивнул он.
        – Поздравляю.
        – Только она чудит, – сказал Богдан.
        – В смысле? – я посмотрел на него.
        – Ну в смысле, что согласна вроде встречаться, но так, чтобы я не думал, что мы с ней пара, что ли, – он посмотрел на меня, ища поддержки.
     Я рассмеялся:
         – Что ж ты хочешь, Илья Муромец, это ж тебе… она видишь какая, она вся странная. А не хотел странную, так встречался бы с Саксонкой, или Олечкой Табуреткой. С ними ничего странного, всё правильно и хорошо.
       Богдан только пожал могучими плечами.
        – Это да… только не хочется мне с Олечкой или Саксонкой.
        – Тогда терпи.
        – Да терпеть-то, в общем, нечего, всё классно, только она… ну, в руки не даётся…
       Я ничего не понял, отдаётся и не даётся, вот, что он сам чудит?
       Гораздо больше меня сейчас занимали мои собственные отношения с Оскаром. Я далёк от того, чтобы быть влюблённым, но увлечён – это точно. На его здешней московской квартире бывало несколько нескромных вечеринок, где присутствовал кое-кто из актёров, танцоров и певцов, но по большей части студенты всевозможных творческих и не очень ВУЗов. Время проводили в самых обыкновенных низких разнузданностях. Я не привык к такому, наркотики – это одно, низкие формы разврата – всё же совершенно иное. Это у меня было впервые, и вначале захотелось сразу сбежать, но я остался, потому что сбежать – это сразу же вычеркнуть себя из числа избранных и изысканных, к которым я стремился принадлежать. Потом чувствовал себя мерзко неделю, а то и две, меня едва не рвало на другой день, и я думал, какой я всё же дикий, провинциальный паренёк, непривычный к европейским изыскам. Я избегал Оскара целый месяц, за который он успел слетать в несколько заграничных командировок и вернуться. И я снова встретился с ним, потому что через него завёл много интересных знакомств, не с такими развратниками как он, потому что мне, как оказалось, разврат в чистом виде, всё же претит, но с людьми, работающими на телевидении, а ещё с западными бизнесменами, которые возлагали большие надежды на перемены, происходившие у нас и обещающие им непочатый край возможностей.
       Проституироваться особенно не пришлось, я, как сынок своей мамы, которая к этому времени получила новую должность, войдя в состав нового правительства, пока как замминистра, был тоже интересен многим, потому что через меня открывались большие возможности. Вот и получался взаимовыгодный обмен. Я словечко маме о том, что западная компания заинтересована в покупке прогоревшего оборонного завода, она в том, что устраивает конверсию производства, как самый прогрессивный современный политик, а я – вход в высшие круги, где вращаются все: власть, деньги, любые возможности. К лету я почти утвердился в своих способностях того, что называлось «связями с общественностью» или «public relations», термин, который я узнал от Оскара. Да, я утвердился, хотя термин ещё не дошёл до Москвы, зато до моих дошло слишком много нехороших слухов обо мне. Москва такой небольшой город, оказывается… И мама призвала меня к себе снова. Вернее, сама пришла ко мне в комнату, когда никого, кроме нас двоих не было дома.
         – Вот что, сыночек, в семье назревает скандал, – сказала она, войдя ко мне, завязывая пояс халата, который надела перед сном, и садясь на мою низкую тахту.
         – С чего это?
         – С того, что тебя видели с личностями определённого сорта, и это дошло до деда Вани, – это мой дед с маминой стороны, генерал в отставке, и отставка-то у него только третий год... – И он…
        Мама встряхнула головой, заводя глаза горе.
        – Он готовит речь о твоём поведении и нашем воспитании на предстоящей нашей встрече на День Победы. Вообрази, что будет…
       У нас в семье существовала традиция собираться раз в год всем вместе, обязательно и именно в День Победы. И все серьёзные вещи, которые касались всей семьи, обсуждались именно там, на старинной дипломатской даче второго моего деда Казимира.
        – Подумаешь, видели! – вспыхнул я, фыркая и преувеличенно возмущаясь, садясь, потому что перед этим я валялся с журналом. – Ну видели и видели, какая ерунда!
        – Не ерунда. Я уже говорила, поостерегись, – мама посмотрела на меня.
       Я подсел поближе к маме, заглянул ей в лицо:
        – Может мне тогда не ездить на День Победы?
      Мама ахнула:
         – Да ты что! Это ещё хуже! Это как из-под стражи сбежать, – значит, признал вину. Думай, что делать. Ищи выход. Иначе… я уже ничего сделать не смогу, итак столько времени прикрываю твою бессовестную задницу. Ты, Маркуша, пойми, они еле пережили прошлые твои… подвиги, но это… вещь очень распространённая, увы, среди детей наших друзей… А куда теперь тебя несёт, это… Марк, ну что ты, ей-богу?! Неужели потише нельзя было быть со своими пристрастиями? Это я человек широких взглядов, отец как психиатр тоже многое может принять, скрепя сердце, конечно, но… а бабушки и дедушки?! В будущем марте у деда юбилей, пригласит самых дальних родичей, не боишься, что приедет какая-нибудь миленькая веснушчатая паразитка и получит от старого дурака всё, что у него есть? То же сделают и Казимир Борисыч с его Анной Федосевной.
       Сердясь, мама всегда становилась грубой, сказывается и детство, проведённое в казармах, пока мой героический дед заслуживал своё звание. Он генерал боевой, по министерствам никогда не ползал, задов не лизал. Вот не повезло ему с внуком, я даже сочувствовал ему, правда…
       Но мама права, надо что-то делать, но что? Что мне предпринять, чтобы исправить мнение моих дорогих родичей обо мне, показать им воочию, что я вовсе не то, что им успели нашептать, а нормальный парень, достойный продолжатель рода. Самое простое и правильное – это жениться, несомненно. Но, где мне взять девушку? Соблазнить её ещё надо, я конечно, с виду вполне хорош, и многие девушки мне строят глазки, но обращаться с ними так, чтобы какая-нибудь поверила в серьёзность моих намерений, это я вам доложу, задача непростая. Она для любого непростая, тем более для меня. Да и где девушку взять?
       Договориться с какой-нибудь из Таниных манекенщиц, а что, все они мои подружки, наверное, найдётся какая-нибудь, в моих невестах походить согласиться. Не обязательно же жениться, показать только, что у меня есть невеста и всё. Она мне подыграет…
       Да нет, они все будто из дерева и поролона, бошки деревянные, задницы поролоновые, эти девчонки, все провалят, тут мне и конец, тогда уже ничто не спасёт меня перед дедом, и перед вторым дедом тоже…
       Я промучился сомнениями на эту тему остаток зимы и почти всю весну. Одно и радовало, что учёба. Правда такая там сложилась у нас хорошая группа на удивление, признаться, именно среди этих ребят и девочек я и чувствовал себя самим собой до конца, и мне только здесь легко дышалось, я тут не должен был заставлять себя улыбаться или делать то, чего мне вовсе не хотелось, чтобы «не испортить впечатление о себе». Таня, кстати, всё время говорила мне, когда заставала меня печальным.
        – Марковкин, ты как-то напрасно так уж этому Оскару доверяешь. Репутацию тебе он уже подпортил, мне, допустим, всё равно, я тебя любого люблю, ты мне друг. А другие, знаешь… да ещё СПИД и прочие ужасы теперь, ты не боишься? – спрашивала она, когда, оторвавшись от своих кобелей, сбегала со мной погулять. Да-да представьте, бывало и такое, или я отправлялся с ней по её модным делам. А я ходил с ней, хотя бы для охраны, бывало, позовут сниматься, надо по каким-то старым дворам пройти, сто раз заблудишься и в бомжатник или какой наркоманский притон угодишь. Вот я и сопровождал её с удовольствием. С Таней вообще мне было приятней всего.
        – Да боюсь! Проверяюсь каждый месяц… уж своим стал в этом центре инфекционном, – отвечал я. – Денег уйму снёс, не представляешь…
        Вот и сегодня, мы шли с ней по Гоголевскому бульвару просто так. Сегодня у них была съёмка в Битцевском парке, снимали коллекции осенних пальто, а потом привезли назад всё  на том же страшноватом ЛАЗе. Ну мы и веселились с девчонками на обратном пути, пели «Пусть бегут неуклюжи», и «Голубой вагон», как в детском саду. Я рассказал Тане, что маленьким думал, что «неуклюжи» это такие люди, вот пешеходы бегут и какие-то ещё бегут «неуклюжи». Таня расхохоталась.
        – Да ладно! Не поверишь, но у меня было то же самое! Именно так, мне казалось, «неуклюжи» бегут, а пешеходы просто по лужам.   
       Мы смеялись с ней, подскакивая на сиденьях сзади всех. Я рассказал ей свои невесёлые новости.
        – Марк, ты… ну для начала брось этого козла Оскара, который посмел тебя в такое втравить, сволочь, а главное, тебе самому-то это и не нужно, зачем ты пытаешься изображать из себя непотребника под стать ему? – она посмотрела на меня своими большими тёмными мерцающими глазами.
       И вот сейчас продолжили тот разговор.
        – Ты поехал бы и поговорил с дедом по душам, объяснил бы, что… ну что ошибся, занесло тебя, ошибки совершают все. Неужели он тебя, своего единственного внука, не поймёт и не простит? – сказала Таня, когда мы шли по хрустящему под ногами ледку на бульваре.
        Днём снег таял, а к ночи смерзался вот в такие кривые мутные линзы. Таня оскальзывалась поминутно, и я подхватывал её, не давая упасть.
        – Ох, Танюшка… Мой дед, Герой Советского союза, командовал танковой бригадой, прорывал линию фронта двенадцать раз, он… – я махнул рукой. – Да ну… выродился его род со мной.
       Я знал это о фронтовых заслугах не от деда, а от его полковых товарищей, что раньше приезжали к нам на День Победы и рассказывали. Товарищи и восторженные подчинённые.
        – И тут я со своими откровениями из эпохи полного упадка… Ты представляешь, что будет? Одно дело слухи, другое – я сам скажу. Прихожу и говорю, дед Ваня, я… Да он меня… своими руками и придушит. И будет прав. Я сам бы придушил на его месте. Такая мерзость… – вздохнул я, чувствуя новые подкаты тошноты при воспоминаниях о моих приключениях.
        – Выход один – перестать свинячить.
        – Да я перестал уже. Ты, кстати, тоже Оскару не доверяй, он хоть и вхож во всевозможные двери, но, как говориться, с заднего прохода, в прямом смысле.
         – Это я давно поняла… Но мне тут… Предложили… в Милан, и Париж, возможно, ещё Лондон. Агентство Elite, престижное.
         – А ты что? – «престижное», да это одно из первейших агентств в мире.
        – Если мама с папой согласие подпишут, поеду. Мне же восемнадцать только в июне…
       Я посмотрел на неё. Только в июне. А мне двадцать три в мае… Она такая тоненькая, и кажется мне маленькой, потому ли, что я значительно выше ростом, или потому, что только я, наверное, замечаю, какая она хрупкая.
        – Восемнадцати нет, а ты… тоже скучать-то не любишь, а?
       Таня нахмурилась и вздохнула.
        – Да я и поскучала бы…
        – Что, надоели? – улыбнулся я, притянув её к себе за плечи, и мы пошли дальше как парочка влюблённых. Ну а что, я её люблю, как мало кого, да и она меня любит, конечно, жалеет даже и считает талантливым и тонким. Даже верит, что я смогу раскрыться по-настоящему, «если фигнёй перестану страдать».
        – Да нет… почему. Они хорошие оба. Очень. Но часто, знаешь, хочется никого не видеть… Вот хорошо, что ты есть.
       Я засмеялся.
         – Я значит, «никого не видеть».
        – Всё ты понял… – Таня, смеясь, ткнула мне в бок. – Оба хотят от меня слишком много.  А я… даже детей иметь не могу. А Богдану в голову уже мечты о счастливой семье приходят…
        – Чёй-то ты не можешь иметь детей? Безобразничала в школе? Абортироваться успела? – засмеялся я, уверенный, что этого не могло быть.
        – Ну… вроде того.
        И вдруг мне пришла в голову замечательная спасительная мысль, я даже остановился:
         – Танюшка! А выходи за меня! – воскликнул я, глядя на неё. – Нет, правда, я буду хорошим мужем. У тебя детей быть не может, значит, я для тебя идеальный муж. Даже ведь не полезу к тебе никогда! Четное слово, обещаю. Захочешь, будешь с этими своими встречаться. И я богатый. А уж мои многочисленные предки… да они обожать тебя будут, ты же – чудо! А, Танюшка?! Ну, правда?!
        – Дурак, что ли? – рассердилась Танюшка и толкнула меня. 
        – Ну что ты обиделась-то, я серьёзно! – я догнал её, снова вставая перед ней. – Танюшка, ты ведь меня любишь, я тебя вообще обожаю, у нас есть намного больше, чем у других супругов. К тому же я уважаю тебя, я не знаю никого, кто был бы талантливее и даже умнее, чем ты. Тань, ну это даже много для брака. Большинство счастливых семей на чём-нибудь одном держаться. Подумаешь, секса не будет, трахайся ты, с кем хочешь… Тань… Таня…
        – Всё, Марк… придумал… Всё, закрыли тему, приспичило вам всем жениться…
     …И верно, вдруг несколько дней назад об этом заговорил Богдан. И когда я удивилась, он обиженно надулся, взялся смотреть в сторону, и тут уже я рассердилась.
        – Боги, я не понимаю, почему ты надулся сейчас? – сказала я.
        – Потому что мне надоел этот однообразный сценарий. Потому что я хочу, чтобы мы были вместе всегда! – воскликнул он, сверкая глазами.
       Мы встречались каждый день на учёбе,  и проводили в неделю  три ночи вместе, с пятницы до понедельника, потому что тогда мои соседки уезжали на выходные. В пятницу после занятий мы с Богданом отправлялись гулять, в действительности, он нередко оставлял меня в кино в «Художественном» или «Октябрьском», а сам шёл в своё кафе на Арбат, пока я не приходила к нему после фильма, и тогда, через час примерно, он уже оказывался свободен, и мы шли домой в общежитие.
       С Вальдауфом, мы проводили время каждый день в будни, после занятий он ждал меня, и мы отправлялись ужинать куда-нибудь в рестораны, куда сопливых студенток обычно не пускают, а после к нему в его квартирку для утех, как я стала про себя называть эту очень неплохую и даже уютную квартиру без лишних вещей. Как ни старался Валерий Карлович сделать это логово строгим и безликим, но вышло ровно наоборот, здесь всё было просто и лаконично, каким был он сам на деле, а все эти его звания, в виде блестящей таблички на двери кабинета «Заслуженный художник СССР», виньетки знакомств, визитные карточки, дорогие шёлковые кашне и рубашки, кашемировые свитеры и брюки, как и машина, за которой он ухаживал так, что раз в месяц отводил в сервис на профилактику, где с него просто брали деньги за мойку и всё, и врали, что «да-да, всё перебрали, идеально теперь снова», она и так была идеальная. А в этой квартире, где он не хотел выделываться даже перед теми, кто бывал здесь, была очень простая, хотя и добротная мебель, множество книг с затертыми корешками, журналы и альбомы по искусству и не только.
        – Ты бываешь здесь один? – спросила я, как-то догадавшись по вытертому креслу у книжного стеллажа во всю стену, что иногда он тут прячется от всех. Да, я стала его называть на «ты», это как-то невольно случилось однажды, само соскочило и теперь, оставаясь наедине, было так. Ему нравилось, казалось, что от этого мы становимся ближе.
        – Бываю. Как ты поняла?
        – Если бы только с девицами, тут не было бы столько твоего духа. И книги сильно затёрты.
        – Здесь все мои любимые.
        – Приключения любишь… – я улыбнулась, глядя на него.
        – Увы, надо было бы сделать вид, что я этакий философ, зачитываюсь Кафкой и Камю, или каким-нибудь Генри Миллером. Ещё Ницше... а я простой паренёк, который бегал с рваными коленками по дворам в Риге и играл в казаки-разбойники с такими же голодранцами как сам, – улыбнулся Вальдауф.
        – Ну и нечего стыдиться. Я знаю тех, кто целыми пацаньими бандами управлял, и это не мешало им читать Достоевского и Ницше, который так тебя пугает, и даже критиковать время от времени.
       – Критиковать? И в чем же критика состояла, интересно? Скучно или скучно очень?
        – Нет, дело не в скучно… как может быть скучно? Но один говорил, что реалии меняют и литературу, поэтому то, что написано в тридцатые не так актуально и не так читается теперь, как современниками. Все выглядит из наших времён и воспринимается иначе, с иными смыслами и даже окрасками.
        – Вот поэтому я и люблю приключения больше всего, они актуальны всегда, и когда были написаны и через триста и пятьсот лет.
       Я рассмеялась:
        – Ну, может быть…
        – И кто это был, кто руководил мальчишескими бандами и читал все эти умные книжки?
         – Хотя бы мой брат, были и другие…
         – У тебя есть брат?!
         – Есть, – улыбнулась я с удовольствием. – Что ты! Ещё какой! Красота и сила!
         – Не говорила ни разу, где он?
        – Он в Лондоне, журналист.
        – Ничего себе, и давно?
        – Нет, конечно, с того лета.
        – А до этого, где работал?.. Погоди, Олейник тоже? Я же читал его статьи в том году… да-да, я запомнил. Я ещё подумал летом, вот совпадение, тот журналист и наш абитуриент… а это не совпадение, это твой брат. Надо же… Он о каких-то ужасах в провинциальной психбольнице писал, да? – Вальдауф возбуждённо и удивлённо смотрел на меня.
        – Не помню, наверное… – сказала я. Я сама не читала тех статей Платона, я могу только догадываться, что там было.
        – Ты не интересовалась, о чём пишет твой брат?
        – Ну… я школу заканчивала, он институт, в то время мне было не до его статей. Гордилась себе там потихоньку и всё. Папа с мамой обсуждали, я слышала…
      – Он талантливый, зря уехал, здесь бы сейчас карьеру построил в миг. Что сейчас заграница, все новости здесь.
    Я улыбнулась.
        – Нам, русским, всегда кажется, что там какой-то необыкновенный мир, а мы тут в своём совке совсем ничего не знаем и не видим.
         – Ну… не только русским, некоторым немцам тоже, – улыбнулся Вальдауф. – Правда, я немец только наполовину. Впрочем, я с запада, из Риги, поехал в Москву. Но побывал за границами множество раз, поначалу, конечно, очаровывался, влюблялся даже в местных дам, но как-то всё это было… скоротечно, как каникулы. Вот в детстве отправляли меня в лагерь на взморье, первые две недели – восторгу не было конца, с третьей начинаешь скучать, а четвёртая тянется как год.
       А я подумала, я никогда не бывала в лагере, я проводила в санаториях все свои детские лета, даже кусок из прошедшего, когда мне надо было сбежать из города, спрятаться на время, чтобы никто не мог меня найти, если бы захотел, я уехала в Гагру, и пробыла там, в санатории, гуляя по берегу моря, купаясь и не говоря ни слова, окружающие думали я глухонемая, я не развеивала их впечатлений, так мне было проще. Хорошо, что у мамы многие годы была возможность вот так, легко отправить меня в санаторий…
Глава 5. Подарки, обещания и перспективы
       Мы бывали и у Вальдауфа в мастерской. Вот здесь было ещё интереснее. Громадные окна, как и положено, открывали вид на старинные дома вокруг и часть реки, видной между деревьев. А вот обстановка… похожа на квартиру какого-нибудь Холмса, если бы он был художником. И весь беспорядок был беспорядком только на первый взгляд, когда я побывала здесь уже не в первый и не во второй раз я поняла, что всё раскидано именно так, как было нужно хозяину. Сюда, в отличие от квартирки на Земляном валу, не наведывались никакие домработницы, и здесь не было идеальной чистоты как там, наброски, картины, портреты, холсты на подрамниках, несколько мольбертов с работами разной степени готовности.
        – Ты меня как Фросю Бурлакову привёл взглянуть на свои шедевры? – засмеялась я от смущения,  оказавшись на пороге и догадываясь, что попала в святая святых.
       – Нет, какая из тебя Фрося, та лапоть, чистый лист, «чаю стаканов шесть», ты же… моднейшая девушка столицы, – улыбнулся Вальдауф с удовольствием. – И никакого твоего мнения я не спрашиваю, скажешь, если захочешь. И если есть, что сказать.
       С того дня мы бывали здесь почти каждый день из тех, что встречались. Ночевали здесь, здесь тоже были книги и очень много, иногда по ночам, когда мне не спаслось, я вставала и, спустившись с антресолей, где была постель, включала лампу внизу и читала. А бывало, на рассвете смотрела на небо, светлеющее на востоке. В его свете картины Вальдауфа менялись, и, мне это нравилось. Меня он не рисовал, я даже спросила почему, а он, улыбнувшись, немного смущённо, сказал:
       – Не думаю, что смогу долго смотреть на тебя и не хотеть немедленно заняться сексом. Глядя на тебя, я только об этом и думаю. Со мной даже в юности такого не было. Какой-то всплеск накануне старости.
      – Не городите огород, Валерий Карлович, даже через двадцать лет вам о старости думать будет ещё рано.
       Мы и правда слишком много занимались сексом, не могу сказать, что мне не нравилось это, напротив, оживляло и как-то отвлекало меня от моих затаённых, похороненных мыслей.
       А ещё я заставила его начать слушать рок.
        – Я люблю оперу, даже обожаю, но иногда необходимо пустить в кровь современного огня, – сказала я, вставляя в его стереосистемы свою кассету. – Не бойся…
     Я начала осторожно, чтобы не пугать его, с  «Led Zeppelin», потом потихоньку металлические баллады, и только потом включила «One» и “For whom to bell tolls” и… Вальдауф воспринял её уже как надо. Ну, а дальше пошло как по маслу. Вскоре он сказал мне:
        – Алкаши теперь присмирели, и все их тараканы сдохли, старушки благодарят, – смеясь, рассказывал Вальдауф.
        – Ну да, сами-то, тетери, не слышат ни черта, – кивнула я.
        – По-твоему, они, поэтому довольны?
        Я засмеялась:
        – Я всегда говорила, хорошая музыка служит добру.
        – Так пойдёт, косуху куплю себе и в джинсы переоденусь, – сказал Вальдауф, глядя на меня.
        – Давно пора, хватит лощеного светского льва изображать пареньку из рижских подворотен. Человек должен оставаться самим собой, каких бы успехов он ни достигал. Тогда сохраняется гармония с миром. А иначе начинаешь изменять самому себе, и… что может быть хуже?
       Я отвернулась, почувствовав, что меня в этой мысли занесло не туда, куда я хотела бы. Потому что… нет, я не хочу додумывать, ни додумывать, ни чувствовать ничего, что там, за этими словами я не хочу. Поэтому я снова посмотрела на него, улыбаясь:
        – Вот ты… смотри, глаз у тебя какой… – я в восхищении остановилась перед одним из портретов, но они все были хороши, со всех смотрели не просто люди, но живые глаза, как у какого-нибудь Веласкеса, манера, кстати, в чём-то схожа, только у Вальдауфа краски и цвета были светлее и веселее, прозрачнее. И то, что он тоже немало написал всевозможных уродцев, больных и стариков, здесь была целая галерея, только подчёркивало это сходство с великим испанцем. Я спросила об этих портретах как-то. И он сказал, смущаясь немного:
       – Понимаешь, я счастливчик, был и остался… удача сопутствовала мне во всём. Ну… только что в Ленинградскую академию художеств не поступил. Но… зато я оказался в Москве, прижился и быстро стал известным. И даже то, что в какой-то момент вдруг меня едва не попёрли отовсюду, вот за этих самых… за калек, тоже обернулось удачей, потому что теперь те, кто был гоним, хотя бы даже немного, как я, при старом режиме, в большом почёте… А писать я их взялся, чтобы помнить, что в мире есть и горе, и что если я здоров и благополучен, я не должен забывать, что для других жизнь может быть не так добра. Вот поэтому все эти замечательные портреты обретаются здесь, и кроме меня на них больше никто не смотрит.
        – Так может быть, пришла пора их выставить? – спросила я. – Они великолепны… намного лучше всех этих сытых рож… Сразу видно, что писал их, взволнованным сердцем.
        – Может быть…
       Он посмотрел на меня с улыбкой. Он вообще человек светлый. Добрый и даже щедрый, правда мне вовсе не хотелось пользоваться его щедростью, во-первых я была очень хорошо обеспечена и благодаря родителям и потому что кое-что сама зарабатывала, немного, но у меня и запросы были весьма скромны, да и покупать в пустых магазинах было нечего. Но Вальдауфу нравилось ходить в рестораны, в некоторых даже неплохо кормили, кроме того, покупать цветы, и всевозможные деликатесы, которыми он угощал меня, если мы оставались ужинать в мастерской. Я смеялась даже:
       – Валерий Карлович, я понимаю, вы думаете, приехала такая маленькая провинциальная дурочка, от банки икры с ума сойдёт. Но можете не верить, я жила и живу в полном достатке.
       – Ну как… Ты живёшь в общежитии, – возражал он.
        – Ну и что? К тому же у меня есть ещё комната в Замоскворечье, бывает, я живу и там…
        – Когда я жил в общежитии, я всё время чувствовал себя голодным и голым пареньком, маленьким провинциалом, которому надо покорить столицу, – он улыбался, собрав морщинки у глаз, которые делали его таким симпатичным.
       Я пожала плечами:
        – Это комплексы. У меня их нет. По крайней мере, насчёт провинциальности, потому ли, что не надеюсь в принципе москвичкой стать, или потому, что я родилась в настоящей имперской столице, а не в купеческой, и даже первые годы провела там, о чём очень хорошо помню. И проспекты, и дворцы, и даже наводнения, и Эрмитаж был мне почти вторым домом… И ваша Рига тоже не Кировск, так что не с чего было вам чувствовать себя провинциалом. Но… вы, может быть, благодаря этим самым комплексам и достигли того, чего достигли. Вы не сдавались на их милость, вы преодолевали и трудности, и комплексы. Достойно уважения.
        – Просто мне везло, – он улыбнулся, он иногда улыбался смущённой юной улыбкой, это очень молодило его, высветляло глаза. Когда он бывал таким, а это случалось всё чаще, он особенно нравился мне.      
      Он прав, он редкий счастливчик, самое большое горе, что он пережил – это смерть родителей. Горе, конечно, но оно не могло убить его уже двадцать лет к этому времени не жившего с ними рядом.
        – У тебя была счастливая семья? – спросила я как-то. Я имела в виду, семью его детства, но он понял, как теперешнюю.
        – Почему была? У меня очень даже счастливый брак.
       И, только заметив слабую улыбку на моём лице, спохватился.
        – Ох, ну то есть…
       Я обняла его:
        – Не надо, Валерий Карлович, зачем смущаться очевидных и достойных восхищения вещей? Счастливый крепкий брак – это достоинство обоих супругов.
        Он покачал головой с сомнением:
         – Но я приспосабливался. А из-за этого художник может многое потерять. Живость восприятия, например…
        Я обняла его, глядя ему в лицо:
        – Ты считаешь, это случилось с тобой?
        – Ты скажи мне… я не могу о себе судить.
        – Нет, можешь, мы с собой гораздо честнее, чем с другими.
      Он погладил меня по волосам, по лицу, и отодвинул, подойдя к окну.
      – Это… страшно быть честным с собой, Таня… Тогда не только джинсы наденешь снова, но и… с женой разведёшься и… Ты вышла бы за меня? – он повернулся ко мне.
       Я чуть не задохнулась «И-и-и-х…», чуть не воскликнула я. Ну и ну… вот уж неожиданность так неожиданность. Мне хотелось закричать: «Да ты что?! Ну, какое замуж?! Что с тобой? Четыре месяца приятного времяпровождения и ты, взрослый, серьёзный, много испытавший человек, готов жениться на какой-то девице, о которой ты почти ничего не знаешь?..» Выйти замуж… да я вообще этого не хочу, это… и не возможно для меня. Тем более что даже наши отношения они потому и хороши так, что никто, ни он, ни я ничего не обещали друг другу. И я не хочу обещать.
       Но и обидеть его, сказав, что об этом не может быть и речи, я не могу, надо как-то перевести это в шутку...
        – Конечно, выйду! Надо быть круглой дурой, чтобы отказаться… целый Вальдауф на мне жениться захотел. Вот только, не уверена, что мама с папой воспримут как надо… – улыбнулась я.
         – Ох… верно. Сколько лет твоим родителям?
         – По сорок шесть.
        Он снова улыбнулся немного грустно, присев на подоконник.
         – Н-да… думаю, им не понравится зять их ровесник. Особенно, если учесть, что тебе до сих пор нет восемнадцати.
         – Подождёте, Валерий Карлович? – прыснула я. Господи, вроде пронесло…
       Но он протянул руки ко мне, желая обнять, я подошла ближе, и, взяв меня за талию большими длиннопалыми руками так, что пальцы соединились, он качнул меня и спросил, глядя в глаза:
        – Но ты… обещаешь, что выйдешь за меня, как только… ну, как только сможешь?
       Мне хотелось крикнуть: «Ну, зачем?! Зачем, Господи, зачем тебе это надо?!», но я только улыбнулась и обняла его, надеясь, что он скоро забудет об этом.
        Однако разговор повторился только в другом месте и с другими людьми. С Богданом мы проводили вместе выходные, когда мои соседки уезжали домой, с пятницы по утро понедельника. Мы проводили время с удовольствием, с ним было очень хорошо, правда, он тёплый, добрый парень, и всегда смотрел на меня так, будто я рассвет после полярной ночи, впрочем, никаких полярных ночей он не знал, а вот у нас в Кировске пусть и не настоящие многонедельные, но были, и я знала, как это, ждать появления солнца… И это немного стесняло меня, мне хотелось, чтобы он легче относился ко мне. С самого начала. Но Богдан был слишком влюблён, меня это тяготило, заставляло быть с ним всегда, когда только для этого представлялась возможность.
        Мы оставались в учебной аудитории, чтобы позаниматься, как и все, закончить работы или выполнить домашнее задание, как, например, нарисовать снег, за что мы все получили «неуды», потом след в этом самом снегу, потом надо было изобразить небо, потом кору дерева, ухо, собственную кисть, волосы соседа, вид из окон и снова всем «неуды». Уши мы вообще учились изображать занятий шесть, потому что как сказал Вальдауф, даже ушными раковинами можно передать характер или настроение, выдать чувства человека. То же о кистях, «только не забудьте», что кисти это вообще живая, говорящая субстанция, по кистям иногда можно прочесть больше, чем в лице или в глазах. Обратите на это внимание и пытайтесь запечатлеть». Я не знаю, что мы все получим в конце семестра, но пока «двойки» сыпались на нас чаще снега и дождя, после отлично оконченного первого семестра, второй у нас всех был провальный.
        Марк шутил надо мной, когда мы бывали наедине: «А может Гюльчатай плохо ласкает господина? А, Олейник? В чём дело-то? Что профессор так круто стал забирать?», на это я могла только шутливо толкать Марка в бок, потому что мне Вальдауф говорил наедине: «Ты, Таня, справилась одна, все твои работы хороши… Но я не могу тебе одной поставить «отлично» или «хорошо», в то время как другие ни черта не смогли сделать. Ты же понимаешь?». Так что от моей связи с профессором я выгод не имела никаких, скорее убытки.
       А со временем появились и ещё большие проблемы, потому что Богдан начал высказывать ревнивые претензии. Выслушав их в первый раз, я ответила:
        – Тебя это никак не касается, Боги. Никак. Что, что между нами, только между нами, а о Вальдауфе тебе думать не стоит. Поверь, никто не покушается на твою территорию, – и это была чистая правда.
      Я принимала его влюблённость, как и влюблённость Вальдауфа с полным осознанием того, что эти увлечения пройдут и у того и у другого, потому что никакого продолжения у этого не могло быть. У меня теперь вообще не могло быть отношений с продолжением. Я не предназначена для серьёзного, для семьи, мне это было ясно. И я не относилась сколько-нибудь серьёзно ко всему происходящему.
        Поэтому, когда к апрелю вдруг и Богдан едва ли не на следующий день после Вальдауфа сделал мне предложение, я опешила.
       – Да ты что… Боги… я же… – я задохнулась.
        Это было утро, и рассвет уже завладел небом, с Богданом вообще поспать редко удавалось. У него накануне был день рождения, и я подарила ему серебряный браслет, который, кстати, было не так-то легко найти во всей Москве, но мне хотелось порадовать его, и я отыскала такой, как мне представлялся: толстая серебряная цепочка, в самый раз на его мощное запястье. Он был тронут.
        – Прости, милый, что без букета, – улыбнулась я, застёгивая браслет у него на запястье.
        – Всё шутишь над валенком курильским… – немного смущённо улыбнулся он.
       – Да какие там шутки, всю Москву обегала, искала подарок милому, а ты говоришь, шучу.
        – Значит, милому? – улыбнулся он, нежно перехватывая мои запястья.
        – Неужели ты сомневаешься? – удивилась я, обвивая его шею.
       Он, правда, славный и мне хотелось, чтобы он был счастлив оттого, что он со мной.
        – Сомневаюсь, потому что я люблю тебя. Я так люблю тебя, что мне больно… – взволнованно проговорил он.
        – Почему больно? Ты… тебе плохо со мной? – я немного отстранилась, чтобы посмотреть в его лицо.
        – Плохо? Господи, да ты что… но мне так страшно временами, ты все время куда-то исчезаешь, тебя нет… И я… начинаю думать, что ты… А потом наступает пятница, вот как сегодня, и всё снова становится так прекрасно, как не было у меня никогда в жизни. Танюша… Ты… выходи за меня замуж? Подожди, не отвечай сразу, я понимаю, что я ещё ничто и никто, я даже не многообещающий студент, как ты. Потому что хоть Вальдауф и лепит тебе «пары» вместе со всеми, но, по-моему, только для того, чтобы не выделять тебя среди прочих. Я же не слепой, твои работы исключительные… Но я обещаю, что я добьюсь всего, всего, чего ты хочешь, чтобы я сделал для тебя.
       – Мне не надо ничего, чтобы ты делал для меня больше того, что ты делаешь, – улыбнулась я, признаться, мне и этого было много и страсти его и любви с избытком, коль скоро я сама неспособна одарить его тем же, я могу только принять. И я принимаю, потому что он этого хочет.
       Но Богдана, похоже, было не остановить сегодня.
         – Я… Таня, будь моей женой? – сказал он, глядя на меня такими глазами, полными света, что мне чуть не стало плохо, это как бросить ведро в колодец в надежде утолить жажду и услышать, как оно удариться о пустое дно…
         – Боги… ну… ты как-то торопишься, нет? – попыталась я немного смягчить. – Ты подумай… я…
       Я не хотела говорить, что я бесплодна, потому что тогда пришлось бы слишком много рассказать о себе, я не могла этого сделать, я даже заглядывать не могла в то, что было до сентября прошлого года. У меня был один аргумент против, едва я открыла рот, сказать, как он сам произнёс:
       – Я понимаю, что… тебе ещё восемнадцать не исполнилось, что ты… Но я подожду, сколько ты скажешь. Ты только пообещай? А, Таня?
       Тогда я сделала единственное, что могла: я поцеловала его. Боже мой, как я далека от той девушки, которая может сделать счастливым хоть кого-то…
       А тут ещё Марк придумал со своим предложением, я чуть не прибила его. И скрылась от них всех в Замоскворецкой квартире, о которой никто не знал, кроме Кати. Вот с ней, и с Ванюшкой мы и встретились в ближайшие выходные.
        Мы виделись с Катей в течение года постоянно, ходили с Ванюшкой и просто на прогулки, и в зоопарк, планетарий, в театры, особенно на музыкальные спектакли и балет, я повела бы и в оперу, но Катя больше тяготела к танцу, я не спорила. Свожу его сама как-нибудь. Несмотря на то, что Ваня был ещё совсем малыш, ему нравились эти представления.
        А Катя стала ещё красивее за прошедшие годы, она удивительная красавица, ей бы восточные златотканые тяжёлые платья с бесконечными шлейфами и рукавами, короны носить, а не по метро ездить, думалось мне каждый раз, когда я видела её. Странно, но в нашем Кировске зелёном летом и занесённом снегом зимой, с маленькими деревянными домами, речкой и монастырём за ней, Катя казалась будто в правильном месте, гораздо больше, чем посреди огромной Москвы, её толпы, транспорта, людей. Но здесь, в огромном мегаполисе, сейчас, весной, каком-то особенно пыльном, в одежде, в какой ходят все, Катя была будто чужая, как падчерица.
       – Таня, мне не нравится, что ты… встречаешься сразу с двумя мужчинами, – говорила она мне каждый раз, когда мы виделись.
       Я не напоминала ей, что и она сама сразу с двумя мужчинами, потому что в её случае всё происходило не потому, что она так захотела, а потому что так сложилось с самого начала. И я знаю, что и она, и Платон, стремятся изменить сложившееся положение вещей, и, вероятно, им это удастся когда-нибудь, потому что они друг друга любят…
       – Как ты… ты что, не любишь ни того, ни другого.
       – Отчего же… У любви много лиц… – я пожала плечами.
       – Это, по меньшей мере, опасно.
       А уж когда я рассказала ей о сразу трёх предложениях, полученных на одной неделе, она сначала выпучила глаза, а потом принялась хохотать без остановки.
        – Ну, ты даёшь! Ну и даёшь, право!
       Даже Ванюшка, которого она держала за руку пока мы все вместе шли по Калининскому, направляясь в кафе, дёрнул её за руку:
        – Мама, ты циво? Циво Таня даёт?
        – Ну, будет хохотать-то, ребёнка испугала, – улыбнулась я.
       Но потом мы заговорили о том, что мне пришло приглашение от агентства Elite, я рассказывала, что уезжать мне пятого июня.
        – Это крайний срок, и я даже опаздываю, между прочим, там не довольны… Но пошли навстречу в училище, позволили сдать экзамены раньше. Только благодаря мастеру.
       Катя улыбнулась:
        – Использовала всё же мастера на пользу.
        – Он сам предложил, – сказала я, и это была правда. Я только упомянула Вальдауфу, что могу потерять контракт с Elite на это лето, со мной заключили пробный контракт на пятьдесят тысяч долларов, огромные деньги по нашим временам, если мне всё удастся, я могу купить себе квартиру в Москве... Контракт только на этот сезон, который уже начался, и мне надо будет попасть на максимальное количество показов в Париже, Милане и Лондоне, а также принять участие в максимальном количестве съёмок. Как меня предупредили, я должна буду быть готова к тому, что перелёты будет не по одному и даже не по два в сутки. Но это меня как раз устраивало: чем меньше времени у меня останется на то, чтобы остановиться и подумать, тем лучше…
       Я не могу думать и заглядывать внутрь себя, от этого мне так больно, что хочется кричать. И за прошедшие девять месяцев легче не стало. Я даже не могла подумать о Кировске, даже вспомнить о нём. Поэтому я всё время была с кем-то, всё время. Быть одной и ничего не делать, это самое страшное. В этом состоянии я провела две недели в Гагре, мама поехала со мной, срочно взяв отпуск. Я молчала и только слушала всё, что мама говорила, что говорили вокруг, шум моря, крики чаек. Я не могла даже читать, потому что сразу возвращалась в мои мысли, и это было невыносимо. Я не плакала ни разу. Наверное, если бы я смогла поплакать, мне стало бы легче, как будто я сбросила бы часть тяжести, придавившей мою грудь, но нет, слёзы даже не приближались.
       И я была рада, что я живу не одна в общежитии, и тому, что Марк сразу сблизился со мной, что он почти всё время болтал, и делал это так интересно, что я слушала. И то, что помог мне на первых порах в Доме моделей, он ничего там не знал, как и я, но был таким нахальным и обаятельным, что это открывало ему все двери, к тому же, всё это и ему было интересно. И мне он нравился своей легкостью, приятно, когда среди твоих друзей такой человек. И было приятно, что он как будто заботился обо мне, в этом было что-то братское. Вот Платон уехал, и я скучала по нему теперь намного больше, чем когда он поступил учиться. А Марк в каком-то смысле заменил мне Платона.
      И вот мне сообщили, что модельное агентство, настоящее модельное агентство заинтересовалось мной после тех зимних показов. Они видели мои фотографии, кое-кто был и на показах. Потом Гарик Теребухин, который был сам чем-то вроде отдела кадров всего модного мира Москвы, оказывается, поспособствовал тому, что на меня обратили внимание скауты Elite.
        – А что ты удивляешься, Танюшка, – меня так и звали все «Танюшка», то ли потому что я была младше всех на тот момент, когда пришла, то ли потому что вообще были склонны к этим уменьшительным суффиксам. – Ты заработаешь на своём смазливом личике и длинных ножках, а я – на тебе, я получу процент. Так что все при своих интересах. Опять же, обо мне сложится мнение как о первооткрывателе замечательной модели. Может, ещё замуж тебя выдадим за ихнего миллионера.
        – Ну да, это обязательно, – с отвращением поморщилась я.
        – Что ты морщишься, чтобы понимала, цыплёнок кировский. Не хочешь как хочешь. А зря, между прочим, сейчас все только и мечтают, что уехать из совка и сыто жить за бугром.
        – Одною сытостью сыт не будешь, Гарик, – сказала я.
        – А чего ж тебе ещё? Или ты к высшим идеалам стремишься?
        – Я не знаю, высшие это идеалы, или какие, но я хочу узнать, кто я и для чего я здесь.
        – Все здесь для одного: пить, есть, трахаться, оставить энное количество своих потомков и сдохнуть.
         – Нет, Гарик, – засмеялась я. – Это для животных, а люди это…
        – Люди тоже животные.
        – Ни в чём люди не животные. А то, что мы едим и умираем, так и машины потребляют топливо и ломаются. Нет, человек – это Образ Божий, а никакое не животное.
       Он посмотрел на меня изумлённо, а потом, решив, что я насмехаюсь или ещё что-то в этом роде, захохотал неожиданно и весело.
        – Ну ты… ну ты даёшь, Танюшка! Ну ты... ох, не могу!..
       Я не стала больше ничего говорить, а он хохокал ещё долго, оборачивался на меня, маленький и плешивый, хотя и молодой, с большим вкусом одетый, с быстрым взглядом больших тёмно-карих глаз. Так что с контрактом, юристами, даже визой и КГБ, где тоже надо было пройти очень непростую проверку с кучей анкет, помог мне, прежде всех, Гарик. Если бы не он, мне эту мороку самой не вывезти. И вот оказывалось, что я опаздываю, и могу вообще лишиться контракта и даже остаться должной, потому что в Париже я должна быть не позднее пятого июня, а у нас сессия была расписана на весь июнь. Но и бросить училище, даже ради Парижа и кучи денег, я не согласилась бы. Когда я сказала об этом Вальдауфу, он только улыбнулся. А через день спросил меня:
        – Где твоя зачётка?
        – Ну где… – растерялась я, не ношу же я её каждый день. – В общежитии, надо думать...
        – Приноси завтра на занятия, всю сессию тебе поставлю.
        – Что?! – изумилась я.
       Я, конечно, надеялась, что он мне поможет как-то перенести экзамены, на осень или, наоборот, на май, но никак не думала, что вот так… «поставлю». Вальдауф только улыбнулся:
        – Я сказал в деканате, что ты самая талантливая студентка в училище за все пятнадцать лет, что я имею дело со студентами. Уже шестнадцать… Так что сессию тебе зачтут, – он погладил меня по волосам. – Не надо отказываться от возможности увидеть Париж, от заработка и от всего, что это может тебе дать. Вы, теперешние – первое поколение, кто может вот так свободно поехать куда угодно. Открытый мир – это дорого стоит, ты даже понять никогда не сможешь, насколько… Так что, дерзай, девочка.
       – Получается… ты даришь мне… Париж, Милан, Лондон…
      Он рассмеялся, обнимая меня:
       – Ну… неплохой подарок, а? Ты даришь мне больше. Поймёшь когда-нибудь. Вдохновение стоит дорого. Дороже всего мира, порой.
       И я обняла его с благодарностью.
       Всех этих подробностей я не рассказала, конечно, Кате, и так она хохотала, пугая весь Калининский своим весельем.
        – Я Платону скажу, он будет звонить послезавтра, – сказала она, успокаиваясь, наконец. – В каких числах ты будешь в Лондоне?
        – Ты спросила… я не помню, там расписано всё по дням, едва ли не по часам. У меня целый ежедневник исчирикан. Но…
       – Ладно, Платон, думаю, способен сам узнать. Главное, он будет знать, что ты рядом, он найдёт… – немного грустно сказала она, отводя от меня свои прекраснейшие чёрные глаза, посверкивающие как драгоценные агаты.
       Мне не надо было спрашивать, не грустно ли ей, ясно, что грустно. Поэтому я только выпалила:
        – Поехали со мной?
       Катя только засмеялась безнадёжно:
        – Ну да…
        – Жаль, что я… слушай, тебе надо прийти к нам в Дом моделей, ты высокая и очень красивая, почему бы…
        – Олег не позволит.
        – А зачем знать Олегу? Или, что он всё о тебе знает?
        – Нет… но он доверяет мне.
        – Вот и пусть доверяет дальше, ничего плохого ты делать не собираешься. А вот удовольствие от своей красоты получить можешь. А что получается, ты такая родилась, чтобы только своих мужчин радовать? Нет-нет, не те времена… Как это я раньше-то…
       И я привела Катю к нам. И её взяли, не только с удовольствием, но с радостью, только спросили, удивившись, что ей уже исполнилось двадцать шесть, потому что на вид ей было не больше двадцати:
       – Что же раньше не додумались прийти к нам?..
       Впрочем, раскрепощаться Кате пришлось немного дольше, однако балетное прошлое дало себе знать, и всего через несколько недель она ходила по подиуму на Кузнецком и у Славы Зайцева, дом моды которого набирал обороты всё больше. А я пожалела только, что не догадалась позвать Катю с собой ещё осенью. Ванюшка часто бывал с нею на всех этих мероприятиях, она вообще не любила расставаться с ним, а он, сообразительный и обаятельный ребёнок, нравился всем, поэтому никто не возражал, когда он бегал среди нас, или садился в углу рисовать.
      Накануне майских праздников Марк уже вполне серьёзно заговорил со мной о том, чтобы я притворилась его девушкой.
      – Танюшка, ну что тебе стоит? Господи, даже врать не придётся. Я же в постель тебя не тяну? Вообще ничего не заставляю делать, просто промолчишь, что ты просто моя подруга, а не девушка?
        – Да не поверит никто, что за цирк, Марковкин?
        – Чего это не поверят? Даже притворяться не придётся, ты и есть моя девушка, только что я между ног тебе не лезу, а в остальном… Тань, ну прошу тебя. Они меня на улицу выгонят вот-вот. И что я без их содержания? Мне даже жить будет не на что.
        – Работать пойдёшь, – засмеялась я. – Мужчины это делают время от времени.
     Марк поморщился.
        – Ну ладно, куда там… Работать… Ты много заработала в своих манекенских делах?
        – Мало. Но может получиться и больше.
Глава 6. Марк
        Но я согласилась, конечно, поехать с Марком к ним на дачу в качестве его девушки. Он мой друг, и мне, действительно не было сложно поддержать его в этом деле.
        Таких дач, я, конечно, не видела никогда. И только сегодня поняла до конца, что Марк вырос совсем в ином мире. Мама министр, хоть Марк и говорит, что это недавнее назначение, но ведь и до этого она была большим человеком в Москве. А надо понимать, что большой человек в Кировске и в Москве это очень большая дистанция. Быть в Москве на первых ролях, это в стране, а для нас всех казалось, что и во всём подлунном мире.
       Дедушки и бабушки с двух сторон были удивительно похожи между собой, но правда, потом в разговорах отличие боевого генерала от дипломата стало заметно, один рубил словами и не прочь был и ладонями порубить воздух, споря о чём-то, а второй спокойно дожидался, пока оппонент умолкнет, и только тогда доставал свои аргументы, способные положить на лопатки кого угодно, но только не генерала Ивана Алексеевича Бабушкина. Казимир Георгиевич Лиргамир, дипломат, совсем недавно вышедший в отставку, как и Иван Алексеевич, чувствовал себя ещё вполне в силе, и в курсе процессов, нам с Марком, как  обыкновенным обывателям, к тому же не интересовавшимся политикой, невидимым и не понятным. А мы могли только слушать, раскрыв рты, или сбежать целоваться, если бы мы с Марком хотели целоваться.
      Сама дача, огромный дом, построенный, наверное, ещё до революции каким-нибудь купцом для своей maitresse, и громадный участок, заросший соснами и дубами, прозрачный ещё по майски и просторный, принадлежали как раз бабушкиным, даже после отставки оставлены были заслуженному генералу, Герою Советского союза. Так что это тоже было наследство Марка, о чём он не преминул намекнуть, когда мы остались всё же наедине. А пока я могла только удивляться и восторгаться, я и не думала, что у нас кто-то так живёт.
       – Ой, Господи, цыплёнок ты провинциальный… Это что, фигня, старьё, подмосковное, – хмыкнул Марк, когда я высказала ему восхищение этим местом. – Ты не видела, какие резиденции в Крыму, думается, в Абхазии и в Сочи, ну и в других местах. Вот где роскошь, прислуга и тому подобные излишества, которые всегда любили сильные мира.
        – А ты видел?
        – Мы бывали с мамой, я ещё пионером был. Мама всегда была на должностях, я её иначе и не помню… Отец, но это по секрету, лечил кое-кого, так что мы всегда были... так сказать на самом верху, и не только благодаря дедушкам.
       Бабушки, кстати сказать, были похожи между собой, и, когда двое дедушек сцеплялись в своей непримиримой беседе-споре, они усаживались рядом на диванчик, откуда восхищённо следили за своими мужчинами, одинаково сложив ухоженные ручки и не принимая ни той, ни другой стороны уже потому, что их и не просили участвовать. Они обе были значительно моложе своих мужей, которым шло к восьмидесяти, а дамы были шестидесяти пяти и шести. Ухоженные, причёсанные, припомаженные, на каблучках, даже здесь на даче, впрочем, здесь не было никаких грядок, как у наших кировских дачников, везде мощёные плитами дорожки. Одеты тоже обе со сдержанным шиком, причёсаны буколька к букольке, по моде 60-х, с начёсиками, но, глядя на них двоих, я думала, что умыла бы их, выбросила эти платьица и переодела бы этих нестарых, к тому же стройных и миниатюрных женщин в джинсы и ботинки, перечесала эти их причёсочки, а ещё лучше закрасила бы эту их «благородную» седину, и стали бы они выглядеть моложе и красивее, чем их дочь и невестка.
       Она, кстати, единственная  общалась со старшим поколением мужчин абсолютно наравне, и было заметно, что так было всегда. А вот отец Марка в беседы не вступал, наблюдал даже не со стороны, а будто свысока за всем происходящим. Наталья Ивановна во всех отношениях я была женщина необычная, очень похожа на своего отца, тоже, будто вырубленная молотком каменотёса из какого-нибудь камня, не из гранита, она не была ни гладкой, ни архитектурной. А вот на полуготовую глыбу из известняка была похожа… Светло-русо-сероглазо-бесцветная, она казалась неопределённого возраста, и если бы не её мать, до сих пор довольно красивая и женственная, я бы не знала, сколько ей лет. Но Наталье Ивановне никак не могло быть больше лет, чем моей маме, просто полное отсутствие женственной прелести, короткая стрижка бесцветных плоских волос, ни капли макияжа, и тем более маникюра, и костюм спортивного стиля, свободный и дорогой, я легко могу это теперь определить, но сшитый, будто без учёта пола, скорее всего, на заказ, никак не указывали, что перед нами ещё молодая женщина.
       Наталья Ивановна была здесь хозяйкой, управляла этим домом, прислуга приехала с ними: женщина с непроницаемым лицом, и мужчина, вероятно муж этой женщины, такой же непроницаемый. Стол был уже накрыт, когда мы приехали с Марком, и только, когда пришло время подавать горячее, я и узнала, что тут, оказывается, кроме семьи есть ещё люди.
        Мы с Марком встретились возле общежития, куда он приехал на машине из министерского гаража, присланной за ним его мамой. Оглядев меня, кивнул одобрительно:
        – Мило, ничего особенно модного, так, чтобы понравиться взрослым и, особенно, пожилым. Ты молодец, как всегда, – он улыбнулся. – Если женщина способна одеться сообразно любому случаю, она уже толковый союзник. Тебе спасибо, что согласилась на всю эту… аферу.
       Он подмигнул ободряюще, и подвёл меня к «волге», стоявшей у обочины, едва мы двинулись, шофер поспешил выйти, чтобы открыть нам дверцу, но Марк махнул ему и открыл сам.
        – Они не знают, что я не один приеду, – улыбнулся Марк.
        – И маме не сказал? – улыбнулась я. – Ох, ну ты… даёшь.
        – Маме намекнул, поэтому она машину и прислала, а так я с ними бы уехал, ещё утром. Они же там снедь повезли, и вообще…
        – Надеюсь, я не шокирую их своим видом.
        – Нет, моя радость – улыбнулся Марк. – Ты – сокровище, ты именно та, кто может спасти меня. Если скажу что-нибудь лишнее про нас, не делай круглых глаз и не возмущайся, ладно?
        – Да ладно, чего уж… втянул в свою аферу, придётся до конца.
       На мне было платье вполне скромное, и балетки. Я бы не оделась так, будь иной повод, я и волосы уложила в узел на затылке, цвет не скроешь, конечно, будут думать, что я крашу, ну что ж… иначе вообще не поверили бы, что я девушка Марка, такой скромной провинциальной барышней я получилась.
       И вот мы высадились у калитки, и я увидела этот величественный темноватый дом в конце дорожки между сосен.
        – Ну… Марк, теперь я понимаю, за такое наследство можно кем угодно прикинуться.
        – Это что… – Марк встал рядом со мной. – Это старая развалюха уже, на ремонт уйдёт больше стоимости, в самой Москве у каждого деда по квартире, и не какие-нибудь «двушки», как ты понимаешь, бриллианты и картины, бронза, антиквариат, всякая трофейная фигня… Словом, это, Танюшка, только малая и не самая дорогая толика всего, что у меня есть, вернее, будет, так что можешь не притворяться, выходи за меня? А то на старости лет останусь одиноким полубезумным дедом и какому-нибудь коту отпишу всё. Лучше тебе.
        – Да ладно… ты меня переживёшь сто раз, – отмахнулась я.
       Марк только улыбнулся на это и взял меня за руку. Шофёр только спросил его:
        – Марк Борисыч, вы обратно вечером? К которому часу приехать? Или подождать вас?
       Марк обернулся.
        – К десяти приезжайте.
        – Они все тебя по имени-отчеству называют? – спросила я, когда мы уже шли по дорожке.
       – Ну а как ещё? Это я их на «вы», остальные тыкают. Но мне неприятно это барство.
        – Так ты интеллигент? – засмеялась я.
        – Да ладно, «интеллигент»… – отмахнулся Марк, и положил руку мне на плечо. – Мажор я.
       И мы двинулись к дому.
       – Полапаю тебя немного для виду, не ершись тогда? – сказал Марк, сжав мне плечо ладонью, впрочем, весьма мягко.
       – Ладно… назвалась груздем… но учти, это только из любви к тебе.
       Когда мы прошли по дорожке не больше половины пути, нам навстречу вышла мама Марка и хорошо, что он сказал мне, иначе я издали приняла бы её… даже не знаю за кого, я не могла подумать, что у красивого Марка такая мама.
       Но она улыбнулась приветливо и даже радостно и сказала, подойдя к нам:
        – Здравствуйте! Марк, ты представишь нас?
        – Конечно, мама, это моя невеста Таня Олейник. Танюша, это моя мама Наталья Ивановна.
       Наталья Ивановна подала мне небольшую, сильную, но с мягкими толстыми бугорками ладонь, очень тёплую, будто ей жарко.
       – Таня Олейник… очень рада, Наталья Ивановна, – она, похоже, и правда была рада мне. – Чем вы занимаетесь?
        – Мам, мы учимся вместе, – встрял Марк.
        – Маркус, я не сомневаюсь, что Таня сама способна мне ответить.
        – Да, мы вместе учимся, – сказала я. – И… дружим с первого дня.
        – Вот как… – мне казалось, Наталья Ивановна не поверила мне.
       Похоже, и Марку так показалось, потому что он сказал:
        – Мам, ты помнишь, после поступления, вернее… ну, неважно… в общем, я рассказывал тебе, как восхищался Вальдауф работами какого-то Олейника, и всем было любопытно, кто он. Так вот, этот Олейник перед тобой.
       Наталья Ивановна посмотрела на Марка удивлённо, а он только кивнул, подняв для убедительности белёсые брови.
        – Вот как… Значит, сам Валерий Карлович… Очень рада, Танюша, – по-настоящему потеплела она.
       Получается, они довольно близки с Марком, я вот никому не рассказывала, как Марк меня на экзаменах деревней обозвал, когда я не знала, кто такой Вальдауф, не обидно, но чувствительно. Это он многое так маме может рассказывать…
       И не выпуская из своей руки мою, Наталья Ивановна сказала Марку:
        – Иди вперёд, Маркус, я скажу Тане несколько слов.
       Марк не без беспокойства пошёл вперёд, несколько раз обернувшись.
        – Танечка… вы… всё знаете о Марке? – негромко спросила Наталья Ивановна.
       Я подумала, что всё о Марке не знает, наверное, даже сам Марк, и сказала:
        – Я не всё знаю, но… я понимаю, о чём вы спрашиваете… мы очень близки с Марком.
       Она заглянула мне в глаза.
        – Вы… правда, дружите?
        – Да, и очень близко.
        – И пошли бы за него?
       Я смутилась. Ну ладно Марк, но мне врать его маме не хотелось.
         – Вообще-то это в мои планы не входит.
        Она вдруг остановилась и взяла меня за вторую руку, блестя глазами.
         – Танечка,  мой сын, конечно, не годится никому в мужья, я не питаю иллюзий, но… если у вас пока нет таких планов в отношении кого-то другого, выйдите за него. Хотя бы на пару лет. Он утвердится немного, а как только вы захотите уйти… Никто не станет препятствовать, и даже… я бы… в благодарность, квартиру, например, по…
        – Наталья Ивановна, не надо… – поспешила я перебить её.
       Меня и так смущало происходящее, я была готова быть самой собой с Марком и его родными, но изображать кого-то не была способна никогда, поэтому слушать, как меня сейчас купят за обещание квартиры, было невыносимо, и вытерпеть это я не могла. Почему обеспеченные люди думают, что им нужно покупать кого-то, что люди не могут любить их просто так?
        – Я всё поняла… Я… Если я и вышла бы за Марка, то только потому, что я, правда, к нему очень хорошо отношусь, потому что он очень хороший парень. А не за посулы. Простите…
       Она отпустила мои руки, кивнув, но видимо уже не надеясь на понимание с моей стороны. И напрасно, я отлично понимала её, как и самого Марка, мне было легко понять, просто мне не хотелось становиться средством, с помощью которого они надеются не лишиться предполагаемого наследства.
       Нас с Марком старики встретили с улыбками и радостным блеском в глазах. Дедушки были довольны, расспрашивали нас, о том, когда же свадьба, Марк врал напропалую, что мы подали заявление и теперь готовимся к августу. Бабушки тут же начали щебетать, забавно перебивая друг друга, о том, у кого из портных мне надо заказать платье, на что Марк, очень довольный, сказал:
        – Бабуленьки, – он вообще был очень ласков со стариками, и так и называл их «бабуленьки» и «дедуленьки», и, очевидно, это было привычно им. И вообще было очевидно, что он в своей семье главная ценность, настоящий золотой принц, и мне всё больше становилось понятно, почему Марк так сильно не хотел разочаровывать их, не только из-за наследства, он привык быть в центре семейной любви всю жизнь и не представлял, как это оказаться вне её, вообще вне их круга. – Таня работает в Доме моделей, ей уж как-нибудь платье-то сошьют.
        – А как же ваша учёба вместе, что-то я не понимаю? – спросил дедушка Иван Алексеевич, хмурясь.
        – Я в свободное время, по вечерам, – сказала я.
        – В доме моделей, а… Что ты скажешь, Борис? – спросил он своего сына, отца Марка, строго глядя из-под косматых бровей, только бровями Наталья Ивановна и не была похожа на своего отца, потому что в отличие от него, у неё никаких бровей вовсе не было.
       А вот Борис Казимирович, человек с очень красивым и абсолютно непроницаемым лицом, ответил, причём его голос я услышала впервые за всё это время:
       – Это сейчас чрезвычайно модно, Иван Алексеевич. Как прежде артистки. Вы же, Танюша, не модельером там подрабатываете и не закройщицей, как я понимаю. Манекенщицей, так?
        – Совершенно верно, – улыбнулась я.
       Марк снова подхватился:
         – И ещё у Славы Зайцева!
         – У Зайцева?! – оживились бабуленьки, это имя им, респектабельным дамочкам, было известно, я знала, что все зажиточные дамы столицы стремились одеваться у Зайцева. Впрочем, были и несколько других известных в узком кругу модельеров, которые шили только на элиту, даже артистам, выезжающим на международные фестивали, не всегда удавалось попасть к ним в клиенты. За прошедший учебный год, как ни мало я работала, но многое успела узнать и услышать.
       Дальше только и расспросов и разговоров было, что о свадьбе вплоть до чая, который подали уже на закате, а до этого болтали и обсуждали, какой ресторан заказать, кого позвать.
         – Вы почему так поздно сообщили нам, к таким мероприятиям за полгода готовятся?! – наконец возмутилась одна из пока ещё неразличимых для меня бабушек.
       – Бабуля, Тане и теперь ещё нет восемнадцати, так что надо подождать немного.
       Они переглянулись и, покачав головой, продолжили обсуждать то, как надо организовать нашу с Марком свадьбу. Как он из этого будет выпутываться, не представляю, особенно, если гостей назовут вот этих, что они перечисляли, сплошные «шишки» и имена из первого десятка…
       В перерыве между обедом и чаем, я оставалась при бабушках, иногда отвечая на вопросы, задаваемые мне, а главным образом просто слушая, о чём они говорят, это было так приятно, будто «театр у микрофона», а я сижу рядом и слушаю… Марк отходил с отцом на некоторое время, Наталья Ивановна контролировала диалог двух дедушек, Марк сказал потом, что они способны и в бороды вцепиться друг другу, впрочем, бород у них не было. А они опять сели на своих коньков: международные отношения, а потом вернулись в границы страны и Иван Алексеевич взялся ругми ругать всю нынешнюю верхушку, называя их по именам, прибавляя обидные прозвища, а Казимир Георгиевич то усмехался, то говорил:
        – Иван Алексеич, ты в шорах, не видишь ничего, мир меняется, а ты…
        – Да чёрта с два!
      Иван Алексеевич вскипал и начинал ругаться ещё больше. Обрывки их фраз долетали до нас сюда на террасу через распахнутые окна. Погода стояла прекрасная как по заказу, притом, что накануне ещё было пасмурно и холодно. До чего тут хорошо должно быть летом, когда шелестят листья в кронах берёз и лип, трава вдоль дорожек, хотя они её тут стригут, должно быть…  А сейчас щедрое майское солнце сквозило через сосновые лапы и ещё голые ветви, на которых только-только начинала проступать тонкая юная зелень…
        Ни забора, ни соседних домов здесь не видно, хотя участок почти пустой, просматривается во все стороны, только несколько беседок, с уже обновлённой краской, да прудик, его мне показал отец Марка, вдруг материализовавшийся возле и легонько тронувший меня за плечо. С ним пришёл и Марк, и тут же вовлёкся в разговор своих бабушек о нашей предстоящей свадьбе.
        – Танюша, можно побеседовать с вами? – сказал он, изобразив улыбку, которая скорее исказила его лицо, чем украсила. Марк похож на него, но очень отдалённо, только по стати да белокурой масти очевидно, что Марк его сын, потому что Наталья Ивановна, скорее бесцветная, чем светловолосая. Удивительно, она, такая некрасивая, но с мужем составляла гармоничную пару, вероятно, они сходились в чём-то и дополняли друг друга.
       Я кивнула с улыбкой, сказав, что конечно, можно, я даже была польщена, что он вообще намерен уделить мне внимание. Да и сидеть, даже так приятно, мне уже надоело, хоть и на этом солнышке в приятном плетёном кресле, накрытом пледом.
        – Таня, вы… действительно подали заявление в ЗАГС?
        – Да, – вынуждена была солгать я, думая, что Марк не предупредил меня в отношении своего отца, можно ли говорить с ним откровенно, мне кажется, сам Марк этого не знал.
       Мы двинулись с Борисом Казимировичем по дорожке к начавшему поблескивать между деревьев пруду, хотя я ещё не догадалась, что там, но посверкивание воды видела, ещё не понимая, что это вода.
        – Знаете, у нас весьма своеобразная семья, – сказал Борис Казимирович. – Марк – единственный наследник всего, что есть у наших семей, не хотелось бы, чтобы всё, что было собрано нами с его матерью, тем более нашими родителями, и ещё моим дедом, пошло прахом когда-то. А Марк… к сожалению надежд на это не даёт. Вы знаете, что он… ну что…
       Он немного смущённо посмотрел на меня, не зная, как сформулировать свой вопрос, потому что он, думаю, точно и не знал, как назвать своего сына, настоящим гомосексуалистом Марк не был, он сам всегда говорил, что ему вообще не надо секса и если бы его не было на земле, он был бы счастлив. Именно поэтому мне было так жаль Марка во всей этой истории с развратником Оскаром. Марк влюбился в него как в человека, талантливого фотографа, а тот воспользовался этим… если бы я, или Богдан были бы такими похотливыми подлецами, он оказался бы и в наших постелях…
        – Я знаю, Борис Казимирович, – сказала я, кивнув.
        – Значит, всё это лишь спектакль для успокоения стариков.
       Он не требовал ответа, да и не была эта фраза вопросом, он просто утвердился в своей мысли и отвернулся снова.
        – Наташа сказала мне… но…жаль, очень жаль, Танюша.
        Мы прошли ещё несколько шагов, и гладь пруда уже стала видна вполне отчётливо.
        – Видите ли… Мы с Натальей Ивановной тоже никогда не были страстно влюблены друг в друга, наш брак с самого начала был сделкой меду нами, даже больше между нашими родителями, которым не терпелось породниться. Наши с Наташей матери двоюродные сестры… Поначалу я боялся этого брака, да любого брака вообще, потому что…
       Он посмотрел на меня:
        – Я психиатр, и отличный, и могу сам себе поставить диагноз, я настоящий социопат, Таня, я не испытываю ни привязанностей, ни любви, ни страсти… И, думаю, Марк такой из-за меня, генетику не объедешь и не обманешь. Но Марк как раз в эмоциональном плане вполне нормален. У него свои… девиации.   
        Мы остановились на берегу пруда, довольно круто уходящего под горку. Ни кувшинок, ни травы еще не было на воде, и на берегу пока оставалась коротко стриженная прошлогодняя ещё трава, как и везде, желтоватая, сквозь которую уже пробивалась новая зелёная травка. – Вы кажетесь мне… интеллигентной девушкой. Марк сказал, ваши родители тоже образованные люди. Мама писатель, отец…
        – Он директор городского архива, историк, кандидат наук. Докторскую начал недавно… возможно, ему удастся её защитить через пару лет в Ленинградском Универе... Мы из Ленинграда, папа работал в университете… Но выросла я в Кировске. Мама писатель, и журналист, и мой брат тоже журналист, сейчас он уехал работать в Лондон…
       Борис Казимирович повернулся ко мне.
        – Знаете, вы идеальная партия для Марка во всём, кроме одного…Вы слишком хороши собой, чтобы вот так же как Наташа, похоронить себя за спиной мужа вроде Марка. Это я, увы, понимаю отлично. Но…
       Мне очень хотелось успокоить его, но он не был взволнован и в моей поддержке вовсе не нуждался. Он засунул руки в карманы брюк, подняв плечи, и остался так стоять, похожий на какого-нибудь грифа.
        – У меня серьёзная большая библиотека, ваши родители, думаю, оценили бы… впрочем, возможно, на это способны и вы.
     Он посмотрел на меня.
        – Видите ли, Танечка… я болен, мне остался, может быть, год от силы, и… Мой отец стар, даже если ему повезёт прожить ещё десять лет… так же и Иван Алексеевич. Если они решат передать наследство дальним родственникам, Таня… они не чета нам или вам, и вашим родным, даже рассматривать не станут, распродадут всё и… Мне так жаль, что несмотря на то, что у меня есть сын… что все пойдёт прахом, если я умру раньше моего отца… Он либерален и свободен только для того, чтобы генерала Бабушкина бесить, а так… оставить наследство внуку, который может позволить себе провести ночь с парнем… Этого не будет. Я не уговариваю вас, ни в коем случае, в браки надо вступать по любви, детей заводить. Даже мы с Наташей сына родили всё же. Но Марк… уже не продолжит род…
        – Борис Казимирович, мне нечем вас ободрить, но… Наталья Ивановна тоже просила меня выйти за Марка хотя бы на пару лет, чтобы всё успокоилось и…
       Он улыбнулся слабо и даже протянул ко мне руку, погладил по плечу.
         – Вы не должны, – сказал он, качнув головой, у него удивительные, очень глубокие серые глаза, в которых бездна размышлений, целая бесконечная вселенная знаний, споров с самими собой и миром, удивительный, никем не раскрытый человек. Он даже улыбнулся: – Забудьте это, Танечка. Надеюсь, старшему поколению хватит вас на ближайшее время для того, чтобы успокоиться… Марк много рассказал о вас, вы скоро уезжаете в Европу, расскажите-ка об этом?
        И я, принуждённая вернуться мыслями к моим делам, стала рассказывать ему о своей работе, о том, о чём я ещё ничего не знаю, и удивлялась, что никого из них не интересует то, чем мы с Марком заняты каждый день в училище. Удивительно, все эти материалисты не относились всерьёз к художественному дарованию Марка? А напрасно, Марк очень талантлив, но мне кажется, он не очень верит в себя, потому что никто из родных в него не верит.
       Марк так и сказал, когда провожая меня домой. 
        – Понимаешь, они, почему-то мечтали, что я пойду по стопам кого-то из дедушек или отца. Как мама из комсомольских лидеров вырасти в партийные, а потом в министры, на это я ещё меньше гожусь… А к живописи никто из них не относился и не относится всерьёз, то же было бы, окажись я пианистом или там скрипачом… Я занимался всем этим в детстве, проводил все своё время между фортепиано, мольбертом, теннисной ракеткой, бассейном, английским, итальянским, французским, хотя на чёрта они мне, за четыре года после школы, уже пять, я всё перезабыл… А вот живопись мне нравилась всегда, и по-настоящему… Я твоих портретов, между прочим, написал…
       Я улыбнулась, обняв его. Мы уже дошли до крыльца нашего общежития.
        – Островитянин-то не приревнует? – усмехнулся Марк. – Кстати, насчёт ревности, они… не сильно достают тебя ею?
        – По-твоему, я рассказываю, что провожу время то с одним, то с другим? Это не мешает им…
        – Ты… ловкая, оказывается.
        – Оказывается, да, – грустно кивнула я. – Мне хочется, чтобы они оба были счастливы, и я стараюсь делать всё для этого.
        – Вот как…так это любовь тогда. Двоих, значит, любишь.
      Я пожала плечами. Как Катя спрашивала, да, люблю, как ещё это можно назвать… О том, что для меня значило это слово на самом деле, я не могла не только говорить, но даже думать. И хорошо, что столько событий, что я скоро уезжаю, что смогу всё лето не думать. Мне только не думать, только не оставаться наедине с собой, тогда всё хорошо.
        – Троих, – улыбнулась я. – И тебя больше всех.
        – Потому что я трахаться не лезу? – захохотал он.
        Я только засмеялась, толкнув его в плечо, и взбежала на крыльцо.
        Но я ошиблась насчёт ревности. Весь остаток месяца до отъезда я провела в оправданиях перед Богданом за Марка, потому что он увидел нас у крыльца и вдруг перестал верить в нашу с Марком дружбу…
     …Ещё бы мне не ревновать. Выходной день, мой законный день и вдруг Таня исчезла, и отсутствовала весь день, а потом я увидел их, обнимающимися на крыльце. Только что взасос не целовались, но так это… что ж, начало пока. Никто на первом свидании не накидывается…
     …Обиднее всего было уезжать в таком настроении. Богдан был мрачнее самых мрачных туч, ничего не хотел слушать, ничему не верил. К тому же Марк буквально за несколько дней до моего отъезда, когда я уже нервничала о том, чтобы не проспать свой самолёт, пришёл ко мне в общежитие тоже сам не свой и попросил подать с ним заявление в ЗАГС.
       – Понимаешь, дед Ваня как-то узнал, что заявление мы так и не подали… устроил мне… – Марк взъерошил светлые волосы, – такую взбучку, только что ремня не достал… разведка на него работает, что ли… в общем, все твои мучения в День Победы с моими предками, всеми этими беседами, и припадки нашего Ильи Муромца, он ведь мне тоже весь мозг уже порушил своими расспросами и придирками, заметила, небось… все эти муки напрасны, если мы не подадим заявление.
       Он посмотрел на меня умоляющими глазами. В этот момент он был такой красивый, как какой-нибудь прерафаэлитский ангел, бледный, тонко прорисованный, белотелый.  А насчёт придирок Богдана к нему, конечно, я заметила, все последние недели он только шипел в сторону Марка, если раньше они были настоящими закадыками, как говориться, то теперь Богдан отворачивался, не отвечая ни на вопросы, ни на шутки Марка, с мольбертом располагался от него подальше в аудитории или на пленэре, куда мы теперь выходили…
        – Танюшка, ну что заявление? Оно же ничего не значит, подали и не пришли жениться, подумаешь… давай подадим? А?
        – Боги морду тебе набьёт.
      Марк только кивнул, и поднялся.
        – Ну главное, чтобы Вальдауфу не набил, а? Хреново, что он так сильно втрескался-то, надеюсь, профессор человек более здравомыслящий?
        – Да, вполне, – сказала я.
       И тут же будто сглазила, вдруг у Валерия Карловича произошёл какой-то внутренний слом, почему, я даже не могла понять…
     …Банально и глупо, я не хотел расставаться на целое лето. Вот и начал невольно цепляться к ней, упоминая того же Курилова, о связи с которым я не знал, но подозрения во мне бродили всё же. Но его мрачность в последнее время мне должны были бы быть отрадны, если бы не происходили от того же, что и мои. Последней каплей стал мой позор: я попросился с Таней.
        – Милый… я же… там у меня и минуты не будет, понимаешь? С показа на показ… съёмки. Мы даже видеться не сможем. Они потому и платят так много, что я должна буду на стольких показах и съёмках отработать, как никто… Ты понимаешь?
       Ничего я не понимал. Вот отключился у меня мозг впервые в жизни. Просто перестал функционировать, я мог только видеть её и хотеть. И когда я вдруг подумал, что я не увижу её почти три месяца… я думал, я запью или поеду в общежитие к ней, окончательно прикончив свою репутацию, но как раз в этот момент в мою мастерскую позвонили из Союза художников и сообщили, что номинируют меня на художника года. Вот с чего? За этот год я не сделал ничего, кроме того, что влюбился впервые в жизни, как последний простофиля…
       – Представите несколько работ, Валерий Карлович, надо до августа…
       Ну и как?..
Глава 7. Гонка
       Я уехала, как и должна была пятого июня и вернулась только тринадцатого августа.  Все эти два с лишним месяца у меня не только не было времени оглянуться и подумать, как и с чем я оставила здесь, в Москве, моих милых мужчин. У меня не было времени даже на сон, не то, что увидеть города, в которых я побывала. Я действительно неслась с показа на показ, с кастинга на кастинг, сумка с «буком», туфлями на каблуках, запасным невидимым телесным бельём, мотком двустороннего скотча, который бывал незаменим для того чтобы закрепить на теле какой-нибудь вырез или туфли на три размера большие, и с каблуками сантиметров двенадцать. Другие девочки страдали, когда им туфли оказывались малы, это у меня был тридцать седьмой, у большинства моделей размер сороковой, кое у кого и больше… Питалась я только тем, что удавалось перехватить по дороге, на бегу, какой-нибудь дрянной пирожок, мороженое, яблоко, сок с трубочкой… За кулисами всем выдавали по маленькой бутылочке шампанского «для блеска в глазах и уверенности», я не отказывалась, но не пила, делала вид, никто же не проверял, уверенности и блеска в глазах мне хватало и без этого: выходя на подиум, я испытывала радостное возбуждение, и оно бросало в мою кровь галлоны адреналина и прочих стимуляторов, так, что я потом не могла и уснуть…
       После показов часто устраивали вечеринки, где знакомились, и даже с продолжением с мужчинами, которые казались мне жуткими орангутанами, поэтому я сбегала спать, за это знаменитые модели относились ко мне с пренебрежением, особенно, когда выяснилось, что я отработала на максимальном количестве показов. Они шипели мне вслед что-то вроде: «This Russian Shepherd dog will bypass everyone», вот что языки я неплохо стала понимать, это да. Ничто так не учит, как постоянная тренировка. Первые дни я вслушивалась, понимая только по интонации, что от меня хотят, потому уже отлично понимала, но сама молчала как рыба, только кивала в ответ, а потом смогла и говорить, вначале выругавшись по-английски, и всё, как пробку вышибло. Так что хотите выучить язык – езжайте и бросайтесь в работу с головой, две недели и овладеете…
      В этой беготне по показам я стала сильной, поджарой, и как раз такой худой, какой и надо было, чтобы быть идеальной моделью. Фотосъёмки длились часами, это мне нравилось меньше, одно и то же повторять приходилось сотни и сотни раз, улыбки или позы, я выучила самые выгодные свои ракурсы уже давно. И добро, когда я снималась одна, все проходило быстрее, а вот в группах всегда кто-нибудь табанил, и приходилось тратить на это весь день. Парни партнёры тоже любили заниматься ерундой, хватать за задницу или за грудь, между ног, хотелось вмазать, но как вмажешь, у него грим, снова мэйк наносить, опять потеря времени. И с партнёрами-моделями я тоже не заводила шашней, хотя было положено, хотя бы по коктейльчику, за что они тоже меня невзлюбили и тоже придумывали разные небылицы, что я сотрудница КГБ, поэтому мы нельзя ни в сторону, никуда.
      В Лондоне я имела всего час, чтобы увидеться с Платоном. Показы, потом поехали на съёмку в какой-то замок, потом в другой. Перелетели на съёмку в Ирландию, потом на берег в Шотландию… Но мой «бук» всё тяжелел между тем. Я показала его Платону, потому что иными достижениями я похвастаться не могла. Он смотрел на фото и, удивляясь, будто не веря, что это мои, поглядывал на меня, прицокивая языком.
        – Ты очень изменилась… такая, классная какая-то… будто я тебя маленькой никогда не видел…
       Я улыбнулась, не поняв до конца, это похвала, комплимент или просто растерянное замечание.
        – И Катя тоже стала… этим заниматься?
        – Да только в Москве пока…
       Платон посмотрел на меня, кивнул.
         – Да… пока в Москве… – повторил он.
        – А как у тебя тут?
       Он помрачнел немного и сказал, посмотрев на официанта, показывая, чтобы принесли выпить.
        – Да… знаешь, мечты сбываются, но как-то… не так, как я думал. Я думал, буду счастлив, свободен, а я… только скучаю по дому. К тому же я не настоящий репортёр, как мне грезилось, а так: подай-принеси. Вот как он, – он кивнул на подходившего официанта с подносиком, на котором стоял стакан с порцией виски и минеральной водой для меня. – Да и… признаться, писать тут не о чем. Как Запад загнивает давно написано и получше, чем я могу, а о реалиях здешних… такая скука, и не интересны мне их реалии. Вот так…
        – Может, в Америке поживее?
       Платон отмахнулся.
        – Надеюсь. Едем осенью – сказал он каким-то бесцветным голосом, он казался недовольным и разочарованным, я только не могла взять в толк, чем именно, работой, Лондоном или своей нынешней жизнью.
        – Как жена? – спросила я.
        – А что жена… жена себе живёт, ест-пьёт, – Платон положил ладонь на одну из фотографий в «буке», посмотрел на меня. – Танюшка, скажи лучше, как так случилось, что вы расстались с Лётчиком? Я так ничего и не понял, я уезжал вы жениться планировали, и вдруг…
       Меня будто в грудь ударили. Я поднялась, дрожа.
        – Я… это.. пойду. Мне… Платоша, пора, я…
       И опрометью кинулась на улицу. Хорошо, что Платон догнал меня и отдал «бук».
        – Стой! – на его лице испуг и беспокойство. – Да ты что… Господи… Он… он обидел тебя? Всё-таки обидел… ты… Танюшка, я… да я прибью его, как приеду… нет, раньше, слышишь?!
       Я обернулась.
         – Это я его бросила, а не он. И… да, как это… Что он мне… он… этот… как там… а! голодранец! Вот… ну и всё… а, да… давай сюда, – я взяла у Платона моё главное здешнее достояние, мой «бук». – Да, пока, Платоша…
       Я быстро чмокнула его и побежала, обернулась только у входа в подземку, и махнула ему, чтобы сразу после этого нырнуть вниз на лестницу в подземелье. Так, куда мне сейчас… время… восемь, всё, бегом, опаздываю, пока в десять, Вивьен Вествуд панк от моды, суперпоказ… думать только об этом… только об этом…
      Мне удавалось это, я с детства владела тренингами над собой, чтобы не чувствовать боль, тогда, чтобы не чувствовать физическую боль и не поддаваться слабости, теперь… Да, я научилась, иначе мне было не выжить, а я живу…
      Но вот мой модный забег по столицам мировой моды закончился, закончились съёмки, а их тоже были тысячи, если верить, я попаду сразу на несколько обложек ещё до зимы. И пришло время возвращаться домой. Я заработала даже больше, чем было обещано, потому что съёмок и показов на деле оказалось ещё больше, чем предполагалось изначально, всё менялось каждый день. Осталось купить подарки, впрочем, я всё время покупала какие-то безделушки, собралось больше половины чемодана, тряпок, наверное, надо было купить, но их было столько всё это время, что мне даже в голову не пришло ещё и накупить, джинсы какие-то приобрела, потому что мои вдруг порвались, как и кроссовки, и ещё куртку, и свитер, потому что неожиданно похолодало.
        А вот магнитофон и видеодвойку я не забыла приобрести, потому что в Москве это было не достать, на это мне хватило соображения, потому что они продавались в магазинчике duty free в аэропорту, за них мне ещё и возвратили какой-то процент стоимости… Словом, возвращалась я богатой, по советским меркам, до безумия усталой и с каким-то размытым сознанием, потому что кутерьма, которая мотала меня эти месяцы по Европе, сделала моё время таким коротким и таким длинным, что мне казалось, прошло не два месяца и не несколько лет, а несколько столетий. Так странно поэтому было и Платона видеть, и теперь, родителей, встречавших меня в аэропорту. Они теперь съехались и жили вместе, и это тоже было непривычно и странно, и я подумала, надолго это? Сколько времени отцу не надоест такое житьё или сколько маме понадобится времени, чтобы вытерпеть то, что он захочет жить, как всегда.
       Мама с папой, как и Платон, удивлялись переменам, произошедшим во мне за это время, они тоже сказали об этом, глядя на меня. Но пока мы ехали в общежитие, пока ели, расположившись за нашим общежитским столом, всё стало, как было всегда. Я раскрыла чемодан, и отдала им подарки, что привезла, кашемировые свитера, например, духи маме, какие-то красивые безделушки, много всякой всячины.
       – В Кировск-то, Танюша, не хочешь? До учёбы ещё больше половины месяца? – спросил папа.
        Я отвернулась, заметив, что мама толкнула его легонько, сделав «глаза», на этом разговор о Кировске закончился. К ночи мама с папой уехали, спеша на ночной поезд, а я, оглядевшись, убралась капитально, стирая мышиные следы, потому что в пустой комнате, мыши, очевидно, устроили бал. Пританцовывая и подпевая под записи, включённые на новом магнитофоне, я едва только успела переодеться и вымыть лицо и руки села, думая, не лечь ли спать, хотя было ещё не поздно, но меня взяла тоска почему-то… Столько спешки, которая стала для меня нормой жить таким странным способом, вдруг оставила меня, и теперь я должна вернуться к прежней нормальной жизни, учёбе… мне казалось, это что-то как с другой планеты вернуться… Москва, неужели Москва ещё существует… И вот Москва… мне казалось, на самом деле это какая-то странная иллюзия, ложное воспоминание, как сон...
       В дверь постучали, в блоке я одна, потому что каникулы, общежитие вообще пустое, я уже подумала, что надо будет завтра позвонить Марку, узнать, как его дела, сработал ли наш приём с подачей заявления в ЗАГС, ведь я уехала вскоре, вот даже не помню, на какую дату нам назначили эту липовую свадьбу, может быть, она уже прошла…
      Я пошла открывать, на пороге оказался Богдан, я будто ударилась о взгляд его голубых глаз. Он не изменился нисколько, но увидев меня, глаза его заискрились, я шагнула вперёд и обняла его, выдыхая. Вот Москва, он, милый Боги, вот с таким светлым взглядом, широкой грудью, тёплыми руками. Оказывается, я соскучилась…
       Но соскучился и он и по совершенно определённым вещам, потому что, не говоря ничего, целуя, приподнял меня от пола и внёс в комнату, где тут же и повалил меня в постель. Наверное, нормально было бы обидеться на его нетерпение, сказать: «Ах, тебе от меня нужно только одно», но сейчас, признаться, это было нужно и мне, так что я не только не обиделась, я была рада…
       Поэтому позднее я сказала, выдыхая:
        – Я соскучилась…
       Он повернулся ко мне, улыбаясь как весеннее солнышко:
        – Правда? Я боялся, прогонишь с порога…
        – С чего это такая мысль?
        – Ты уехала так… будто бросила меня.
        – Ты же знал ещё в марте, что я уеду, – я обняла его, мы лежали рядом, даже не обнажившись по-настоящему, надо встать, одеться или раздеться совсем, признаться, я не решила, чего хочу больше.
        – Знал, а потом… что-то странное началось у вас с Марком… Мне это не нравилось… И… вообще, ты всё время куда-то пропадаешь. Вот куда?.. Марк чуши какой-то наворотил, я и поверил, а он… Танюша, ты обещала подумать, выйдешь за меня или нет, и когда.
        – Боги… опять замуж? – вздохнула я, откидываясь на спину. Потолок кривоватый у нас, побелка кое-где отошла, кое-где потрескалась, а вот обои… можно было бы и переклеить, но теперь… пожалуй, теперь я куплю себе квартиру. И не будут думать высокопоставленные тётеньки, что я за московскую квартиру готова на всё. Теперь у меня самой полные карманы долларов… Узнать только, как это делается. Вальдауфа спросить надо, и Катю… а ещё лучше Марка, он точно знает
        – Да, замуж, мне кажется, ты не хочешь выходить за меня сейчас, потому что надеешься выскочить за Марка, с его предками и перспективами.
      Я встала и, разведя руки, показала ему, в какой беспорядок он меня привёл, а после говорит о том, что я, хитренькая девочка, которая хочет удобненько устроиться в Москве при богатом муже.
        – Я, Богдан, вообще не хочу выходить замуж. По многим причинам.
      Он тоже поднялся, подтягивая джинсы и застёгиваясь.
       – По многим причинам… Ты хочешь, чтобы Вальдауф развёлся со своей балериной и женился на тебе?
        – Что? – скривилась я.
        – Нет? Разве ты не пытаешься обольстить его? – сердясь, проговорил Богдан, бледнея.
       Мне хотелось бросить ему, что я давно уже обольстила всех, чего там мелочиться…
        – Ты всё время оказываешься около него, последняя сдаёшь работы, и остаёшься с ним, чтобы…
        – Прекрати!
       – А может быть, того ждёшь… по которому так скучаешь?! Думаешь, он вернётся и осчастливит тебя? Его хочешь дождаться, а пока со мной трахаешься…
        – Замолчи!..
       Я сразу как-то обессилила, его злость больно ударяла в меня, и сейчас я вспомнила и слова Кати, о том, что нельзя связываться сразу с двумя мужчинами.
        – У…у-ухо-ади… – проговорила я, отворачиваясь и чувствуя, что даже ноги меня как-то не держат. Будто он как никогда вдруг меня выпил. Все силы, всю меня до дна.
         – Что?! Ну и…
        Он двинулся к двери, как был белый от злости, но вдруг остановился, будто вспомнив что-то, достал из кармана джинсов коробочку и с размаха ударил ею о стол.
        – Вот… это… тебе.
       Я поняла, что там что-то ювелирное, бархатная тёмно-красная коробочка, и сразу вспомнила, что у меня тоже есть подарок для него, я так обрадовалась, когда мне попалась на глаза эта футболка с логотипом «Metallica», я не сомневалась, что Богдану придётся по вкусу, да и себе купила такую же, уверенная, что ему будет приятно носить их вместе. Поэтому, увидев его коробочку, я засунула руку в сумку, я точно знала, где у меня что лежит, и достала две футболки свою и его.
        – А это тебе! – я бросила в него пакет.
      Он поймал, как ни странно и сразу понял, что это, футболка свёрнута была так, что было видно, что на ней: «Ride the Lightning» сине-голубой всполох на чёрном. У него в лице сверкнуло восхищение, он взглянул на меня.
        – «Metallica»… – проговорил он. – Хм… «Арию» бы купила, новый альбом крутой.   
        – Уж простите, не было в Париже «Арии»! – хмыкнула я, отворачиваясь.
       А он вдруг подлетел, хватая меня за плечи, за волосы растрёпанные на затылке.
        – Дура… какая! Ох и дура ты… – и впился поцелуями мне в шею, выдыхая с обжигающей страстью.
        Мне стало больно, не оттого, что он чересчур горячо и сильно сдавил меня, и поцелуи его сейчас больше похожи на укусы, а потому что я не чувствую ответной страсти, что мои чувства к нему всего лишь отражение его и отражение слабое, бледное, и как я ненавижу себя за то, что я не могу быть другой. Ничего не могу… только постараться не делать ему больно.
      И я старалась честно, но наутро Богдан собрался на работу в своё кафе и хотел, чтобы я поехала с ним.
        – Милый… целый день там мне с тобой быть? Давай встретимся позднее? Хочешь, приеду за тобой? На последний сеанс в «Художественный» сходим? Что там идёт?
        – И что ты будешь делать целый день?
       Вообще-то планов у меня было много, во-первых: у меня подарки для Кати и Ванюшки от Платона и от меня, во-вторых: мне надо в училище, я хочу посмотреть в какие часы я могу ходить в мастерскую работать, а в третьих позвонить Марку, я хочу поговорить с ним о покупке квартиры.  Что делает нас по-настоящему независимыми? Дом, где мы можем спрятаться ото всех. Как нора для зверя. И почему я не смогла жить, ни с кем не сближаясь?..
      – Я схожу в училище. Ну вообще в себя приду после перелёта, я только сутки в Москве, ещё сама не своя…
     Богдан мгновенно надулся, ему показалось, что я пытаюсь отдалиться.
       – Ты ничего не рассказываешь. Ты два месяца провела за границей, и ничего не рассказываешь, только слушаешь мои бредни о том, как я провёл лето… Не делай вид, что тебе это может быть интересно после Парижа, Милана и остального…. – сердито хмурясь, проговорил он.
     Мне стало обидно.
        – Да ты думаешь, я видела там что-то кроме примерок, подиума и фотовспышек? Всё время, что я не ходила и не бежала от дома моды до дома моды, и не позировала фотографам, я спала. Иногда даже на мэйке засыпала. Да многие так… Это, когда ты уже супермодель, звезда, можешь позволить себе и апартаменты, и десять тысяч за проход, и выбирать, с кем работать, с кем нет. Я же начинающая модель, шпилька… Мы в квартирках по сорок девочек жили, раскладушки показались бы роскошью, в одной кровати валетом, и по трое даже, на полу спали… Многие не выдерживают, мамам звонят, плачут, шампанского слишком много или кокса… есть-то тоже нельзя, ни в одно платье не влезешь с объевшимся пузом… Вот, что я видела, Боги! Ты думаешь, я по бульварам гуляла, да на красоты Италии или Туманного Альбиона любовалась? Увы… Боги, и хотелось бы похвастаться, да нечем. Я в Лувр… в Лувр! Даже не имела возможности сходить. Так и… а ты… что рассказывать?..
        Он похмурил брови, но, кажется, вовсе не поверил мне, или просто не захотел верить и слышать, поэтому как был насупленный, так и уехал в своё кафе, только что футболку с «Металликой» надел. А в его футляре оказался кулончик сердечко на цепочке.
       – Это тебе на день рождения, тебя же не было здесь… – он повесил его мне ещё ночью.
       И вот я позвонила из автомата Кате, но оказалось, что они в отъезде, я вспомнила, что она говорила, что собираются на отдых в Сочи, а я со своими делами и позабыла. Так что целый мешок подарков остался дожидаться их возвращения. Потом Марку, он обрадовался больше, чем я ожидала, и спросил, где я и когда приехала. Я спросила, как он.
        – Да я… нормально я. Ты, где сейчас? Я приеду…
        – Ну как хочешь, – сказала я, удивляясь, что он так уж обрадовался моему звонку.
       Но что размышлять, приедет, расскажет. И я отправилась в училище. Здесь почти никого не было, вступительные уже закончились, прошло зачисление, студенты редко ходили летом в мастерские, только такие одержимые как я таскались сюда летом. Боги говорил, что приходит пару раз в неделю, но из наших никого он не встречал.
       Наша мастерская была открыта, здесь было пусто, пахло как всегда красками и скипидаром, но ещё и пылью, я бы хорошенько вымыла пол и не один раз, чтобы убрать этот запах, оставшийся с весны и зимы. Надо будет так и сделать… А пока я распахнула окна настежь, чтобы впустить свободный летний воздух, наполненный запахами зрелого лета, кое-где осыпавшейся с тополей листвы, пересохшей во дворе травы.
       – Таня…
      Я вздрогнула, обернувшись. Вальдауфа я встретить тут не ожидала, он сам говорил, что в училище летом показывается только, когда идёт набор в его мастерскую.
       – Валерий Карлович…
    …Сам не знаю, что сегодня меня привело сюда, я уже несколько недель искал один альбом Врубеля, мне казалось, что там то, что мне нужно для возращения вдруг пропавшего вдохновения. Я не мог понять, как могло случиться со мной такое вдруг падение всех жизненных сил в самое лучшее время года, потому что всегда был зависим от погоды, от солнца, тепла. Я уехал в Крым, то есть мы отправились туда с Мариной, и провели там, между прочим, больше месяца. Погода была превосходная, и я носил всюду с собой блокнот и карандаш. Это было обычное дело, только я не маринист и не пейзажист, у меня никогда особенно не получалось изловить лучи солнца или оттенки воды, я ловил только оттенки настроений или мыслей на лицах.
       В один прекрасный вечер Марина заглянула в мой блокнот и спросила с удивлением, перелистав несколько страниц:
        – Кто эта девушка? Я что-то не видела её здесь…
      Она посмотрела на меня с каким-то даже беспокойством. Честно говоря, и я с беспокойством заглянул в мой блокнот. Мне казалось, я всё время черчу какие-то ничего не значащие наброски, карандаш сам ходил по листкам, я переворачивал их, даже не оценивая, что я там изобразил. И что думаете, я увидел… Мне стало не по себе. Никогда ещё я не был так однообразен. То есть изображения были разные. То выглядывающая в окно, легко прогнувшись, то свернувшаяся на постели, потому что я стянул покрывало, то улыбающаяся, то опустившая ресницы, а вот линия ног, перекрещенные лодыжки, рука на груди и тщательно во всех подробностях изображённые пальцы и соски, живот с маленьким пупком, его рисунок тоже повторялся на нескольких эскизах, линия губ, улыбающихся, прикушенных, пересохших… были и не вполне пристойные рисунки, и даже вовсе непристойные, между прочим, и их я сделал незаметно для самого себя… Всё Таня… О, Господи…
        Я и не думал, что всё так плохо. «Крепкий брак», ничего не осталось? Конечно, я ведь Тане сделал предложение. Она не ответила, но я…
        – Это… твоя… кто это, Валерчик? – своим тоненьким голосом спросила Марина, со страхом глядя на меня. – Ты изрисовал весь блокнот её… изображениями. Она… твоя… э-э… новая модель?
        – Модель… да… да…
        – Ты раньше так… ты так не увлекался… Она… такая красивая, как… тебе кажется?
         – Это идеал, Марина, – сказал я беспомощно.
         – Идеал? – уже спокойнее выдохнула Марина, закрывая блокнот. – Ты… стал верить в идеалы?
        Я отвернулся, отходя к выходу на террасу.
          – Я стал их видеть… – тихо проговорил я.
       Я не сказал Марине, что хочу уйти от неё, я даже как-то не думал об этом, я уже существовал отдельно, и, конечно, давно, но заметил я это только теперь. Это как с самими рисунками, я их сделал, четыре блокнота за двадцать дней,  а что я наделал в мастерской, из которой не выходил месяц, с тех пор как Таня уехала, я аттестовал всех своих студентов в тот же день, что и её, и не хотел больше появляться в училище, потому что её там не было. И вот теперь… я вдруг заметил, что я уже отдельно. Я больше ничего не стал говорить, Марина успокоилась сразу, с идеалами ведь никто всерьёз не живёт и не борется…
       Мы вернулись в Москву только накануне, и что меня принесло сегодня сюда в училище, я не смог бы объяснить, я просто поехал сюда, встал утром, долго принимал душ, стоя то под горячими струями, то под холодными. Я не думал о Тане. Я не думал о ней ни одного дня за эти два месяца, потому что я не знал, что мне думать, как я должен думать, что мне чувствовать, как мне представлять будущее. Я позвал её замуж, поддавшись порыву, владевшему мной, но за время разлуки, чем стал этот ветер? Он выдул из меня всё наносное и искусственное, что наросло во мне за годы успеха и процветания, того, что скрывало меня, как она говорит «шёлковые кашне и дорогие рубашки»… и остался один я, Вольдемар Вальдауф, мальчик с красивых Рижских улиц, со сбитыми коленками и локтями, с целой ватагой друзей, таких же неугомонных, шумных и всегда голодных обитателей улиц. Мы были голодны не потому, что нам нечего было есть, нам было некогда есть, и мы жаждали познавать мир, а не бежать домой на тарелку супа…
       Таким я и приехал в Москву, таким я был первые годы, даже, наверное, десять лет, за которые наполучал после первых восторгов от моих работ, шишек, гонений, забвений, ссылки в районный дом культуры в Кемеровской области, куда я просто нагло не поехал, оставшись в Москве в качестве художника-оформителя в Доме пионеров. Марина тогда проявила чудеса самоотверженной любви и не бросила меня, надеясь, что это временно, даже употребила всё своё влияние, чтобы через два года после опалы мне позволили выставить мои работы в ЦДХ, только четыре в сборной выставке молодых художников. С этого началось моё возрождение. И с тех пор я уже не высовывался… Я пригладил вихры, стал носить те самые кашне, а не сомнительные футболки и скандальные джинсы с драными кедами…
       Но теперь… теперь я снова мог позволить себе стать таким, каким я был с самого начала. Если там во мне что-то ещё осталось. Но осталось ли? Понять это я могу только с Таней… я с ней совсем иной. Будто во мне жил какой-то ещё человек, тот самый, рижанин, и вот он теперь может выйти на свет. Только… где Таня?
      Почему я пошёл в училище в тот день, я не знаю, но едва я вошёл в мастерскую, где не был с начала июня и никто из моих студентов, кроме, кажется, Курилова, как сказала мне вахтёрша у входа, тоже не ходил сюда. Я открыл двери в мастерскую, здесь было душно и как-то пыльно. Я постоял на пороге, не очень понимая, что я тут делаю и решил поискать Врубеля в своём кабинете. Я проискал его около часа, перерыв все полки, но так и не нашёл и уже решил отправляться домой, или в мастерскую или… чёрт его знает куда, и зашёл ещё раз в мастерскую, где уже гулял свежий и тёплый воздух, пахнущий зрелым летом…
        – Таня…
       Не может быть, горячая кровь ударила меня в голову прямо из сердца. Таня стояла на подоконнике, распахивая ставни, хотя их нарочно закрыли, боясь, что без присмотра ветер расколотит стёкла… А она обернулась ко мне, сквозняк колеблет пряди волос, выбившиеся из пучка на затылке, на ней какие-то… шорты, что ли, и кеды, футболка с какими-то её хулиганскими рокерами.
        – Таня…
        – Валерий Карлович…
       Похоже, она не ожидала увидеть меня, я подошёл и протянул руки к её ногам.
        – Иди сюда…
       Таня отступила на шажок, качнув головой. В этот момент дверь распахнулась и вошла уборщица, гремя ключами.
       – О! Валерий Карлович, – прокаркала она. – Вы эта… чиво тута? Я мыть пришла… пыль, говорят, – пробормотала она, внося свои швабры и вёдра. И тут увидела Таню: – Э… девк, слезай, слезай с окна. Профессор, чё же позволяишь лазить по окнам, подоконники мене грязнить. Давай-давай, ишь, ногастая…
       Таня спрыгнула на пол, взяла сумочку – маленький рюкзак, и взглянула на меня.
         – Я… думала поработать прийти… два месяца почти не работала…
       Я взял её за руку.
        – Идём?
       Она улыбнулась. Она как-то изменилась, неуловимо, кажется, но изменилась, я ещё не мог понять в чём.
         – Я… – она хотела что-то сказать, но я не дал.
         – Сейчас ко мне поедем.
        У неё немного изменилось лицо. Мы вышли в коридор, и я не мог видеть её лица, я прижал бы её к стене прямо здесь, не думая уже ни о чём, что подумают, если увидят, но у неё изменилось лицо, когда я сказал, что мы едем ко мне…
       Мы вышли на крыльцо. Моя машина была за воротами, я не собирался проводить здесь много времени и не стал заруливать во двор, с которого потом было неудобно выезжать. И едва мы оказались на верхней площадке крыльца, как я увидел подходящего Курилова.
        – Таня… здравствуйте, Валерий Карлович, – он посмотрел на меня, а потом на Таню. – Вы… тут… а я…
        – Ты ведь на работу поехал… – проговорила Таня, почему-то бледнея.
         – Там… СЭС приехала, нас до вечера отправили по домам, – проговорил Курилов.
         – А… – хотела было что-то спросить Таня, но Курилов перебил, приходя в себя от растерянности:
         – А ты, значит… пока…
      Таня отступила немного, словно боялась. Но вдруг мы услышали весёлый голос Лиргамира, который появился тоже на крыльце, откуда он-то здесь, или тоже поработать решил?
        – Танюшка!.. наконец-то, думал, разминулись… Валерий Карлыч, моё почтение! – он подошёл к Тане.
       И она неожиданно взяла его под руку и сказала, улыбаясь немного странно:
        – Валерий Карлович, Богдан, я хотела сказать вам: я выхожу замуж за Марка. Мы хотели потом объявить, но раз уж вот так встретились, то… приглашаем на торжество, когда там, милый?
        – Двадцать первого в час, – с готовностью  произнёс Лиргамир. Я ничего не понимаю…
       И вдруг Курилов, побелел и сделал несколько гигантских шагов наверх крыльца и ка-ак размахнётся, и Лиргамир отлетел обратно к дверям, рискуя разбить собой стёкла. Таня взвизгнула и бросилась к жениху. А Курилов сплюнул, потирая кулак, и спустился с крыльца…
Часть 10. Ленинград
Глава 1. Metal militia
         Мы с Серёгой приехали в Питер летом 1990 года, вполне достоверно изобразив родителям, что едем поступать в Политех. Я сказал Серёге ещё на этапе сборов:
        – Если ты боишься того, как нас нахлобучат, когда узнают, что мы вовсе не учимся, давай поступим, но только это кроме потери времени ничего не даст нам.
       Он посмотрел на меня своими большими миндалевидными зелёными глазами, и сказал:
        – Я боюсь? – и усмехнулся. – Да с тобой, Книжник, я ничего не боюсь. Особенно после того, как ты, наконец, отстал от этой Таньки своей.
        – Что?!
     Он поднял руки, как бы прося милости и сказал:
       – Я тебе один, последний, раз скажу и больше не стану. Ничего в ней хорошего и доброго нет, зараза она эта Олейник, и при том хитрющая не по годам. Миледи какая-то… От того, что она такая красивая, что затылок немеет, все и дуреют из-за неё. Ты думаешь, она изменится потом? Только хуже станет… Сейчас этот Лётчик ей понадобился зачем-то, а дальше… Ну её, из-за таких люди стреляются.
        – Из-за каких, «таких»? чё ты плетёшь, Серый? Что ты понимаешь? Что ты знаешь вообще?! – разозлился я.
        – Да таких…Но я больше ничего не говорю, а ты хочешь, вспоминай её, как дурак больной… Оно, конечно, полезно поэтам несчастной любовью болеть, но… Надеюсь, в Питере мы её разыскивать не будем по художественным училищам.
       Я сел на тахту, на которой лежала сумка и кучки моих вещей возле. И долго смотрел на него. Пообещать ему, что мы не будем так делать? Что я не брошусь первым же делом искать Таню?
         – Не будем, – сказал я.
       Серёга долго смотрел на меня, и наконец, улыбнулся.
        – Ладно… верю, чё… наконец-то… – выдохнул он.
        – Только, Серый, со своей стороны я вот что имею сказать тебе… На эту тему мы больше не говорим, идёт?
       И не говорили больше. Это было и легче, потому что Серёга никогда не относился к Тане спокойно, мне даже казалось, что в нём было что-то вроде ревности. Но и тяжелее, ведь в Питере со мной не было рядом больше никого, кто мог поговорить со мной о ней. Но потом от этого стало только легче, я заставил себя не думать и не вспоминать постоянно, и то, что мы уехали из Кировска, очень облегчило эту задачу.
       Потому что думать было о чём. Ленинград, который был всего-то в пяти часах езды от Кировска, оказался совсем иным миром, как другая планета. Конечно, мы с Серёгой бывали здесь и с родителями, и с классом, и не раз, но одно дело, быть со взрослыми, кто тебя кормит и думает, где тебе спать и совсем другое – оказаться взрослым самому. В первые же дни мы пожалели о решении не поступать в институт, и едва не сдались и не отправились в приёмную комиссию Политеха. И если бы не удача в виде того, что нас уже несколько ночей нормально не спавших, потому что мы, оставив вещи в камере хранения на вокзале, урывали по несколько часов то в парках, то на тех же вокзалах, пока нас не начинали гнать, приметила жутковатого вида бабуся, спросив:
      – Чё, сынки, приезжие?
       Я посмотрел на Серёгу, кивнул.
       – Жить негде?
      Я кивнул снова.
        – Немые, что ль?
        – Нет, бабуся, говорящие, – сказал Серёга.
       На бабку это произвело впечатление, она выпрямилась.
        – Я те дам щас бабусю, ишь ты!
        – Да ладно… – сказал я, выпрямляясь.
        – «Ладно»… пошли, в дворницкой у меня побудете. Если не какие бандюги, устрою дворниками вас.
         – Мы музыканты, – сказал Серёга, вставая.
         – Ну да, ну да. Вот када на афишках напишут, што вы музуканты, как вон энти хоть… тада поверю, а пока бродяги вы, даже не дворники ишшо, – она кивнула на небольшую афишу «Наутилуса», уже ободранную, висевшую среди прочих на тумбе. – «Музуканты»… в Кировском музуканты, а вы што? Шваль, какая-то, патлатая.
       Она привела нас в один из дворов, до которого мы шли как по лабиринту через дворы и дворы, замкнутые и тесные без травы или клумб, или хотя бы кусочка земли, проходя сквозь арки, и мне казалось, мы углублялись в лабиринт, из которого не выйти. Но, наконец, неожиданно остановились у двери в стене дома без крыльца или хотя бы порога, асфальт упирался прямо в саму дверь.
       – Заходите, – сказала бабка, обернувшись. – Не бойтесь, баба Яга не съест. Сытая сёдня.
       Мы вошли в странное помещение, хотя дальнейшая жизнь в этом городе показала мне, что это было совсем не странное, а вполне даже нормальное такое помещение, просто после родительской квартиры, устроенное по всем маминым понятиям изысканности, оно, конечно, произвело, мягко говоря, пугающее впечатление. Начать с того, что войдя, мы сразу оказались в кухне, где помещалась и ванная, отделённая только клеёнчатым занавесом. Своды были такими низкими, что мне казалось, я задену их макушкой. Пахло здесь какой-то кислятиной и сыростью, что не странно, это полуподвал, или цоколь, окна были забраны решётками и не открывались, судя по всему, о чём свидетельствовала и грязь на них, делающая их мутными настолько, что среди дня внутри царил полумрак.
        Я обернулся на Серёгу, у него тоже был бледный вид, я прижал к себе кофр с гитарой, с которым не расставался, потому что в ящик в камере хранения он не влез, а в такую, где чемоданы складывали не полках, я отдать её не решился, не уверенный, что её не убьют в первые же полчаса, или не сопрут, потому что если бы кто-нибудь узнал, что при мне настоящий «Gibson», то могли давно и башку проломить, он стоит несколько тысяч. Но ведь это надо понимать. Но башку и просто за фирменную гитару проломят…
       Бабуся повела нас сквозь странную анфиладу, где были занавески и какого-то жутковатого ситца, повешенного здесь, наверное, ещё при Хрущёве и с тех пор не стиранного, от грязи и сала, он стал похож на клеёнку, кое-где были и двери, в которых были дыры, заделанное картонками и фанерами,  и десятки замков, очевидно, не функционирующих.
      К одной из таких дверей она и подвела нас. Сунула в громадную замочную скважину ключ, который, как мне казалось, совсем не подходил к такому замку, повернула и открыла нам. Внутри стояла железная кровать с панцирной сеткой, правда довольно большая, без матраса и тем более белья, кошмарного вида облезлая тумбочка и всё. Дощатый пол выкрашен тёмно-коричневой краской, облез и прогибался от наших шагов, а я подумал, куда он прогибается, что там под нами? Болото, о которых я столько слышал?..
        – Так, мальцы. Можете здесь… как это у вас, кости кинуть. Пить не разрешаю, наркоты тем более, шлюхи тут свои есть, водить не надо… Что ещё… да, есть готовить можете на кухне, как пользоваться чем, я покажу. Стоить это всё вам будет половину заработка.
         – Какого заработка?
         – Дворницкого, какого же, ясно, что не гонораров ваших музукантских. Покажу участки, инвентарь дам, будете мести, зимой снег и лёд… в общем, работы полно, но вам, парнягам молодым, это раз плюнуть, не всяк день и махать.
        Она посмотрела на нас.
        – Ну чё? Как? Согласные?
       Признаться честно, я на всё уже был согласный, только бы где-то притулиться и уснуть, не боясь, что растолкают и выгонят, или «заметут как бродяг», как говорил Серёга. Он и ответил первым:
         – Согласны.
         – Ну и ладно, – кивнула бабка, вообще-то приглядевшись, я заметил, что она не такая старая, помоложе моих бабушек, только феноменально страшная: с бугристым черноватым носом, на котором как рощицы росли какие-то волоски, глаза под лохматыми светлыми бровями прятались так глубоко, что было не разобрать их цвет, большущие уши выглядывали из-под платка, под которым прятались волосы. Сама она была какая-то крупная, костистая, какими не бывают женщины, с очень длинными руками, кулак, думаю, был побольше моего.
       – Так… как звать вас?
       Когда мы назвались по очереди, бабка усмехнулась, обнажив два длинных жёлтых зуба сбоку и сказала:
       – Володька, будешь Ленин, а ты Сергей – будь Киров. Я – Аглая Степанна. Всё, располагайтесь. Завтра утром разбужу в шесть, дворник на работу рано выходить должон, а днём можете дрыхнуть…
        Когда она дала Серёге ключ и вышла, мы с ним посмотрели друг на друга.
         – Оглоедка, однако, – сказал Серёга.
         – Баба Яга, чё ты хочешь…
        – Ты хоть дорогу запомнил? – спросил он.
        – Не-а…
        Мы засмеялись с ним, усевшись на панцирную сетку тут же провалившуюся чуть ли не до пола под нами. Таким стало наше первое пристанище в колыбели Революции, как до сих пор ещё называли Ленинград…
       Наутро Оглоедка разбудила, как и обещала, заставила умыться быстро и идти за ней.
        – А завтрак? – спросил Серёга.
        – А чё, мамка приехала, омлету сделала? – спросила Оглоедка, обернувшись на него. – Поработаете, нагуляете аппетиту, и в столовую тут, вона, за углом. На гривенник чаю с булкой можно съесть. Всё, не мнитесь, лодырей я не люблю.
       Вот и пришлось нам не быть лодырями. Участки нам достались обширные, по три квартала, оказалось, что мы мели сразу на пяти участках, но и заработок был приличным, если учесть, что это для нас с Серёгой были первые заработанные день, то по семидесяти рублей на нос в месяц оказалось очень даже неплохо. Мы привыкли очень быстро, как ни странно. Мы впервые были свободны и впервые сами строили свою жизнь и отвечали за себя. Скоро мы научились планировать наш бюджет, откладывая деньги, что присылали родители, да и из заработка тоже.
       Поначалу была проблема, где репетировать. И с кем. Но первую мы решили и быстро, работа дворниками очень в этом помогла. Мы нашли брошенный дом, на набережной Робеспьера, таких там было несколько, даже много, целый квартал, их приготовили к реконструкции ещё, видимо, до Перестройки, и, вероятно, начнут реконструировать теперь, когда, наконец, перестроятся. Здесь было раздолье мальчишкам, крысам и бомжам, которых, впрочем, было не так и много, и, в общем-то, мы здесь стали полноправными хозяевами.
        – Серёг, но это до холодов, а дальше-то нам надо поискать помещение понадёжнее.
        – Костёр сложим, – сказал Серёга.
        – А если пожар…
        – Если да кабы… не парься, Ленин, – засмеялся Серёга. – Вот куда серьёзнее у нас дело, это инструменты мне, и ещё хотя бы парочка парней. Где искать будем?
    Но тут у меня идея уже была.
      – А как Хэтфилд и Ульрих поступим, объявление дадим в газету. И по городу листки расклеим.
       Серёга обрадовался, хлопнув меня в плечо. Так мы и сделали, и надо сказать, желающих оказалось немало. Но всё оказалось не так просто. Одни, более или профессиональные или взрослые, только увидев нас, разворачивались и уходили, других разворачивали мы, сколько пришло сопляков, лет от двенадцати, вы не представляете. Приходили спившиеся дядьки, духовые инструменты, скрипачи почему-то, пианист со сломанной рукой, прямо в гипсе… Даже девчонки, экзальтированные, лохматые, то ли чьи-то группи, то ли просто безумные наркоманки, несколько было и вполне адекватных на первый взгляд, но потом начинали умничать, засыпая нас академическими музыкальными терминами вроде «тесситуры», «стаккато-легато» и прочими, за которые нам с Серёгой очень быстро захотелось их пришибить или вытолкать пинками, что мы и сделали, только без пришибливания и пинков.
        Прошло несколько недель, но новых парней у нас так и не было, зато инструмент мы Серёге достали, точнее, проявив чудеса изобретательности и уговоров, я через маму смог найти таких людей, кто помог нам достать пока подержанную установку, которую продали то ли «Песняры», то ли «Верасы», а может быть, ещё кто-то из знаменитых. И вот мы встречали контейнер с ней на вокзале, когда в воздухе уже кружился первый снег, больше похожий на пыль в морозном воздухе он пританцовывал, отлетая от нашего дыхания и оседая на плечах и воротниках.
        – В наш бомжатник нельзя, утащат… – пробормотал Серёга.
        – Я говорил, место искать надо, а ты «костёр-костёр».
        – Ну… как-то я… не подумал, что наши соседи попереть у нас могут. Нечего было, кроме твоей гитары, но ты её при себе держал…
       Тут меня осенило.
        – Мы как-то мало работаем, а? Как считаешь? Надо… а если нам сторожами куда-нибудь устроиться. Ну в какой-нибудь там… не знаю, спортзал, склад… где и места много и репетировать было бы можно ночами? А? что скажешь?
        – Идея, а что…
       И мы нашли такой склад писчебумажной фабрики, Серёга, мастер переговоров, между прочим, симпатичный и обаятельный, улыбчивый, он располагал к себе людей, думаю, Оглоедка потому и позвала нас к себе, что он ей приглянулся, миловидный и миниатюрный. Он и договорился с заведующим складом, что мы будем там дежурить ночными сторожами по очереди. И мы привезли туда свои барабаны, комики, усилители, колонки и стали репетировать теперь регулярно уже в тепле и, не опасаясь провалиться в подвал.
      Тут нас однажды  услышал кто-то из водителей погрузчиков, и на другой день к нам пришла его дочка с гитарным кофром. Она оказалась постарше нас на пару лет, мелкая, серьёзная, лопоухая с прямыми тёмными волосами, большими глазами и носом, который, казалось, всё время что-то нюхал, потому что у него были большие растопыренные ноздри и вся она была похожа на мыша, тёмные глаза-бусины усиливали впечатление, казалось, она настороженно присматривается к нам, двум котам, соображая, насколько мы опасны.
        – Привет, – сказала она неожиданно низким голосом. – Я – Мэри.
        – А чё Мэри, не русская, что ли? – хохотнул Серёга.
        – Тебе не всё равно? – огрызнулась она. – Русская, не переживай. Хочу попробовать играть с вами, и если вы… не полные лохи, останусь и в здешнем мире помогу, вы ж… не знаете никого. И ничего.
      Она открыла футляр и бережно достала бас-гитару, кажется, это настоящий B.C.Rich, что уже понравилось нам с Серёгой. Мэри взяла её в руки, набросила ремень на плечо, подключилась и посмотрела на нас.
        – Ну, чё рты раззявили, давайте кавернём что-нибудь.
       Ну, в общем, впечатлила сразу, шарахнула по струнам удивительно крепкими и толстыми для такой малявки пальцами, извлекая из благородных глубин инструмента плотный, ласкающий слух голос. Мы с Серёгой переглянулись и начали  «ACDC», она подхватила. Продолжили  «Black Sabbat», «Accept» и «Metallica», получая удовольствие от игры какого ещё не было ни разу…
       Но и Мэри мы пришлись по вкусу. Она заулыбалась в конце, обнажая большущие зубы, и как они помещались там у неё в таком маленьком черепе?
       Потом мы сидели все втроём и курили, расспрашивая её, почему она решила к нам прийти.
        – Папа мой объявление ваше видел, а потом барабаны ваши, ну и… Он сам такую музыку любит, мама нас гоняет за неё, ей  не понять тяжёлых рифов… не представляете, сколько я наслушалась от неё и от бабушки, что «девочка должна быть нежной и скромной, а не такой ужасный шум производить».
       Мэри засмеялась.
        – Зато отец поддерживал, записи приносил, и вот… инструмент подарил на шестнадцать лет.
        – Ты играешь классно, что решила к нам, салагам, податься? – спросил я, удивляясь.
        – Так я же девушка, никакие парни брать не хотели к себе. Как увидят, даже не слушали ни разу.
        – Ну и лохи, – усмехнулся Серёга.
        – А у тебя голос неплохой, – сказала она мне. – Не Меркьюри, конечно, но приятный. Можно попробовать нам… Только ещё один гитарист, наверное, нужен. И клавишник? Или как?
        – На клавишные я даже и… не придумывал. Только в виде какого-нибудь проигрыша в начале или в конце…
      Мэри кивнула.
        – Так берёте меня к себе? Я второго гитариста поищу, парней много...
       Конечно, мы взяли Мэри к нам и даже были очень рады. Она принесла через месяц пару песен. И привела сурового и молчаливого парня, уже взрослого, ему было двадцать пять, но он не смотрел на нас свысока, а когда послушал, и вовсе взгляд его тёмных глаз, глядевших сквозь длинные и немного тонкие и кудлатые при этом волосы, посветлел.
       – Что скажешь Вилор? – спросила Мэри.
      Он только поднял большой палец вверх и стал с нами репетировать, очень неплохо встраиваясь в мелодии. К весне, когда громко взрываясь, стали сходить громадные льдины с Невы, обнажая её прекрасные чёрные воды, у нас была почти готова программа. Мы написали где-то двадцать песен, но единогласно одобрили только шесть, разбавили несколькими каверами и вот такую, крепкую раз триста сыгранную вместе программу были готовы кому-нибудь показать. Причём воспользовались приёмом когда-то подсказанным нам Таней: записали себя на магнитофонную кассету и прослушали. Получилось достойно даже на наш придирчивый к себе слух.
        – Теперь надо выступить, ребят, – сказала Мэри как-то. – Правда, Питер не металлический город, тут больше другую музыку любят.
       Бумажный склад стал нашей репетиционной базой, наверное, не будь Мэри дочкой своего отца, имевшего отношение к начальству, давно бы нас с нашей музыкой вытурили. Но нам повезло даже с её отцом, не только с Мэри, талантливой басисткой, но и «своим парнем», что называется, среди девушек, даже самых лучших, такие встречаются редко, как то самое исключение, подтверждающее правило.
       Она посмотрела на Вилора, он кивнул, снова молча. За всё время я почти не слышал его голоса.
        – Вы раньше выступали?
        – Выступали, но по деревенским клубам, можно сказать, – сказал Серёга.
        – И как?
        – На ура. Ленина девчонки атаковали даже.
       На это Вилор усмехнулся и кивнул понимающе.
        – Это хорошо, значит, сцены ты  не боишься.
        – Чего другого, но не сцены, – засмеялся Серёга.
       Вилор посмотрел на меня и сказал вдруг:
        – Вот моё имя значит «Владимир Ильич Ленин – Организатор Революции», а какого хрена ты – Ленин?
        Я немного опешил, потому что столько слов сразу от Вилора я ещё ни разу не слышал.
        – Он очень сильно в одну Лену влюблён, прямо-таки весь ей отдался, как… дурак. Вот мы его и прозвали, – сказал Серёга.
        – Да? – удивилась Мэри, и, шутя, добавила. – А я думала, глаз на тебя положить…
       Серёга качнул головой с умным видом и сказал совершенно серьёзно:
        – Не, Мэри, тебе или со всеми нами сразу надо, или ни с кем, иначе наша лодка треснет на фиг!
       Мы все захохотали, роняя пепел с сигарет на джинсы.
        – Как назовём-то нашу лодку? Может «Yellow Submarine»? Если уж она лодка?
        Вилор покачал головой, и Серёга понял его без слов.
         – Нет, не пойдёт. Металлическая группа, и название должно быть такое…
         – «Metal Militia» назовём, – сказал я, неожиданно вспомнив, сколько раз я в кровь разбил пальцы о струны, когда пытался сыграть эту Металликовскую композицию, пожалуй, она далась мне труднее всех.
        Мэри улыбнулась, толкнула Вилора в плечо, он кивнул, поднимая снова большой палец вверх.
        – Ну… а я думал, придётся, бумажки тянуть, – радостно расхохотался Серёга.
Глава 2. Танковое сражение
       И вот наши афишки появились в городе. Это было уже осенью 1991 года, и стоило Мэри и Серёге не только больших нервов, но и недюжинного дипломатического дара, которым, оказывается, обладал Серёга, и тоннам знакомств, которые подняли Мэри и Вилор, получалось, только я не участвовал в этом прорывном процессе.
        – Фигня, Ленин, ты самый талантливый из нас, – сказала Мэри. – Так что твой вклад по любому самый весомый.
        Я посмотрел на Серёгу, он усмехнулся, кивая, даже Вилор, не отвечая мне взглядом, согласно кивнул головой.
        – Да вы чё…
        – Не надо ложной скромности, Ленин, от неё попахивает лицемерием и заносчивым снобизмом, мол, не вам судить обо мне. Девятнадцать из двадцати песен твои от стихов до аккордов.
         – Ну… не до аккордов, половина рифов ваши.
         – Ну треть на нас троих распределилась, – кивнул Серёга. – Да ему кажется всё время, что он с кем-то вместе всё это делает, а не сам. Приносит раз в неделю и всё мы… Где ты их и берёшь-то? Мы с ним в одной койке буквально спим, а я так и не понимаю, откуда он их берёт.
        Все трое посмотрели на меня. Я вздохнул.
        – Да отовсюду, ребят, – сказал я, смущаясь. – С улиц и домов этих, с Невского утреннего, дневного, когда от мороза звенит воздух, ночного, когда речные трамвайчики возвращаются к пристаням… А сейчас – белые ночи, это вообще… Но у вас тут кладезь в этом смысле… Дворцы и улицы немыслимой красоты, и трущобы такие, какие не снились никакому Диккенсу или Гюго ни в одном самом страшном обличительном сне. А люди… настоящие петербуржцы, вот как вы, это ж… сокровища из плоти. Об Эрмитаже и Русском музее я не говорю, – добавил я, заметив, как Серёга закатил глаза за спинами у остальных.
        – Что, тебя и Русский музей как-то вдохновляет? – изумился Вилор, снова произнеся необычайно много слов сразу.
       – Да его и Кунсткамера вдохновляет! – отмахнулся Серёга, не желая развивать музейную тему.
        – Серьёзно, Ленин?
        – Он на воду вашу невскую смотрит и загорается. Я ж говорю – феномен. Если бы не Ленин, я никогда и не подумал бы роком заняться.
        – Ох, ладно, корону сошью себе, и носить буду – засмеялся я, смущённый их похвалой, которая, конечно, стоила дорого, как ничто.
         – Ну и носи. Чего только рокеры не носят… – хмыкнул Вилор.
        На этой прекрасной подъёмной ноте мы и готовились к концерту в Клубе Литейщиков на окраине города. Выбив эту возможность у властей и Ленконцерта, мы уже полагали эту площадку едва ли не стадионом «Юбилейный», «Олимпийский» или «Лужники». Судите сами, мы, мальчишки, покорявшие деревенские клубы и районные центры псковской области два года назад, больше самоуверенные, чем одарённые, и теперь, привыкшие есть чёрный хлеб с солью, запивая кефиром и по праздникам «Краковской» с пивом и чернушкой, и сытые от этой еды до отвала, поджарые и горячие, расходующие сперму с доступными грязноватыми обитательницами нашей обширной дворницкой, не запоминая лиц и, тем более имён, теперь мы готовились к этому концерту так, словно был выбор или успех или смерть.
       Мы оставили все прежние рокерские атрибуты: цепи, расписные майки и лосины, обтягивавшие наши юношеские задницы, это посоветовала Мэри. Вилор притащил на склад видеомагнитофон и множество кассет разного качества с записями западных и наших групп. Наших рок-групп был выбор, что называется, от «Наутилуса», «Насти», «ДДТ», «Аквариума» до металлических, которых было очень мало,  по несколько минут снятых случайными камерами на концертах «Чёрный кофе», «Коррозия металла» и, конечно, великолепнейшая и всеми нами четверыми любимейшая «Ария», идеальная как алмаз. А вот зарубежных были десятки и все они, конечно, были великолепны и разнообразны.
       – Парни, то, как мы будем выглядеть не менее важно, – сказала Мэри. – Уж поверьте мне как девушке, все люди любят глазами.
       Вилор усмехнулся на это, опуская голову, и прячась за прядями волос.
        – И какие предложения? – спросил я.
        – Я предлагаю надеть чёрные майки и джинсы. И всё – сказала Мэри. – Ни цепей, ни лосин. В казаки обуемся.
        – Без железок нельзя, решат, что мы Джонни Кэш какой-нибудь, – сказал Вилор, будто сам с собой говорил. 
       Мы посмотрели на него.
         – Согласен, металлисты за своих не примут без железа, – сказал Серёга.
         – Хорошо, чёрт с вами, соглашусь, – кивнула Мэри после мгновенного раздумья.
          – А майки белые наденем, – сказал Вилор, поражая сегодня своим красноречием.
          – Как пионеры? – усмехнулась Мэри.
          – Нет, но у нашего фронтмен загорелые плечи и белые волосы, прям ангел Металла получится, – сказал Серёга.
        – Да… девчонки кипяточными ссаками фундамент у клуба подмоют! – захохотала Мэри.
       И мы с ней захохотали тоже, чувствуя себя счастливыми оттого, что нам предстоит настоящее испытание наших нервов, таланта, да что там, яиц на крепость, ведь разочаровать металлистов, что придут на наш первый концерт это, по меньшей мере, риск остаться с разбитыми мордами…
       Афишки мы с Мэри нарисовали сами, сфотографировались на фоне кирпичной стены с суровыми рожами и гитарами, а потом поперёк фотографии написали готическим шрифтом кровавым цветом Metall Militia, и на последнюю букву «а» повесили череп, проткнутый одной из ножек этой буквы как кинжалом. Вот с этим черепом пришлось повозиться… это же настоящий рисунок, а ни я, ни Мэри не были художниками… Наконец, мы нашли изображение черепа, перенесли его на кальку и потом на наш плакат. Когда Вилор понёс всё это художество в типографию, где у него работали бывшие одноклассники, они безропотно отпечатали пару сотен экземпляров, а мы уже сами фломастерами написали время и место концерта и развесили по городу за неделю до предполагаемой даты, ревниво наблюдая, как они висят, обрывают их или нет, заклеивают другими или они остаются, и по нескольку раз в день справлялись, сколько продано билетов.
       Может быть, Питер и не металлический город, но металлистов набился полный зал, выглядывая из-за кулис, директор клуба и его заместитель, организатор, и администратор переговаривались, посматривали на нас, обходившихся пока и без техников и даже без грузчиков, мы ещё накануне привезли инструменты, барабанную установку, усилители, колонки, комики «Marshall», которые купили на заработанные и сэкономленные деньги, а также на дотации родителей, которые так и полагали до сих пор, что мы учимся с Серёгой в Политехе, и, надо сказать, сейчас мы были совсем без денег, потому что директор клуба и администратор не спешили расплачиваться за проданные билеты, сказав, что если им переломают зал, то они возьмут компенсацию из этих самых денег. Договор мы, конечно, подписали, но он был коротким и весьма формальным: они предоставляют площадку, мы обязуемся, и уместился в несколько строчек. Подписав его, Серёга и Мэри посмотрели друг на друга.
       – Надо будет консультанта какого-то нанять… или самим научиться, – сказал Серёга.
        – Я училась на юридическом два курса, – задумчиво сказала Мэри. – Так что… подучу я наши законы, они, знаешь, меняются сейчас в месяц по три раза…
         – А чего бросила? – спросил я.
         – А вы чего не в Политехе? – почти огрызнулась Мэри. – Не моё. Как подумала, что… с человеческим мусором буду всю жизнь… У нас сосед во дворе отца-инвалида по пьяни зарезал, представь… вот после этого я и бросила, с такими, как он, мразь, близко общаться, говорить… Когда  поступала, о другом думала, мне лавры Шерлока Холмса и Мегре мерещились.
        – Тогда уж мисс Марпл, – засмеялся Серёга.
         – Ну какая разница… главное, что мечты и реальность не всегда совпадают.
         – Да мы с Лениным никогда о Политехе и не мечтали, это он для предков легенду придумал.
          – Чтобы спонсорскую помощь не прекратили? – прыснула Мэри. 
          – Они только потому его рокерство и терпят, думают, перебесится мальчик…
        – А кто у нас предки? – спросила Мэри.
        – Директор градообразующего комбината, – гордо сказал Серёга.
        – Да ты бунтарь? – ухмыльнулся Вилор.
        – Да какой я бунтарь, так пока, тих ушник. Как узнают, что я им весь год им заливаю про учёбу, мигом с довольствия снимут.
       – Ничё, Ленин, заработаешь сам, ты теперь научился, пролетарий, – Мэри толкнула меня в плечо.
       Вот так мы, нервно смеясь, и подшучивая друг над другом, готовились к концерту, первому настоящему концерту нашей группы. И я думал, вот сегодня мы или родимся как артисты или нет. Когда я после сказал об этом Серёге, он, усмехнувшись, покачал головой и похлопал меня по плечу: «Фигня, Ленин, боевое крещение у нас давно было ещё в девятом классе, а это уже танковое сражение!».
       Это верно. Это, чёрт возьми, очень верное определение. Первым на сцену вышел Серёга и зацокал по тарелкам ритмично и даже ласково, из зала послышалось:
        – Чё время тратишь, включай свою фанеру!
        Но Серёга парень, который деревенским матерщинникам легко мог языки укоротить, не обратил внимания ни на это выкрик, ни на последовавшие в этом роде, ни Мэри, начавшая свои аккорды ещё за кулисами, нижайшими переборами предваряя свой выход на сцену, а когда появилась, эти стали кидать оскорбительные прозвища, но, правда без низких и мутных, хотя, как говорила после Мэри, она была готова и к этому. За ней вышли мы с Вилором, уже высокие, видные и более внушительные во всех отношениях, глянув друг на друга, мы все вместе грянули нашу первую песню. Называлась она «Майский снег» и была о том, как страшно умирать в последний день войны. Я написал её под впечатлением нескольких фильмов на эту тему, вроде «Жени, Женечки и «Катюши», «Майских звёзд» и других.
Расцвели уже вишни и яблони тоже в цвету,
Но цвет твоей жизни вдруг становится красным.
Мир взорвался вдруг, и время встало на ноль.
Ты упал под вишнёвый снег и смотришь в бескрайнее небо,
И ты даже не чувствуешь боль.

 Твоё сердце не бьётся, и глаза потеряли свет,
И душа поднимается в выси,
Но как можно поверить, что так может быть,
Ведь сегодня последний день войны.

Последний день войны,
Последний бой,
Он боем уж не был,
Чьё-то дуло бросило смерть, и она поймала тебя,
В тот момент, когда не может быть смерти,
Когда воцарилась Жизнь.

Ты домой не вернулся, ты остался в чужой холодной земле,
И оплакали только вишни и яблони твою уже мирную смерть,
И холмик твой не увидит ни мать, ни невеста,
Но ты всё летишь, ты светел, ты с нами,
И твоя земля не забудет тебя, пусть сотрутся и имя, и лик,
Но останется с нами та твоя весна, ставшая нашей…
       Зрители немного присели при первых мощных аккордах, ударивших их в грудь так, что они отлетели бы, если бы не стояли плотной толпой. Не знаю, разобрали ли они слова,  в том шуме, который создали сами вначале, и в том, как я, почти раздирая горло, орал на них, но на лицах появилась какое-то иное выражение вместо глумливой радости первых минут. И… ко второй песне они уже орали и бросали вверх «коз», а к третьей мотали головами вместе с нами с Вилором и Мэри, которая тоже великолепно мотала своей шевелюрой, как и Серёга за барабанами, сидевший повыше и видевший весь зал как на ладони. Он-то и сказал после, что видел, как стали вставать задние ряды, которые вначале сидели, задрав грязные кроссовки на передние сиденья, и строя почти брезгливые рожи. А к середине, когда мы уже позволили себе кавера, которые известны всем металлистам, весь зал уже пел со мной и  верещал от восторга, девчонок начали поднимать на плечи и они мотали свитерами. Как сказала после Мэри: «Погоди, ещё пара концертов, лифчики снимут».
       Мы, чувствуя растущую поддержку, воодушевлялись всё больше, я начал чувствовать себя всё свободнее и привлекательнее, а значит, и выглядел лучше. И мои товарищи двигались всё естественнее и уже не мазали мимо нот. Словом, когда дошло до лиричных «Двух женщин», девочки визжали от восторга, а Мэри улыбалась мне, когда я, отходя от микрофонной стойки, взглянул на неё, а Вилор и вовсе показал торжествующе кулак «no pasaran!», Серёга же выскакивал из-за тарелок своей установки как на пружинах, с восторгом и воодушевлением взмахивая хайером, с которого вскоре полетели брызги пота. Впрочем, с нас со всех вскоре летели брызги во все стороны, от чего мы становились только красивее…
       В самом конце нас не отпускали со сцены, орали «бис!», «ура!», «молодцы, парни!» и прочее очень лестное нам. Мэри нервно хихикала, когда мы, наконец, утекли за кулисы:
        – Главное дело, «парни», а я чё?
        – Так ты тоже парень, Мэри! – радостно возгласил Серёга.
       А я добавил:
        – И ещё с какими яйцами!
        – Во-от с такими! – показал в воздухе громадные шары Вилор.
       И мы заржали, счастливые, победившие, кажется, самих себя, а белая ночь посылала нам свои воздушные поцелуи с неба.
       Да, танковое сражение мы полностью выиграли, но это было только начало. Наши афишки посрывали рядом с клубом и рвались к нам за кулисы подписать, никакой охраны, у нас, конечно, не было, так что нам пришлось выйти из гримерок, чтобы не создалась давка, и подписывать афиши, просто какие-то листки, открытки и случайные бумажки, отвечать на вопросы, вроде:
        – Когда следующий концерт?
        – Где купить ваши записи?
      Хотя ни на один из этих вопросов ответа не было.
       Мы приходили в себя от счастья целую неделю, весело кутили, проедая и пропивая портвейном наш прекраснейший первый гонорар в сто пятьдесят рублей. Причём, Мэри сказала, когда мы окончательно протрезвели, и успокоились и стали подумывать о том, как будем дальше.
       – Безбожно нагрели нас, конечно, но… мы сами виноваты. Ладно, сами мы виноваты, конечно. Надо нам подумать, нанять какого-то администратора, чтобы деньги умел считать, с бухгалтерским образованием, организацией концертов пока мы с Серёгой будем заниматься, ну а на вас, Ленин и Вилор – музыка. Дальше видно будет…
Глава 3. Самородок
       Мы думали, прошли танковое сражение, но это было танковое сражение какого-нибудь 1915 года, а впереди у нас оказались настоящие бои. Два  последующих года мы работали и над этой программой, оттачивая её на репетициях, и на концертах, что давали по всей области, а потом и в соседних, были и в Пскове, между прочим, и как папа с мамой не узнали, просто чудеса, если бы интересовались музыкой, непременно всё узнали бы.
         Но времена наступили тяжёлые, к концу 1991 года и с началом 1992-го, вслед за страной со всеми министерствами и ведомствами развалились филармонии и Ленконцерт, к которому мы хотели присоединиться, чтобы иметь в его лице замечательную официальную крышу, с официальными ставками, администрированием и прочими рамками, но и благами, всё равно, что выйти замуж, не пришлось бы больше работать дворниками, мы могли бы стать официально музыкантами. Мы даже записались уже не прослушивание худсовета, подготовив самые добрые и патриотичные, или похожие на таковые песни.
       Но замуж нас уже никто не взял, потому что потенциальный «муж» приказал долго жить. Так что поначалу да, мы нашли «директора», им стал отец Мэри, который поначалу и не думал бросать работу на складе, но потом работа с нами его увлекла, и он даже окончил бухгалтерские курсы, потому что поначалу с бухгалтерией нам помогала её ворчащая мама, которой приходилось ради этого отвлекаться от настоящей работы. Но потом НИИ, в котором она работала тем самым бухгалтером, закрылся тоже, и она перешла было к нам, но «вся эта ваша музыка» не нравилась ей, и она всё время говорила нам о том, что мы должны найти человека, который готов будет этим заниматься.
      – Не понимаю, что её не устраивает, – обижалась Мэри.
       Но отец, улыбаясь, обнимал дочку за плечи.
        – Мама хочет, чтобы ты замуж вышла и внуков нам нарожала, а не бегала по сцене в майке «как оголтелая наркоманка». Прости, орфография и пунктуация автора.
        – Какие внуки, пап?! Вы чего, офонарели?! Нам самим ноги не протянуть, а ты про каких-то внуков…
       Насчёт «ноги протянуть» не было таким уж преувеличением. То есть мы не голодали, конечно, жестоко, но жили в жёсткой аскезе, от Оглоедки мы давно ушли с Серёгой, во-первых спать с ним валетом на панцирной сетке, просыпаясь носом в его пятки и с упёртым мне в спину его стоячим с утра членом, ну или моим, где-то там в его спине, за что я каждый день выслушивал прибаутки, нам надоело. Всех оглоедкиных шлюх мы давно переимели, перелечились от мандавошек и триппера несколько раз, наконец, научившись пользоваться кондомами, у всякого опыта суровая школа, хорошо, что не подцепили чего-то похуже. Так что мы ушли на другую квартиру, не намного лучше этой, потом было ещё десятка полтора разнообразных комнатушек в питерских коммуналках, скоро мы узнали весь центр города с его дворами, проходами, арками, проходными подъездами, были даже знакомы с некоторыми бомжами из постоянных.
       С бандитнёй тоже пришлось познакомиться, а как же, причём, если в 90-м году к нам ещё никто не подъезжал с предложениями о «крыше», то к 1994-му уже вполне конкретные ребята подошли после концерта. И подошли ко мне, полагая меня главным, ну что ж, я фронтмен, всем кажется, что фронтмен во всём главный. Это, конечно, лестно, но в нашей бодрой команде я был главной творческой единицей, это правда, но не более того. Я мог бы, наверное, вылезти из кожи и думать, как нам организовывать каждый следующий концерт, но, к счастью у нас были люди куда более толковые в этом, более коммуникабельные и сведущие. И когда дюжие парни с бритыми головами, и цепями на толстых шеях, буквально зажали меня между ящиков за кулисами очередного ДК, подоспел Серёга, который ростом им был до подмышек, и спросил, улыбаясь своим хорошеньким как у девчонок личиком.
        – Пацаны, чё за базар с Лениным?
       Они развернулись к нему, потирая свои толстые грязные кулаки, и посмотрели сверху вниз.
         – А ты чё, жена его? – похабно ухмыльнулся один из них толстыми губами.
         – Ну считайте так, – ухмыльнулся Серёга, который в своей мужественности никогда и никого убеждать не собирался, вполне уверенный в ней сам. – Дальше что?
       – Платить надо, парни, а то бабло стрижёте в нашем районе, а мы не при делах? Так не делают.
       Тут за спиной Серёги вырос Вилор, похожий на какого-нибудь увеличенного вдвое Паганини из старого фильма, такой же длинноносый чёрный и мрачный.
        – Я тут отвечаю за связи с общественностью, – сказал он. – Отойдём?
       Двое двинулись за ним, обернулись на третьего:
        – А ты этих постереги, если чего пальцы переломаем, тогда дрынкать нечем будет.
      Мне хотелось парировать, что мы и членами подрынкаем, если что, но я благоразумно промолчал.
      Они ушли за Вилором, а мы с Серёгой посмотрели друг на друга, думая, что же такого может сказать им Вилор, который с нами-то за четыре года слов пятьдесят сказал. Но тут удивил оставшийся мордоворот.
       – Ребят, я вообще-то… слушайте, фанат ваш, подпишите кассетку? – и достал из-за пазухи нашу кассету, а мы их за это время выпустили четыре, что сказать, несло нас, и на студии пока были знакомства у Мэри, а Серёга везде мог влезть без мыла, так что устраивал нам запись регулярно. А потом с той же Мэри, которая имела обширнейшие знакомства по всему Ленинграду, ну, то есть, теперь Санкт-Петербургу, мы уже добрых три года жили в городе с новым прежним названием, но в моём понимании, вернули название имперской столице, так верните ей и корону, а то, что стоит нищенкой как все остальные города за спиной своей разряженной в пух и прах старшей сестры Москвы? Так вот, Серёга пристраивал наши кассеты в магазины, в  киоски с записями так, чтобы их ставили впереди всех с надписями «новинка» или «хит», рядом с записями Black Sabbath, Арии и Metallica, вроде мы в том же ряду. Забавно, конечно, но это работало, в городе, области и соседних областях нас хорошо знали, у нас появились постоянные фанаты, и теперь безработные художники были рады нарисовать нам плакаты и придумали логотип вместо прежнего готического шрифта, они сделали нам буквы как в первые годы советской власти кроваво-красного цвета и проткнутый ножкой последней буквы «А» череп, оставили тоже, он был, как шаг из прошлого в будущее, устрашающий и неотвратимый. Рисовали нам могильные кресты, косы, химер, всевозможных монстров и зомби, хотя ни о чём таком мы не пели, но это, как говориться в традициях жанра и нравилось нам, как и кожаные штаны, куртки и железяки. Кожаные штаны оказались вообще находкой, я проносил одни два года, не снимая, пока они окончательно не протёрлись и теперь искал новые, потому что после их мягких объятий джинсы, казалось, натирали мне яйца...
       В ответ на просьбу чудного бандюгана, я беспомощно посмотрел на Серёгу, потому что ни ручки, ни фломастера у меня, конечно, не было. Тот закатил глаза и отошёл на несколько шагов в поисках подходящего писала. А простодушный разбойник тем временем говорил мне.
       – Слушайте, да вы сильно-то не бойтеся, ну пару пальцев вывернут, делов-то, не шею же… до свадьбы заживёт? – и улыбнулся, обнажив крупные желтоватые зубы, на которые в его деревне, конечно, никто не надевал «пластинки» поэтому они наросли у него во рту как попало, да ладно бы криво, но он, вероятно, забывал их чистить…
       От его слов мне стало нехорошо, вот так вам: я ваш поклонник, но пальцы сломаю, если прикажут, ничего личного… Пока я подписывал его кассетку, а за мной Серёга, потому что громила поспросил и его, у меня не слезал холодок со спины, хорошо ещё они к Мэри не пристали, воображаю, чем её пугать стали бы, ублюдки. Мы бы, конечно, отбили бы её, что там пальцы, но могли нас всех и прибить, а что, трупы вон, в Обводной канал и нет нас, как и не было, кто найдёт? Кто искать станет?..
      Но пока мы с Серёгой ставили свои кривые закорючки, вернулся Вилор, как ни в чём, ни бывало, а братки позвали нашего фаната, уже не приближаясь.
        – И что ты сказал им? – спросил Серёга, бледнея от изумления.
        – Ну есть что сказать, не волнуйтесь. Я всю жизнь в этом городе живу, мои прапрадеды тут под болотами лежат, строили его, а деды на Невском пятачке один погиб, другой ногу оставил, пока обе бабки на заводе да в госпитале гробились, а родители от голода свои имена забывали, чтобы я под каких-то м…даков лёг? Да не дождутся. Найдутся волкодавы на каждого…
       Серёга с восхищением посмотрел на него.
        – Да ты крутой мужик, Вилор.
        – Кто тут крутой? – припорхнула радостная, уже переодетая Мэри. – Вы чего тут?
       Мы все трое посмотрели на неё, и каждый подумал, о чём только что думал я, что её могли обидеть куда сильнее, чем нас…
       – А ты… куда-то собралась? Опять какой-то симпотный тебе приглянулся? – улыбнулся Серёга, оглядывая её мини-юбку и яркий свитерок, и куда девалась жесткая басистка? Надо сказать, что если мы с Серёгой теперь от грязных оглоедкиных девок перешли на наших поклонниц, что были рады провести не только вечерок с нами, но и остаться в наших жизнях навсегда, но как только видели наши убогие жилища, этот пыл сильно охладевал, то Мэри неизменно пытала счастья с восхищёнными поклонниками. Только Вилор был женатый человек и даже имел сына и дочь. Правда жена была недовольна его занятиями, приносившими мало денег, и отнимавшими всё его время, но он хотя бы не был принуждён искать, где отогреть свой молодой конец, как мы с Серёгой, привыкшие уже к постоянному голоду во всех смыслах этого слова.
       Мэри усмехнулась, поправляя тонкую ручку сумочки на плече.
        – Ну а чего же мне, вон, белая ночь, спать идти, что ли? Прикроете перед папкой? Он не любит, если я домой не прихожу? – и упорхнула, ну что сказать, девчонка.
       Мы посмотрели друг на друга, Вилор вышел, взглянуть с кем ушла Мэри, когда он вернулся, и ответил, цыкнув зубом, на наши вопрошающие взгляды:
        – Говно, – имея в виду очередного кавалера Мэри.
      Мы с Серёгой заржали, довольные оценкой Вилора, мы все ревновали нашу Мэри к её бесчисленным и беспонтовым мужикам, невольно, ни я, ни Серёга, ни тем более Вилор, с которым они, оказывается, учились в школе, только он был старше неё на три года, они жили в одном дворе, потому и знались близко, были из одной компании, никто из нас на неё виды не имел, даже если такие мысли и возникали невольно в особенно голодные периоды, но начать что-то такое с Мэри, это порушить всю группу. Но мы ревновали её, как братья ревнуют сестру. Да-да, никогда у меня сестёр и братьев не было, но вот эти ребята стали для меня настоящей семьёй. Я так и сказал им сегодня за попойкой, устроенной в моей съёмной комнате на Васильевском.
        – Ты пьяный совсем, Ленин! – заржал Серёга, но глаза потеплели и он толкнул меня в плечо почти любовно, а Вилор улыбнулся своей всегда загадочной, но сегодня доброй улыбкой.
      Он, кстати, сегодня и рассказал нам, снова поражая красноречием, что его собственный одноклассник по кличке Чёрный, всегда бывший отъявленным хулиганом ещё в школьные годы, примкнул к какой-то группировке, потом сел за хулиганство, но когда вернулся, его авторитет только возрос и в одной из теперешних, ставших мощными структурами, негласно руководившими жизнью города, стал не последним человеком.
        – Так что, если что… Чёрный прикроет. Когда-то моя мама спасла его мать, и мы с ним дружили в детстве, – закончил он.
        – Спасла? Как это?
        – Моя мама врач. И отец… он вообще детский хирург. Как и дед.
        – А ты значит… отбился.
       Вилор пожал плечами.
        – В семье не без урода.
       Тут тоже усмехнулся изрядно охмелевший Серёга, выглядевший сейчас хорошенькой большеглазой девушкой в тускловатом свете из-под лет десять назад выцветшего абажура с оборванной бахромой, к тому же висящего под пятиметровой высоте под потолком с древней лепниной, глядя на эту лепнину с похмелья, я ненавидел её вензельки, а в хорошие трезвые утра любовался раковинками и путти, и думал, как такая красота дошла до этой грязной ветхости, и кто прежде жил в этой некогда роскошной квартире. А Серёга сказал:
        – Ничего не урода… мне тут… ик, о, осподи… так вот… ик… что ж такое… мне тут на телевидение нас удалось втолкнуть… ик… ну…ох… И на радио взяли «Двух женщин». Так что… парняги, в «звёзды» будем выходить. Это время б…ское… вот и…
        – Да не болтай ты, «звезда», – засмеялся Вилор, шутя, придушив Серёгу за шею.
        – Чё вы… точно… ик!.. Только… в Москву нам надо… тут… не развернёшься… да и не металлический город Питер, Мэри права, ик!
        – В Москву!.. ты махнул… это тебе не Псков и не Новгород, даже не Калининград с Мурманском. Не рано?
        – Не было бы поздно… – проговорил немного задумчиво Вилор.
      Нам-то уехать ничего не стоит, а вот ему… да и для Мэри, тоже непростое решение. Но и Мэри и Серёга сейчас были правы, Питер – не металлический город, да, у нас появилось много поклонников, и мы даже неплохо зарабатывали, хватало, чтобы не быть больше дворниками, и покупать инструменты, струны, и прочие необходимые вещи, пока не больше конечно. Да, мы купили старый автобус, отец Мэри перебрал его, и мы ездили на нём на гастроли, получалась и экономия и удобство, не так-то просто возить инструменты, и прочее имущество, аппаратуры у нас было почти пол автобуса. Постоянных техников пока не было, потому что постоянным надо платить зарплату, мы нанимали на местах, а чаще сами настраивали инструменты. Серёга ворчал, что надо новые барабаны, и вообще одну установку на гастроли возить, вторую на базе иметь, чтобы и записывать, как следует, звукорежиссеров тоже пришлось найти и платить им очень дорого. На всё это уходили наши заработки, а мы мечтали и клип снять, хотя бы один… для начала.
      Но мы были в одиночестве, рокерская среда поддерживающая друг друга, вообще почти община, нас, конечно, взашей не гнала, но скорее нас терпели и не принимали всерьёз. К тому же на квартирниках нам с нашим грохотом нечего было делать, а те несколько баллад и каверов, что мы способны были слабать на две гитары с Вилором, им не казались достаточно глубокими и философски наполненными, так что нас послушали, но даже не комментировали. Словом, мы не были особенно вхожи в элитные рокерские круги Ленинграда. Москва – другое дело, тут Серёга прав… Но во мне всё же было какое-то внутреннее сопротивление, я знал, что в Ленинграде – Таня, я себе даже не признавался в этом, но я знал, что она где-то здесь, в этом городе, и это сильно притягивало меня к нему.
        – Так что с телевидением? – спросил я, оживившись.
        Но Серёга уже отвалился в полном отрубе. Вилор посмотрел на него и пропел словами из известной песни:
         – «Мечты, мечты, мечты…»
      Но не такие уж это оказались мечты, Серёга вообще напрасно не говорил, он всегда молчал, пока то, что он начал воплощать в жизнь, не было уже полностью готово, как было с первым и последующими концертами. Но появиться на телевидении, пусть пока на местном, это первый и громадный шаг, и мы были готовы его сделать. Выяснилось, что он как всегда действовал через Мэри, без преувеличения знавшей весь город, она нашла знакомых и на телестудии, и они пошли с Серёгой «на тёрки», что называется, в результате которых, прослушав пару наших композиций, тамошние согласились снять о нас сюжет и несколько песен, которые мы спели бы в студии.
       – Только аппаратуру несите свою, у нас тут нет ничего для ваших музык.
       Готовились мы долго, я помню, как за мной зашёл Серёга, снимавший комнату в соседнем дворе, немного бледный, с тщательно вымытыми русыми волосами, немного пушащимися от чистоты, выбритый и с блестевшими от возбуждения и волнения глазами. Он подошёл к зеркалу, вделанному в дверцу шкафа.
        – Красивый-красивый, не переживай, все твои будут.
        – Да ладно… я как твоя двоюродная сестра.
        – Нет у меня двоюродной сестры, – засмеялся я.
        – Тем хуже, значит, просто как баба какая-то...  ну посмотри, я ростом меньше твоей Таньки чёртовой… – меньше… почти на голову меньше, между прочим…
       Он смутился, сразу осознав оплошность, забыл о своей внешности и взглянул на меня, извиняясь. И чтобы загладить неловкость, сказал:
       – Ну… это… она… она высокая была… ну… то есть… есть где-то…. – смущаясь, проговорил он. – Ты… не слышал ничего о ней?
       – Нет, – сказал я.
       – А в академию… ходил?
       – Нет там такой студентки. И не было, – сказал я, что скрывать, что я ходил, мы с ним не говорили о Тане почти пять лет.
        – А… Вьюгина есть?
       – И такой нет, – поморщившись, потому что мне казалось сейчас, он залез куда-то внутрь моей раны и ковыряет её. Зачем, Серый?
       – Так может, она… в Кировске, ты… узнавал?
       – Нет… Серый, ты… я не пойму… решил меня так отвлечь? Так я и не нервничал как ты.
    Он улыбнулся.
       – Зато теперь ты злой стал, красивый.
       – Да пошёл ты!
      А он заржал как конь.
        – Чёртова дубина, – засмеялся и я.
       Мы все вчетвером были одеты в футболки и майки со специально для нас отпечатанными картинками с нашего нового альбома, который мы намеревались записывать в настоящей студии с профессионалами высокого класса, а не как до сих пор – чуть ли не кустарно, и эти картинки были предназначены для обложек и разворотов дисков. Настоящих винилов и CD. Так придумал Серёга, и в срочном порядке напечатал эти футболки. И вот я в майке, «потому что у меня красивые плечи», а остальные в футболках и джинсах, явились на телестудию.
        Надо сказать, не все, кто нас там встретил, вовсе нас не знал. Оказалось, половина слышали наши песни, а вторая даже бывала на концертах, так что мы не пришли просителями. Некоторые смотрели с интересом, другие с восхищением, мы были хороши сегодня в своих майках, надо признать, и взгляды возбудили нас, заблестели глаза, засверкали улыбки, а от зажима мы избавились с Серёгой ещё в Кировске, а наши товарищи перед первым выходом на сцену в клубе Литейщиков.
      Нас спрашивали, откуда мы, и мы честно отвечали по очереди. Потом о жанре, в котором мы выступаем, потом пустили любительскую видеозапись с концерта. А после попросили спеть что-нибудь. Мы спели «Двух женщин», спели ещё одну о солнечных зайчиках в детских рисунках, которые важнее всего остального.
        – А есть ли что-нибудь новое, никогда ещё не исполнявшееся?
       Надо сказать, такого у нас было полно, восемь мы уже отрепетировали и как раз намеревались записать в виде нового альбома, но меня вдруг что-то толкнуло. Думаю, разговор с Серёгой и то, что он вспомнил Таню, через столько времени, чтобы зачем-то расшевелить тлеющие угли в моей душе, я надеялся, огонь давно стал золой, после того, как не нашёл никаких следов Тани в Ленинграде не 1990м году, ни в 91-м, ни в 92-м, потом я не узнавал, решив, что если она не поехала учиться, то, что… забеременела и родила? То есть сбылись мои мечты о её старом сальном халате и выкипающем борще?.. но, тогда, выходит, она с этим Вьюгиным в Кировске… Поехать надо… мама с папой ждут выпускника, между прочим… ничего, покажу им видео этой программы, может, не убьют сразу…
       И вот я, думая всё это время о Тане, непрошеные мысли, которые Серёга зачем-то вернул в мою голову, научившуюся, как мне казалось, с ними справляться, сказал:
        – Есть одна песня… Но она сюрприз и для моих друзей.
      Они улыбнулись, думая, что это я такую игру затеял, а я перебрал по струнам несколько аккордов, каких никто ещё не слышал, потому что они зарождались в моей голове с тех мгновений, пока мы шли и ехали сюда, в студию.
Любовь не бывает неправа
И не бывает справедлива.
И достаётся не всегда
Тому, кто полон перспективы.
И улыбается она,
Потом обманывает лихо,
И тех, кто вскрикивает на весь двор,
И тех, кто плачет дома тихо.

Нет у любви ни выходных,
И праздников нам не даёт она,
Всё говорит: трудись, и не жалей их
Ни сердца, ни души своих.
И мы сгораем в том труде,
Напрасном часто, одиноком,
Чтобы однажды при луне
Смахнуть слезинку ненароком.

Но солнце встанет, высохнет роса,
Растают льды, и нам оплатится сторицей,
И жизнь, и труд, и суета, и та любовь, что в сердце скрыта….
       Я всё это выдал на одном дыхании с откуда-то взявшимися красивыми проигрышами, несколько мгновений мои друзья молчали, я играл один, только Серёга пытался тихонько подзвякивать осторожными ударами кончиков палочек по тарелкам, добавляя ритма, но готов был убить меня, когда мы вышли уже со студии. Накинулся на меня с матами, орал, белея и дёргая головой.
      – Ты чё, твою ж мать! Ты хоть бы слово сказал, что у тебя новая песня, б…! Мы чё сидим, как дураки… как полная шляпа, пока ты… гений, б…
        – Да успокойся, Серый, хорошо же вышло, чего ты… – улыбнулась Мэри, оглянувшись на наш автобус, в который грузили наши инструменты.
         – Да что хорошего, б...! Этот… чёрт! – он заходил туда-сюда, размахивая руками и продолжая материться. – Ты в Кировск ещё съезди, поищи её! Что ж такое… что за придурок ты… он аж…
         – О ком это он? – тихо спросил меня Вилор, склонившись ко мне.
         Но Серёга услышал, как ни странно, подскочил к нам.
          – Да о ком, б…
        Вообще-то он никогда так много не матерился, даже вообще не матерился и не был ещё ни разу таким рассерженным.
         – О Лене? – растерянно спросила Мэри, обескураженная происходящим, вспомнив легенду о возникновении моего прозвища, вот Серёгино «Киров» не прижилось, а моё, поди ж ты, с первого дня прилипло.
        – Да какая там Лена, б…! Таня эта, сучка!.. Крутила ему яйца, хитрющая дряннота, крутила, на кулак наматывала, а потом от другого залетела, а за третьего замуж вышла! – возопил Серёга.
        – Ты… не болтал бы лишнее-то, – зло сказал я.
        – Я вообще не пойму, тебе-то что? – проговорила Мэри.
        – Ревнуешь, что ли?
        – Вопрос только, кого? – сказал Вилор.
        – Что?! – подскочил Серёга.
        – Всё, закрыли тему, – сказал я. – Как песня-то вам? Понравилась?
        – А пошёл бы ты… – прорычал Серёга, залезая в автобус, хотя мы собирались пройтись вместе.
        – Да хорошая песня.
        – Рифы пожестче добавим, и будет… – Вилор поднял палец вверх.
        Пока мы доехали до нашей базы, склад, кстати, давно не работал, был заброшенным и теперь принадлежал только нам, Серёга оттаял и сказал, выходя;
        – Ладно, ты это… ну… не дуйся – бормотнул он, заглядывая мне в глаза.
       Я захватил его голову локтем, потерев лоб, как хорошему псу.
        – Я и не думал, мурло, – сказал я, любя его. – Только ты уж… впредь не лезь мне в сердце, не копай лопатами.
         – Так я неплохо накопал-то, вон какая песня из тебя выскочила, целый самородок! – обрадованно сказал Серёга. – Отличная песня, Ленин. Правда…
Глава 4. Большой лгун
        Надо сказать, наше появление на телевидении имело немало последствий. Во-первых: студия звукозаписи, которую мы думали получить только в октябре, освободилась для нас уже в конце августа и мы записали альбом в рекордные восемь недель, успев даже свести за это время. Во-вторых: телевизионщики так впечатлились нами, что тут же нашились энтузиасты снять клип. И сняли. И не один, а целых три. И две наши песни взяли на радио. Это был настоящий прорыв.
       – Время меняется, ребята, – сказал Вилор. – Из полной жопы стали вылезать, бизнесмены появились, не одна бандитня. Погодите, продюсер ещё к нам навяжется.
        – И что вы думаете насчёт продюсера? – спросила Мэри.
      Серёга пожал плечами.
        – Это, конечно, удобно. Облегчает жизнь… как сутенёр при проститутке, всегда скажет, с кем и как надо… Будет подсказывать нам, какие сейчас тенденции и всякая там, блин, конъюнктура… То есть держать нос по ветру. Это очень удобно и даже, наверное, денежно… Но и будет нас потрахивать, как и когда ему вздумается. Н-да… будь у нас с вами продюсер пять лет назад, не сделал бы он нас прикольной группкой вроде каких-нибудь, не знаю, какие там щас в телике? Что скажете?
       У меня всегда было мнение на этот счёт, когда-то мы пролетели мимо Ленконцерта и жалели об этом, пережили такие времена, что не дай Бог никому, когда Мэри с Серёгой как две шавки носились по всему городу, выпрашивая право выступить хоть где-нибудь, хоть как-то записаться. Сколько раз нас нагревали с гонорарами и просто обманывали с оплатой, да ещё угрожали. Сколько раз мы месяцами сидели на чёрном хлебе с постным маслом и солью, сушеном в духовке, когда гречка была вкуснейшей едой, надолго наполнявшей наши усохшие кишки. А как непросто было играть на гитаре быстрейшие наши рифы после того, как отколотил ото льда три квартала… И, пройдя эту школу, мы вдруг ляжем под какого-то «умного» дяденьку, который нам станет что-то там указывать? Теперь уже нет.
       Вилор просто качнул головой отрицательно. Мэри улыбнулась.
       – Слава Богу, ребята! – сказала она, будто выдыхая. – А то я тут от двоих отбилась, думала, вы мне шею свернёте за это…
        А в-третьих: на телестудии у меня влюбилась красивая девушка по имени Рита, помощница осветителя, учившаяся в колледже Культуры на последнем курсе. Да так влюбилась, что отыскала меня, даже узнала, что у меня нет девушки, и как-то явилась за кулисы, воспользовавшись тем, что никакой охраны у нас не было, и девчонки часто так пробирались к нам, доставляя немало радости и хлопот. Но эта пришла с пирожками с картошкой. Красивая улыбчивая сероглазая и темноволосая с какими-то красноватыми волосами, она остановилась на пороге гримерки, захламлённой и довольно страшной. Я без футболки ещё, обернулся к ней от зеркала, ну что, я посмотреться не могу, разминая мышцы на лице? И спросил удивленно:
        – Кто ты, чудо природы?
        – Рита… Рита Свиридова.
       Она смутилась до слёз, пожирая меня глазами, ей-Богу я впервые почувствовал себя звездой сегодня. Не желая смущать прелестницу, я натянул обратно уличную майку, потому что концертную я берёг, а вдруг девица пришла для любви, что ж я мой сценический костюм весь попорчу?..
         – Зачем пришла, Рита Свиридова? Не бойся, я хороших девочек не ем, только плохих, – двусмысленно пошутил я, но она не поняла двойного дна моей пошловатой шутки, и сказала к месту, как ни удивительно:
        – Я… я пирожков принесла, – проблеяла Рита.
       Я даже прыснул, так это вышло смешно:
        – Пирожков? Да ладно… – пирожков я не едал с тех пор как уехал из дома. Настоящих человеческих домашних пирожков.
        Да-да, она как Красная Шапочка держала в руках корзинку, в которой накрытые льняной салфеткой лежали печёные, пахучие, замечательные пирожки, похожие на живых существ, так они были красивы, белы и румяны.
        – И что… можно есть? – спросил я, чувствуя, что исхожу слюной от вожделения к этим тёплым ещё произведениям кулинарного искусства.
        – Конечно! Они очень вкусные! – обрадовалась Рита, думающая, вероятно, что я привык к деликатесам, я привык, конечно, чёрной икрой масло мазать, но когда это было, я забыл и вспоминать…. – Это я пекла! С картошкой! И там ещё с капустой…
       Я взял один пирожок, и он как-то сам запрыгнул мне в рот, как галушка у Бисаврюка. Ох… я вам доложу, счастье бывает и кулинарного вида, как и наслаждение…
       Ну, в общем, я женился на Рите. Вот прямо взял и женился сразу, потому что она сказала мне не третьем свидании:
        – Володечка… женитесь на мне? Кто-то ведь должен о вас заботиться. Я создам вам дом.
       Я не знал, нужен ли мне дом. Когда я сказал об этом Серёге, он ухмыльнулся.
        – Ну… сам решай, Ленин, дом – это хорошо, пирожки, котлетки… Ты главное, пуза не отрасти… Или… она залетела уже?
        – Да нет, я не…
        – Погоди, что? Ты… а сколько вы встречаетесь?
        – Три недели… или месяц? По-моему она девственница, – в страхе сказал я.
         – Почему ты так решил? Она же наша ровесница.
        – Моложе на год.
        – Ну да… разница колоссальная.
        – Она не умеет целоваться.
        – Ну… в этой жизни почти никто не умеет целоваться, – хмыкнул Серёга. – На то, чтобы целоваться тоже, знаешь ли, талант нужен.
        – Нужен, – сказал я, зная, что только одна девушка за всю мою жизнь целовалась как Фея Поцелуев. И притом была девственницей точно…
       А Серёга вгляделся в меня.
       – Что… Танька твоя, губастая, целовалась хорошо?
       Я не ответил.
        – Вот, что я тебе скажу, дружище Ленин, женись на этой дуре, пусть она тебе пирожки печёт, детей рожает, красивая девка, красивые дети будут, а ты ищи себе свою Таню… когда-то жениться надо, так лучше Ритка, чем, когда ты станешь старым и богатым, возьмёшь какую-то продажную стерву… Хотя твоё дело. Некоторые в жёны не годятся, только так… мечтать о них.
        – Чего это не годятся?
        – Сам скажи, можно жениться на каком-нибудь Солнце? Или там… не знаю я, на торнадо? Оно не принадлежит никому, что ты в дом его посадишь, печку топить заставишь? А Ритка будет, и для неё ты – солнце. И торнадо, и всё остальное, так что женись.
        Вот и женился я. И даже повёз молодую жену в Кировск знакомиться с родителями, и заодно поведать все мои тайны. Конечно, для мамы это было потрясение, хотя я предупредил по телефону, что я расписался и приеду с женой их знакомить. И привёз с собой кассету с записью той самой программы, на которой мы познакомились с Ритой.
        Мы были женаты две недели к моменту приезда, это был октябрь, в нашем Кировске, как и в Питере уже довольно противное время. И его никак не скрашивал мой «медовый» месяц. Боже, он был похож на мёд, как эта погода с ветром, пронизывающим до кишок, мелким дождём и подступающей простудой на солнечный полдень в Ялте. Рита очень красивая, правда, с роскошным мягким телом, полными белыми грудями, мягким, как хорошее тесто животом, круглыми коленочками, притом, что она вовсе не была полненькой, но очень аппетитной, так боялась секса, что я, честно признаться, в первую брачную ночь ничего делать и не стал. Она смотрела на меня глазами, расширенными от ужаса, до подбородка закрывшись одеялом.
       Мы расписались скромно, позвали только мою «Metal Militia», включая родителей Мэри, и жену Вилора, а со стороны Риты была её родня в виде матери, отчима, каких-то тетенек, и парочки Ритиных подруг, некрасивых и глупых как пробки, которые посматривали на меня и моих друзей со смесью восхищения и ужаса, хотя мы выглядели почти как все обычные люди, ну только что были длинноволосы и галстуков не надели, я был в белой рубашке и брюках, взятых напрокат у Вилора, тех самых, в которых женился он, они были мне коротки, но на это мне было плевать, с высокими ботинками получилось вполне сносно. Мэри тоже оделась вполне обыкновенно, когда ей хотелось, она и выглядела как обычная девушка. Вилор пришёл с женой, очень красивой, между прочим, блондинкой, её портил немного тонкогубый капризный рот, а в  остальном она была очень даже хороша. Моя невеста в платье из тюля, и нашлёпке на голове, под которую она зачем-то сделала начёс, хотя никаких начёсов давно никто не носил. А я, поглядывал на белые пальчики своей жены, украшенные теперь обручальным кольцом, на которое с такой завистью смотрели её некрасивые подруги, и думал, что, квартиру придётся покупать? Жить у неё в квартире это не вариант, но и покупать… где взять столько денег? А кроме того, мы почти созрели для переезда в Москву…
      И вот мы пришли в мою съёмную комнату, чтобы, наконец, трахнуться, как говориться, потому что в доме её родителей и думать об этом было невозможно. Со свадьбы прошло три дня. Комната была всё та же, с путти на потолке и теми же соседями, примерно дюжиной семей самого разного толка, от алкашей, время от времени тузивших друг друга в коридоре, до студентов, снимавших тут одну комнату на двоих, безработного инженера, тихо спивавшегося у меня на глазах, фельдшерицы со «скорой» со всё время простуженным шестилетним мальчишкой и мужем-дальнобойщиком, который, по-моему, ей вовсе не был мужем, и нескольких старушек разной степени доброты и интеллигентности.
       Комната моя была сегодня по такому случаю убрана чисто, но в целом, конечно, не была хороша.
         – Не стесняйся, Ритуля, располагайся, – сказал я. – Поживём пока здесь, пока не отыщем что-нибудь получше. Ладно? Не слишком ужасно?
        Сама Рита жила на окраине в новостройке, у них было ещё противнее, надо сказать, множество вещей, нужных и ненужных, теснили их квартиру, мешая людям жить. А моя комната хотя бы с высоченными потолками и площадью почти как вся их «двушка». И место тут занимали не шифоньеры, посуда, которую никто никогда не трогал, лыжи и велосипеды, на которых уже забыли ездить, а гитары и немного книг. Шкаф, конечно, имелся, уродливое произведение мебельной фабрики образца 78-го года, который казался карликом на фоне высоких пятиметровых стен.
       Рита, наверное, думала, что я прямо сразу и накинусь, поэтому сидела, вся сжавшись, и снова таращилась, а я думал, если я так пугаю её, то, что она чувствует ко мне? И зачем вообще навязалась?
       – Я сейчас чайник поставлю, а ты пока накрой на стол, – сказал я, чтобы она поняла, что ничего с ней не произойдёт тут ужасного. – Чашки вон там.
       Я показал ей на сервант. Вся мебель здесь была дрянная, советское полированное ДСП, но кровать, испытавшая не одну и даже не один десяток любовных баталий, большая и крепкая.
       Мы пили чай с пирожными и портвейном, что принесли с собой, за окнами стемнело, стены выступили, будто выдвигаясь внутрь, а окна стали похожи на порталы в иные миры. Когда я обнял Риту за плечи, она в испуге проговорила:
       – Выключи свет, Володечка…
       Я поднялся выключить свет и подумал в этот момент: вот бы со светом исчезла бы и Рита… и зачем я женился и утроил себе это испытание? Она себе, я – себе. Для чего мы это сделали? Неужели и наш брак совершился на Небесах?
       Но ничего ужасного не произошло, бедняжка Рита протерпела мои действия, зажмурившись и откинув сжатые кулачки, и радостно выдохнула, когда всё закончилось и, обняв меня быстро заснула. После было проще, она уже так не боялась, но когда она решила, что надо поизображать какой-то там оргазм или что она хотела показать, я не знаю, фильмов, наверное, насмотрелась, я уже не выдержал и сказал ей после:
        – Ритуля, не надо не извивайся со стонами, расслабься и будь самой собой, как будто ты просто плывёшь на спине… вода несёт тебя, она сама всё делает за тебя. Здесь не надо думать.
         – А… тебе будет… хорошо? – смущаясь и робея, спросила Рита.
       Я засмеялся:
        – За моё «хорошо» не переживай.
      И что вы думаете? Самое удивительное, а может быть и не удивительное, а вполне закономерное, потому что это было в её природе, Рита послушалась и через некоторое и даже небольшое время, действительно почувствовала то, что должна была чувствовать – радость и желание, и удовольствие, и они уже не были подделкой. И это, конечно, усилило и мои радость и желание, я даже полюбил её, ну а как? За прошедшие годы я научился многим хитростям и секретам, чтобы доставлять удовольствие и себе, и главное, женщинам, ну и это, конечно, тоже способствовало успеху наших постельных игр и даже привязывало друг к другу.
       Мэри мгновенно прозвала Риту «ритузиной», даже не пытаясь исправить орфографии, наверное, немного ревнуя, но, к счастью, Рита не бывала на нашей «базе» и не могла услышать Мэриных прихехешек. Я не обижался на друзей, я и сам думал так же, но мне теперь хотя бы не надо было искать себе случайных подружек, вечно рассовывая во все карманы презервативы, к тому же дома всегда был горячий обед или ужин, и молчаливая, и готовая слушать что угодно Рита, которой я рассказывал, что происходило за день, а это много. Так что скоро я был совершенно счастлив, потому что нашёл неожиданно то, чего не искал, но чего хотят в итоге все: покой и радость дома после скитаний по бесприютным и холодным углам.
        Не подумайте, мне было хорошо в моих углах, лёжа на ужасных кроватях или диванах, я смотрел на разнообразные потолки, по которым пробегали огни проезжающих автомобилей, и казалось, что люстры раскачиваются, впрочем, нередко они и раскачивались, потому что лежать пьяным или похмельным и не видеть «вертолетов» невозможно, а я пьяным был нередко. А теперь я не пил, у меня же дома была жена, которой это, конечно, не нравилось бы, а мне хотелось радовать её за то, что она делала для меня.
       Кажется, моей маме не могла не понравиться Риточка, но ещё больше папе, и даже особенно папе. Оба одобрили мой выбор безоговорочно. Мама даже сказала мне наедине:
        – Сынок, прекрасная девушка, лучше ты найти не мог, – сказала мама, блестя глазами, а я смотрел на неё и удивлялся, что она ни капли не изменилась за пять лет, что мы не виделись, а только перезванивались.
        – Да я не искал.
        – Потому и нашёл. Это тебе награда за прошлые мученья.
        – За мученья? – не понял я.
        – За Таню эту, Олейник.
       Я смутился и покраснел, вот уж никак не ожидал, что мама вообще станет теперь, когда я приехал с женой, которая в соседней комнате, говорить о Тане. О Тане… мама, я не думал, что она может быть такой неделикатной, такой грубой даже и вообще сравнивать. Даже упоминать Таню вот так, пока мы с ней пошли сменить блюда.
        – Никаких мучений в связи с Таней у меня никогда не было, – сказал я, еле-еле имя возможность произносить слова, от прилившего к моему горлу жара.
        – Ну конечно! – сказала мама, отмахнувшись.
       Я стал составлять тарелки в раковину и выронил одну из дрогнувших пальцев.
        – Ох, Володенька, ну что же так неловко… – покачала головой мама, хотя особенной досады не испытывала, я уверен, потому что я знал, что это не самые лучшие тарелки из всех, что есть в нашем доме, они для «обычных» гостей, не для особенных. – Ты не встретился там, в Ленинграде, с ней?
        – С кем?
        – С Таней этой, нет? Я так боялась, что она отыщет тебя и снова будет… тебя ломать.
         – Ломать? – изумился я.
         – А как ещё называется то, что она делала тут с тобой? Вот Кирочка, девочка положительная была, ради тебя на всё готовая, из хорошей семьи. Так ты так оставил её нехорошо… и всё из-за этой…
        – Мам… – взмолился я. Боже мой, как слепы люди, живущие рядом, но вне твоих переживаний и событий, мучительно подумал я.
         – Ладно-ладно, – усмехнулась мама, не замечая моих душевных стонов. – Идём?
         – По-адожди… а что, Таня в Питере? – спросил я, не выдержав. Неужели, она всё же в Питере? Всё это время…
         – Конечно… да и родители переехали, – как ни в чём ни бывало, сказала мама.
        – Тоже в Питер?
        – Кажется, да… впрочем, я не знаю, они же… высокомерные люди... И странные. Жили-жили порознь, а уехали вместе, поди, ты… Ох, ты не представляешь, как я боялась, что ты там с ней. Весь город говорил, что она с тобой поехала в Ленинград… так вы там… – мама посмотрела испытующе.
        – Нет, мама я не видел Таню с весны 90-го, – сказал я, чувствуя, как голос подводит меня.
        – Ну и, слава Богу. А я ещё говорила отцу, что ты не стал бы молчать, сказал бы нам, а он спорил: «он и не едет в Кировск, потому что он там с ней!» – сказала мама с улыбкой облегчения, думаю, будь на месте Риты кто угодно, хоть чёрт с рогами, но для мамы это было бы всё равно лучше, чем Таня. Вот только, я не мог понять, почему. – Я так и знала, что это ерунда. А теперь ты женился на Риточке, я очень рада, не обижаюсь даже, что на свадьбу не позвал нас с отцом. Она куда больше подходит тебе, славная девочка. Всё, пошли, заболтались…
      Я не мог переварить этой информации о Тане, даже как-то уложить её в голове, осознать и почувствовать, как мне пришлось получить новую порцию ещё более ошеломляющих новостей:
         – Комбинат наш, Володя, закрылся, – сказал отец трагическим тоном, как будто сообщал о чьей-то кончине. Но, в известном смысле, так и было, почивший завод потянет за собой весь город, если это понимал даже я, то для отца это была настоящая трагедия.
        – Как это может быть, не понимаю… – проговорил я.
        – Ну… как…. – отец развёл руками. – Как всё происходит теперь… Не нужен государству завод стал ещё в 92-м, мы попытались акционерное общество создать, и поначалу всё шло неплохо, бумажное производство никогда ещё лишним не было. А потом… чем дальше, тем «веселее». Бумагу стало проще в Финляндии покупать, почему-то. И поставщики разорились, почему-то один за другим. Мы даже из Сибири лес возить пытались, но это выходило так дорого, что бумага стала золотой… так что и правда стало выгоднее закупать у финнов. Можно было, конечно, мощности уменьшить. Мы попытались сделать и это, уволить пришлось едва ли не половину, цеха закрывались… Но это всё равно был уже конец. Вот и настал он этим летом уже окончательный. Я думал, нас сожгут, по улице пройти было нельзя, чтобы хоть кто-нибудь не крикнул, что я все деньги украл, а их разорил…
        – И… как вы теперь живёте, не понимаю…
       – Ну как… кое-какие сбережения есть, а дальше… думаем. Мама подумала, не открыть ли салон красоты. У неё все наши косметологи и парикмахерши с маникюршами свои люди, купить помещение и…
      Мама улыбнулась на это.
      – Я присмотрела в центре, там прачечный комбинат был, всё разворовали давно, ещё в 92-м, стоит заколоченный, а там два этажа… Папу директором возьмём, – она просияла.
        Вот так, кому-то петля на шею, а кому-то практически возможность реализоваться. Между прочим, у мамы очень даже может получиться. Вкус к красоте и красивым вещам у неё всегда был, а энергии, судя по всему, хоть отбавляй, и в том, что касается всевозможных новинок от индустрии красоты – она всегда была передовиком, покупала журналы, отец привозил ей даже из-за границы целые вороха, и они все до сих пор были живы. Сейчас, пока я размышлял об этом, он рассказывал, как и за границу ездил в попытках хотя бы там найти поставщиков и покупателей, но, или отец был никудышный переговорщик, как и те, что были при нём, или, действительно продукция его комбината никому не была интересна, но ничего оттуда, кроме тех самых журналов для мамы, он не привёз.
       Вот такие были новости и перспективы у моих родителей, а я всё думал, как бы мне рассказать о своих, пока они не спросили сами, ведь по их подсчётам институт-то я окончил… И вот я дождался, когда дамы наши ушли на улицу, где мама намеревалась показать Рите наш чудесный город, не понимаю, чем она хочет удивить Риту, петербурженку, но, думается, посекретничать о женском, а мы остались с отцом наедине, потому что при Рите мне не хотелось рассказывать, что я пять лет обманывал родителей, ведь я даже от денег, что они присылали, не отказывался по малодушию, пришлось бы ведь объяснять, почему я не беру их.
      Отец всё говорил и говорил, найдя, наконец, благодарного слушателя, поведав обо всех своих потерях, начиная с того, что он перестал быть депутатом, потому что Верховный Совет СССР перестал существовать…
      Я сел в кресло, в то время как отец ходил туда-сюда по комнате, измеряя её шагами, и слушал его, сочувствуя и жалея, что не мог быть рядом все эти годы и переживать все эти потрясения и потери вместе с ними, а ещё неотступно думая, как бы мне-то, наконец, выдать мою информацию, что может стать ещё одним ударом для них…
      От нечего делать, я разглядывал те самые пресловутые мамины журналы мод, красивые, глянцевые, изданные на западе, у нас только-только начали появляться подобные, я видел в витринах киосков, эти, уже русские Cosmopolitan’ы, и целая стопка заграничных Vogue, Bazar, Elle, разложенных даже по годам. Я и просматривал их, останавливаясь на фотографиях красивых девушек, так не хватало этого, признаться, поэтому, я, должно быть, и не смог отказаться от Риты, которая, конечно, очень красива. И вот теперь я скользил со страницы на страницу, разглядывая заграничных девиц, и слушая отца, и вдруг…
      Я выпрямился, держа в руках развёрнутый журнал. На меня смотрела Таня с рекламы какой-то косметики или духов, или шампуня, чёрт его знает, я этого не понял, я просто увидел её. Никакой ошибки, Таня… такая, что я задохнулся. Она смотрела из-за обнажённого плеча, и волосы струились у неё по спине. Я знаю и её плечо с косточкой ключицы, мне так нравилось целовать их, эти косточки, облизывая языком, мне казалось, её кожа пахнет как розовый лепесток, и на вкус даже не сладкая, а какая-то сказочная, словно вся она соткана из райских нектаров, и волосы эти, как они струятся и отворачиваются у лица, и брови, тёмные, длинные, я помнил, как укладывались волоски на них, сбираясь в красивые хвостики – продолжение ресниц, и ресницы, и глаза с большими зрачками, даже здесь на этом фото, когда ей светили прямо в лицо, зрачки у неё были огромными, а от них к краям радужки, обведённой тёмным гало, лучами синева, не холодная, но густая, как чёрное море. Она чуть-чуть улыбалась, и её губы я знал лучше, чем что-либо на свете, и эту полуулыбку. Я знаю Таню так давно и так хорошо, что я не мог ошибиться.
       Отец запнулся, глядя на меня.
        – Ты что? – спросил он, остановившись.
        – К-кто это… это… – зачем-то проговорил я.
      Отец подошёл ко мне, взглянул сверху вниз на страницу.
        – Ну кто… красотка какая-то заграничная.
        – Заграничная? – изумился я.
        – Ну, а какая? Журнал-то итальянский. Или французский, я уже и не помню…
       Как это может быть? Так Таня не в Питер уехала, поэтому её и нет там, она за границей… она в Италии или Франции? И она… Господи, мне стало жарко. Я, конечно, перестал искать её по Питеру, и правда, надеясь, что она в Кировске замужем за этим её дурацким Лётчиком, и всё чаще представлял её в том самом пресловутом халате, всё думая, вот-вот, сейчас я прославлюсь по-настоящему и тогда найду её и… А она вот… я её нашёл. Таня… в каких-то недосягаемых далях. У меня заболело в груди и затошнило, я закрыл журнал и даже отбросил, садясь бессильно в кресло.
         – Ты что? Володь? Тебе кажется, она на Татьяну эту, ну, Олейник, похожа? Мама вот тоже говорила, но это же ерунда… Где Италия и где Татьяна. Мало ли похожих людей. И потом…
       Он говорил что-то ещё, а я вышел  из комнаты, чтобы принести кассету с моим разоблачением, в дверь как раз входили девочки, смеясь, немного влажные после мороси, что царила на улице, с какими-то свёртками и пакетами, чего-то накупили. Они вошли как раз, когда я направлялся в большую комнату, где поставил кассету в видеомагнитофон.
        – Что это у тебя, свадьба ваша? – спросила мама, снимая пальто.
      Рита загадочно улыбнулась на это, гордая тем, что причастна к тому, что я хочу продемонстрировать.
        – Пошёл видеоряд. «Сегодня в нашей студии группа «Металл Милиция», так, ребята? – панорама на нас, четверых.
      Запись длилась больше часа, по телевидению показали, конечно, минут восемнадцать, и это было очень много, надо заметить. Но моим родителям я привёз оригинал. И мама, и папа сели в кресло и на диван, мама возле меня, и Риты, отец в кресле, причём, надев очки. Они смотрели молча очень долго, до самых титров, слушали нашу беседу, смех, и наши песни, пока, наконец, на последней песне уже с видеорядом того, как мы собираемся и уходим, не пошли титры. Тогда отец снял очки и обернулся на нас.
        – Это… ваша студенческая группа? – спросил он.
        – Студенческая? – удивлённо пискнула Рита. 
      Я взглянул на неё, качнув головой, призывая замолчать.
       – Нет, мои дорогие. Это моя группа. Наша, то есть.
       – «Наша»… это чья? – мама посмотрела на Риту вопросительно, но та ничего не могла понять в происходящем и открыла рот, не зная, что говорить. Сказал я, вставая перед ними, и ожидая, что будет расстрел или помилование.
        – Нет, мои дорогие папа и мама. Я и Серёга Смирнов, мы создали в Ленинграде группу, и… все эти годы занимались только музыкой, ни в каком институте не учились. Я не инженер, я – музыкант.
        – Что?! Анюта… кто… что он?.. Ты… знала?! – просипел отец.
       А мама вдруг заплакала, Рита изумлённо смотрела на эту картину семейной драмы, разыгравшуюся перед ней.
         – Как же так… Володя, сыночек… это эта… это она! Она! Она тебя с толку сбила! С дороги свернула?! А она… я так и знала… – рыдая, причитала мама, а Рита, испугавшись, вжалась в диван, не понимая, что никто не имеет в виду её. – Никита, что делать-то… он…
       Рита сообразила, что загадочная злодейка «она» говорят не о ней, расслабилась и попыталась успокоить их, сказав:
        – Анна Любомировна, Никита Василич, Володя очень талантливый и группа у них замечательная, и они…
        Мама только отмахнулась от неё, и я понял в очередной раз, насколько она пренебрежительная к людям была и осталась, поистине для мамы кроме меня и отца, и, конечно, её самой на земле вообще никого не существовало.
       Но я был готов и к слезам, и к гневным отповедям, и к стенаниям, поэтому снёс их со всей стойкостью, достойной лучшего применения, но не произнёс ни слова в оправдание или защиту, просто как утёс, на вершине которого горит маяк,  выдержал удары этого шторма. Почему я считал, что на вершине моего утёса горит маяк? Мне казалось, Таня, которую я видел в журнале, этим огнём вдруг вспыхнула во мне. То есть этот огонь никогда не угасал с тех пор, как я увидел её в первый раз ещё во втором классе, но теперь он вспыхнул с новой силой, потому что в очаг подбросили дров, и я стал думать, как же мне достать её теперь, когда она так далеко…
       Вот эта мысль и не дала мне ни обидеться на все слова, что говорили папа и мама мне, на их слёзы, выкрики, а потом на тихие упрёки и разочарование, которые старалась развеять Рита, убеждавшая их, что они ошибаются, что я талантлив невероятно, как она выражалась, и что у меня как у музыканта большое будущее, но ничто не помогало, наверное, час или два. Потом буря утихла, как утихают все бури, и, напившись валерьянок и валидолов, все замолчали, разойдясь по комнатам на ночь.
       Когда мы с Ритой легли, наконец, в постель, она, прижавшись ко мне, проговорила.
        – Так ты… обманывал их?
        – Да, Рита. Я большой лгун – сказал я, борясь с желанием тут же отыметь её не как мою милую Риту, а как Таню...
Глава 5. Журавль
       В Питер я возвращался не совсем тем человеком, что уехал в Кировск. Пять лет с лишним я жил в одной реальности, а побывав дома, попал совершенно в иную. Во-первых: кончилась моя ложная жизнь, и я узнал, что мой отец теперь не хозяин города, как был, а остался не у дел, и во-вторых: и главных, я не просто увидел фото Тани, я будто узнал о ней  столько, что не укладывалось, не срасталось в моей голове.
     Рита заметила перемены во мне, сказала:
       – Ты стал каким-то дерганным, Володечка, по ночам стонешь.
       – Что я делаю по ночам? – никогда никто не говорил мне, что я хотя бы говорю во сне, даже спьяну за мной такого не водилось.
        – Ну стонешь. Как будто заблудился и зовёшь.
        – И что? – нахмурился я.
        – Ну что… я тебя поглажу, а ты стонешь: «Тяни!».
        – Что? «Тяни»? – переспросил я, удивляясь, но, кажется, слишком строго, потому что Рита произнесла немного растерянно:
        – Ну да… мне так кажется.
       Я только приобнял её, думая взять себя в руки. Несколько недель я как бесноватый скупал журналы мод, все, что попадались мне, и листал их один за одним, в поисках фотографий Тани. Вы думаете, я их не нашёл? Нашёл! И не одну, в разных рекламных компаниях. Когда заметила Рита мои странные покупки, я сказал, что делаю это для мамы. Но когда то же Рита сказала Серёге, заметившему их у меня дома, он изумлённо воззрился на меня. Я лишь пожал плечами, а Рита, простая душа, начала рассказывать Серому, что свекровь открывает салон красоты, и ей такая периодика будет очень полезна.
        Серёга посмотрел на меня вопросительно:
       – И что… ты теперь скупаешь всю вот эту макулатуру для мамы? Скоро в Кировск собираешься?
       Я смутился, я не собирался в Кировск ещё не то что пять, а сто пять лет, и Серый это понимал, поэтому ему показалось это таким странным. Но расспрашивать он не стал, тем более что Рита воодушевлённо рассказывала свою версию. Я не спорил, Серёга не допытывался больше. Один раз  при всех наших упомянул только:
        – Ленин-то бабские журналы стал покупать, я как-то опасаюсь, а? Не повлияла бы женитьба на нашего фронтмена.
        – Ничё, ритузина поправит. Чё там ты читаешь теперь, кулинарные рецепты? – усмехнулась Мэри.
       Похохотали и забыли, я был не против, меня совсем не волновали их насмешки, что могло меня теперь тронуть?..
      Теперь желание перебраться в Москву стало преобладающей целью. Но это оказалось очень сложно, так сложно, что Мэри, которую я всё время донимал напоминаниями, что мы ещё летом решили, что Москва – наша главная цель, потому что Москва открывала все пути, не Питер, прекраснейший из городов во вселенной, но отброшенный историей на обочину на время или навсегда, это было неясно, но чувствовалось во всём, и в первую очередь в увядании на его лице, когда стоило с Невского или Лиговского, любого красивого проспекта или улицы, свернуть во двор, тоже в любой, в каждый, и сразу же оказываешься в ином мире, где всё сломалось или сгнило, обрушилось, растрескалось или облезло, а сами парадные и вовсе вызывали тяжкую тоску, мрамор и скульптуры, мозаика и лепнина за годы, прошедшие с их создания ни разу не подновлялись, либо снова уже после этого оказались во власти тлена. Да и на самих главных улицах и проспектах рамы в окнах местами были старыми или очень старыми и редко мытыми, и лепнина потускнела и потрескалась… Отсюда ушла сила, её центр переместился в Москву, а здесь осталось сердце, работающее вяло и с перебоями, не дающее уже силы своим жителям.
       Я нередко лежал ночами и думал, пытался вообразить, каков был этот город, когда здесь царили восемнадцатый и девятнадцатый века, и как надо было ненавидеть и бояться его великолепия и совершенства, чтобы отнять у него корону столицы. Я пытался представить себя здесь во времена его расцвета, когда по улицам стрекотали колёса карет и цокали подковы лошадей, а лёгкие туфельки лишь на несколько мгновений касались мостовых, чтобы исчезнуть в недрах экипажей…
       И я думал о Тане, теперь она выступила из моего сердца ощутимой объёмной фигурой, а не ноющей неясной тенью, которую я мог нарисовать себе, как заблагорассудится. Нет, она опять стала реальной, будто снова ходит со мной по одним и тем же улицам. И это было тяжело, и в Петербурге мне стало тесно, и с Ритой рядом, будто она придавила меня во сне, притиснув к стене, и я не могу дышать. Кажется, ничего подобного не было, Рита никак не стесняла меня, напротив, делала мою жизнь во много раз легче и приятнее, но почему-то оказалось, что я вовсе никогда не стремился к простоте и приятности. Возможно, поэтому я и был всегда влюблён в Таню, с которой было непросто, но легко, будто летишь над облаками,…
       Всё случилось, как всегда случается: неожиданно и непредсказуемо, я и думать не мог, что всё, что я чувствую, это не моя фантазия и бред безответно влюблённого идиота.
      Зима уже испарилась, весна, подталкивая её, вытаяла все центральные улицы, снег оставался только в подворотнях, но и там лежал мрачными черноватыми кучами, тлея с каждым днём всё больше, наполняя кривой асфальт во дворах лужами, а воздух толстым туманом. Лёд на Неве вскрылся, и вода поднялась почти на метр, но наводнения всё же никто не ожидал, апрель протекал очень мирно, как вдруг…
      Мы вчетвером шли с репетиции, оживлённо обсуждая новую песню, что принёс на той неделе Вилор, её едва не зарубили, потому что привыкли, что я придумывал, а мы все вместе оттачивали, добавляли и усиливали, а тут Вилор. Его песня была о солдате, убитом и умирающем на весеннем снегу, что-то похожее на «One» Металлики и на гибель Андрея Болконского, такой же полёт ввысь и одиночество. Невероятно красивая, лиричная и пугающая песня, потому что в ней, казалось, сама Смерть ухмыляется, глядя в лицо…
Ударит в грудь осколок твёрдого железа
И срежет жизнь, как будто не была.
И ты лежишь один, ты смотришь в небо,
И ввысь летит, летит твоя душа.
Не будет больше для тебя ни солнца, и ни щебетанья
Весенних стаек серых воробьёв,
Окажется, что всё твоё топтанье
Смахнут рукой, и вот уж нет следов…
       Он так и назвал её: «Нет следов». Жуть и безысходность, навеваемая его песней, ему самому пришла, конечно, из новостей, которыми взрывали нам мозги и души уже второй год, поэтому все мы, хотя и не знали никогда войны, но внуки тех, кто эту войну вынес на своих плечах и в своих душах, и друзья тех, кто воевал теперь в Чечне. То есть нас с Серёгой напрямую это не касалось, а вот у Вилора там был двоюродный брат, а у Мэри кто-то из одноклассников. Может быть, кто-то и из наших одноклассников тоже воевал там, этого мы с Серёгой не знали. Сами мы от призыва скрылись невольно, меняя бесконечно адреса, потому что прописаны были у Оглоедки до сих пор…
       И сейчас, после того, как весь день мы проспорили, пропели и проиграли, пытаясь улучшать сразу превосходную вилоровскую песню, я придерживался мысли, что такая, какая она была сразу – она совершенна и улучшать, это убить её. Но Мэри и Серёга спорили и пытались менять ритм, мы же с Вилором переглядывались, время от времени перебирая струны, и ждали, пока наши друзья выпустят пар то ли зависти, что им не удалось самим придумать что-то подобное прекрасное, то ли потому что весна приступала всё сильнее и полнее, заполняя Неву, город и нас всех, и бурлила в душах.
        И вот сейчас мы четверо, приняв на грудь изрядно пива, наевшиеся сарделек в ближайшей к нашей базе столовой, шли, разговаривая слишком громко, но наши косухи, кожаные штаны и хайеры совпадали и с настроением, и с тем, какими мы хотели казаться окружающим, и самим себе, когда мы выходили днём или были настроены иначе, мы и одевались как самые обыкновенные люди, завязывали волосы в хвосты и косы, и не привлекали ничьего внимания. Но на репетициях нам часто требовалось быть, что называется, в определённом настроении, хотя, чем дальше, тем больше я замечал, что мне уже ничто не нужно ни для настроения, ни для вдохновения. Музыка или стихи, или сразу вместе, начинали кружиться во мне, вальсировать, осязаемые и даже видимые вполне ясно моим внутренним взором. И всё чаще, плотнее и ярче. Бывали, конечно, дни, когда я ничего не мог, когда мозг и весь я становился вялым и равнодушным, и тогда моя жена могла порадоваться, что я дома, лежу перед телевизором или занимаюсь любовью с ней. Но она не роптала, и когда я не приходил ночами, если мы просиживали за своими музыками сутки напролёт. Она знала, что я не изменяю ей.
      Новый альбом был записан и даже вышел, мы смогли получить и пару недель ротации на радио, и три наших клипа несколько раз мелькнули на ТВ, но этого всего катастрофически мало, чтобы подняться туда, где теперь оказалась Таня, а я не хотел теперь меньшего. Да в общем-то, со мной были согласны и солидарны мои друзья, ставшие мне семьёй намного больше, чем Рита, хотя Риту я люблю, конечно, как её не любить, такую уступчивую, готовую во всём услужить, будто она, действительно пришла в мою жизнь, чтобы создать в ней комфорт и счастье для меня. Серёга так и говорил, посмеиваясь:
       – Хорошая жена, хороший дом, что ещё нужно человеку, чтобы встретить старость? – мне кажется, даже он был доволен. Зачем кому-то, даже ему, знать, какого журавля я наметил себе в небе?..
        И вот этот журавль появился передо мной и не в небе, не в какой-нибудь там Италии или Франции, а прямо передо мной на улице Петербурга. То есть прямо на Театральной площади, которую мы намеревались пересечь, пренебрегая всеми правилами дорожного движения. И пересекли и вдруг… я остолбенел.
       Вначале я увидел ноги, я подумал, что… а потом я понял, что эти ноги я узнал бы не из тысяч, из миллиона, потому что я смотрел на них девять лет, и видел, как они менялись, от восьми лет до семнадцати… и то, как они выглядят в колготках, гольфах, чулках, даже в брюках, я знал и помнил, как напрягалась каждая мышца, как краснела или синела кожа от холода как сейчас, потому что было очень холодно, а я вижу эти бесконечные ноги, сверкающие между сверкающими стразами серебряными туфлями на неимоверном каблуке и платьем тоже каком-то серебристом, кончающемся где-то высоко намного выше тонких колен, выглядывая из-под шубки тоже какого-то невероятного бело-серебристого отлива.
        – Ленин… Во-алодь… – откуда-то услышал я голос Серёги, который не называл меня по имени с тех пор как Оглоедка придумала это прозвище. Но я не мог тронуться с места, глядя на чудо, явленное мне.
         – И-и… – вдруг выдохнул мой друг, осознав, куда я смотрю, и, увидев то же, что и я, слава Богу, значит и у меня не галлюцинация. – Твою мать…
      Серёга даже будто присел и поперхнулся, будто объявили воздушную тревогу.
       – Во-алодь…
       Таня повернула голову к своему спутнику в роскошном кашемире, статному, он выше неё, а немногие будут выше Тани на таких каблуках. Он открыл перед ней дверцу автомобиля чёрного лака и такого дорогого, судя по его сверкающему виду, что я не знаю даже такой марки, помогая сесть, придержал за локоть как джентльмен. И только после обошёл авто и сел с другой стороны, но не за руль.
        – Ленин, ты… чего… – запнулся даже Вилор.
        – Ты чего замер-то? – пробормотала Мэри. – Дорогих фиф не видел, что ли?.. Эй… ты чё…
       Мэри протянула руку ко мне, но я двинулся туда, где в десяти шагах от меня…
       Машина тронулась с места и тихонько зашуршала, выезжая от тротуара, а я… бросился за ней. Я не могу не узнать, куда поедет Таня. Мой журавль не просто спустился с неба, он приземлился на моё болото и что я позволю ему вновь подняться в небеса без меня?..
        – Ленин, ты спятил?..
        – Б… ну всё… п…ц теперь… – только и услышал я Серёгин голос, и не осознал даже, что он, кто никогда не матерился, опять разразился нижайшими словами.
        Но сейчас я не думал и не осознавал ничего, кроме одного – не упустить небыстро ползущую по улице сверкающую низкую и широкую машину.
       Я не знал, что говорил Серёга и остальные, когда я так сорвался с места, перепрыгивая ограждения, пролетая через тротуары и сбивая с ног прохожих, редких по счастью, благодаря позднему времени, но мне казалось важнее жизни не упустить из виду эту машину.
        – Серый, что это такое? – проговорила Мэри, когда я исчез.
        – Она…
        – Какая «она»?
        – Ну какая… роковая, в его случае, – выдохнул Серёга. – Таня… чтоб она провалилась. И как она… оказалась-то тут, да ещё… чёрт… Ритку жалко.
       – Ритку? – не поняла Мэри.
      Серёга посмотрела на неё.
        – Теперь бросит её. Теперь всё бросит, – мрачно проговорил он. – У него знаешь, какой стояк на эту Таньку, куда там Дворцовому мосту, он до Луны достанет… он… во сне её все шесть лет видит.
        – Ты откуда знаешь? – хыкнул немногословный Вилор.
        – Ну, я года полтора с ним валетами проспал по разным страшным халупам, забыли, что ль?
        – Ишь ты… а я и не глядел в ту сторону, вот жаль… даже любопытно, – разочарованно проговорил Вилор.
         – О… да там…. – махнул рукой Серёга безнадёжно.
        А Мэри подтвердила:
        – Там есть на что посмотреть…
       Серёга был прав, я пропал с того вечера. Я выследил автомобиль, к счастью, он ехал медленно и недалеко, и высадил своих пассажиров возле гостиницы «Англетер». Снова сначала вышел мужчина, теперь я смотрел внимательнее, чтобы получше его разглядеть. Очень красивый с каким-то даже рафинировано правильным лицом, очень светловолосый, с Таней они составляли пару каких-то нордических богов, только у ней выделялись яркие глаза и тёмные брови, выдавая примесь горячей крови тех, кто жил и продолжает жить вокруг Чёрного моря. Сказать, что она похорошела, это… не сказать вообще ничего, потому что она стала как-то неправдоподобно хороша, даже лучше, чем в рекламах, где я находил её. И всё, что было надето на ней и мех, и бриллианты, и платье, и туфли, всё это необыкновенно идёт ей, и причёска – нестрогий пучок высоко на затылке. И то, как обращается с ней этот её спутник, очевидно, осознаёт, каким сокровищем владеет… и это плохо, лучше бы пренебрегал.
       Но на него мне плевать, кто бы он ни был, хоть какой-нибудь шейх или скорее принц Датский, у меня тоже есть моя добрая Рита, и были, наверное, сотни других, но что это меняет? Что может изменить то, что от того, что я вижу её, мне открыли воздух. А ведь я даже не осознавал, что не дышал, пока сейчас не увидел её. Нечего было и думать войти за ними сейчас, швейцар ни за что меня не пустит, хоть я десять тыщ ему дам, я в этом сверкающем вестибюле, как бельмо буду, бродяга, забредший спьяну… Сердце колотилось во мне решимостью, давно неиспытанным волнением и радостью.  Теперь уже я не отступлю, теперь не упущу моего журавля. Оставалось одно: следить, когда она выйдет и будет одна.
       И я стал следить. Это было не так-то просто, особенно прятаться здесь было негде, вот я и прогуливался туда-сюда с этой стороны Исаакиевского собора, ведь стоять на месте – это гарантированно привлечь внимание милиционеров, и не металлических, как я… Конечно, я упускал её, особенно по утрам, потому что не мог дежурить все двадцать четыре часа, и несколько раз видел её, возвращавшуюся с этим её красавцем, и с другими людьми, но всё так же – автомобиль, и она фьюить, и уже в вестибюле. Зато за эти дни я привык её видеть, и к тому, что она не моя фантазия, не помешательство. И она не только реальность, она живая реальность, которая смеялась, один раз оступилась возле крыльца, сумочка соскальзывала у неё с плеча, ветер трепал прядки у лица и они завивались от влаги…
      Впрочем, за эти дни, что я тут дежурил, погода совершенно изменилась, стало очень тепло, всё растаяло, даже лужи, которые казались вечными, исчезли из подворотен. Все переоделись не только из зимнего, но некоторые сняли даже плащи и куртки. А весна всё набирала обороты, и мне казалось, что только я чувствую это, думаю, это чувствовали все, кто просто был жив, не стар и не молод, просто жив.
       Наконец, я застал её одну, выходившую утром и не севшую ни в какую машину и одетую как обычная городская девушка, с волосами, завязанными высоко на затылке, в расстегнутом плащике и с большой сумкой на плече. Она выпорхнула из сверкающих дверей отеля и остановилась на мгновение, будто для того, чтобы, вдохнуть воздуха и посмотреть на собор, щурясь от утреннего солнца. Именно благодаря этому промедлению, длившемуся несколько секунд, я не только увидел её, но и догнал, когда она повернула и на своих быстрых, лёгких ножках поспешила по Малой Морской, которая ещё совсем недавно была улицей Гоголя, я тут знал все закоулки, недалеко мы жили с Серёгой ещё, кажется, так недавно. Она шла всё быстрее, но я спешил за ней, почти побежал, потому что если она на таком расстоянии свернёт в любую арку, я потеряю её в лабиринте и хитросплетении дворов и домов.
       И вот, когда между нами было не больше десяти шагов, я увидел, как она свернула как раз в такую арку, и тогда я побежал. Со стороны могло показаться, наверное, что я маньяк, но я и стал маньяком, и не сегодня, а давным-давно…
      Вот она, почти прошла арку, как ей удаётся так быстро передвигаться… дальше несколько пустых домов и дворов, тут начали капитальный ремонт, то есть хотели начать, но пока всё застопорилось, так что здесь было пусто. Но мне было безразлично сейчас, куда она идёт, важно, что сейчас я могу окликнуть её, и она услышит меня. И я крикнул, вбегая в арку, чтобы не дать ей свернуть, там дальше два проходных двора на две стороны, и если я упущу её в это мгновение, могу потерять… снова потерять, эта мысль так напугала и возбудила меня, что я понёсся со всех ног и был уже у неё за спиной, когда она только успела обернуться на мой  окрик:
        – Таня!
        – Ва… Володя… – она оказалась так изумлена, что отступила, роняя сумку с плеча. – Володя, ты… ты?!
      – Таня… – выдохнул я.
      Она так близко, теперь я вижу, что я не сошёл с ума, она… та и не та, удивительно, что ещё красивее, ещё тоньше и… прикосновеннее. Да, именно так, и сомневаться было нечего, то старое «не хочу» испарилось уже давно, то, неверно мной понятое, мной, обиженным, уязвлённым мальчишкой. Я не был больше мальчишкой…
      Чувства так заполнили меня, что мне казалось, ещё миг, и слёзы восторга выступят у меня на глазах, потому я шагнул к ней, руками к шее, к лицу, чтобы не выпустить её, больше не потерять, и прижал губы к её рту, потому что я не мог говорить сейчас, я задыхался, я умирал, как идущий по пустыне, потянувшийся к воде.
      Да, она богиня поцелуев, и если сейчас она вывернется из моих рук и губ, не желая меня, для меня всё потеряно…
       Но она не стала выворачиваться, от растерянности и неожиданности замерла, чуть отодвигая затылок, будто чтобы снова увидеть моё лицо, но я обхватил его пальцами, прижимая её лицо к своему, и тогда губы её с выдохом раскрылись, принимая меня, а шея под моими пальцами стала мягче и теплее. Я прижал её к стене сразу за аркой, не думая, не имея возможности размышлять, всё моё существо было подчинено одному – этому всеобъемлющему желанию, я знал ему цену, оно со мной всю жизнь…
      Под плащиком на ней какой-то тонкий шёлк, кажется, платье, ничего не стоило забраться под него к грудям, сразу потеплевшим, и ставшим такими твёрдыми сосками, царапающими мои ладони, её тело принимает меня, желает, какое там «не хочу»…
       Ни ждать, ни идти куда-то было нельзя, я просто умру, если…
       – Володь… Володя… Володька, да ты… что?!.. – ахнула Таня, поняв, что я хочу сделать, немного сползая губами по её шее к груди, но пальцами под юбку, прочь трусики, вот ты, узенькая меховая тёплая щёлка, я знаю тебя так давно и давно помню, мечтаю и жду, как рая… Таня даже взвизгнула и забилась, ещё думая ускользнуть. – Ты что! Ты… ты что… Володя…
       Но я не тот мальчик, которому можно не дать, которого можно целовать, прикрывая веки и лаская языком рот и губы и не дать после этого всего. Теперь я возьму сам, потому что ты хочешь меня, а размышлять, можно ли это сделать или нет сейчас же, я тебе не позволю.
      Кто много лет хотел чего-то, и особенно, кого-то, поймёт, что я испытал, внедряясь в её тело, потому что это моё, по моему праву любви. Она вскрикнула тихонько, стискивая меня, и не отстранялась больше, лишь с протяжкой выдохнув, когда я влился до самого дна. Я кончил почти мгновенно, со стоном и долгими вибрациями во всём теле, но я не отпустил её. Нет, Таня, чтобы унять такой стояк, мне не обойтись одним оргазмом, и плевать, где мы…
      Я развернулся, держа её в руках, чувствуя, как колотится сердце, потому что кровь вся отлила к члену, смывая первый восторг и приближая второй. Здесь был выступ над цокольным окном, на него я и сел, стиснув Танино тело в руках так, будто от того, будет ли оно соединено с моим, зависит не только моя жизнь, но и существование вселенной…
       Она кончила со мной вместе и даже как-то, будто двумя сериями, став очень горячей под своим шёлком, жар от её тела, лился на меня, сливался с моим, ещё большим, я прижал её к себе, разрешая сердцу разогнать кровь по телу как надо. И моё сердце стало сейчас таким мягким и огромным, каким не было никогда. Я прижал свои сухие губы к её тоже пересохшему рту, вдыхая её горячее дыхание, чувствуя, как жар её тела становится влагой душистого пота, не уверен, что мой душист и благороден так же…
    …Душист и прекрасен, не сомневайся, милый, ты всегда был самым красивым мальчиком, и я была влюблена в тебя с тех пор, как пришла в ваш класс. И откуда ты, потерянный навсегда, вдруг вынырнул, чтобы вот так волной сбить меня с ног, с дороги такой понятной, на которую меня вынесла моя странная судьба. 
      Я приникла к нему, обнимая, потому что ничего иного сейчас не могла от слабости во всём теле и даже в голове, а он обнял меня, уже мягко и тепло большими длинными руками, прислонив и мою голову к себе и отклонившись спиной на стену. Милый, ласковый, всегда был таким нежным, мягким, Володенька… золотой и золотистый. Сейчас ты совсем не такой, каким был, когда я видела тебя в последний раз, никакой мальчишеской слабости, но огонь и сила, ты даже пахнешь пламенем и весь будто всполохами покрыт им…
        – Господи, как же долго я мечтал об этом… Боже мой… – выдохнул он, успокоено прижимая меня к себе и целуя где-то в волосы на макушке.
      Я засмеялась тихонько:
        – Нашёл о чём мечтать…
       Но он только повёл тугими плечами:
        – Да ладно, Танька, весь мир и вращает только это. Если бы не было желания и тех, кого желать, на хрена тогда был бы нужен вообще наш засратый мир? – и проник ладонью снова под юбку, поглаживая бёдра и ягодицы, на кончиках пальцев какие-то жёсткие точки, мозоли? Неужели от струн, как раньше?.. – А я ещё и люблю тебя. Больше всего на свете… ох… Танюшка…
      Сидеть так можно не то что долго, да всю жизнь, тут он прав, но после потрясения и восторга, я вспомнила, что меня ждут, я не зря пошла этими дворами, срезая путь. Поэтому пришлось выпрямиться, как только сердце стало биться чуть ровнее.
        – Идти надо, Володь… – сказала я.
        – Идти?.. да ты что?!.. Никуда я тебя не отпущу, – он даже прижал меня крепче.
        – Да и не надо, идём со мной, – сказала я, выпрямляясь. Я ещё не могла понимать и знать, что чувствовать, я только помню, что мне очень надо спешить, я привыкла, что дело прежде всего, нельзя жертвовать делом.
       И всё же остановилась, чтобы посмотреть на него, всего мгновение, только миг… я рассмотрю тебя позже, чуть позже, ты ведь не исчезнешь? Какой ты стал… взрослый, ещё красивее, чем был, просто невозможно, какой красивый… Володя, я думала, я навсегда потеряла тебя, когда ты ушёл тогда так…
        – С тобой? Куда? – спросил я, глядя в её замечательные зрачки, в них отражается моё лицо…
      Таня улыбнулась, погладив меня по лицу.
        – Здесь близко, идём?
       Как сейчас отпустить тебя, но она права, если сейчас не двинемся отсюда, я продолжу, я снова чувствовал жар в животе…
      Мы встали, Таня, смеясь, стянула разорванные вдрызг колготки и трусики. А я, застегнувшись, поднял её сумку и забросил себе на плечо, как было в школе.
       – И как ты теперь? – усмехнулся я, когда она, скомкав всё это милое добро, дала мне подержать со словами: «выброси, где-нибудь», пока она обувалась снова, я, шутя, приподнял подол её платья над миленьким тёмным треугольничком.
        – У меня запасные есть, – улыбнулась Таня, тоже шутя, шлёпнув меня по руке.
       И тут, откуда ни возьмись, возникла какая-то кошмарного вида косматая старуха и завопила.
        – А ну пошли вон! – и махнула на нас драной сумкой. – Пр-р-раститутки кобелей водят, дожили! Вон! Во-ан!
       И погнала нас, как гусей. Мы, смеясь, взялись за руки и побежали. Таня отлично знала дорогу, я даже спросил её об этом, когда мы уже входили в неприглядный с виду дом, с парадного сорвали даже дверь и унесли.
        – Ты действительно живёшь в Питере, тогда почему в гостинице?
        – Нет, Володя, не живу и уезжаю послезавтра, – она улыбнулась и качнула головой, хвост не растрепался особенно, но съехал, и пряди выбились. – Но бываю часто. А потом… ты всё время забываешь, что я родилась здесь, а это вообще мой район. Только тогда тут люди жили, дети бегали, девчонки в классики играли… Здесь меня в музыкальную школу водили аж два года, с шести лет, только способностей у меня никаких не было…      
       – Рассказывай, – улыбнулся я. – Маленькая была просто.
       Я хорошо помню, какой она была маленькой, когда пришла в наш класс. Вот вошла тогда, первого сентября, стоит возле учительницы, косички, портфель красный, больше, чем она сама, ножки тоненькие…
       – Познакомьтесь, ребята, это Таня Олейник, – сказала наша учительница.
       Я смотрел и понимал, что пропал, вот разом и насовсем, не называл даже про себя это никак, а просто хотелось смотреть и смотреть на неё, разглядывать.
        – Ножки-спички… – хихикнул кто-то, я обернулся и шмякнул подзатыльник, заткнув навсегда все насмешки, в классе я был главным…
        И вот она теперь, Таня Олейник, моя теперь… наконец-то. Сколько прошло с того дня? Нам было по восемь, а теперь… почти двадцать три, у неё день рождения в июне… я протянул было руку, снова коснуться её, но сверху я услышал голоса и неясный шум, даже какую-то музыку…
Глава 6. День и вечер
        – Танюшка! Ну я понимаю, ты «звезда» международного масштаба, но имей совесть, час простоя!.. Проспала, что ли? Мы все, знаешь ли, любим давить на массу… но ты же не опаздываешь обычно.
       – Ну ладно, Гарик, не гундось, маэстро молчит, а ты напустился. Я опоздала впервые в жизни. И не час, врёшь… двадцать две минуты, – она посмотрела на часы, снимая плащик.
        – Двадцать две… а это кто?! Здрасьте… – маленький, плешеватый, с карими глазами навыкат человечек, одетый с небрежным модным изяществом, очень просто, какие-то брюки, рубашка, ничего особенного, но так как умеют только те, кто сам работает с модой, легко обращаясь с ней.
         – Это Владимир Книжник, – сказала Таня, представляя меня нас друг другу, и забрала свою сумку у меня. – А это – Гарик Теребухин.
         – На книжника не похож, – сказал Гарик, подавая мне малюсенькую сухую ладонь, и вдруг вгляделся пристально, будто я его одноклассник, которого он не может никак узнать. – Ты… погоди-ка, ты… музыкант, что ли?
        Таня обернулась, похоже, тоже хотела узнать ответ на этот вопрос, вот интересно, как этот Гарик догадался?
         – Да, – сказал я.
         Тогда он улыбнулся, ещё не отпуская моей руки.
        – Ленин?! – спросил он, ну надо же, ничто в нём не выдаёт человека, который мог бы слушать нашу музыку.
        – Да, – кивнул я, продолжая удивляться.
        – Да ладно… – он улыбнулся восхищённо.
       И обернулся вокруг себя, улыбаясь уже широко и даже как-то жизнерадостно, продолжая держать меня за руку.
        – Ребята, внимание! Среди нас известная личность, большой талант, фронтмен группы «Металл Милиция», Ленин! 
       Люди, а здесь было десятка два человек, стали оборачиваться. По их лицам было видно, что почти никому ни название нашей группы, ни моё прозвище, ни о чём не говорит. Однако один, длинный, чёрный подошёл, протягивая руку для пожатия с улыбкой если не восторга, то узнавания с примесью восхищения:
        – Сам Ленин? Я… слушай, уважаю… я, видишь ли, абориген, даже на паре концертов ваших был, хоть я и не фанат heavy, но… всё равно, вы… классная команда, это точно, – он потряс мою руку и спросил: – Я вот всё думал: а чё ты Ленин?
        – Потому что Владимир, – сказал я, пожав его руку.
      Тот усмехнулся, кивнув.
        – Ну, добро пожаловать, Ленин, – сказал он. – Тут мир говнюков и продажных сучек, но ты не тушуйся, быстро поймёшь, что почём. Да, к Танюшке не относится ни то, ни другое, она – человек.
       Мне было приятно это слышать, хотя я и сам знал, что из всех Танюшка всегда была особенной. Но сейчас у меня в голове было одно: надолго ли мы здесь, это, во-первых, и куда пойти потом с Таней, это, во-вторых. У меня дома – Рита. Серёге позвонить? И повести её, такую, в занюханную Серёгину коммунальную халупу, ещё хуже, чем моя в сто раз?.. Нет, надо позвонить Мэри…
       Я огляделся, здесь все были чем-то заняты, провода по полу, как стая разноцветных змей толстых и тонких, извивающихся, но каждая ползёт по своему делу, мне это напомнило такие же провода и кабели в наших базе, на студии звукозаписи недавно, всегда на концертах вокруг сцены, только наши для звука, эти питали светильники, и множество приборов не совсем понятного мне назначения. Девушки за стойками с одеждой, какой-то манерный пёстро одетый мужик, похожий на попугая, в моём понимании, который командовал тут всеми, помахивая руками, парни с прожекторами, которыми он руководил, дюжие дядьки тоже… публика разношерстная. Ко мне подошёл какой-то человек постарше большинства здесь в простой какой-то растянутой майке и джинсах, с седоватыми волосами и спросил с акцентом:
       – Ви… с Таня? – он смотрел с интересом.
     Я кивнул, он подал мне руку, я пожал, тёплая, сильная рука.
      – I respect!
       Я, увы, языка не знаю, но я понял его слова, он иностранец был не единственный здесь, к нему подходили тоже говорили что-то по-английски, наши, я чувствовал разницу в произношении.
       – Дорогие господа, у меня диск уважаемого Ленина, позвольте, включу, – между тем заявил во всеуслышание Гарик Теребухин и, не дожидаясь одобрения, врубил наш прекрасный грохот. Я боялся, что не только вылетят остатки окон здесь, но и люди просто убьют Гарика за его хулиганство, а меня за то, что я его придумал.
       Но ничего такого не произошло, кое-кто даже помахивал головами в ритм, включая этого пожилого иностранца. Но первая песня кончилась, вторая была лиричной балладой, той самой, что сходу пришла мне тогда, на телевидении. И тут уже оглядываться стали и улыбаться, я успокоился, что не убьют пока. И спросил у кого-то из проходивших мимо:
        – Ребят, позвонить отсюда можно? – это они работают, а у меня своя головная боль.
       Тот кивнул и принёс мне мобилу. Господи, я эту хрень сроду в руках не держал, как пользоваться-то?! Он взглянул на меня без удивления диким голодранцем.
        – Не парься, у меня тоже мобилы нет, – сказал парень. Нажал пару кнопок и снова отдал мне. – Набирай теперь номер. Если городской, то через код города, а то не сработает. Потом вот эту кнопку нажми.
     Я поблагодарил его, и набрал номер Мэри, выйдя на лестницу снова. Она ответила не сразу.
        – Ленин, ты? Ты куда пропал-то?
        – Да я тут… Я потом объясню. Слушай, есть у тебя кто-нибудь, у кого квартиру можно было снять хоть на недельку? Только приличную.
        – Ты… охренел, что ли? – задохнулась возмущением Мэри.
        – Ну не лечи меня сейчас, Мэри, помоги! – взмолился я, потом, потом всё…  и объяснения со своими, и с Ритой...
        – Придурок... кобелина, блин… перезвони через полчаса, убить тебя мало, – зло проворчала она.
      И через полчаса продиктовала мне адрес.
        – Ключ в почтовом ящике будет, он не запирается.
        – Спасибо, Мэри, ты… друг! – обрадовался я.
        – Да пошёл ты!
        Но я только радостно засмеялся и вернулся в квартиру, вернее в то, что ею когда-то было. Между тем, Таня уже вышла в приготовленную к съёмке комнату в длинном платье лазурного цвета с разрезом до бедра и совершенно открытой спиной. Она поискала глазами меня, улыбнулась, уже накрашенная для съёмки, волосы уложены крупными волнами почти до пояса… у меня захватило дух. Господи, и это её я только что прижал к стене в подворотне? Если бы для меня Таня не была Таня, я даже подумать бы не посмел, что с ней можно так обращаться…
       Немолодой иностранец оказался фотографом, тем самым маэстро, Таня преобразилась перед камерой, забыла обо мне, двигалась после каждого щелчка затвора, то улыбаясь, то становясь серьёзной, меняла позы, поворачивалась спиной, крутила волосами, и я заметил, что она двигается по мою музыку, будто это какой-то чудной танец. И отсняли тут быстро.
        – Great! – сказал маэстро, меняя камеру, а помощники потащили перезаряжать в ней плёнки, он отснял уже две или три, это была четвёртая. – Take a chair.
        Теперь Таня садилась на стул, спиной, передом, раскинув ноги, просто как все, задумчиво опуская локоть на колено. И так далее, снова сотня поз, выражений лица…
        Потом меняли платье и причёску, снова повторилось то же. После пятого или шестого наряда маэстро показал наверх и все, кивнув, стали перемещаться на крышу. Кое-что там уже было готово, но приборов освещения было нужно меньше, зато несли какие-то отражатели, затемнители и всё это надо было держать, перемещать.
       Таня появилась снова и опять в новом платье, здесь было опасно даже в специальной обуви ходить, не то что на таких тончайших босоножках на  шпильках, что были на её маленьких ножках, босоножки, кстати, были велики.
        – Ну как тебе? – спросил Гарик, подойдя ко мне.
        – Не… свалится она? – глядя, как Таня подходит к краю крыши.
        – Таня? – усмехнулся Гарик и сказал с гордостью: – Таня – профессионал. Причём от природы. Она на шпиле вашей Петропавловки на пальчик бы встала и «ласточку» сделала с лёгкостью. Только вот фотографу с ней не взобраться. На крыше снимать, кстати, она сама предложила.
        – Чего-чего, а фантазии у неё всегда хватало… – кивнул я. – И всё же, вы страховку бы какую ей привязали, а?
       Он посмотрел на меня.
        – Ты чё… влюбился, что ль? – усмехнулся он.
      Я взглянул на него.
       – Я лет… уже пятнадцать, как влюбился – сказал я.
       – Да ты чё? Школьная любовь? Так Танюшка из Питера? Не рассказывала никогда. Она вообще… ничего о себе не рассказывает. Какая она была в школе?
        – Какая?.. Как сейчас, необыкновенная.
       Гарик кивнул с улыбкой:
        – Я так и думал. Из ничего и выйдет – ничего, а она… И художница она, необыкновенная. Ты знал?
        – Ещё бы! – усмехнулся я, знал ли я, хо!
        – У неё скоро выставка в Москве, она говорила?
        А я подумал: «Из того, что ты знаешь о ней, я ничего не знаю», ни как в модели её занесло, ни о мужике, что почти всё время бывает с ней и ведёт себя по-хозяйски, это сразу заметно, но расспрашивать его о Таниных последних пяти годах я не хотел. Я не хотел ничего знать от других, пусть она расскажет сама, если захочет этого, а нет, то и не нужно ничего… Главное, что мы встретились и что…
       Господи, Боже мой, когда же это всё закончится, я ещё все думают, у этих моделей простая работа, я чокнулся только смотреть, а она должна позы, улыбки, взгляды выдумывать и быть при этом такой, что вибрирует воздух вокруг неё. Когда хоть кто-нибудь из них устанет, наконец, и всё это закончится? Кошмар…
       Здесь, на крыше, не было слышно нашей музыки, да и диск давно закончился, хотя Гарик нагло ставил его второй раз, никто не возразил. Всё это действо закончилось только к пяти, а встретил я её в девять, потому и застал, что пришёл рано сегодня. Наконец, стали собираться. Таня подошла ко мне.
        – Устал? Я быстро, только переоденусь и идём. Есть хочу, ужас! – вся сверкая, произнесла она. – Да, Гарик, ты можешь мне диск этот их дать? На время, я верну.
         – Так он даст тебе, небось, хоть пять дисков, – поморщился Гарик, явно не желая.
         – Когда он даст, мне сегодня надо.
         – Бери, чёрт с тобой, только не потеряй, не то я у Ленина буду клянчить, как поклонник. Кстати, Ленин, подпишешь?
         Я улыбнулся, мне понравились эти люди, никаких говнюков и сучек я не увидел, может тот, помощник фотографа преувеличил или вокруг Тани всё становится прекрасным?
       Она выпорхнула через несколько минут, оставшись при макияже и укладке, волосы ей весь день то поднимали, то сплетали, то снова распускали, вытягивая какими-то приспособлениями, взбивали, и сейчас они струились, распущенные вдоль спины. Надевая плащик, Таня и сумку забросила на плечо, я забрал её, а она улыбнулась и взяла меня под руку, прижимаясь боком.
        – Пока, Гарик. Завтра во сколько? Так же?
        – Завтра недолго, вокзал весь день никто держать не будет. Нам сказали, с двух до четырёх перекроют зал для нас, не больше.
       Таня кивнула и чмокнула его в щёчку, они тут все челомкались, прощаясь, вот манера чудная.
       – Очень надоело? – спросила Таня.
       – Да нет. Каждый день так?
       – Что ты! Так быстро и эффективно мало кто умеет. Всё так отлично работает, когда фотограф знает, чего хочет.
       – Я видел твои фотографии в итальянском журнале. И… в других. Я думал, ты за границей.
       – Да нет… Я ездила несколько раз, но это так… всё это так, Володька, для денег. Если я могу заработать, то почему не сделать этого? Как в песне у «Секрета»: «надо много успеть, покуда грудь высока».
       – Это про шлюх сказано, – поёжился я.
       – Какая разница в данном случае? Это контекст, важно, что и для моделей это актуально. Век моделей короток. Я и не думала, пошла с тоски, честно сказать, чтобы не было свободного времени… Но, когда заработала семьдесят тысяч баксов за два месяца работы, купила квартиры себе, родителям, то… сам понимаешь. Когда мне за картины будут столько платить, я буду совершенно счастлива.
       – Большинство великих художников умерли, если не в нищете, но в бедности, – возразил я.
        – До великой мне ещё долго дорастать, – улыбнулась. – И это посложнее, чем просто быть красивой.
        – Красивой быть… такой можешь только ты. Неужели ты не устала? – удивился я, глядя на её сверкающие глаза и улыбку.
        – Устала, почему же, что ж я не человек?
        – Мне, кажется, нет.
        Таня засмеялась.
        – Кое-кто называет меня сексуальным эльфом.
        – Кто?
        – Узнаешь. Я вас познакомлю.
        – Пошляк какой-то.
        – Да нет, он хороший, и очень добрый, – улыбнулась Таня.
        – Как Дед Мороз?
        – Лучше.
        Оказалось, за разговором, мы дошли до «Англетера». Я остановился, было, на пороге, но швейцар открыл перед нами дверь с улыбкой и я прошёл, потому что стоять столбом, было показать себя уже последним идиотом. Сверкающий вестибюль, зеркала, статуи, мрамор, кожаные диванчики, Таня, не замечая всего этого, прошла к лестнице.
        – А ключ? – спросил я, везде, в городах, куда мы ездим на гастроли, в гостиницах дают ключи на стойке у администратора или портье. Таня оглянулась.
        – У них тут карточки уже завели. Правда, бывает, глючат, смех и грех, – просияла она.
       Мы поднялись на третий этаж. Тёмно-красные ковры на полу, навстречу попадаются хорошо одетые люди или, даже в основном, иностранцы. Наконец, мы остановились у самой большой двери на этаже, Таня открыла без сложностей. Внутри… ну, это какой-нибудь президентский люкс или чёрт его знает что, в окна Исакий смотрит, я, выросший в полной советской роскоши, и хлебнувший за пять лет всех видов бедности и даже нищеты, как принц-изгнанник, или бунтарь, как Таня когда-то сказала, остановился в нерешительности, захотелось разуться, чтобы не пачкать тут светлые ковры и паркет, вдруг я своими потёртыми ботами какие-нибудь собачьи какахи раздавил?..
        – Я в душ, смою это всё, – сказала Таня. – А ты, Володь, располагайся и… ты не смущайся. Всего несколько минут, я быстро.
        Она исчезла, а я, Господи, обормот обормотом, пошёл по комнатам, чувствуя себя матросом, из тех, что громили Зимний в 1917-м. А потом вдруг меня толкнуло, она в душе, а я… что я тут хожу-то как дурак?
        И я вернулся к ванной, вошёл, шумела вода за стеклянным барьером душевой кабины, обширная ванная, тоже мрамор, всюду здесь белые и кремовые тона. Я сбросил одежду и отодвинул створку кабины. Таня, обнажённая, такая… она, правда, стала ещё красивее, тоньше, мышцы играют под белой кожей, хорошенькие круглые ягодицы... я протянул руку к ним, удивительно, такая тонкая, она никогда не была жилистой и тощей, красота ничего общего не имеет с измождённостью.
       Таня повернулась ко мне, улыбаясь, без косметики и с мокрыми волосами ещё притягательнее, светло-коричневые соски, размером с советскую монету в три копейки, нет, в пять… я их во сне видел, Боже мой…
       – Мы когда-нибудь до постели доберёмся? – засмеялся я, вылезая на пол и потянувшись за полотенцем. В этот момент дверь открылась...
        – Танюшка… – этот тот самый кашемировый красавец, что я видел с Таней столько раз. Увидев меня, как говорится, во всей красе, он остолбенел на мгновение и исчез за дверью.
       Я подумал, что на мокрую задницу не натяну джинсы достаточно быстро и потому надел халат.
        – Кто это? – в ужасе спросил я Таню.
        – Не пугайся, это мой муж, – сказала она. – Ты…одевайся спокойно и выходи.
       А сама надела тоже халат, завернула волосы полотенцем и вышла. Вы представляете? Нет, я бывал с замужними женщинами и не раз, и всегда, если только была вероятность появления мужа, каждая из них мертвела, пару раз я прятался на балконе, однажды выпрыгнул в окно, невысокий второй этаж был, тоже только штаны натянуть успел, остальное мне моя любовница выбросила следом, одевался, убегая, повеселил человек десять прохожих. Но так, чтобы женщина сказала после того, как её муж увидел меня едва ли не в деле, «не пугайся», это что-то совсем странное. Но Таня… Таня во всем странная, была и есть.
       Но оснований не верить ей у меня не было никогда, поэтому я оделся всё же спеша, думая, а вдруг этот викинг сломает ей шею там, пока я со своими трусами вожусь. Но вышло ещё страннее. Куда страннее, чем я мог думать.
       Когда я оказался за дверью, сразу услышал их двоих, разговаривающих в гостиной, вполне мирный разговор, точнее, немного взволнованный, но как оказалось, не по моему поводу. Они обернулись ко мне. Этот поднялся с подлокотника кресла, на который присел.
        – Добрый вечер, я – Лиргамир, Марк, муж Тани, – сказал он, протянув мне руку и даже улыбнулся, правда глаза напряжённые, но взгляд будто и не на меня, похоже, у него есть ещё причины напрягаться.
        – Книжник, Владимир, – сказал я, пожав его руку в продолжающемся изумлении, может, я сплю? Что за сюр?!.. 
        – Не могу сказать, что я так уж рад познакомиться, – сказал Лиргамир, ну хоть что-то адекватное.
       Вблизи он оказался ещё красивее, чем издали, одет с той простотой, что свойственна настоящей роскоши, кожа гладкая, какая бывает только у таких природных блондинов, лицо идеального греческого или римского, а ещё вернее, скандинавского бога, стать и голос, приятный с низковатыми бархатными обертонами.
       Он повернулся к Тане.
       – Танюшка, ты… я позвонил портье, вам соседний номер подготовят сейчас.
        – Выгоняешь меня?
        – Могу оставить, но тогда не удивляйтесь, что нелюбимый старый муж слюнявит свою шкурку в уголке, страдая от одиночества, – сказал он с усмешкой, снова садясь на подлокотник кресла.
         – Тьфу, да ну тебя! – Таня толкнула его в плечо кулачком. – Ладно, я оденусь пока.
        – Да-да, неплохо бы, а мы побеседуем.
        – Только не ссорьтесь, а, Марк? – Таня всё же с беспокойством посмотрела на него.
        – Не волнуйся, драться тоже не будем, – Лиргамир кивнул, складывая руки на груди.
       Таня отправилась в ванную, я услышал шум фена. А Лиргамир посмотрел на меня, но потом опустил голову, потому что, как мне показалось, ему сложно было сдерживаться всё же, хоть и странный он муж, я бы уже морду мне в котлету превратил, а этот разговаривает.
        – Для начала, Владимир, драться и правда не будем, и вообще… – он всё же поднял глаза на меня, сразу меняясь в лице. – Но… не подумай чего-то такого… обидишь её… хотя бы подумаешь – убью… в пыль сотру, – эти слова вышли у него с подвывом, а глаза сверкнули и не сталью, а воронёным стволом, даром, что светло-голубые.
        – Я сам убью, – сказал я.
       Он усмехнулся жутковатой улыбкой, только меня было сложно напугать.
        – Откуда ты взялся? – спросил он.
        – Я-то? – ухмыльнулся я, приосаниваясь. – Это ты откуда взялся?!
        – Или ты этот… мечта её детства?.. Тогда тем более убью, – он тоже встал с подлокотника, мы одного роста и я уже примерился боднуть его в переносицу идеального тонкого носа с мастерски вырезанными ноздрями и кончиком, вот трудился-то над этим лицом Божественный Скульптор… как в дверь постучали.
        Лиргамир матюкнулся про себя, засовывая кулаки в карманы, и пошёл к двери, открыть.
        – Марк Борисович, ключ от триста четырнадцатого.
        – А… да-да, спасибо.
       Он взял ключ и развернулся ко мне.
        – Держи, – сказал он, отдавая мне карточку-ключ. 
        Тут и Таня появилась с сухими почти волосами, улыбнулась, взглянув на нас обоих.
        – Володь, одна минута, хорошо? – и исчезла в спальне.
        – Марк… Борисович, почему ты…
        – Что? Разрешаю ей трахать тебя? – спросил он, снова засовывая кулаки в карманы своих светлых брюк из тонкого бархатистого кашемира.
        – Ну… вроде того.
      Он усмехнулся, подняв широкие прямые плечи и складывая руки на груди, мне стало казаться это, не только, чтобы я не увидел, как они складываются в кулаки, но и не дать себе пустить их в ход. Хотя и не похоже, что он часто ими машет.
        – Ну как почему… для начала я – гомосексуалист, тебе вполне могу вдуть, ты… – он демонстративно оглядел меня, – ничё такой, ноги стройные… хочешь? – он усмехнулся глумливо. – А серьёзно – я муж, тот самый, что каменная стена, за которой она может делать всё, что хочет и это наше с ней дело. Зачем отказывать моей девочке в маленьких радостях? Считай, что ты такая маленькая радость. Ну… как будто я собачку ей подарил.
        – Таня не любит собак, – сказал я, тоже мне муж, таких вещей о Тане не знает.
        – Да? Я думал, она всех любит, – усмехнулся он. – Таня добрая. Вот только раньше я не замечал, что она так уж любит трахаться, и кобельков.
        – Что?! – нет, я всё же вломлю ему по его холёной морде, небось, и не бреется сам, какие-нибудь цирюльники ему его рожу идеальную полируют… Надо же, весь день кобелём меня обзывают на все лады!
      Я рванулся к нему, но тут между нами выросла Таня.
        – Ч-ш-ш-ш… тихо, ш-ш-ш… – она положила ладони мне на грудь, останавливая. А потом повернулась к нему. – Марк, ну не можешь без провокаций, да?
         – Приводишь в дом мужика, он ходит с голым дулом, рушит мне все планы, и не провоцируй ещё. Имею я право ревновать? – пожал он плечами.
        – Ну… имеешь, ладно.
       Он кивнул:
        – Всё, валите, ключ у него, – сказал он, уходя в гостиную. – Да, там ужин должны вам привезти в номер, не ела весь день ничего опять… проверь, чтобы икра была, я сказал… Для стояка полезно… – он подмигнул мне.
        – Спасибо, Марк Борисович, – сказал я, не зная, то ли мне злиться, то ли смеяться.
        – Паш-шёл ты! – он, наверное, тоже не знал.
        Мы направились к двери, наконец. Но он вдруг сказал вслед:
         – Танюша, так приди, не забудь... правда.
        Вот его беспокойство, не связанное с ней или со мной, что-то, что было до того, как он увидел меня, и я, действительно, рушу его планы. Не знаю уж, с чем они связаны, но ему нужна Таня… я спросил её, зачем.
        Таня посмотрела на меня.
         – Ну… у него неприятности. Он предполагал, что… словом, Володь, в двух словах не объяснишь, да и в ста… но…обманывают партнёры, надо это как-то прекратить, но прекратить эффективно.
         – А ты ему зачем? Советы, что ли, даёшь?
         – Да какие там советы, что бы я понимала, – вздохнула она. – Но, знаешь, как, иногда надо кому-то рассказать, чтобы тебе самому стало яснее, что происходит вокруг тебя и как с этим быть.
        – Не знаю, у меня нет бизнеса и обманывающих меня партнёров.
        Мы вошли в этот триста четырнадцатый. Это уже обыкновенный номер, с одной спальней, но тоже весь бело-бежевый, только покрывало на постели красное. Только мы вошли, постучали, привезли столик с сервированным ужином на две персоны...
Часть 11. Ускорение и перестройка
Глава 1. Неожиданность
       Этот Танин Книжник был совершенно прав, моё беспокойство, конечно, не было связано с ним. Вообще до сих пор я не знал ревности, не только потому, что Таня, когда-то спряталась в брак со мной от двоих надоевших любовников, она всё же продолжила встречаться с ними обоими именно потому, что она добрая. Догадавшись об этом, я спросил её как-то:
       – Танюшка, ну я понимаю, ты бы рассчитывала с помощью Вальдауфа какую-то головокружительную карьеру сделать, продавалась бы ему выгоды ради, железная логика всех нормальных провинциалок. Так нет, он имеет от тебя куда больше, чем ты от него, и только благодаря тебе, получил второй пик не просто славы, а настоящего творческого расцвета. И ты сама давно богаче его со своими модельными контрактами… но ладно, профессор, харизматичный, могу понять… Но на хрена тебе сдался Курилов, а?
        – Богдан… я виновата, я позволила ему думать, что я нормальный человек, ему больно, что он ошибся.
        – А оттого, что ты с ним спишь, время от времени, ему, конечно, легче?
        – Чуть легче… он же не виноват, что влюбился.
        – Есть и другие, кто влюбился, ты же не снисходишь, – заметил я.
        – Ну Марк… Боги, он… одинок. Олечка вон, хотела осчастливить его, но… ничего не вышло.
        – Ты сравнила тоже, ты и Табуретка! – захохотал я.
        – Ладно тебе, она хорошая девочка, добрая.
        – Ага, очень добрая. Тань, ты чё, ей-богу? Она замуж хотела выйти за хорошего парня, а тут ты, как Солнце, всё затмеваешь вокруг. Она же сплетни о тебе вознамерилась распространять, если бы я и Вальдауф не припугнули, что она вылетит из училища пробкой… «добрая»…даже Каринка поддержала нас.
      Это была правда, Карина и сказала мне, что Оля задумала. У самой Карины развивался счастливый роман с Щелкуном, а все влюблённые великодушны, поэтому она и решила помешать Оле натворить дел. А вообще, виноват был, конечно, Курилов, незачем было обольщать Табуретку, чтобы заставить ревновать Таню. Я не знал, конечно, всех обстоятельств, не мог их знать…
     …Конечно, ты не знал, Марк, мой вчерашний друг, внезапно отнявший у меня девушку. Но я сходил с ума несколько недель, даже месяцев после вашей чёртовой свадьбы. На «Монстрах рока» мне сильно повредили руку дубинкой, я был такой пьяный, что не помню, как и приволокся туда, и, наверное, дебоширил, и когда меня уводили к «скорой» под «For whom bell tolls», я думал, может меня отвезут сразу в морг, потому что колокол звонит обо мне. Но перелома не было, только сильный ушиб, воспаление надкостницы, я проходил в лубке около месяца, не имея возможности работать, только слушать и смотреть.
       Вот тогда я и заметил, как Оля поглядывает на меня, как всё время пытается заботиться, я и придумал свой план. Да, я обольстил её, девственницу, которая так жаждала потерять эту самую девственность, будто она тяготила её, как лишний вес. Но я не был влюблён в Олю, не испытывал даже симпатии, она до ужаса раздражала меня, и после пары свиданий, я сказал ей, что всё это было ошибкой, не испытывая, увы, даже жалости, и не проявляя деликатности, хотя должен был, кажется.
        – К тебе, что… Таня вернулась? – прищурилась Оля.
        – Таня, кажется, замужем, – сказал я.
        – Да ладно тебе, все знают, что это фикция.
       Я лишь пожал плечами, мне вовсе не казался брак Тани и Марка фикцией, они друг к другу относились, действительно, очень хорошо, и, если Марк в своё время купил меня россказнями о своей асексуальности или там гомосексуальности, не так важно, то я давно в это не верил, одного взгляда на них двоих было достаточно, чтобы увидеть, какое, как раз сексуальное, напряжение испытывает Марк. Он даже внешне изменился, я не смог бы объяснить, но в лице, движениях, даже в голосе у него появилось какое-то достоинство, каких прежде не было. Даже осанка у него была теперь иная, его спина не гнулась во все стороны, как прежде, плечи развернулись, он стал выше ростом и сразу старше, и ещё стал похож на какую-то большую птицу, раскрывшую крылья, или, собираясь взлететь, или закрыть крыльями Таню. Так что никакой фикции.
        – Как бы то ни было, Оля, я не люблю тебя.
        – Ах так! Так я… я…
      Что она хотела мне сказать, не знаю, но она убежала. А через пару дней ко мне пришла Таня, потому что Оля устроила ей скандал со слезами и громкими упрёками прямо на занятии. Я открыл дверь на её стук, и Таня вошла, стряхивая снег с шубки.
      – Не могла на лестнице снег стряхнуть, мокришь мне тут, – проворчал я.
      – А я на метле в окно влетела, как вселенское зло, – сказала Таня, как всегда найдясь с шуткой.
       Но мне было не до смеха.
        – Зачем явилась? Маленькую Олечку защищать?
        – Зачем ты так поступил?
        – Как? Что, по-твоему, я такого сделал? – я встал у окна, сложив руки на груди. – Что я такого сделал, чего не делали со мной?
       Зашёл было мой сосед, увидел Таню, охнул и тут же ретировался.
       – Сравнил тоже мне.
       – А что, Табуретка – человек, её жалко, а меня – нет?!
       – Ты хочешь, чтобы я тебя пожалела?
        – Нет, я совсем другого хочу.
        – Чего?
        – Ну чего… я не идиот, и понимаю, что мне против Марка, конечно… нечем брать. Но… я тогда стану шантажировать тебя.
        – Чем? Обнародуешь нашу связь?
        – Ну… кто этого не знал? Нет, я стану обольщать по девственнице в месяц, или ты…
        – Я Марка не брошу.
        – Таких, как Марк не бросают, это ясно… это Марки бросают через хрен, смотри, как бы и с тобой этого не сделал.
        – Я не боюсь.
        – Смелая девушка – это очень притягательно.
     Таня вздохнула, сняла шапочку и села на кровать.
       – Смелая, говоришь?.. ну что ж… Я тебе расскажу о смелости… Моя жизнь была светла и беззаботна, я готовилась ехать учиться, любила славного мальчика, и он любил меня, а потом… я ошиблась один раз, и… всё рассыпалось в один вечер…мне было шестнадцать, я забеременела, а потом случился выкидыш, и моя ближайшая подруга подстроила так, что я попала в дурдом, где меня месяц насиловал маньяк, из-за чего я стала теперь бесплодной… а после… А после случилось самое страшное, последнее, после чего уже… – она выдохнула с болью. – Меня заставили бросить всё, что мне было дороже жизни, оттолкнуть своими руками то, что было моей душой… как ты думаешь, Боги, есть ещё что-то, чего я могу бояться? – произнесла она будничным и даже усталым голосом.
       Она сказала это всё так, словно перечислила, по каким магазинам намерена пройтись, поэтому, наверное, вся эта странная и совершенно неправдоподобная информация не дошла в тот момент до моего сознания. Дошла намного позднее, и я много дней и месяцев осознавал всё, что она сказала, начав, наконец, понимать все её странности, и то, какой она была необыкновенной, сильной и сияющей. С неё содрали кожу, но она не нарастила новую, она жила теперь без кожи, поэтому и была такой необыкновенной, уязвимой, но бесстрашной. Осознавая всё это, я и полюбил Таню по-настоящему и не прежней эгоистичной любовью, но совсем иной, она и мне отворила сердце тем, как вдруг раскрылась передо мной. Наконец.
      А в те мгновения, я ничего не услышал по-настоящему, я только смотрел на неё и думал, как я её хочу. А потому я сказал:
        – Или ты будешь спать со мной, или я буду плохим мальчиком, обольстителем-погубителем девушек. Причём тебе стану рассказывать о каждой, чтобы ты знала, что виновата перед ними. Они будут плакать и жаловаться, страдать, думать о суициде, а это я всё сделал нарочно.
       Таня посмотрела на меня:
        – Ты не такой, Боги.
        – Я такой. Вы все добрые, а я – злой. Так что выбирай: или ты, или много грустных девочек.
        – Ты… серьёзно?
         – Absolutely, – сказал я.
       Тогда Таня встала, и, глядя мне в глаза, стянула трусики, оказавшись в чулках там, под платьем. И, не снимая этих своих ботфортов с бесконечных ног, ни шубы, подняла платье, показав мне свои милые прелести, и легла на кровать, разведя коленки.
        – Так хочешь? Иди, бери.
       Нет, так я не хотел, я знал другое.
       – Иди отсюда! – со злостью сказал я, отворачиваясь к окну.
      А за окном моталась метель, небо почти смешалось с землёй, не были видны ни соседние дома, ни даже дорога внизу, на чём Таня, пешком?..
       Услышав, что она встала и шагнула к двери, я сорвался с места и схватил её со спины, потому что отчаяние охватило меня, я сжал её, шепча, чувствуя, что задыхаюсь и просто теряю разум.
       – Не уходи… Таня… не бросай меня, я люблю тебя…
       А в том, что Таня добрая, Марк прав, она больше не бросала меня. Это, конечно, странные отношения, но и Таня не та девушка, которая могла бы стать женой, создавать мне дом, уют и ждать меня с работы, глядя в окошко. Когда я осознал это до самой глубины моей души, я понял, как много она даёт мне уже тем, что дарит частичку своего сердца. В этой частице, как в ядерном топливе было столько силы и энергии, что невозможно поверить, если не чувствовать это, я чувствовал и знал, что больше мне никто дать не сможет. Хотя были и другие женщины и не одна, не обольщённые девственницы, конечно. Были и длительные романы, я как-то повзрослел и созрел, благодаря Тане и тому, что было между нами. Но ни в одной женщине я не находил ни Таниной улыбки, ни смеха, ни шуток, ни резкости, на которую она тоже была вполне способна, ни того, что перебьёт всё это, чтобы я забыл о Тане и начал жить иначе…
      …Разумеется, ничего такого я не знал о них, но понял, что Таня всё же встречается с Куриловым года через два, когда увидел на нём футболку, из тех, что она привезла из своей очередной поездки в Европы, которые она предпринимала каждое лето, зарабатывая изрядное количество денег своей продолжающейся модельной карьерой. Об этих заработках я сказал ей сразу:
        – Спрячь их и не давай мне, потрать, если хочешь. Или… короче, Тань, в дело не давай, я буду знать, что у тебя есть какая-то страховка в случае чего, вдруг я всё… прос…. Хоть об этом голова болеть не будет.
       Поэтому Таня купила квартиру себе и своим родителям в Москве, и мастерскую ещё, и вторую квартиру в Питере, сколько ещё у неё оставалось денег, я не берусь даже предполагать, я даже о квартирах её сказал как-то, чтобы она не говорила мне адресов.
        – Почему?
        – Захочешь смыться от меня, будет куда.
        – Почему мне может захотеться смыться?
        – Мало ли, всё может быть.
       Наша с Таней свадьба двадцать первого августа 1991 года прошла совсем не так, как предполагали мои родители или дедушки с бабушками. За два дня до этого грянул путч, страх, непонимание, танки в Москве. Только дедушки мои не выглядели, почему-то, обескураженными, хотя, казалось, отношения к этому не имели?
        Мы думали, свадьба не состоится, хотя ресторан был заказан, бабушки, занимавшиеся этим, сказали, что всё готовится, потому что продукты закуплены. В ЗАГС нам пришлось ехать на машинах из маминого министерского гаража, притом долго колесить, потому что улицы были перекрыты какими-то поваленными троллейбусами, куда там, настоящими баррикадами будто, мне весь этот несостоявшийся переворот казался таким смешным и несерьёзным, что, если бы он помешал моей женитьбе на Тане, я, наверное, сам пошёл бы и пострелял всех этих придурков путчистов.
      Но, нас расписали, тараща удивлённые глаза, потому что мы были едва ли не единственной парой в тот день, а потом, думаю, такой красивой пары, какой получились мы, этот Дворец бракосочетаний вообще никогда не видел. Платье на Тане было волшебное, Дом моделей не оплошал, всегда могли, если хотели, что говорить о ней самой, но и я неплох в светлом смокинге. Но гости со страху не пришли к нам, кроме Щелкуна с Каринкой, очкарика и Табуретки, так что свидетелями пришлось стать именно им. Танины родители приехали тоже, никто Москву не перекрывал, вопреки слухам, и поселились Олейники на эти два дня у нас на Профсоюзной. Моим родителям очень понравились интеллектуальные Танины предки, что подняло и саму Таню уж на совсем недосягаемый пьедестал. А в ресторан, чтобы не пропали кулинарные шедевры, мне пришло в голову зазвать прохожих, а на улицах в тот день людей было очень много… Вот такая чудная у нас вышла свадьба.
       – Ну, что ты хочешь, Марковкин, пара мы с тобой придурошная, вот и свадьба у нас такая, – улыбнулась мне моя жена, когда нам поднимали очередное «Горько!». Мы целовались плотными губами, будто бы от скромности.
       К нашей свадьбе оказалось, что мои родители, бабушки и дедушки приготовили нам подарок в виде трёхкомнатной, полностью отделанной квартиры на Садовой, недалеко от театра Моссовета, причём наш дом был в глубине двора и поэтому избавлен от шума, как те, что выходят фасадами на улицу. Это был сюрприз так сюрприз, как говориться.
       Там всё было как в нормальной квартире для семьи, гостиная, столовая и спальня с большой двуспальной кроватью. Я, как настоящий правильный муж, перенёс смеющуюся надо мной Таню через порог на руках. Да-да, нас привезли сюда на машине, пока развозили всех гостей. Родители напутствовали: «С Богом, детки!», мама кивнула, подмигнув, как истинный заговорщик, наш заговор был куда более удачным, чем тот, что лопнул в эти дни. Или тот нарочно сразу был разыгран так, чтобы лопнуть…
      Мы поднялись на лифте, вышли, и остановились у дверей, я вставил ключ, что ж, замок открылся, значит, мы не ошиблись. Я посмотрел на Таню, в чудесном платье с кружевом на груди плечах, пышной юбкой и такой притом тонкой талией, что вся Таня казалась ненастоящей, а какой-то чудесной сказочной принцессой. И повернувшись к ней, поднял её на руки. Она засмеялась.
        – Что смеёшься, я муж, должен тебя через порог дома перенести.
        – Да ты что…традиции выполнять будем?
        – Ну а что? Фамилию мою ты приняла вместе с кольцом на пальчик, и меня окольцевала, и на свадьбе нашей мы под «горько!» целовались весь день, как заведённые, так что все традиции и соблюли, что ж на полдороге останавливаться?
        Мы перешагнули через порог и оказались в просторной прихожей большой московской квартиры.
       – Три комнаты…
      Мы с ней обошли всю квартиру и остановились в спальне, глядя на ложе любви, на котором было выложено сердце красными лепестками роз. Вот, кто это придумал, я что-то сомневаюсь, что моя мамочка или Танина немного странная мама. Горничные, что ли, выкладывали? С-спади, какая пошлость…
        – Слушай… sexу Еlf, а давай трахнемся? – сказал я, смахнув эти дурацкие лепестки. – Ну, правда. Уж если соблюдать традиции до самого конца? А? Может, это так классно, что я стану нормальным мужиком? Представляешь? Ты как фея, взяла и исцелила извращенца.
        – Ой, ладно… ты не извращенец.
        – Будешь рассказывать всем: вот был урод уродом, а стал супермен?
        Таня посмотрела на меня и сказала, дурачась, тоном охотника из «Обыкновенного чуда»:
        – Зама-анчиво, чёрт возьми…
        – Ну а чего? Девочки же так любят спасать таких, как я, заблудших? А?
        – Да ты чё, Марковкин? Чего тебя спасать-то, ты что, тонешь?!
        – Я тебя люблю, и…
        – Слушай, мне не до шуток, – сказала она тогда, снимая туфельки. – Я иду мыться и спать, фигнёй страдать сегодня у меня уже сил нет.
       Когда она вышла из ванной, вот как сегодня, умытая, с расчёсанными волосами, и в банном халате, но не в белом, как в отеле, а в розовом, своём, потому что наши предки, как ангелы-спутники Гименея, и наши вещи сюда перевезли и по шкафам разложили, не сами, конечно, у нас дома была прислуга, маме ничего не стоило попросить их о дополнительной услуге. Она обещала, что и сюда к нам раз в неделю будет приходить горничная.
        Когда Таня вышла, я сел на край кровати ждать её. Эта мысль о сексе с ней не оставила меня, несмотря на полное отсутствие энтузиазма с её стороны. А может быть, именно благодаря этому. И вот я сидел и думал, что если какой-то человек и может пробудить во мне сексуальность, то только Таня, потому что мужчины, с которыми я этим занимался, не возбуждали меня, так, чистая механика, я больше восторгался Оскаром, к примеру, как личностью, а с остальными в его компании я переспал только, чтобы нравиться ему, чтобы  показать себя прогрессивным и свободным, современным, раскрепощённым, не признающим ни рамок, ни условностей. Человеком Новой эры. Даже Новой России. Мне казалось, что так правильно…
       А вот Таня… я помню, как у меня засвербело, когда на том памятном занятии Вальдауф взялся трогать её… А вдруг Таня не только мой ключ к дедовскому наследству, но и к нормальной человеческой жизни? Говорят, счастье – в любви? А если Таня – моя любовь? Ну, то есть она и так моя любовь, но что, если она не только платоническая и дружеская любовь, а самая обыкновенная, нормальная?
       И вдруг она появилась передо мной снова, в купальном халате и тапочках. Она… Таня… моя жена. Сейчас, без причёски, косметики, платья, она была ещё притягательнее.
        – Кровать очень большая… думаю, нам хватит места? – сказала она, обходя её. – Или лучше отдельно ляжем? Я могу уйти на какой-нибудь диван…
       Она посмотрела на меня.
        – Нет… не надо отдельно – сказал я. – Я не хочу.
        – Тогда иди, мойся, я лягу – она взялась за покрывало. – Не шуми, когда будешь ложиться, ладно? Ты ворочаешься во сне?
        – А? нет… и не храплю. Я вообще… очень хороший, – сказал я. – Тебе понравится.
        – Ну и отлично, я тоже – улыбнулась Таня.
       Я послушно отправился мыться, как она сказала, продолжая думать о ней и о том, что она в моей постели, она моя жена и вообще-то это её обязанность, исполнять то, чего я хочу. А я хочу. Я вдруг сейчас это понял. Так что… не совсем я, оказывается, и бесчувственный.
      Член у меня встал от всех этих мыслей, до сих пор вставал только как у всех мужчин спонтанно, как говориться, безотносительно к мозгам. А теперь во второй раз и именно при мыслях о ней. Прямо к животу прилип, я попытался опустить его рукой, стоя под струями душа, но он подскочил, как на пружине. Дурака валять надоело. Так чего же я… спрашивается, жду?
       Когда я вышел из ванной, не удосужившись ничего надеть на себя, во всей квартире, кроме коридора, было темно, дверь в спальню была открыта, и свет лился туда, освещая ковёр в изножье и не попадая на постель, где уже уснула Таня, я это понял по её тихому дыханию. Одеяло тоже было одно на двоих большое-пребольшое, где и взяли-то такое…
       Поняв, что я совершенно не знаю, что делать, я растерялся на несколько мгновений, а потом понял, что я занимаюсь ерундой, вероятно, думать тут незачем вообще. Поэтому я просто придвинулся к Тане…
       Касаться её так было настолько необычно и замечательно, что я уже не мог и не хотел останавливаться. Её тело оказалось и не рыхлым, как мне казалось, должно быть у женщин, но при том и не как мужские, оно нежное, но упруго-гибкое, совсем не такое, какими мне представлялись женщины на вид. Удивительно гладкая кожа, нежная и атласная, тёплая, хотелось прижаться к ней всем телом, прижать лицо и вдыхать. Груди вообще какое-то чудо, я не выпускал бы их из ладоней никогда, и вот это…то, что у них между ног… слушайте… как это называют там, в поэмах, «врата рая»?
       Всё это продлилось какие-то мгновения, потому что Таня, проснувшись, в ужасе отпрянула, отталкивая мои руки и даже взвизгнув.
        – Марк! Ты что… ну… Господи… – она дышала от испуга глубоко и быстро и теперь выдохнула, будто успокоившись, поняв, что это я. – Что за шутки?! Дурацкие…
      Она села, прижав бёдра к груди, вся свернувшись, таким образом, и натянула подол сорочки до самых пальцев на ступнях.
        – Танюшка… ты… ну, что ты испугалась? – пробормотал я, улыбаясь немного неловко. Я задыхался тоже.
       И подумав с миг, я приподнялся так, чтобы она увидела меня всего и что со мной. Таня несколько секунд смотрела на меня, вооружённого вполне привлекательным фаллосом и телом в целом, и молчала, очевидно, лихорадочно соображая, как поступить.
        – Ну… что… сказать… всем хорош ты, Марк Борисыч… хоть ваяй, жаль, что я не скульптор. Но ты… выпил лишнего, что ли, а? Что ты вдруг?
      Тогда я решил, что если я хочу получить то, чего, оказывается, хочу, я должен перестать идиотничать в обычной манере, и сказать, как есть.
        – Танюшка, я не вдруг, – сказал я серьёзно. – Я тебя люблю…
        – Марк… ну ты что? Ты пьяный, что ли? – она провела по волосам. – Ну, что тебя понесло…
        – Разве похоже, что я пьяный?
        – Ну, вообще-то, похоже.
        – Тань, я люблю тебя. И я тебя хочу.
        – Нет.
        – Да!
        – Ну что ты выдумал?! Ты же…
        – Ну что я? Педик? Поэтому тебе противно? Так я давно ни с кем не трахался, с самого марта. С февраля даже. И проверялся, я здоровый и не заразный…
        – Что ты плетёшь, Господи Исусе? – нахмурилась Таня.
        – Не плету я… иди ко мне, а, Тань?
        – Марк… – Таня побледнела, выпрямляясь, поняв, наконец, что я не шучу.
        И вдруг соскочила с кровати к выходу, но я поймал её, и сразу мои ладони, уже зная, что им нужно, заскользили по её телу, я поднял её и принёс на постель. Дурацкая ночнушка мешала мне, и я сдёрнул её, вмиг разорвав надвое. И теперь я видел Таню всю, как чудесно упруго колышутся её груди от движений, которыми она пыталась остановить меня, какая у неё нежная, тонкая, опалесцирующая в полумраке спальни кожа, я поймал её коленки и с усилием развёл в стороны, чтобы прижаться ртом к тем самым вратам рая, в которые, может быть, наконец, впустят меня… и этого я тоже никогда не забуду, ни чудного кисло-сладкого вкуса, как у самого нежного фрукта, ни влекущего аромата, ни мягкой шёрстки на её маленьком лобке, щекочущей меня по губам…
       Она раскрылась на мгновение, перестав сжимать бёдра, ахнув и будто позволив, как вдруг… заплакала, даже зарыдала в голос, опадая вся, только закрывая лицо и рот ладонями. Она ревела, как ревут дети, потому что они во власти тех, кто сильнее и не могут иначе выразить свой страх или несогласие.
       Я поднялся, оставляя так и оставшийся недоступным «рай», а она сжалась в комок, сотрясаясь от рыданий.
        – Таня…
       Вот ужас… никто ещё при мне так не плакал. Я боялся коснуться её несколько секунд, самому себе представляясь каким-то упырём. Но потом всё же погладил её плечо, она не отдёрнулась, продолжая рыдать.
        – Танюша… ну… не надо… Господи… я не буду, не буду больше…ты…
      Я завернул её в одеяло, чтобы не иметь больше соблазна.
        – Таня… ну… ну, не надо. Голова заболит, не плачь…
       Я успокаивал её, наверное, минут десять, а может и больше. А потом она вдруг развернулась и прижалась ко мне, шепча:
        – Прости, прости меня Марк… просто я… я негодная… дрянь, я… Ты сказал, я думала… думала, у нас договор, что… а ты…прости меня… ты… Господи, конечно… ты имеешь право… и… ты, если ты… правда, если ты… не шутишь… и… я должна, конечно… ты… просто я… не ожидала такого… я бы никогда… я не вышла бы за тебя, если бы… думала, что ты… можешь захотеть… вот… это… И ерунда, что противно, нет… не-хет…
       Наконец, она, заставляя себя перестать задыхаться, выпрямилась, и вытерла остатки слёз, впрочем, лицо опухло так, что казалось, её накусали пчёлы.
       – Щас… погоди, щас я… Ох, Господи… ты прости меня… Ну… в общем, я… если ты правда хочешь вот это всё, ну, трахаться, я…. – она кивнула, грустно опустив лицо. – Мне не противно, просто… Я думала, мы похожи, а оказалось… что…  ну, в общем, я расскажу тебе всё, а ты решай, как мы будем жить…
       И вот тут я узнал столько страшного о ней, чего не только предположить, но даже вообразить не мог бы и в кошмаре.
        – Понимаешь, я… не говорила никому и даже не давала себе думать о том, что было до Москвы со мной, потому что… ну потому что… только ты не расспрашивай меня ни о чём, рассказывать я больше не смогу. Просто ты теперь не мой друг, ты мой муж, и… поэтому всё должен знать и…
        – А… – вдруг вспомнил я, если откровенно, то обо всём. – Ты говорила про жениха, что тебя жених бросил. Ты… ты из-за него?..
       Таня как-то изменилась в лице, бледнея в синь, будто я ударил её в живот или ещё куда-то, но особенно больно, и произнесла, не глядя мне в лицо:
        – Это… нет, не надо… не он меня бросил, просто… всё банально там, Марк, он – женатый, я – шалава, вот и вся глупая и… история.
        – Ты его любила?
       Она нахмурила, отворачиваясь:
        – Никого я не любила, кого я могу любить… Я… давай больше не будем обо всём том… я и так… а теперь ещё и с тобой, оказывается, дрянь…. – она провела рукой по взлохмаченным волосам. – Вот и всё… хочешь теперь… трахаться, я… не буду… ну… сопротивляться, плакать там или… муж есть муж, что теперь…
       Ох, нет, это уже слишком, такая покорность мне на хрен не нужна, что я фашист? Я поднял руки, капитулируя, как положено фашисту:
        – Всё… я понял, успокойся. Я виноват, ну, правда, мы договорились, я говорил тебе, что не коснусь, и сразу полез с членом наперевес… Ты… слушай, ты забудь, что я… нельзя нарушать договор, чего бы он ни касался, ты права, – сказал я, думая про себя, правда сдаться или всё же попробовать уговорить её.
       Ну что ей стоит? Что ей стоит, если у неё  и Курилов, и Вальдауф, что они лучше меня? Я всё же муж... Поэтому я решил сказать то, что она тоже должна понимать во мне.
       – Только я тебе сейчас тоже скажу кое-что, и уже ты решишь… Я не врал тебе. Ещё ни разу тебе не врал, это… важно, ты должна знать. И дальше обещаю не врать, хотя… это глупо, наверное… и трудно. Но я буду стараться.
      Я вздохнул.
       – И это правда, что я никогда ещё не чувствовал эротического возбуждения, никогда, ни в юности, ни когда был… ну в общем во время всех этих своих сексуальных похождений… не значит, что у меня не вставал, просто одно дело, работа физиологии, а другое… жар… – я показал руками над животом и членом, пытаясь объяснить, какой вулкан я там чувствую. – Словом, я ошибся. Страшно ошибся, когда обещал тебе, что не стану докучать со своими желаниями, потому что у меня их не было, я даже… не знал, что это такое. А тут вдруг… я не знаю, Тань, свадьба, что ли… ты в платье… танки эти с баррикадами… или… ох, ну я не знаю, что произошло, какой-то сдвиг коры, землетрясение… и… Вот всё – я люблю тебя, как любят жён, женщин… и хочу. Сам виноват, окрестил тебя сексуальным эльфом, вот меня и накрыло…
       Таня смотрела на меня изумленно, по-прежнему, прижимая обрывки рубашки к груди.
       – Марк… я тоже люблю тебя, ну как… брата. Я не могу любить тебя иначе, особенно теперь… понимаешь, я…
       Ну и ужас, что ж я натворил? Надо было другую жену найти, какую-нибудь дуру, она и спала бы со мной, если бы я тоже вот так вдруг воспламенился, хотя что-то сомневаюсь, что это случилось бы с другой. А Таня… какого чёрта я такой дурак, что выбрал её для своих целей. Нельзя дружбу пытаться видоизменить. И за ложь… Это мне наказание, лгать нельзя в таких делах, хотел дедушек обмануть, получилось, наказал сам себя… Марк, ну, и дурак ты…
        – Ну нет, трахаться с братом это как-то уж совсем… – я заставил себя засмеяться. – Хотя, обидно, конечно… с профессором и островитянином, значит, ты можешь, а мне… со мной… Ладно, всё, забыто. Если захочешь когда-нибудь, только скажи… Ну вдруг, тебе больше не с кем будет, а очень захочется. Тогда вот он я, тут как тут!
       Таня прыснула и, приподнявшись, обняла меня за голову.
       – Как я люблю тебя! – и прижалась, паршивка, своими грудями чудесными, плоским животом.
       – Слушай… я всё же не какой-нибудь святой тебе, могу и не выдержать, ты лучше меня так не обнимай больше… – сказал я и позволил себе похлопать её по ягодицам, упругим и хорошеньким настолько, что я сжал их в ладони. – Потому что ещё миг, и я уже сдержаться не смогу…
      Таня отстранилась, смутившись.
        – Да… да-да. Я это… на диван спать пойду.
        – Дура, что ли? Никто ни на какой диван не пойдёт. Спи. И я буду. А завтра два одеяла заведём. Захочешь меня, когда-нибудь, приползёшь.
       С этого дня, вернее, с той ночи, и начался мой подвиг воздержания. Да-да, если прежде я не занимался сексом, потому что мне было не надо, то теперь, потому что я запретил себе, и это было очень тяжело. Монахи отстраняются от людей и проводят дни в молитве, умерщвляя плоть постом. Приходят им фантазии или они гонят и их, я не знаю, но они придумали отлично, и им куда проще в их холодных кельях. Я же каждую ночь ложился рядом с любимой женщиной, и не делал того, на что даже имел право. Не делал, потому что она не хотела этого и я ей обещал. Велик мой подвиг или мал? Монахи молятся Богу обо всех, я молился только о ней, потому что никого ближе у меня не было никогда в жизни, и она становилась ближе с каждым днём. И то, как она меня любила, никто тоже никогда не делал, родители баловали и хвастались, и только Таня меня чувствовала и понимала.
        Вот почему мне так важно было обсудить сегодня мои дела, как мы обсуждали все. Никто не мог дать мне совета лучше, чем она, просто выслушать так, как она. Таня стала не просто незаменима в моей жизни, и важнее всего остального, и не просто любимой женой, оставаясь на деле сестрой или другом, как ни назови, но будто даже частью меня самого.
Глава 2. Новые горизонты
         – Слушай, я уже не могу… у меня всё болит… – засмеялась Таня, отодвигая мои руки. Признаться, я и себе всё натёр, но я согласился бы стереть вовсе до корня, только бы не останавливаться.
       Я не знаю, сколько времени мы уже были здесь, сколько раз засыпали, просыпались, сколько раз выходили на ночные улицы, нам привозили столики с едой и вином, Таня не пила, я пил, но не чувствовал хмеля. Когда она ушла на съёмку на этот самый вокзал, кажется, Ладожский, я поехал на нашу базу, потому что не сомневался, что все встретились там и ждут меня уже который день. Мы договорились, что я приду к семи, и я пришёл и уговорил её погодить с отъездом, так и сказал:
        – Танюшка… ты можешь не уезжать? Ну хотя бы… слушай, впереди праздники, останься?
       Таня улыбалась, не уходила к этому своему мужу и осталась в Питере, как я просил. Наконец, она рассказала мне о нём, и о том, что было с ней с тех пор, как мы виделись в последний раз в Кировске.
        – Вот так мы и поженились.
        – Так у вас фиктивный брак! – обрадовался я.
        – Отчего же фиктивный?
        – Если люди не занимаются сексом, их брак считается недействительным, – сказал я.
        – Можно иззаниматся сексом, но не стать близкими людьми, а можно… мало ли, что бывает, секс…
        – Не скажи, секс очень сближает. Как ничто другое. Поэтому люди от любви и делают это, близость душ требует близости телесной.
        – Ну… может быть… – выдохнула Таня, отвернувшись.
        – Так вы получили всё наследство? – напомнил я, на чём мы остановились. – Или дедки-бабки живы до сих пор?
        – Нет… Это удивительно, но всё произошло тогда же, в 91-м. Мы поженились в последний день путча, и прошло всего… я не помню сейчас, несколько дней прошло или недель… но очень быстро все они умерли один за другим. И… сначала Казимир Георгиевич умер от инфаркта, а Зоя Алексеевна отравилась с горя, записку оставила даже, что жить не может «без Кази», и это было странно… я потому и запомнила, она так не называла его, по крайней мере, я не слышала такого, но я была знакома с ними недолго... Отец Марка, Борис Казимирович, молчал. Когда я спросила, звала ли его мать отца Казей, он посмотрел на меня так… я до сих пор помню его взгляд… Он сказал: «Танюша, не все вопросы следует задавать, даже, если они сами напрашиваются». К тому времени и второй дед, Иван Алексеевич застрелился из наградного пистолета, а перед этим застрелил жену. И тоже оставил записку: «Простите все».
        – А кто они были?
        – Да они были пенсионеры… но… один – генерал в отставке, Кантемировской дивизией командовал перед этим, а второй – дипломат, но, по-моему, он был шпионом… Ну, а жёны так, в расход пошли, как обычно и бывает…
       – По-твоему, их убили, что ли? – удивился я.
       – Не все вопросы надо задавать, помнишь?
      Я рассмеялся, не очень я верил ни в какие заговоры, обычно всё всегда намного проще, люди психуют, могут не справиться с горем, муж умер, жена не захотела остаться, будь кто-нибудь с ней в этот момент, осталась бы жива. А второй, ну, спятил старик отчего-то и давай палить из наградного пистолета, так не зря запрет на оружие существует… Нет, тут Таня притягивает за уши, как говориться, не было бы путча этого, таких мыслей у неё и не возникло бы.
        – Ну а сам отец твоего Марка? Тоже подозрительно умер?
        – Нет, он от рака умер. Как и собирался.
        – Собирался?
        – Да… он сказал, что умирает примерно за полгода до этого. Я… мне он нравился, он говорил, что он социопат, никого не любит и ничего не чувствует, но… по-моему это было не так. И Марка он любил, да и к жене, Натальи Ивановне относился с любовью. Может быть, он называл это про себя как-то иначе, но… любовь остаётся любовью, называешь ты её так или нет.
       – «Роза пахнет розой, хоть розой назови её, хоть нет», – сказал я.
       – Именно так. Поэтому и Марк… ну, ошибаются все.
       – Мне кажется, он нарочно врёт тебе, чтобы ты плотнее была привязана к нему. Обычный хитрый мужик, сначала заставил замуж за него пойти хитростью, а потом…
        – Потом суп с котом, Володь, – нахмурилась Таня. – Я давно уже Марку без надобности, свои функции я выполнила, наследство он получил, мама оставит ему всё, когда придёт время, там никогда проблем не было, но она совсем молодая женщина.
        – Так ты богатая теперь?
        – Я никогда особенно бедной не была. Но… да, много денег, верно.
        – Он бизнесмен, Марк твой?
         – В каком-то смысле. Мать у него, понимаешь, она чиновник высокого полёта, через неё у него каналы… А он типа посредник во всём этом. И очень ловкий. У него целая сеть фирм-посредников, самое денежное место, скажу тебе… Но проблем, как говорится, всегда много везде…
        – А чего тебя  в модели-то занесло? Нет, я понимаю, что красота дело дорогостоящее, но… ты… какая-то не такая, ты содержательная.
        – Напрасно ты так думаешь. В том смысле, что другие без содержания. Хотя… за «содержательность» спасибо.
        – Так что ты не уходишь от него? Богатство так привлекательно?
        – Привлекательно. Но дело не в этом, мы близкие люди.
        – Всё, я не хочу об этом слышать.
       Мне стало неприятно, потому что это была правда.
        – Извини.
        Таня подошла к окну, там начало светлеть небо…
         Когда Таня ушла сниматься на Ладожский вокзал. Я отправился на базу, я шёл и щурился на солнце, чувствуя себя абсолютным человеком, потому что я не просто поймал моего журавля, журавль никуда не рвался улететь от меня и смотрел благосклонно, склоняя голову ко мне на плечо. Так хорошо, так по-весеннему славно мне ещё не было в жизни ни разу. Поэтому я шёл, улыбаясь самому себе, счастливый и лёгкий, каким не был никогда. Мне казалось, я не был здесь не несколько дней, а несколько жизней. Серёга курил у входа, и первым увидел меня. Он просиял, отбрасывая окурок.
        – О, Ленин! Ну чё, оттрахал, наконец? Успокоился теперь?
        – Не-а! – засмеялся я.
       Он только и мог, что качнуть головой.
        – Ох… придурок ты, Володька. Ну на кой чёрт тебе она сдалась? Она же… проблема на ножках. На длинных, мать её, ножках.
        – Серый… ну ты…
        – Ладно-ладно, чё ты? – улыбнулся Серёга. – Главное, что трахнул, уже легче.
        – Кому легче? Тебе, что ли?
        – А тебе так и не легче?
       Я, шутя, прихватил его за шею, смеясь и чувствуя себя счастливее всех на земле. Мы вошли внутрь, наши были здесь, Мэри недовольно посмотрела на меня, отвечая на приветствие.
        – Ну чё? Работать готов?
        – Вообще-то не особенно, – улыбнулся я, потому что не в силах был не улыбаться. – Ребят, Таня просила разрешения встретиться с вами, вы как?
        – На х…? – спросила Мэри, хмурясь. – На кой нам твои подстилки, Ленин? Ты сдурел? Сначала ритузина, теперь, кто там…
       – Таня, – подсказал Серёга.
       – Таня. Ты Ленин, значит, должна была быть какая-то Лена, тогда почему Таня?
        – Жалко вам, что ли? – сказал Вилор. – Я хоть гляну.
      Все засмеялись, и это сразу разрядило обстановку. И Таня пришла к нам на следующий день, потому что не уехала в Москву. Она оделась в джинсы и обычную белую футболку, замшевые сапоги. От «Англетера» мы доехали на машине, оказывается, там тоже есть наёмные вроде такси, только классом повыше, Тане и её Марку ездить на чём-то вроде обычного такси, конечно, не пристало. Когда я это сказал, Таня рассмеялась:
        – Не городи ерунду, ни мне, ни Марку ничего не стоит куда угодно и на трамвае и пешком дойти, просто в эту твою промзону, как я поняла, пешками не очень дочапаешь?
         – Ну… может и так, – сказал я, нехотя соглашаясь нехотя, потому что  речь зашла всё же о её Марке. Не ревновать её мне не удавалось, даже будь этот её муж старым и уродливым, а такой... лучше бы я его не видел… Хотя Таня сказала, что они не спят вместе, то есть именно спят, но без исполнения супружеских обязанностей, но я не мог поверить, что кто-то мог ложиться с ней в постель и не делать того, чем я готов заниматься до стирания члена в ноль. И её муж вовсе не тот, кому, к примеру, «надоело» или что там ещё бывает в долго существующих парах. А вот что с ним не так, Таня углубляться не хотела, потому что в его голубизну, о которой он мне объявил, я не поверил. И это тоже волновало и заставляло ревновать, потому что получалось, что было что-то, о чём она не хочет мне рассказывать. А мне хотелось всё знать о ней, всё…
       Но вот мы пришли с Таней на базу. Я не пропустил её вперёд, я тут хозяин, я вошёл, ведя её за руку, огляделся, наши были все.
        – Приветик.
      Вилор вышел к нам с улыбкой и с интересом глядя на Таню. Таня поздоровалась с ним с улыбкой и даже пожала руку с удовольствием, оглянулась по сторонам, глядя на наш склад.
       – А классно тут у вас, целый склад…
         Подошла Мэри.
        – Здрасьте, – сказала она, как можно холоднее, бесцеремонно оглядев Таню с головы до ног.
      А Таня вдруг подалась навстречу ей с самой лучезарной улыбкой, вытягивая руку для пожатия со словами:
        – Мэри, позвольте выразить восхищение: работать в мужском коллективе наравне в их деле, это мало, кто сможет. Вы настоящая, молодец. Я бы не смогла! 
       На это Мэри улыбнулась смущённо и пожала Тане руку тоже. Серёга махнул из-за установки.
        – Серёжка, привет! – Таня тоже махнула рукой.
        – Привет, Олейник, какими судьбами? – небрежно спросил он.
        – Да занесло, Серёг, – улыбнулась Таня. – Пути Господни…
       Серёга вышел к нам и, покручивая зачем-то палочками, проговорил:
        – Ты теперь, значит, с Володькой…э-э… дружишь? А он… ну, он как бы… женат.
        – Бывает, – улыбнулась Таня, пожав плечами. – Мы все несвободны.
        – Не все, – возразил упрямец-Серёга.
         – Это временно, – сказала Таня.
       Потом, обернувшись на всех, она сказала:
         – Ребят, я послушала ваш диск, и… по-моему, это превосходно и замечательно. Но я не специалист и вообще… необъективна, как вы понимаете… Но я… вот, что я подумала: вам надо переезжать в Москву. И вообще…
       Для меня стало неожиданностью то, что она говорила сейчас, со мной вдвоём она не обсуждала ни планов наших, ни вообще моей деятельности. Поэтому сейчас я слушал её вместе со всеми с не меньшим, а может и большим удивлением.
         – Сказанула! – усмехнулся Серёга. – А как? Кому мы там сдались? Там своих суперзвёзд нечем кормить.
    Я вижу, что он спорит просто потому, что ему охота спорить, ведь мы почти год только и говорили о том, как бы нам суметь переехать в столицу, всё готовили к этому.
         – Всегда так, – ответила ему Таня. – Но… я помогу.
         – А жить где?! На всё деньги нужны. Помыкаться и вернуться неудачниками, вариант не очень-то…
         – С чего-то надо начинать, сюда ведь тоже приехали когда-то на пустое место, – сказала Таня, не переставая улыбаться на Серёгины возражения. - Поживёте у меня. И денег я вам дам. С нужными людьми познакомлю, кое-кому я уже позвонила. Пару статей в журналах… и… На ТВ тоже, надо на музыкальный канал… Клип снять, хотя бы один.
        – У нас есть клипы, целых три, – сказал я, глядя на неё, неужели она всё это всерьёз?
        – Есть? Отлично. Я посмотрю с теми, кто понимает и… новый крутой тоже надо сделать и на МTV или Муз-ТВ тиснуть. Сейчас клип – это очень много.
        – Я не пойму, ты продюсером нашим становишься? – нахмурилась Мэри.
        – Да какой я продюсер, вы что? Я не понимаю ничего ни в музыке, ни в продюсировании. Нет… считайте, что я меценат. Благотворитель или как там, а, спонсор. А скорее, просто друг.
         – Эк, разобрало тебя, Олейник, чё, Ленин так хорош в койке, оказался? – криво усмехнулся Серёга.
        Таню это не смутило, притом, что смутило всех, остальные замерли, ожидая, что она обидится и вспылит. Но Таня и бровью не повела, улыбнулась, глядя на него.
        – Хорош, – медленно кивнула она и улыбнулась лучезарно во всё зубы, как для своих реклам. – И не только в койке. Но и… на улице в подворотне, и в душе, и на полу, и на столе, и на подоконнике… где там ещё… а, на набережной, и в Исаакиевском сквере, там ночью никого нет, – она посмотрела на меня, подмигнув. – Но мы пока мало, где успели, да, Володь?.. Теперь тебе спокойнее, Смирнов?
       Серёга выпрямился, открыв рот, а Мэри и Вилор прыснули, смеясь.
        – Уели тебя, Серый! – Мэри толкнула Серёгу в плечо и показала Тане кулак «no passaran!», признала, чтобы Мэри признала, это впервые, это, я вам доложу, никому до сих пор не удавалось.
        – Вообще-то Володька женат, – не унимался Серёга.
        – Ну не на тебе же, – ответила Таня, усиливая хохот, ребята прямо покатились. 
       Даже сам Серёга не смог удержать усмешки, качнул головой, говоря:
         – Ну ладно… хрен с тобой, живи, – сказал он, смягчаясь. И посмотрел на меня, – А ты дорвался до сладкого, да, Ленин?
        Я только руками развёл, хохоча. Одним словом, знакомство прошло прекрасно, несмотря ни на что, даже Серёга смягчился, спросил тихонько:
         – А серьёзно, с Ритой как теперь?
        – Ну ясно, как, Серый…
        – Правда так… любишь её? – он кивнул на Таню, которая говорила с Мэри, которая ростом доходила ей до подмышки. – Она ж… тьфу, лихоманка.
         – Моя лихоманка, Серёг, – напомнил я.
         – Ну гляди, опять завоешь от неё.
         – Когда это я выл?
         – Да всё время. Пока не увидел её снова.
         – И какой вывод, Серый?
       Он посмотрел на меня.
         – Ты что… счастлив теперь?
        Я улыбнулся, и он улыбнулся в ответ, толкнув меня в плечо. Вернулся Вилор, уходивший за пивом, все расселись мы за столом нашим ужасным, но привычным и, наполнив стаканы, чокались, плеская «За знакомство!» и «За успех!», смеялись и шутили, мне кажется, сегодня не только я, но и остальные чувствовали себя счастливыми.
       У Тани зазвонил мобильный, и она пошла к выходу, чтобы ответить.
        – И мобила у неё… – сказал Серёга, усмехаясь, но уже беззлобно.
        – Чё ты вязнешь, классная девочка, – усмехнулся Вилор.
        – Чего… завидую, чего ещё. И ревную, конечно, – сказал Серёга. – Володьку, не её, не подумай, Ленин.
        – Что правда может сделать то, что сказала? – спросил меня Вилор.
       Я пожал плечами.
        – Кто она вообще, ну кроме того, что это твоя детская любовь? – спросила Мэри. – На обычную дорогую шалаву не похожа, вроде.
       – Много ты их видела?! – засмеялся Вилор.
      Все засмеялись тоже.
        – Кто у неё? Папик богатый? Так вышвырнет на фиг за такое спонсорство.
        – Она модель.
        – И что, модели много зарабатывают?
        – Заграничные зарабатывают.
        – Но она же… погоди, так вот почему ты журналы-то скупать стал! – засмеялся Серёга.
      Тем временем вернулась Таня, немного озабоченная, никакого веселья не было и следа на её лице, даже побледнела немного.
       – Ребят, мне, к сожалению, пора, Володь, приедешь, как освободишься?
    Что было спрашивать? Но она улыбнулась всё же, хотя только губами уже.
        – Пока ребят, я рада, что мы познакомились. Правда, очень!
      Все загалдели, прощаясь. Я встал, чтобы проводить её. Сегодня она была без сумочки, взяла только куртку. Уже у входа Таня обернулась.
        – Да, ребята, десятого в двенадцать в Останкино вас ждут, там номер студии ещё уточнят, скажу тогда…
        – Чё… уже…
       – Было бы скорее, но праздники. Всё любят на майские отдыхать.
      Оставив всех изумляться, мы вышли на воздух.
        – Ты машину вызвала? – услышав, как тихо подбираются уже колёса пока не видимой за строениями машины.
        – Не я, Марк вызвал, – сказала Таня, хмурясь. – Я поеду, ты не обижайся только, хорошо? И приезжай, я буду ждать.
        Она поцеловала меня так легонько и так быстро, что я не успел даже обнять её, и уехала всё на той же машине, выглядевшей как надо у входа «Англетера» или Мариинки, а здесь, на кривой с выбоинами дороге среди брошенных складских строений с облезлыми разрушающимися стенами, смотрелась как пришелец из космоса. Надеюсь, Таня рядом со мной не выглядит так же. Мне хотелось спросить об этом остальных, я застал их обсуждающими как раз Таню.
        – Что, отрабатывать своё спонсорство поехала? – спросил Вилор, изрядно захмелевший.
       Я глянул на него, думая, что если скажет ещё что-нибудь в этом роде, я дам ему в морду. Но сказал не он, а Мэри.
        – А ничего тебе, Ленин, что твою любовь её спонсор прёт за то, что она тебе карьеру сварганит? – глядя из-под бровей, спросила она как-то зло. – Или вам, мужикам, так нормально?
       Я вспыхнул, и открыл было рот сказать какую-нибудь отповедь, но неожиданно Серёга выступил на моей стороне.
        – Я, ребят, не стал бы на вашем месте трогать эту тему, – негромко и очень серьёзно сказал он, и поставил недопитый стакан на стол, пена стекала по пластиковым стенкам, как спесь с моих друзей. – Если Ленин щас обидится и уйдёт, наша группа сдохнет. Он-то новую создаст в один щелчок, особенно с Таней, она ведь и музыкантов ему первоклассных подгонит в два счёта, а вот вы с чем будете?
       Мэри и Вилор пристыженно переглянулись. Тут же все протрезвели и прикусили языки. Мэри первая прервала молчание.
        – А ты… Серый, перестроился-то быстро. Чихвостил тут эту Таню на все лады.
        – Так я могу чихвостить, я её со второго класса знаю, – сказал Серёга. И добавил весомо: – Но я и его знаю вообще с трёх лет.
        – Я здесь вообще-то, – напомнил я.
        – Ленин, хочешь, я с ритузиной поговорю? – спросила Мэри, подлизываясь.
         – Ох, кто бы с моей женой поговорил… – протянул Вилор, почёсывая лоб.
        Мы все засмеялись, а потом Вилор глянул в мою сторону, смущённо хмурясь.
        – Ленин, ты… правда, прости великодушно, как говорится, как-то я… от потрясения, должно быть. Бьёшься-бьёшься столько лет, и никому ты не нужен, хоть… вывернись наизнанку, а тут вдруг приходит такая вот… Таня и р-раз! встреча в Останкино. Кому угодно повредит кукушку…
       – Проехали, – сказал я. – А насчёт Тани… удача каждому улыбается в своё время. Пришла наша.
       Конечно, с Ритой поговорить надо и это первое, что я должен был сделать. Сразу. Поэтому отсюда я отправился прямиком к ней. Я не мог уже называть нашу комнату в коммуналке домом, потому что за это время, что мы не виделись я сам уже не тот человек. Но Рита… Рита была не виновата в этом, вот, что я понял, когда увидел, как она смотрит на меня. Похоже, она почувствовала, что произошло что-то, что полностью изменит нашу жизнь. Поэтому я решил сказать сразу, чтобы не «отрубать хвост по частям».
       – Рита, я…
      Она подхватилась с тахты, на которой лежала глядя в телевизор.
        – Володечка! Наконец-то… Ужин готов, я котлет нажарила… ты пил что ли? – застрекотала она, обнимая меня.
        – Пил? А… ну да... пива с ребятами…
        – Нет, Володечка, не надо… мы теперь должны…
        – Погоди, Рита… я должен тебе сказать…
        Но она не унималась, вероятно, думая, что заболтав меня, не позволит мне сделать то, о чём она уже догадалась.
        – Нет-нет! Сначала я тебе такое скажу.
        – Рита! – я взял её за плечи и отодвинул. – Минуту помолчи и выслушай.
        – Володечка!
        – Минуту! – сказал я громче, глядя ей в лицо. – Мы расстаёмся, я ухожу к другой.
        – Нет.
        – Ты не слышишь? Я не люблю тебя.
        – Ты говорил, что любишь.
        – Но я же говорил, что я лгун. Я не люблю тебя, и хочу быть свободен. Мы должны развестись.
       Но Рита вдруг заплакала, закрывая лицо руками. Я заметил, что у неё отросли корни в волосах, по длине они были красноватые, а у корней тёмные, почти чёрные, она красила их хной, это было красиво, подолгу, бывало, сидела с кульком на голове, в котором была эта самая хна, вообще заботилась о красоте, какие-то маски, огурцы на веках, я постоянно заставал её за чем-нибудь таким, советы читала в женских журналах, она вообще читала только их, всякие «Космополитены» и «Лизы», тесты проходила там, гороскопы читала. Я сам покупал «Космо» в своих целях, а Рита нашла там для себя кладезь мудрости в виде каких-то статей, тестов, которые ей очень хотелось применить и ко мне, что она и делала бесконечно.
        – Нет, Володя, мы не можем развестись. Я беременная, – сказала она оттуда из-под ладоней.
       Н-да, вот так сюрпризик, перестал презервативы покупать, дурак…
       С другой стороны, какая в этом катастрофа, ребёнок, не рак же у неё. Рита села на тахту, продолжая изображать плач, я уже не сомневался, что притворяется, потому что она как-то странно всхлипывала и подглядывала между пальцев. Я приобнял её немного.
        – Аборт нельзя уже, – проговорила Рита.
        – Аборт? – не понял я слова, в моей жизни до сих пор его не было, до Риты женщины были настолько случайными, да и предохранялся я, что мне думать о таких вещах не приходилось.
        – Зачем же аборт… Пусть будет ребёнок, – сказал я, удивляясь, как легко она заговорила об аборте, как язык-то повернулся.
        – Володечка! – Рита тут же развернулась, повисая у меня на шее. – Так значит…
        И давай шарить по мне, забираясь под футболку. Я перехватил её руки.
        – Рита, ты слышала, что я сказал? Я ухожу.
        – Как же так?! Володечка? Я же…
        – И очень хорошо, – сказал я. – Я же не отказываюсь ни от чего, ребёнок – это прекрасно.
        – Ничего не понимаю… – Рита выпрямилась, наконец, перестав пытаться заняться сексом. – Как же ты уходишь, если у нас будет ребёнок?
        – Я не могу остаться, потому что я неверен тебе, я люблю другую. Я хочу быть с ней, не с тобой. А ребёнок… я буду помогать. Всегда… как это делается, я не знаю, но… словом, всё, что нужно будет, я сделаю.
         – Я не понимаю, Володя! – вскричала Рита и теперь уже слёзы в её голосе были неподдельными.
         – Ничего сложного для понимания нет, Рит. Самая обыкновенная история.
         – Что?! Обыкновенная?! Ты… ты взял меня и… теперь отшвыриваешь, как грязную тряпку? Чем  я тебе… не угодила? Я всё научилась делать для тебя! Или она… она делает лучше?! Кто она? Я пойду и поговорю с ней! Я маме твоей скажу и… и моим… ты, что думаешь?! Ты можешь вот так со мной поступить?!
       – А чего ты ждала от меня, Рита? Что я буду каждый день домой с работы приходить и рассказывать, что у нас там сегодня в цеху было? Ну, так ты ошиблась тогда? Я – музыкант, хуже, я рокер, а это – наркотики, разврат, пьянство и прочие беспредельные свинства. Ты не знала? Так почитай, телик, вон, посмотри, как живут музыканты. Если я не кололся при тебе и не нюхал, так это потому, может быть, что у меня доходы пока скромные и слава не распространилась дальше Ленобласти и прилегающих деревень. И концертов за эти месяцы мы дали всего-то двадцать-двадцать пять. Чего ты хотела, когда пришла ко мне с пирогами своими? Преобразить волшебным образом? Так я давно преображен.
        – Мерзавец! – заверещала Рита, бросаясь на меня с кулаками.
      Я поймал ей в объятия, прижал к себе, поглаживая по плечам.
        – Ну ты что, Ритуша… перестань, не кричи. Ш-ш-ш… всё хорошо будет, успокойся. На что я тебе? Даже если теперь не разведёмся, всё равно я буду дома в год от силы недели две, от похмелья в себя приходить. Ты так хочешь? Удержать меня ты не сможешь. Даже если бы не было… её… я всё равно на привязи не остался бы. Ты ведь знала, на что шла.
        – Мерзавец, мерзавец… подонок ты…– проговорила Рита, плача настоящими слезами, обмякая.
       – Мерзавец, конечно, я не спорю. Подонок, ещё вернее. Прости меня. Хорошо, что сразу так, после больнее было бы…
       Словом, Рита ещё некоторое время то ругалась, то плакала, то пыталась хватать меня за причинные места и стянуть с  меня джинсы, полагая, вероятно, что это всё вернёт на прежние рельсы, и, наконец, заснула, я укрыл её пледом и вышел в коридор позвонить Серёге. Всё это так вымотало меня, так опустошило, что хотелось только одного – напиться, оказалось не так-то просто рвать отношения, даже если не вкладывал в них много сердца…
Глава 3. Султан и великий визирь 
          Я был зол, даже более, сказать, что я был зол это почти ничего не сказать. Впервые я так злился на Таню, вообще на кого бы то ни было, но особенно на Таню. Судите сами, можно было не злиться: для начала Таня не пришла, как обещала, пропала с этим патлатым парнем, и не вернулась ни ночью, ни утром, а днём отправилась на свою съёмку и снова пропала. Мы должны были уехать, но она только позвонила вечером и сказала:
        – Марк, я задержусь в Питере, хорошо? Встретимся в Москве, – и отключилась.
       Вообразите! Я не могу. И ведь знала, что она нужна мне, я ей сказал, что нужна. Ещё когда застал этого чёрта с голым членом в ванной, я остолбенел, признаться. Через минуту Таня вышла ко мне.
        – Извини.
        – «Извини»!? Ты смеёшься? – задохнулся я, захотелось схватить её и трясти.
        Такое случилось впервые в нашей с ней совместной почти пятилетней жизни. Ни Вальдауф, ни Курилов, вроде и не существовали, потому что они были всегда где-то вне нашего мира, никак его не касаясь и не мешая мне. Никакой ревности к ним я не испытывал, напротив, думаю, они ревновали её ко мне. А тут… воочию увидеть голого любовника в своей ванной. Она настолько не считает меня мужем, что может такое делать у меня на глазах…
      – Тань, я… ладно, после объяснишь мне эту хрень, потому что, честно говоря, у меня… в голове не укладывается, что ты… что…
       Мне пришлось заставить себя заткнуться, потому что вот-вот этот голочлен должен был выйти, и при нём мне не хотелось душевно обнажаться. Я даже Тане не хотел показать, до чего мне больно то, что она сделала.
        – Ну извини, я не думала, что ты придёшь так рано, мы просто не успели уйти… да и не подумала я…
        – Не подумала?!.. Так… ладно, всё…
        – Что у тебя там? – спросила Таня о деле, ради которого я и приехал в Питер. Я и так ездил с ней на её съемки всюду, не так часто это случалось, но помогало и связями новыми обрастать и совершать новые сделки. Я не часто ездил за границу без Тани, но тоже случалось. Вообще мои дела были здесь, в России, и всё же бывали дела и за кордоном. На время показов я тоже ездил с Таней, но почти не видел её там, так много она работала, но и зарабатывала, правда, много и всё больше. И тратила мало, купила квартиры, я знал, и знал адреса, узнать было несложно, и я узнал втайне от неё. Больше того, я заглядывал и в её телефон и в пейджер, я всё хотел знать о ней, и знал. Не знал только, кто этот голый мужик в моём душе и это сейчас доводило меня до бешенства, с которым я боролся изо всех сил.
       И чтобы эта борьба увенчалась успехом, мне  сейчас пришлось заставить себя думать о том, о чём спросила Таня. А именно о здешнем деле. Через Питерский порт, как и через другие, шли торговые пути, но в последнее время я почувствовал, как сюда стал подмешиваться наркотический ручеек. И это мне не нравилось. И что с этим делать я хотел подумать вместе с Таней. Я так делал всегда в затруднительных ситуациях и она, не фигурируя нигде рядом со мной, была в курсе всех моих дел и понимала в них не меньше меня самого. И часто видела больше, чем я с первого взгляда. И, если я за несколько лет стал султаном или халифом, как ни назови, торговых потоков всей нашей родины, необъятной и разнообразной, то Таня была моим визирем. И вот мой визирь отвлёкся на… чёрт, нет, не хочу думать!!
        – Хреново там, почти как здесь… – сказал я. – Ты мне нужна, обмозговать кое-что надо. Закончишь эту случку свою, приди, вместе подумаем, как поступить. Хорошо?
        – Конечно. Только это не случка.
        – Ну а что ещё?! Если так невтерпёж было…
        – Ну перестань, он…
        – Что, тот самый? – догадался я. – Супермен из твоего детства? И если я сейчас прогоню его взашей, ты, что… тоже уйдёшь?
        Таня не успела ответить, тут он и вышел из ванной, натянув, наконец, свои вонючие портки. Мне пришлось до крови прикусить себе язык, чтобы ничего не сказать ему, чтобы не оттолкнуть моего Великого визиря.
        – Танюша, так не забудь, приди после.
       Таня кивнула и… пропала. И пропала! Вот, как это можно было?! За столько лет, она никогда не поступала со мной так. Больше того, во всём помогала мне, я так привык, что сейчас растерялся. Я бросил училище в 92-м, оказалось, невыносимо видеть ни Курилова ни Вальдауфа, а сейчас принуждён был отпустить её с этим...
       Да, бросить училище повод нашёлся, я и раньше неплохо поднимал на том, что устраивал деловым людям каналы через мою мать, теперь же, с объявлением капитализма, эти возможности стали без преувеличения бескрайними. Заместитель министра внешней торговли, а я в её тени создал не просто сеть посреднических фирм, но сеть сетей, причем большинство тех, с кем я имел дело, и не подозревали обо мне и моей истинной роли. Как говорится, талантливый человек талантлив во всём. Я самостоятельно изучил законодательство, менявшееся в эти дни каждый день, я нашёл в библиотеке и проштудировал, можете смеяться, Маркса, потому что законы экономики не меняются, как и законы физики. Но это всё только помогало мне в том, к чему у меня и без теории оказались способности.
        К счастью моя репутация, о которой я не думал некогда, не коснулась меня на новом для меня поприще. Я не мог знать, потому что Таня не рассказала мне о том, какой разговор состоялся у неё с Оскаром. В том же 92-м году он позвонил как-то, по моему изменившемуся лицу Таня сразу поняла, что происходит нечто. «Кто это?» губами произнесла она, я ответил так же и включил громкую связь. Оскар говорил очень уверенным, даже нахальным тоном:
        – Марк, мой мальчик, мне нужно обсудить с тобой кое-что. Ты… я чувствую некие препоны… надо бы встретиться и поговорить.
      Таня кивнула, знаками показав, чтобы я согласился, мы с ним договорились о встрече, я отключился и посмотрел на Таню, чувствуя, что она хочет что-то сказать.
        – Я улажу, Марк, – тихо сказала она, тронув меня за руку. – Забудь о нём.
       И это было так сказано, что я на том я и забыл и о разговоре, и о самом Оскаре. Но продолжение последовало…
     …Именно так. Я приехала вместо Марка в то самое заведение, куда Оскар пригласил Марка, из тех, вроде «Голубой устрицы» или как там они назывались в известном фильме. Здесь хватало фриков всех мастей, я даже не предполагала, что в Москве их так много. Думаю, Оскар рассчитано позвал Марка именно сюда, исходя из дальнейшего разговора. На входе меня оглядели придирчиво и, спросили, заказан ли столик.
        – Меня ждёт Оскар Фредриксен.
       Рожа у швейцара вытянулась, потому что иначе глумливую  физиономию этого немолодого человека было не назвать, и я подумала, кем он работал прежде, ещё недавно? Ничтожный человек, получивший тут кусочек власти, почему все мелкие люди всегда так наслаждаются этим? Большие знают, что власть это ответственность, а такие вот видят в ней только источник наслаждения…
       Вот и Оскар из этих, таких, мелких, сидел, вальяжно развалясь на подушках мерзкого фиолетового велюра, в своих свободного кроя штанах и шёлковой рубашке, дёргая поминутно взбитым чубом.
        – О… какая неожиданность, Татьяна! Вернулась уже с подиумов Европы? Или муж молодой не велит больше ездить, перед чужими дяденьками попой крутить? – осклабился он. – Рад видеть. Что пить будешь?
        – Всё равно, что ты там пьёшь? – сказала я, усаживаясь напротив.
        – Текилу, уверена? – он махнул официанту. – А где Марк?
        – Я за него.
        – И много ещё чего делаешь за него?
        – Да всё практически, – я огляделась вокруг. – Что в такую клоаку занесло тебя? Хотя ты дерьмище любишь.
         – Не переживай, твой супруг вполне комфортно себя в нём чувствует тоже.
         – Сомневаюсь.
         – Сомневаешься? Напрасно, может, думаешь в ослеплении обычном вашем женском, что он нуждается в тебе, что он держится за тебя? Да это я посоветовал ему жениться, лучшее прикрытие для гея – семья, особенно в вашей отсталой стране.
        –  Тебе виднее, – сказала я. – В твоей прогрессивной… какой там… Бельгии? В Бельгии можно открыто на улицах срать?
       Он поджал губы, потому что он был не из Бельгии, а из Дании и я это знала и нарочно подколола его.
        – Какая-то ты смелая, – усмехнулся Оскар, бледнея от злости. – Думаешь, министерская свекровь тебя убережет от всего за то, что ты раздолбанный зад её мальчика прикрываешь? Да он и женился на тебе только для этого. Чтобы ты была такой вот, покрышкой.
        – От чего его прикрывать? От тебя, что ли? Кто ты есть, сявка.
       Удивительно, Оскар, конечно, жил в основном здесь, в России, но всё же природный русским не был, а тонкости языка понимал отлично, привык, сволочь, обрусел.
        – Что-о?! – он подался вперёд, кажется, даже его противный сивый чуб наэлектризовался от злости. – Ах ты… дешьёвая ты…
       – Кто? Ты говори-говори, Оскарик, тебе всё зачтётся, – сказала я.
      Он тут же осёкся, откатываясь снова вглубь диванчика.
        – Ладно, не из-за чего нам с тобой собачиться.
       Я сделала вид, что прикуриваю, это всегда отвлекает внимание собеседников, какие-то манипуляции, унизанными бриллиантами пальцами, и губами, особенно накрашенными такой пронзительной красной помадой. Я ждала, что он скажет дальше, когда я позволила ему вспомнить, для чего он звал Марка.
        – Мне надо встретиться с Марком, Таня, этот балаган сегодняшний мне надоел.
        – Я же сказала, я за него.
        – Ты за него? Ты не можешь быть за него. Ты – пустое место! Ты не решаешь ничего.
        – Тогда прощай, Оскар? – сказала я, отщёлкивая пепел. – Я думаю, тебе лучше из Москвы отчалить. А лучше вообще из России. И… если ты когда-нибудь увидишь Марка хотя бы издали, хотя бы во сне, думаю, тебе лучше проснуться и бежать в другую сторону. Потому что «пустое место» способно раздавить тебя.
       – Что-что? – прищурился Оскар. – Да ты… представляешь, с кем ты говоришь?!
        – С кем? С дерьмовым фотографом, который с помощью шантажа и секса сделал себе карьеру в мире? С говноедом, расставляющим силки на неискушённых мальчиков и девочек, чтобы после манипулировать их высокопоставленными родителями или ими самими, пользуясь их властью и славой для себя? Если ты пробудешь в Москве больше двух дней, начальник Московской милиции узнает, кто подсадил на наркоту и растлил его дочь. Я не говорю о других дяденьках в погонах и при должностях и их несчастных детках.
        – Что ты сказала?
        – Что слышал.
       Оскар побледнел.
        – Кого ты защищаешь? Кого? Да грязнее педика, чем наш Марк я во всей Европе не видел! Я снимки тебе покажу, кому только он не…
        – Ещё одно слово и на отъезд тебе будет не двое суток, а два часа.
        – Что ты сказала?! Да ты… Ты думаешь, это он кого-то трахал? Да все юзали его! И не по одному…
       Я выплеснула ему полный стаканчик этой рыжей текилы прямо в глаза и подумала при этом, не облезут они, целлулоидные? Чуб облез сразу, в рот ему стёк…
       – Кого-то можно вывалять в грязи, но грязь не вползёт к ним в душу, а другие родятся с такой грязью в сердцах, в самой крови, что даже в самом праведном месте отравляют всё вокруг своей вонью. Вот ты такой, Оскар, мелкое смрадное третьесортное дерьмецо датского производства. Всё, гнус больной, два часа на отъезд. Сейчас… – я посмотрела на часы. – Восемнадцать тридцать шесть. В двадцать тридцать семь твоя вонь по Москве будет раздаваться, генерал Сомов пришлёт к тебе своих людей. А, да! И если где-нибудь в Европе или в любой точке мира ты хотя бы издали увидишь моего мужа, беги!
        – Да я…
        – Ни слова! – сказала я, доставая телефон. – Номер отца мне Лиза даст прямо сейчас, звонить?
       Оскар подскочил, продолжая утираться. Достал и бросил на стол пачку фотографий, они рассыпались веером передо мной. Я накрыла их рукой.
        – Негативы давай сюда, сволочь! – процедила я.
        – Чиво?
        – Не ври, что у тебя их нет. Фото взял для шантажа, рассчитывал, что Марк продолжит тебе покровительствовать? После этого – я кивнула на фото. – Негативы давай.
      Удивительно, но негативы были при нём, посерев лицом, Оскар достал негативы и поставил передо мной, бормоча что-то себе под нос на своём родном языке, сильно зол, если вспомнил. И значит, Марк основательно прижал ему хвост, если Оскар взял негативы с собой, шёл ва-банк, и думал при помощи этого дерьма вернуть себе привилегии, вероятно, немалые.
        – Счёт оплати, вонючка, – сказала я, потому что к нам подошёл официант.
        Я собрала фотографии и сожгла их дома, каждую растоптала в пепельнице, растолкла пепел и смыла в унитаз. Просмотрела негативы, никакие случайности были недопустимы. Я не смотрела на них, и не хотела, чтобы Марк увидел их, потому что хотя я и не смотрела, но увидела, конечно, в какое мразливое болото Оскару удалось затянуть Марка когда-то. Ох, Марк, никто не вредит человеку, как он сам…
     …Я не знал этого. Я знал всё о ней, со временем я узнал, даже как часто она встречается со своими любовниками. Надо сказать, довольно редко, на месте любого из них, я бы взвыл. Впрочем, я выл и на своём. Но зато каждый получал столько, что секс был самым малым её вкладом в их отношения.
       Действительно, Вальдауф полгода назад устроил выставку, произведшую эффект разорвавшейся бомбы. Два зала, в одном множество портретов разнообразных уродцев и инвалидов, куда там Веласкесу с его Los truhanes. А в другом портреты самых красивых людей, среди прочих мой, да-да, и, конечно, Танины. Эта выставка, эти образы, красивейшие и изуродованные болезнью или судьбой, производили на людей такое впечатление, какое в наше время мало что может произвести. Он мгновенно стал первейшим из первых, теперь его выставка готовилась в Лондоне, следующая будет в Нью-Йорке, потом в Риме и Париже. Не надо быть провидцем, чтобы понять, кто вдохновил нашего профессора на эти работы. И это я не был в его мастерской, и не видел, что там около сотни портретов и набросков моей жены…
       Что касается Курилова, Богдан увлёкся помимо живописи ещё световыми инсталляциями и компьютерной графикой, на это нужны были деньги, угадайте, кто помог ему?.. И его, Куриловская, первая персональная выставка намечена на осень.
      Я привык к этим двум засранцам в её жизни, что поделать, если она взялась заботиться о них как мамочка, но на возвращение какого-то героя из её замечательного во всех отношениях прошлого, я не рассчитывал и не был к этому готов. И теперь я растерялся. Я не знал, как мне поступить, убить его или, может быть, её?..
глава

      
    
      



      
   
   


Рецензии