Надо помнить...

   Забывается всё. Плохое, хорошее, грустное, радостное. Стираются из памяти целые годы, сливаются в одну, непрерывную полосу… Теряются люди, растворяются в тумане прошлых, полупризрачных лет, и лишь иногда напоминают о себе вдруг внезапно проснувшейся совестью или неожиданно мелькнувшей радостью, воспоминанием светлым… По-разному бывает. Прощаем ли мы? Прощают ли нас? Забвение – не есть ли оно прощение? Ведь забывая человека, мы забываем, как хорошее, так и плохое. Странная и непредсказуемая вещь – память. Просыпается порой в самый неподходящий момент, больно кольнув сердце, и не даёт покоя несколько дней. Говорят, от греха можно избавиться, покаявшись… Нет, не получается. И покаешься со слезами, а совесть не обманешь. И вот ведь какая странность – больше всего мы чувствуем себя виноватыми перед своими родителями, самыми дорогими и близкими людьми, за недосказанность, недолюбленность, за вечную нехватку времени и это вот «потом». Не бывает «потом». Понимаешь это в один миг, когда уже поздно. И говоришь эти ласковые, невысказанные слова на кладбище, глядя на родные лица, и надеясь, что они слышат тебя, что прощают и понимают. А сам себя не понимаешь. И не прощаешь.
   Мои родители приехали ко мне в 2008-м году, когда мама болела уже очень тяжело, стремительно теряя память, она ещё и ослепла, хотя до сих пор я не до конца уверена, что она ничего не видела. Ухаживал за ней папа, а мои брат и сестра, в силу разных семейных обстоятельств, практически ему не помогали. Не знаю, почему. Не было помощи и от меня – я давным-давно жила вдали от родных, уехав учиться, выскочив замуж, и так и оставшись в этом маленьком городишке. Если бы хоть какая-то поддержка – папа никогда не уехал бы из города, в котором прожил 50 лет. Но так вот сложилось, что пришлось ему перебраться ко мне.  В то время сын мой служил на Дальнем Востоке, у него была семья, и беды с этой стороны пока ничего не предвещало. А доченька, закончив техникум, уехала по распределению за 800 км от дома… Четвёртого октября они приехали сюда. День был чудесный – солнечный, ясный, совсем не похожий на осенний. Я была на работе, и участок свой бегом обегала, торопясь домой, чтобы успеть их встретить. Приехал отец на нанятом «Бычке» - я и до сих пор не знаю марку этого фургончика. С подругой и соседом мы разгрузили его довольно быстро, и отправился он в обратный путь, а мы начали потихоньку распаковывать вещи и узлы… Я знаю, папа не раз жалел потом о переезде, «Лишь одного я не могу понять, зачем мне было уезжать» - нашла я в его синей тетради стихотворение, когда он был уже при смерти… Но до той поры было ещё девять долгих лет. Мы начали привыкать друг к другу, налаживать быт по-новому, в соответствии с маминой болезнью. Папа был полон сил и энтузиазма, несмотря на многочисленные болячки – давление, сердце, псориаз… В Камышине он продал гараж (квартиру оставил племяннику моему, которого практически вырастил), и на эти деньги нам надо было сделать множество дел – в первую очередь удобства, которые у меня были во дворе. Мы делали всё дружно, и получалось у нас неплохо. А вот мама… Иногда всё было нормально, а иногда она не спала по трое суток. Ходила из угла в угол, и говорила: «Домой хочу, к маме. Хочу домой. Где мама моя?» Успокоить её и уложить было невозможно. Иногда она просто сидела там, где её усаживали, нахохлившись, изредка говоря какие-то слова. Она уже совершенно не могла себя обслуживать, кормить её надо было с ложки, искупать – целая эпопея… Но мы справлялись. Вдвоём мы справлялись. Не стало мамы через год. Мы перекрывали крышу. Отец, привыкнув всё делать самостоятельно, считал, что и с крышей мы   справимся. И даже залез на эту самую крышу… Слез с трудом, едва отдышался, и тогда только позволил нанять мастера.  Мы крыли её прямо по железу, шифером. Мы, трое – я, папа и сосед, подсобничали, а мастер уже лазил по верхам. Иногда и я туда забиралась помогать, совершенно не ожидая от себя такого бесстрашия, высоты я всегда боялась. До сих пор я думаю, что этот грохот и стук спровоцировал мамин инсульт… Хотя всё шло к этому – она становилась всё более замкнутой, всё чаще отказывалась есть и почти разучилась говорить. Смотреть на это было больно. Мы работали три дня, и вот на третий день она спала почти до обеда, а когда она проснулась, я поняла, что левая сторона у неё парализована. Врач, приехав, сделал необходимые назначения, и мы начали довольно успешно лечиться. Поначалу… А через две недели второй удар, и больше она в себя не приходила – кричала день и ночь, звала маму – единственное слово, которое она помнила: «Мама!». Обезболивающие помогали на час, потом на полчаса, и слушать это было невыносимо, и помочь ничем было нельзя… Я хотя бы на работу днём уходила. Папе было тяжелее. Умерла она семнадцатого сентября, утром. Перед этим она уже не кричала – стонала беспрерывно… Суета, похороны, поминки… Я думала, что папе станет немного легче. Но я ошиблась. Он затосковал. Они любили друг друга, мои родители, всю жизнь. Даже тогда, когда мама уже забыла, что у папы есть имя, и называла его «этот…» Через полгода после её смерти он первый раз попал в больницу. И с тех пор ещё восемь лет мы боролись за его жизнь и здоровье. Мы – это я и он. Если бы не его жизнелюбие, его удивительное умение радоваться простым вещам, умение видеть хорошее, радоваться мелочам, творить добро… Если бы не всё это – он угас бы куда раньше. «Ну, вот, и до первой малинки дожили,»- говорил он, принося мне с огорода и протягивая на ладони несколько первых ягодок… «До весны дожили… до осени… до первого снежка…» А я? Я спорила с ним часто, по пустякам, доказывала что-то. Я посмеивалась иногда над его горячностью и консерватизмом. Я была вечно уставшей, часто раздражительной и так мало ценила то, что у меня ТАКОЙ отец.
   Когда он уже почти не вставал… Последний год, я уже поняла, что скоро его потеряю. Притихла. Старалась изо всех сил – помочь, вытянуть, вымолить - ещё год, месяц… До сих пор помню картину – он лежит в своей комнате, и разговаривает по телефону со своей соседкой по даче, и улыбается с закрытыми глазами. Я тогда потихоньку выхожу из комнаты и захожу уже тогда, когда он закончил разговаривать, и лежит, грустный и усталый. «Как успехи?» - спрашивает он, когда я прихожу с работы. «Успешно», - отвечаю. Иногда что-то рассказываю, чаще спрашиваю – пил ли таблетки, ел ли что? О чём он думал, лёжа целыми днями, пока я была на работе или возилась на огороде? «Что это за жизнь, когда делать ничего не можешь?» - это я часто слышала. И ещё: «Одна ты у нас рабочая лошадка осталась» - как будто когда-то было по-другому… пока он не приехал. Он жалел всех женщин. Я не видела такого рыцарского отношения к женщинам ни у кого. Мои подружки любили его все, до единой. До сих пор помню, как он прощался с Ириной и её мужем, Сергеем, и как они вышли от него все в слезах, а я всё ещё не верила, не могла поверить, что его не станет. Умер он 23-го сентября, почти в один день с мамой, только с разницей в восемь лет...
   Ничего нельзя вернуть и исправить. Почему мы так скупы на проявление чувств и эмоций? Почему мы так жадны на добрые слова? Почему мы, живя бок о бок рядом друг с другом, так мало друг о друге знаем? Так много хочется узнать, расспросить о многом, так хочется сказать, как я его любила. Сказать, что он был для меня всегда и примером, и образцом, и просто – лучшим человеком на земле, самым родным и близким… Почему мы не делились тем, что пишем стихи? Я читала его тетрадь, когда дежурила ночью у его постели, читала и плакала. Я просила прощения, а он уже был далеко от всех нас. Слышал ли он меня тогда? Слышит ли он меня сейчас? Слышат ли они меня оба? Они вместе теперь, мои родители, и мне кажется, что им вместе хорошо.  А мне без них плохо…
   Забывается всё. Почти всё. Плохое, хорошее, грустное, весёлое. С годами притупляется боль, стираются детали, и кажутся не столь важными промахи. Но надо помнить…  Помнить о том, как мало у нас времени для того, чтобы сказать самые простые, но самые главные слова, тем, кто с нами рядом.
Надо помнить...