Нелюбимые

- Все… это конец… -  обреченно подумал Арсений. – Я никогда ее не найду…Боже, как глупо! Глупо-то как!  Он тяжело опустился на землю и, привалившись к стволу раскидистого дуба, в изнеможении закрыл глаза. Сердце учащенно билось в груди тяжелым комом, на лбу и спине выступил липкий пот. Лицо и руки Арсения нестерпимо зудели от бесчисленных укусов разъяренных насекомых, в чье царство он вторгся незваным гостем. Повсюду, куда ни кинь взгляд, Сеню окружали деревья, деревья, деревья. Лес, казалось, не имел края, не имел конца, тянулся во все стороны на многие-многие километры. Будучи жителем большого города, Арсений никогда еще не оказывался в глубине, в чаще. Парень и вообразить не мог, каков он, этот настоящий лес. Однако сожалеть времени не было, решение принято – назад дороги нет.

 Пятый день путник упрямо шел вперед, продираясь сквозь кустарник, время от времени отдыхая на мягком, пахучем мху. Повсюду кипела, бурлила, пульсировала жизнь. Особенно трудно приходилось по ночам, Сене чудились шорохи, звуки, вздохи и стоны, топот ног или чьих-то лап... В лесу водились волки, много волков, а кроме того кабаны и лоси и это только та живность, о которой Арсений знал наверняка; что и кого еще скрывал лес, он мог разве что догадываться.

В брезентовом рюкзаке за плечами Арсения болталась пластиковая бутылка воды, кусок сыро-копченой грудинки, обернутый в фольгу, и черный хлеб. Он взял с собой то, что посоветовали, не вполне, впрочем, представляя, сколь долго придется плутать. Вся затея до последнего казалась игрой, чем-то не слишком реальным, лишь попыткой сбежать, удрать от себя самого. Он схватился за призрачную надежду как хватается за тонкий прутик утопающий. Однако запасов оставалось совсем немного, хватит еще максимум на день, а дальше?

 Сеня смертельно устал, запутался, потерял ориентиры и уже не понимал куда, в какую сторону ему следует двигаться. Голова кружилась от одуряющего аромата трав, все смешалось перед глазами, он чувствовал, как сознание медленно, но неотвратимо ускользает от него.
- Ничего, ничего, значит так надо. Так тому и быть… Может, и к лучшему - пробормотал Арсений и потерял сознание.


Арсений, Сеня - родился нежеланным. Его мать, Федорович Мария Петровна чувствовала себя несчастной, брошенной, использованной и обманутой.
Когда-то она, уроженка небольшого Белорусского городка Глубокое, мечтала попасть в Москву. Примерно лет с тринадцати грезила Москвой, мечтала о ней, не видела для себя иного пути, кроме как поехать учиться в столицу.
Растила Марию мать, которая отнюдь не разделяла наваждения дочери огромным, чужим, откровенно пугающим городом.
- Ну что тебе та Москва? Чего тебе дома не живется? – стонала Бранислава Ермолаевна, как только дочь заводила любимую пластинку про неизбежный отъезд.
- Мама! Как ты не понимаешь?! Москва – это ВСЕ! Все, мама! Это перспективы! Это жизнь, мама.
- Ну, какая жизнь?! Кому до тебя дело есть в той Москве? Слышала, что про москвичей говорят?
- А, мало ли, что говорят. Я учиться поступлю. Замуж там выйду. И тебя к себе заберу. Вот увидишь.
- Думаешь, мало таких вот желающих? Откуда ж столько москвичей возьмется? И что у них там, в Москве, своих девок нету?
- Мама! Не начинай. Все равно уеду, – настаивала Маша.
Последние два года в школе Мария усердно готовилась, а мать копила деньги. Откладывала каждую копеечку, чтобы помочь родному дитятке выжить во враждебном городе. К тому времени стало совершенно очевидно – Мария от своего не отступится. Вот тянет ее в Москву, и ничего с этим не поделаешь!
Не успел отгреметь, отгулять выпускной, как Мария кинулась за мечтой. Сомнений девица не ведала, страха не испытывала, Москва сияла, манила, обещала.
Мария поступила в Политех, учебное заведение для мужчин, девочки встречались редко. Зато конкуренция как таковая отсутствовала, а выбор поражал воображение. С первого раза она набрала достаточно баллов, и мечта быстро становилась реальностью.  Ей выделили комнату в общежитии, все складывалось как нельзя лучше. До тех пор, пока…
Машенька не влюбилась в звезду местного разлива Аркадия Воронина. Любовь эта явилась внезапно и сразу, Мария была обречена если не с первой минуты, то со второй - несомненно. Она поняла это тотчас, как только его увидела. Позвонила маме в Глубокое и плакала в трубку, твердила, что погибла:
- Мамочка, родненькая, вот беда-то! Вот беда! Что же мне теперь?! Что делать-то?!
- Доча, ты не горячись! Все пройдет. Это надо пережить.
- Ну как, как пережить?! Что ты такое говоришь?! Я жить без него не могу! Дышать не могу! А ведь были планы, такие, мама, планы! А теперь что же? Все летит, летит, мама в тартарары. ЕГО мне нипочем не заполучить, а никто другой уж и не нужен!
- Боже, доча… как же так? А он-то что? Он что, доча? Ты же красавица у меня…
- Приезжай, мама! Приезжай! – взмолилась Мария. – Иначе я за себя не отвечаю!
- Куда же я приеду, доча?! Жить-то я, где буду? – испугалась Бранислава.
- Я комнату сниму, не бойся. У приятельницы моей мама сдает. Недорого совсем и место хорошее. Парк рядом. Она все переживает, что жильцов найти морока целая. Таких, как мы с тобой она ищет, а мы тут как тут!
- Что мне тот парк! Что хозяйка! На вокзале жить буду, ежели нужда придет. Приеду, доча, конечно приеду! Ты, главное глупостей не наделай!
 Бранислава Ермолаевна, действительно, не замедлила явиться в Москву, в город, которого безотчетно опасалась и не любила. Подобно многим провинциалам, Бранислава искренне считала, что Москва – главное на планете зло. Все беды от нее, все несчастья. Населяют бесовский город люди темные, подлые, на все способные.  Но куда деться, если дочь просит? И на северный полюс поспешишь, лишь бы дитю помочь. Вот на кой ляд понесло ее Машку в Москву, эту проклятую?!  Жила бы себе кровиночка неподалеку, ну уехала бы в Витебск учиться, а потом вернулась бы в родное Глубокое, к матери поближе… под крыло.
Но делать нечего, коль дите пропадает и домой возвращаться отказывается. Машенька примчалась на вокзал за час до прихода поезда. В нетерпении металась она то туда. То сюда. Ежесекундно поглядывая на крошечные часики, от бабушки доставшиеся. Как только показался вдали нос поезда, Мария вздохнула с облегчением и радостью.
- Мама! Мамочка! – кинулась она к вагону.
Долго стояли, тесно обнявшись, не в силах расцепиться. Обе плакали и утешали друг друга. А потом Маша, словно заправская жительница столицы, повезла маму на Речной, дорогой показывая и рассказывая.
 Комната и правда оказалась чудесная, а дом стоял в двух шагах от парка на Речном вокзале. Окраина, конечно, но не до жиру. Кроме того, хозяйка почти все время проводила за городом. А за квартирой нужно было присматривать; цветы поливать, полы, пыль. Доверять ключи кому попало, хозяйке не хотелось.  Соседи в счет не шли, что-то мешало.  А тут Машенька подвернулась, -  удача! Потому жили почти все время вдвоем за символическую плату; все сложилось как нельзя лучше для всех.  Сидела Бранислава с дочкой как с маленькой, урезонивала ее, убаюкивала. Однажды встречала Марию после занятий, и та показала маме ЕГО.
- Во, ма, гляди! Аркадий…- покраснев до корней волос, потянула Мария мать за рукав.
Родственница взглянула и все поняла про него с первой же секунды. Она хоть и была простой женщиной из Белорусской глубинки, не избалованной, неиспорченной, работящей и преданной семье, но таких кавалеров как книгу могла прочесть. Тут большого ума не требовалось, достаточно было жизнь прожить, что, как известно, не поле перейти.
- Вот бес…Черт его дери! – подумала Бранислава и перекрестилась, – пропала девка, дура. Пропала. Попался же на пути! Окаянный!
Покосившись на Машку, Бранислава с огорчением увидела, как поглупело и окрасилось розовым лицо у влюбленной дочери. Все признаки безумия читались на юном этом прекрасном лике.
- Вот напасть! – не сдержалась женщина и смачно сплюнула.
  Он словно спустился с небес на грешную землю, на минутку, ненадолго, потехи ради. Аркадий родился для того, чтобы разбивать, дробить в пыль женские сердца. Стало сие совершенно очевидно еще в детском саду. От него млели воспитательницы, позже учителя, одноклассницы, их мамы, тети и бабушки.  Высок, статен, белокож с невозможно синими глазами и черными как смоль волосами. Густые, широкие брови, высокий, обманчиво умный лоб и чувственный крупный рот. Длинные как стрелы ресницы, частоколом обрамляли глаза и дополняли картину безупречного, словно написанного лица. Его, Аркадия, мама когда-то блистала в родном Питере, потом переехала в Москву, сразив наповал молодого начинающего бизнесмена. Аркадий взял лицо и стать матери, и твердый упрямый нрав отца, который использовал лишь для того, чтобы потакать своим бесконечным капризам. С малолетства он купался и нежился в женском внимании, его дело было выбирать. Мальчика с удовольствием портили и развращали абсолютно все женщины его окружавшие. Делалось это со смаком, бездумно и беззаботно. Этакому красавцу не нужно было прилагать усилий, ухаживать, завоевывать, ему стоило лишь благосклонно улыбнуться, и любая девчонка оказывалась у его ног. Послушная, чуткая, внимающая и благодарная. Аркадий был своенравен, избалован, эгоцентричен. Баловень считал себя едва ли не миссией, призванным покорить как можно больше женщин самого разного сорта, возраста и толка.  Сказочно прекрасный облик открывал двери, души, сердца и кошельки. Независимо от того, задумывался над этим человек, или нет, абсолютно всем верилось, зачастую неосознанно – такая внешность сама по себе оправдывает и объясняет ВСЕ.  Мама Марии тотчас предложила дочери оставить «бесовский город» и уехать домой:
 - Доченька, - сказала она, - неужто в родном-то городе для тебя места не найдется? Поехали от греха. Поехали! Христом Богом прошу! Погубит тебя бес этот…
- Мама! Ну что ты, в самом деле?! Ну, куда я поеду?! А учеба?! А будущее? Мои планы? Нет, мамуля, не уговаривай. Как-нибудь уж все утрясется.
- Ладно, доча, тебе-то, небось видней… только не связывалась бы ты с парнем-то этим, а? Еще в беду какую угодишь… найди себе попроще, а?
- Ой, мама…да кто связывается-то?! Да я бы и рада связаться, да куда уж мне…но, мамочка, родненькая, я его так люблю! Прямо сердце болит!
Бранислава поняла, что уговаривать дочь бесполезно, побыла еще несколько недель и убралась восвояси. Мария обещала ничего не таить, мать держать в курсе, об учебе не забывать и с ума не сходить. В последнее верилось как-то особенно трудно.
Последнее и оказалось самым невыполнимым. Мария Федорович отличалась прямо-таки ослиным упрямством, она придумала себе Аркадия такого, какого в природе не существовало, и пестовала свою любовь, взращивала ее с поистине поразительным терпением, достойным лучшего применения. Очарованная, Мария приписывала объекту грез и ум, и благородство, наделила его ангельским характером и юмором, да всем тем, чего у него отродясь не имелось. Мария никогда и ни за что не могла бы поверить, что человек с лицом Аркадия, с физическим его совершенством, может оказаться пустым, жестоким, жалким ничтожеством. Она свято верила - лица просто так не раздают и такие вот Аркадии рождаются раз в столетие и на голову превосходят всех своих современников по всем параметрам, в том числе и моральным. Аркадий себя обожал и каждый е жест его, каждый взгляд был преисполнен бескорыстной, безбрежной любви к себе. Он искренне верил, что одаривает собой, позволяет коснуться чуда, и тем самым делает счастливой ту, что осмелилась оказаться рядом. Женщины менялись как перчатки, не оставляя следов ни в памяти, ни в сердце. Немного повзрослев, уяснив для себя, как устроен мир, и женщины в частности, Аркадий стал зарабатывать на собственной внешности неплохие деньги. Прежде всего, как любовник, а затем как модель. Он не гнушался брать деньги просто за ночь с собой и требовал непомерные суммы, которые, впрочем, чаще всего, получал. К сожалению, Аркаша не работал над собой и потому, любовником был более чем посредственным.  Он вел себя как наложница, ложился и всем видом словно кричал:
- Берите меня! Владейте мною пока я здесь! Я весь ваш! 
Женщинам это нравилось поначалу, они брали на себя инициативу раз, другой, третий. Но много ли найдется жаждущих властвовать в кровати постоянно, не имея возможности побыть, наконец, наедине с МУЖЧИНОЙ? Аркадий беззастенчиво требовал, чтобы его обслуживали даже тогда, когда это становилось просто нелепым. В нем совсем не осталось мужского, подобно киселю он не являлся ни тем, ни другим. К любой внешности привыкаешь и перестаешь ее замечать. Остается человек, а человеком Аркадий не был. Разочаровавшись, женщины покидали его, но не нашлось ни одной, кто сказал бы ему своевременно правду-матку. Когда пламя гасло, падали шоры, любовницы делали все, чтобы красавчик верил – инициатива исходит от него.  Позже, женщины тосковали по несбывшейся мечте и долго не могли забыть безупречно красивое, но более ничем непримечательное создание. Замужние становились внимательны и нежны к мужьям, а свободные переставали придавать столь большое значение внешним данным. Аркадий разочаровывал столь же быстро, сколь и очаровывал, но не догадывался об этом.
 Мария же хотела с ним не просто переспать, она хотела его на всю жизнь. Никогда раньше ей не приходилось видеть столь безукоризненно совершенных мужчин. Она думала, ТАКИЕ бывают лишь на экране. Машенька смотрела на Аркадия, как истинно верующий смотрит на редкую икону. Она трепетала при виде его и едва не теряла сознание от восторга. Мария не смела поднять глаз в его присутствии, а дар речи, равно как и разум, в спешке покидали ее.  Поначалу Мария не догадывалась о том, что, сей драгоценный чистый камень, отнюдь не разборчив и неприхотлив. Он не знает слова «нет» и все женщины для него красивы, каким бы странным это ни показалось. Разумеется, именно те женщины, которые не могли отвести от него обожающий взор. Он спал бы и с толстыми, и с уродливыми, осмелившимися захотеть этого, и с худыми и плоскими как мальчик, и с красивыми, и никакими, абсолютно со всеми. Аркадий был всеяден, но так неправдоподобно хорош, что мало кто решился бы предположить в нем это. Таким образом, оставались женщины в себе уверенные по причине выдающихся внешних данных или же тугого кошелька.  Аркадий стал заложником собственной красоты, лени и себялюбия. Но Марии «повезло».  Однажды они оказались вместе на одной из студенческих попоек. Мария старалась бывать всюду, где появлялся ОН. В небольшую двушку одного из учащихся, набилось человек двадцать. Среди них почему-то всего четыре девушки. Напитков, как водится, оказалось значительно больше, нежели закуски.  Молоденькие, неопытные студентики молниеносно перепились. Аркадий от сокурсников не отставал, и вскоре взгляд его масляно заскользил по фигуре Марии. Девушка, будучи под хмельком и оттого гораздо более обычного смелой, улыбнулась ему лучезарно и подсела поближе:
- Привет! - сердце ее колотилось как бешеное, уши и щеки пылали маковым цветом, но замаячила где-то слабая надежда и остановить Марию в этот вечер не смог бы и танк.
- Привет, привет! - Аркадий против ее общества не возражал. Мария была прехорошенькой, и многие добивались ее расположения. Недотрогой Маша не слыла, но и не разбрасывалась, а уж, увидев однажды Аркадия, и вовсе словно в монастырь подалась.
- Скучаешь? – вкрадчиво поинтересовалась девушка. - Меня Мария зовут, я учусь с тобой в одном институте, но факультеты разные.
- Ммммм… Я Аркадий. А ты ничего, недурна – он плотоядно оглядел ее с ног до головы, будто выбирая говядину на прилавке. Что-то я раньше тебя не замечал…Странно. Где ты пряталась, Мария?
Дело было на мази, упускать свой шанс Мария не собиралась и после недолгой шутливой беседы потащила Аполлона в ванну.
- Идем со мной, котик, не пожалеешь, – пригласила Маша, окончательно осмелев. Подогретая шампанским и бурлением крови от небывало близкого присутствия божества своего ненаглядного, она вдруг почувствовала себя неотразимой.
- Оооо! – усмехнулся Аркадий, - а ты молодец. Не из робких. Люблю таких.
К счастью для Маши, или же к великой беде, ванная оказалась свободна.
В тесном помещении, под шум воды, она обнимала его жарко и шептала ему слова такие, каких раньше никогда вслух не произносила. Говорила ему девица о любви своей несбыточной, а руки ее порхали с восторгом по молодому крепкому телу. Каждый сантиметр создания этого ею давно желанного, поцеловала Машенька. Аркадий позволил новой любовнице насладиться собой в полной мере, а затем повернул ее спиной и пристроился сзади, обхватив обнаженные ее бедра ладонями. Отдавалась она страстно и отчаянно как в последний раз.  Истекала сладким медом и стонала так томно, так сладостно и искренне, что не ответить на столь жаркий призыв мог разве что деревянный чурбан. Аркадию понравилось, и он девицу эту на заметку взял. Время от времени он приглашал ее в гости то к одному приятелю, то к другому, когда никого денежного, а, следовательно, более важного, не намечалось. Свободное временя у Аркадия случалось не так чтобы часто, а потому приходилось Марии частенько томиться в ожидании. Тем не менее, чувствовала себя Мария на седьмом небе от небывалого, непостижимого, космически нереального счастья.
 -Иногда мечты сбываются, – думала Маша,- никогда бы не поверила…
 Всякий раз, оказавшись рядом, под ним или как угодно с ним, Маша умирала. Аркадий принимал восторги ее как должное, значения их связи не придавал ни малейшего. Так, за не имением, на вечерок, на недельку, на месяц. Тем более что девка хороша, горяча и безотказна, а радости плоти лишними для Аркадия никогда не бывали. Идиллия длилась недолго, не прошло и месяца, как Маша возлюбленному шагу ступить не давала; встречала, провожала, по сто раз на дню звонила и писала записки недвусмысленного содержания. К этому Аркадий как-то не подготовился. Ранее в его жизни подобных проблем не возникало. Машенька обрушила на него любовь, по силе подобную урагану.  Поначалу, Аркадию все это представлялось очень романтичным и даже трогательным, а может быть он и вовсе воспринимал поклонение Машино как шутку, немного не всерьез. Но любовь была для него понятием абстрактным, он не умел отдавать, мог только потреблять. А Мария стала вдруг буквально требовать, настаивать на взаимности. Она не давала ему вздохнуть, являлась повсюду, от нее спасу не было.  Вскоре Аркадий ею пресытился до такой степени, что не желал ни видеть, ни слышать.
- ВСЕ! – без обиняков заявил он однажды, – поиграли и будет. Я больше не хочу тебя. Роман окончен, финал, – он улыбнулся и развел руками.
- Что? Как ты сказал? – дрожащими губами переспросила ошарашенная, раздавленная Маша.
- Ты отлично меня слышала, Маша. Я больше не хочу спать с тобой. Ты мне надоела. Прощай!
 Далее Аркадий вынужден был стать свидетелем такой истерики, что чуть было умом не тронулся. Мария скулила, валялась в ногах и умоляла не бросать ее:
- Аркашенька, миленький, родной мой! Я же без тебя пропаду! Я с собой покончу! Слышишь?! Ну, пожалуйста, умоляю тебя, не бросай меня! Не уходи! Ну, хочешь, я на колени встану? Я рабой твоей буду, скажи только!
 Испуганный невиданным напором, польщенный и слегка озадаченный, Аркадий сдался, и некоторое время связь еще теплилась. Однако очень скоро Аркадий откровенно заскучал.
- Слушай, ну хватит. Хватит уже, – лениво отталкивал он Марию, стоило ей попытаться обнять его.
 Мария исполняла все его прихоти, унижалась так, как и вообразить себе сложно, но сердцу, как известно, не прикажешь, особенно когда его нет. Аркаша не проникся и назойливую девицу все-таки прогнал.
- Пошла вон! Задолбала! Видеть тебя не могу больше! Отцепиииись!  – заорал он как-то раз. На ровном месте, как показалось помертвевшей от ужаса Марии. Все ее попытки удержаться в жизни Аркадия в любом угодном ему качестве, ни к чему не привели.


  Пару недель спустя, опухшая и подурневшая от слез и бессонных ночей, Мария предстала пред синими очами с известием о беременности:
- Вот так, любимый мой, доигрались мы с тобой… что теперь делать?  Может, все-таки вернешься, а? Нам же так хорошо было вместе? Помнишь?  Ребеночек появится, заживем семьей.
Аркашу передернуло, он сразу предложил денег на аборт и стал совать ей в руку скомканные купюры, в глаза не глядя.
- На, вот…реши как-то проблему. И пожалуйста, не суйся ко мне. Все кончено. Ясно? ВСЕ.
 Мария деньги взяла, но аборт делать не стала, втайне надеялась все же, поймать его на живца. Надежду эту ей позволил питать его вид преступника, пожелавшего избежать заслуженного наказания. Скрывался Аркадий довольно успешно, избегал ее и не видел, как растет живот, какой неуклюжей она стала. Но сколько веревочке ни виться… столкнулись-таки в институтском коридоре, когда положение ее стало очевидным для всех и каждого. Фактически Маня перегородила ему дорогу огромным своим пузом, деваться было некуда, Аркаша загрустил.
- Ну чего тебе? Что еще? Я же просил…ну? Чего ты хочешь от меня? Кто ты мне? Хватит таскаться за мной! Ничего серьезного между нами никогда не было! Оставь меня в покое!
 Машенька смотрела на него с немым укором, ловила взгляд, но не добилась ничего. Подлец не только предложение делать не собирался, но вообще вид сделал, что знакомство их шапочное. Затем и вовсе, неожиданно мягко отстранил ее и ушел, ни разу не обернувшись. Мария, вопреки очевидному, поверить не могла что ТАКОЕ возможно, что он вычеркнул из жизни их месяцы счастья и своего ребенка заодно. Все было зря, Аркадий удрал и не вернется.  Несколько позже до нее дошли слухи о том, что он женился на шведке преклонного возраста и укатил в Стокгольм.  Больше она его не видела и как сложилась его жизнь, Мария так никогда и не узнала. Он поманил ее, использовал и выбросил за ненадобностью, как бросают дети надоевшую игрушку. Мария люто невзлюбила ребенка в утробе, направив на него свою боль и отчаянье отвергнутой женщины. Для нее не имело значение то, что он и не манил ее вовсе, и то, что она его себе придумала. В воображении Мани он соблазнил ее, завлек и бросил. Она рассказала себе ту историю, которую хотела, и поверила в нее всем своим существом. А что еще оставалось?


С первого дня в институте, у Марии Федорович, Машеньки, имелся верный воздыхатель - Захар. Девушка знала о его существовании, догадывалась, что нравится ему, но значения сему не придавала, не задумывалась. Захар в ее глазах ценности не представлял, хотя бы потому, что одет был более чем скромно, машины не имел, внешностью обладал самой обыкновенной. Не герой ее романа.  Марии думалось, что настоящие москвичи, те, что могли бы составить ей партию, совсем другие, иные, особенные. За ней пытались ухаживать, но Машенька всех отвергала, не видела среди претендентов достойного. В отличие от тех, кто, потеряв надежду, давно уже обзавелся подружкой, Захар терпеливо ждал. Некое чувство, сродни интуиции, подсказывало – Мария станет его женой. Надо просто пережить, переждать. Захар томился и ждал, пока предмет обожания опомнится, пока раскроются ее прекрасные очи и обратит она внимания на то, как он, Аркадий, жесток и слеп. Захар понимал, что, Маня не нужна Аркаше надолго, он поиграет ею и отдаст. Влюбленному же она требовалась любой, только бы рядом, вместе.  И вот, терпение его было вознаграждено. Незадолго до родов случился на его улице праздник:
- Манечка, не грусти. Выходи за меня. Я сделаю все, чтобы ты была счастлива. А ребенка своим признаю, и упрекать тебя не буду. Слышишь? Никогда, никогда не буду.
Загнанная в угол Мария, дала согласие на брак:
- Спасибо тебе, Захар, - сквозь слезы произнесла Мария, - ты настоящий рыцарь. Я согласна. Давай попробуем – она взяла его за руку и слегка пожала ее.
Захар ощутил, как жаркая волна окатила его от одного лишь прикосновения любимой. Он прикрыл глаза и улыбнулся блаженно.
- Но смотри, Захар, как бы не пожалел потом… спасибо тебе. Спасибо, – прошептала Мария и погладила Захара по щеке. От первой этой, легкой, ничего не значащей ласки, зашлось у Захара сердце, заплясала душа, и снова кинуло его в жар, будто в печь угодил.
- Не сомневайся, я не пожалею, – совершенно искренне ответил он, недоумевая, как можно пожалеть о том, о чем столь долго лишь мечтал?
 Их расписали без всякой помпы, через день после подачи заявления. Она стала Марией Петровной Кровиц, законной женой. Захар почувствовал себя счастливым, Мария же спасенной от верного позора и осуждения, от незавидной участи матери-одиночки. Она испытывала благодарность и злость, радость и разочарование, то было смятение, смешение чувств. Мария находилась в сомнениях и не смогла бы точно определить, что именно чувствует, даже если бы захотела. А она не хотела, не привыкла копать и анализировать.
Все, однако, складывалось. В лице неприметного Захара Мария нежданно-негаданно обрела защиту и надежное плечо. Кто бы мог подумать! И почему злодейка, насмешница любовь не указала тонким пальчиком на него, во всех отношениях достойного и порядочного?  А ведь ничто не говорило, он был таким… таким… обыкновенным.
- Чудеса! - удивлялась Машенька.
 Кроме того, в наследство от прабабки Захар еще три года назад получил прекрасную четырехкомнатную квартиру в старом кирпичном доме в Филях. Набивать себе цену Захар не стремился, о том, что является владельцем прекрасной квартиры, никому сообщить не посчитал нужным. О нем вообще мало что знали. Впрочем, сей факт, скорее всего не изменил бы ход вещей. Могла ли Мария мечтать о большем?  Ведь вот оно, ТО самое, зачем и приехала, собственно, Мария Петровна в Москву. Сбываются мечты, сбываются.  Во всяком случае, теща новоиспеченная, Бранислава Ермолаевна, даже всплакнула от облегчения и счастья. Захара она приняла безоговорочно и сразу, с благодарностью и бесконечной нежностью.
- Ты, доча, должна ему ноги мыть и воду пить, – наставляла она Марию, – он без преувеличенья спас тебя, дорогая ты моя, дуреха. Именно что спас. Душа-человек.
- Знаю, мама, знаю… - соглашалась Мария и принималась вдруг рыдать отчаянно и жалко, оплакивая несостоявшуюся свою любовь.
Особенно тяжко приходилось Марии ночами. Захар жаждал ласки, обнимал ее, щупал, касался везде и всюду сухими своими, горячими ладонями. Машенька закрывала глаза и пыталась представить себе Аркадия, но не получалось. Другим было все, и Мария едва сдерживалась, чтобы не оттолкнуть Захара, не закричать от нежелания. Однако разум все же брал верх, и она терпела, надеясь со временем прикипеть.
Захар хотел ее каждую ночь, шумно дыша, не скрывал восторга и не замечал состояния жены, не видел, не чувствовал. По мере того, как приближались роды, Мария стала все чаще отказывать мужу в близости.  Захар дождаться не мог, когда любимая будет принадлежать ему безраздельно. О том, что ребенок может отнять ее, Захар не помышлял, подобный сценарий не приходил ему в голову.


Схватки начались ночью. Захар вызвал «Скорую», направились в роддом. Захара не пустили дальше приемной. Он сидел на скамье в коридоре всю ночь, переживал, нервничал. Мария рожала трудно, долго. И тут не повезло ей с Аркадием.  Не торопилось дитя его на свет, не спешило освободить мамку от бремени. Время растянулось, минуты превратились в часы. Маша ходила по длинному коридору, стонала, рычала и плакала.
- Да когда уже?! Когда все это кончится? – орала Маша, - да сделайте вы что-нибудь! Не могу больше! Не могу!
- Хорош орать! Не ты первая, - дернула ее за плечо дежурная сестра.
Маша вцепилась в сестру мертвой хваткой, взмокшая от пота, с ввалившимися, воспаленными глазами и прилипшими ко лбу мокрыми прядями, она походила на умалишенную:
- Избавь меня от него! Избавь! – закричала она, изо всех сил тряся дородную, монументальную сестру.
Лишь семнадцать часов спустя, начались роды. Маша, к тому времени хотела одного – умереть. Ее проводили в родильный зал, помогли забраться на кресло. Маша плохо понимала происходящее и почти ненавидела то маленькое, беспомощное существо, что раздирало ее нутро, прокладывая себе путь в большой, неизведанный, таинственный мир.
 Машенька не слушалась врачей, все куда-то рвалась, прочь, прочь от безумной боли, от этого бесконечного животного ужаса. Ее держали, орали на нее, угрожали наложить щипцы. Мария оставалась глуха, пришлось применить меры – Марию связали по рукам и ногам, намертво закрепив в родильном кресле. И, как результат, она, обездвиженная, здорово порвалась и внутри, и снаружи. Когда показали ребенка, не пожелала смотреть. Малыш был здоров, весьма упитан и громко, заливисто закричал, оповещая о своем появлении. Мария отвернулась и плотно закрыла глаза, из-под ресниц сочились крупные прозрачные как роса слезы. Потом ее зашивали, а затем выставили на каталке в коридор, где она провела еще пару часов в полудреме, полу-беспамятстве.
 Он, новорожденный мальчик, ждал ее в палате, Машенька не слишком охотно, скорее любопытства ради, взяла его на руки и почти тотчас положила. Ребенок не вызвал теплых чувств, не пробудил дремавший инстинкт. Он украл ее красоту, любовь и возможное счастье.  Посмотрев на младенца, она накрепко перевязала грудь, чтобы избежать кормления, и с тех пор мало прикасалась к малышу. Маня возненавидела его тем больше, что он полностью унаследовал черты своего отца, на свет появилась точная копия Аркадия Воронина – Арсений Захарович Кровиц. Мария увидела это очень отчетливо, несмотря на то, что вряд ли кто-либо другой сумел бы обнаружить сходство.
- А еще говорят, все младенцы похожи! Черта с два! Вот отродье, - прошипела Манечка, внимательно рассматривая сына, - чтоб тебя…
Арсений не плакал, лежал тихо, будто понимая, что ему не рады, и стараясь лишний раз не напоминать о себе.
Через три дня роженицу со свертком встречал благоверный. Мария не рассказала ему о том, что хотела отказаться от ребенка, что несмотря ни на что желала избавиться от него.
В отчаянии, она уговорила сестер позволить ей сделать звонок в Белоруссию. Услышав мамин голос, заговорила лихорадочно, сама себя перебивая:
- Я его не хочу… понимаешь, мама? Я совсем не люблю его. Совсем! Ты понимаешь? Понимаешь?
- Машенька, успокойся. Послушай, -  звучал в трубке спокойный голос Браниславы, – ты женщина, мама. Ты мама, доченька. Слышишь? Ты не простишь себя никогда. Не делай глупости.
- Не могу! Я не могу! – заверещала, завыла Мария и перехватила неодобрительный взгляд одной из сестричек.
- Доченька, не принимай опрометчивых решений. У тебя Захар есть, он любит, будет семья, все перемелется.
- Нет, нет, нет, - снова и снова повторяла Маша.
Браниславе все же удалось уговорить дочь забрать мальчика из роддома.
- Он родился, чтобы мучить меня всю оставшуюся жизнь, чтобы рвать на части самим своим видом, -  с неприязнью глядя на сына, думала Машенька.
. Она не стала рассказывать Захару и о долгих беседах с главврачом, о слезах своих и истериках.  Вышла на крыльцо, сияя улыбкой, вступая в новую жизнь, как и подобает молодой маме. Захар принял на руки теплый комок, заулыбался и счастливо вздохнул. Они были очень молоды, полны надежд и уверенности в том, что впереди ЖИЗНЬ.


Прошли годы, Арсению минул шестой год, он готовился к школе. Старался угодить матери, из кожи лез вон. Не обладая особенными талантами, не будучи сверх одаренным, Арсюша, тем не менее, числился среди лучших. Ребенок знал, что нелюбим, он чувствовал это всем своим трепетным детским сердцем с самого первого дня. Мальчуган не понимал причины, и старался завоевать любовь всеми правдами и неправдами.  Надеялся, что его успехи помогут ему заслужить похвалу и признание.  К несчастью, Захар не сумел полюбить мальчика, чем усугубил положение Арсения. Нет, он никогда не обижал его, не бил, но и не играл с ним, не читал ему на ночь, не учил играть в футбол в парке по выходным. Захару казалось, что достаточно любить женщину, а ребенок станет гармоничным продолжением, дополнением к любимой – в реальности все получилось иначе. Мальчик не то, чтобы раздражал Захара, но он часто ловил себя на мысли «лучше бы он умер при родах».  Красавец Арсений рос тихим, забитым, очень стеснительным. С самого нежного возраста Сеня ощущал - с ним что-то не так. Что? Ребенок не понимал, никто ничего не говорил, но Арсений остро чувствовал себя изгоем в собственной семье. Тем более его удивляло то, как приветливо, с удовольствием общались с ним ДРУГИЕ. Сеня не понимал, отчего к нему тянутся, хотят быть ближе все окружающие, кроме родителей? Что за странная загадка? Какой секрет стоит за этим?
Мария, у которой все вроде сложилось совсем неплохо, начала, между тем, выпивать потихоньку. Нет, она не напивалась до полусмерти, но почти все время находилась «под мухой».
- А что? Могу себе позволить! – вульгарно смеялась она, оглушительно хлопая ладонью по столу. Оставаясь наедине с сыном, Мария часто говорила ему, что он ВИНОВАТ.
- Ты понимаешь? – усевшись за стол и открывая бутылку вина, произнесла она, - если бы не ты, все могло бы пойти по-другому.
Не поднимая глаз, маленький Арсюша аккуратно ел суп, поставленный перед ним матерью.
- Ты слышал меня? – строго спросила Мария.
- Слышал, -  глядя в тарелку, тихо ответил ребенок.
- Запомни, Арсений, - пригубив вино, заявила Мария, - на всю жизнь запомни, ты сломал маме жизнь.
Тем же вечером Арсюша позвонил бабушке и, прикрывая ладошкой трубку, в полголоса спросил:
- Ба, а что значит «сломал жизнь»? Разве можно ее сломать?! Это же не машинка, не кукла…
- Арсюшенька, детка, не бери в голову. Глупости это, - тяжело вздохнув, ответила бабушка.
 Захар хорошо зарабатывал, Мария предпочитала сидеть дома, но на первую половину дня отводила Аркадия в садик.
- Я хочу иметь несколько часов для себя, - объявила она Захару.
- Конечно, милая, я понимаю. Пусть привыкает к социуму. А ты сможешь отдохнуть.
Узнав, что работать Машенька не планирует, Бранислава взялась за обучение дочери. «Уроки» велись по телефону, обстоятельно и подробно, чтобы не терять времени, не дожидаться, пока Бранислава сможет приехать.
- Женщина, доча, это душа дома. Все у тебя в руках должно спориться, ладиться. Пищу приготовить мужу – первое дело. Все дела отложи, а мужа накорми вкусно и сытно.
Заветам матери Машенька следовала неукоснительно, дом содержала в чистоте и порядке, обязанностями жены не манкировала. С самого утра она стирала, гладила, убирала, готовила. В два часа дня Маша забирала Арсения из садика, это служило сигналом к тому, что можно выпить первый бокал. Не торопясь, крошечными глотками, Мария смаковала напиток, пока грела обед Арсению, пока он ел.
 Захар, будучи человеком мягким, не любящим конфликтов, трусливо делал вид, что не замечает ни пристрастия жены к вину, ни издевательств ее над сыном. Предпочитая не вмешиваться, Захар уверился, что все идет так, как должно.
- Все хорошо, Манечка? – обыкновенно спрашивал он, заглядывая в глаза Марии.
- А что? Сам не видишь? – грубо отвечала Мария и хохотала, запрокинув голову и обнажая зубы.
«Ничего, - думал Захар, глядя на жену, - это у нее пройдет. Обязательно пройдет».
Ведь «это» не отражалось на доме, на плите вкусно пахла еда, а в постели все было так, как Захар и мечтать не смел. Представляя себе отношения с Машенькой, Захар топтался на поцелуе, дальше не заглядывал, стеснялся. В первые месяцы брака Мария лишь позволяла, ничего не отдавая. Со временем все изменилось. Жена открыла для него доселе не познанный, томительный и сладкий мир секса.  В мире этом Захар забывал обо всем.  Выпив, Мария становилась страстной, огневой, такой, какой никогда не бывала трезвой. Захар терял голову, шалел от нее, задыхался и потому молчал. Гаденькие мысли о том, что еще разок, еще парочку, еще, еще, еще, не позволяли ему поставить вопрос ребром.
- Ну, выпьет она немного, что за беда? – думал он, в очередной раз уловив запах вина, исходивший от жены, – а кто не пьет? Ну, кто, скажите на милость, не пьет?
 Самое главное, она жила с ним, была рядом – этого до поры оказалось довольно для того, чтобы Захар чувствовал себя счастливым.
-Любовь эгоистична и зачастую жестока, она сулит блаженство и лишает воли, - размышлял Захар, - в жизни все совсем не так, как пишут в книгах. Я не герой, не рыцарь, я эгоист. Вино ей идет, чего скрывать? Так зачем же я стану мешать?
  Жажда обладания любимым созданием подчас подменяет понятия и переворачивает их с ног на голову. В любви каждый сам за себя и хороши все средства как на войне. Хочет любимая, пусть пьет, лишь бы не уходила, не стремилась куда-то, не оставила. В глубине души, наедине с собой, Захар боялся, что, отказавшись от вина, Мария уйдет от него, ведь не мог он не понимать, что она так и не сумела полюбить его.  Поэтому Бог с ней, простим ей эту маленькую слабость. Зато семья в полном составе, а он Захар может наслаждаться любимой женой, ее близостью, ее теплом, ее телом, наконец. Как и тогда, во время учебы, Мария оставалась для мужа столь же манящей, желанной, самой прекрасной.  Возможно, несмотря на запах спиртного, исходивший от Марии все чаще, ноздри Захара все еще улавливали иной аромат, тот самый, что заворожил его.


 Время от времени наезжала в гости Бранислава Ермолаевна. Мария не рассказала ей тогда о том, чем кончилась история с Аркадием, скрывала беременность до последнего, врала, юлила, выкручивалась.  Бранислава все понимала и без признаний, а уж стоило ей впервые увидеть внука, как все стало окончательно ясно. Мария упорно молчала, Бранислава молчала тоже, но только там, где дело касалось Арсения. А вот пристрастие дочери к выпивке, осуждала резко, и в выражениях не стесняясь:
- Что же ты, дрянь, делаешь?! О чем думаешь?! – высказалась мать, дождавшись, когда зять уедет на работу.
- А что мне? Кто запретит? – огрызнулась Мария.
- Что за гнилая ты баба получилась? – сокрушалась Бранислава, -  куда ты катишься? В бездну ты катишься, в тартарары. А главное, почему? Почему, дочь? Какие такие беды у тебя в жизни?
Мария не слушала, слова матери мимо ушей пропускала, не злилась даже. Опускаясь все ниже, Машенька того не понимала.
О том, как помочь дочери, Бранислава размышляла постоянно. Однажды она даже отправилась в лес на поиски колдуньи Марыли. О Марыле в Белоруссии знали все, да и не только там. Слухами земля полнилась, ехали люди с разных концов. Да вот помогала она далеко не каждому. Как, по какому принципу людей выбирала, никто не знал. Ходили слухи, что, если найти ее и договориться, любое желание она выполнит, любую просьбу. Только вот вернулась Бранислава ни с чем; сколько ни плутала, сколько ни звала, глуха осталась Марыля. Спасибо не закружила, не погубила, в лесу том не оставила. Бывали случаи, исчезали просители бесследно, словно растворялись в лесу.
Пробовала Бранислава побеседовать с зятем, да ничего не добилась. Мямля и тряпка. Говорила и с Машенькой, да та не слушала. А между тем ситуация потихоньку обострялась.
- Выпьем, мать? – спросила Мария, когда Бранислава, приехав навестить дочь, выгружала на стол гостинцы.
- А не хватит тебе? – отбирая у Мани бутылку, отрезала Бранислава.
- Скучно с тобой! – махнула рукой Маня.
- Поиграешь со мной в карты, ба? – с аппетитом жуя кусок сала, засоленный Браниславой, спросил Арсюша.
- Щас, миленький, разберу тут, и пойдем, поиграем. Конечно, конечно, поиграем.
Маня скривилась и покинула кухню. Искренняя привязанность матери к Арсению, раздражала ее.
- Что, ма, не помнишь, как отговаривала меня с Аркашкой связываться?
- Отчего ж не помню?! Все я отлично помню, не пойму только, к чему это?
- А к тому, что Сенька в него весь, то же семя, бесовское, как ты говорила. А чего ж ты любишь его больше, чем меня?
 Бранислава дочь не понимала, и всякий раз пыталась до нее достучаться. Читала ей лекции о «сердце материнском», о том, что ребеночек для женщины и отрада, и надежда, и помощь. Маня зевала, отмахивалась или злобно шипела, в зависимости от того, в каком настроении пребывала. Уезжая, Бранислава волновалась за внука, но поделать ничего не могла. Марии казалось, что ничего страшного не происходит, что Бранислава преувеличивает и нагнетает, но с каждым днем она все меньше себя контролировала.  Незаметно, по чуть-чуть, но жизнь неотвратимо менялась. Постепенно Мария запустила дом, перестала готовить, следить за собой.
Бездна, о которой предупреждала ее Бранислава, неумолимо приближалась.
Арсения Мария обижала постоянно, границ не чувствуя, не умея остановиться.
- Пшел, щенок! Не путайся под ногами! Без тебя, паскуда, тошно! Не видишь, что ли, мамочка без настроения!
Арсений привык, отгородился, не реагировал. Он прилежно учился, ставил перед собой цели и успешно достигал их без чьей-либо помощи. Захар давно уже самоустранился и перестал даже спрашивать, как дела в школе? Мария же, глядя на сына, видела перед собой Аркадия и стремилась отомстить, растоптать, унизить. Случалось, что будучи сильно в подпитии, Мария теряла чувство реальности и путала прошлое с настоящим. Тогда она наседала на Сеню, пыталась выяснять отношения, а потом кидалась ему в ноги, обнимала крепко и просила простить:
- Ты только не уходи! Будь со мной! – рыдала она.
Бранислава, оказавшись невольной свидетельницей одной из подобных сцен, страдала, хваталась за сердце, плакала, умоляла:
- Манечка, золотко, это ведь кровиночка твоя…  пожалей ты его, ради Бога! Смотри, как тянется к тебе мальчонка-то… Не бери ты грех на душу, не калечь ты ребенка.
Бабушка была единственным живым существом на земле, кто искренне и безоговорочно любил Арсения. Она не раз предлагала дочери забрать мальчика к себе.
- У нас в Глубоком и школа хорошая, и воздух, а главное, Манечка, люди. Люди у нас совсем ведь другие. Не то, что в Москве. Подумай, дочка, ведь всем бы легче стало. Ты бы с Захаром еще ребеночка родила, или двух…
 Казалось бы, отличная идея, но Мария почему-то упорно, необъяснимо отказывалась. Она явно удовольствие получала от измывательств над мальчиком. Мария была резка с ним, несправедлива, часто поднимала руку и орала обидные, стыдные вещи.  Никогда не хвалила ребенка, не ласкала его, лишь отталкивала и бранила. Бранислава снова и снова возвращалась к теме переезда, но неизменно получала отказ. Душа ее была не на месте, сердце тревожно ныло, но не могла же она силой отобрать ребенка у дочери. Мария же оставалась непреклонна:
- Будет гаденыш со мной расти, на глазах! Все, мать, не дави! – отрезала Мария.
- Что же ты делаешь, Маша?! Что делаешь?! – тяжело вздохнула Бранислава, украдкой вытирая слезы.
Арсений, в разговоры и выяснения не вмешивался. С малолетства он привык абстрагироваться, уноситься подальше от всего того, что происходило за стенкой. Чаще всего это удавалось ему с помощью музыки. Несколько лет назад Захар отдал Арсюше свой плеер, с тех пор мальчик использовал его каждый раз, когда температура в доме поднималась. Вставив наушники, он слушал органные концерты Баха, симфонии Бетховена, Вивальди и Моцарта. Непостижимым, волшебным образом, музыка лечила, зализывала раны.  Пусть ненадолго, но она уносила его в волшебные, фантастические миры. Впервые Арсений услышал Баха по радио. Будучи совсем еще крохой, он внимательно слушал, завороженный, потрясенный глубиной и величием МУЗЫКИ. Став старше, Арсений самостоятельно подобрал для себя репертуар как классической, так и современной музыки.  Именно музыка стала ему лучшим другом и помощником. Слушая, он словно бы очищался, исповедовался, освобождал душу от грязи.
Что касается Захара, то тот боялся гнева супруги, ее вспышек ярости, боялся, что однажды она уйдет и потому на многое закрывал глаза:
- Мальчик-то не мой, -  думал он малодушно, - как ни крути, а не мой. А Манечка мать, ей виднее.
  Захар прекрасно видел, ЧТО, Маша творит с сыном, но был с ним строг, в отличие от тещи не старался компенсировать отсутствие материнской любви. Где-то в глубинах души, он подленько радовался, ликовал.  Нелюбовь жены, по его мнению, говорила о том, что великая страсть к Аркадию если не умерла, то приобрела совершенно иной, противоположный оттенок.  Так ему хотелось думать, и он так думал. Захар любил Марию и страдал, страдал потому что знал - она не смогла забыть своего Аркадия, так пусть хоть не любит его больше. Захар с отвращением представлял, как было бы ужасно, если бы Маня обожала сына, лелеяла бы его именно потому, что он так немыслимо похож на подонка отца.  Да и как тут забудешь!? Маленькая копия Аркаши смотрела ежедневно синими-синими глазами. Иной раз Захар ловил себя на том, что испытывает к приемному сыну неприязнь. Пока Мария крутила роман с мужчиной своей мечты, Захар ревновал, но терпеливо дожидался, однако видеть соперника изо дня в день оказалось выше его сил. Они никогда не говорили об этом, но Аркадий словно бы жил с ними бок о бок, изо дня в день.
- Я себя переоценил, - после очередной ссоры понял Захар, - почти невозможно полюбить чужого ребенка. Для МЕНЯ это оказалось невозможно.
Хотела было Бранислава переехать, чтобы поближе к Арсюше быть. Но дочь не позволила:
- Нет, мать, не нравится мне это. Тесно, шумно, душно. Ты лучше в гости иногда приезжай, а то сама знаешь, совместное проживание до добра не доведет. Да и Захару это не понравится.
- Да где же тесно? – удивилась Бранислава, - Вон у вас какие хоромы, места всем хватит.
- Все, мать, не начинай сначала! Не жить нам вместе и точка.
Подросший Арсений не раз уговаривал Маню отпустить его к бабушке, но кроме вспышек агрессии, ничего не добивался:
- Вот будет тебе восемнадцать, катись ко всем чертям, щенок! А пока мне решать! Дома будешь жить, поганец, дома! Мамочке надо чтобы ты здесь был, рядом!
Арсений всегда провожал бабушку на вокзал, выезжали загодя, чтобы подольше побыть вдвоем. Облюбовали кафе недалеко от Белорусской, в нем жарили вкуснейшие чебуреки, ароматные, золотистые, сочные. Сидели, ели чебуреки, неспешно пили чай, разговаривали и вздыхали. А потом долго стояли на платформе, обнявшись, не в силах проститься. Однажды Бранислава не выдержала, решилась и подговорила Арсения поехать с ней:
- Уедем, милок, а там, глядишь, смирится мамка твоя.
Арсений радостно кивнул и заулыбался, расцвел, побежали перед глазами картины мирной жизни рядом с Браниславой. Мальчику так хотелось тепла, что он, не раздумывая ни секунды, рванул бы куда угодно, лишь бы знать точно – он нужен, его любят и принимают.
Ничего не вышло, Машка не поленилась, кинулась в вдогонку, подобно ведьме из сказок. Водила Мария не плохо, но за руль садилась редко, поскольку пила.  Захар же, предпочитал передвигаться на служебном автомобиле, оставляя свой в гараже. В тот день, Мария никак не могла завестись, машина будто сознательно не желала участвовать в погоне. Машенька злилась, чертыхалась, поносила «груду железа» на чем свет стоит и своего добилась.  Летела она так, словно черти за ней гнались, и настигла-таки беглецов в Полоцке, при пересадке.
- Что, матушка, дорогая моя, шибко умной себя считаешь? – брызжа слюной, орала Мария на весь вокзал, - отделаться от меня решили?! Не выйдет!
Бранислава бессильно расплакалась и прижала к себе темную голову внука.
- Не плачь, ба, она нас не оставит. Ты лучше приезжай почаще, - совсем по-взрослому сказал десятилетний Арсюша.
- Я перестала узнавать тебя, доча, - произнесла печально Бранислава, - ты сама не своя. Что делаешь? О чем думаешь? Куда катишься?
Маша не ответила, схватив Арсения за шкирку, она поволокла сына к машине. Отъехав несколько километров от города, Мария остановилась, не говоря ни слова, вытащила Арсения на дорогу, толкнула и принялась лупить его, что есть силы. Она била его руками и ногами, таскала за волосы и царапала лицо ногтями. Наконец, устала.
- Еще раз попробуешь удрать, забью на хрен! – прерывисто дыша, предупредила Машенька, - и бабке своей скажи, не то ноги ее в нашем доме не будет!
Всю оставшуюся дорогу Арсений лежал на заднем сиденье, скрутившись в плотный комок, и жалея только о том, что не захватил с собой плеер.  Мария слушала авто-радио так, громко, что закладывало уши.
После той памятной поездки Арсений бежать не пытался, старался приноровиться к переменчивой материнской натуре, учился скрывать свои чувства, помалкивать, да наматывать на ус.


- Манечка, родная, давай родим еще одного малыша? – попросил как-то Захар. Арсений тогда был совсем еще маленьким.  Захар замер, ожидая ответа.
- Давай, родим -  неожиданно легко согласилась Мария.
Предохраняться перестали в тот же вечер. Выплескивая семя в лоно любимой, Захар представлял себе, как вскоре узнает о том, что станет отцом. Он представлял себе девочку, похожую на Марию, или мальчика, похожего на него. В любом случае, это будет его, родной ребенок, а это совершенно другое дело. Быть может тогда, познав радость истинного отцовства, он не будет так переживать из-за того, что рядом живет «Аркадий».
 Но забеременеть не получалось. Всякий раз, когда становилось понятно, что желанная беременность снова не наступила, Захар запирался в ванной, включал воду и горько плакал, ладонями размазывая слезы. Мария же, трагедии не видела никакой:
- Ну, нет, так нет – развела она руками и наполнила бокалы вином после очередной осечки.
Из ванной вышел Захар, лицо его выглядело помятым, глаза опухли.
- Отметим? – предложила она и, не дожидаясь ответа, выпила сначала один бокал, затем, помедлив немного, другой.
- Манечка, может быть, пока мы пытаемся… пока ждем…  – невнятно забормотал Захар, не смея поднять на супругу глаз.
- Чего лепечешь? – грубо спросила Мария, -  говори по-человечески!
- Я хочу сказать, не пила бы ты, а? – едва слышно промямлил Захар и втянул голову в плечи.
- Ай, молодца! Вот советник нашелся, тебя-то мне и не хватало! – Мария с силой хлопнула мужа по спине и, поигрывая бокалом, удалилась в комнату.
- Ничего, ничего, вот забеременеет, по-другому вести будет, - успокаивал себя Захар.
Он будто не замечал, как тонет жена, спасти не пытался, принимал, как есть. Но…
Время шло, и вот уже с самого утра Мария тенью кралась на кухню, где лихорадочно шарила по шкафам, в поисках заначки.
Собирался в школу Арсений, ставил чайник, жарил яичницу.
-Слышь, есть у нас? – не глядя на сына, спросила Мария.
Не обращая на мать внимания, Арсений сел завтракать. Машенька материлась, один за другим выдвигала и с грохотом задвигала ящики. Иногда она уходила спать дальше, а бывало, одевалась, и отправлялась к соседке за самогоном.
  День за днем сплетались в месяцы, незаметно Захар почти перестал прикасаться к жене. Иногда ему казалось, что он физически ощущает, как любовь милостиво покидает его сердце.  Мало-помалу Захар принялся с удовольствием поглядывать на других женщин, остро ощутил, что жизнь уходит, счастья в ней нет и неплохо бы что-то поменять.
Однако через тринадцать лет, после первой попытки, когда оба устали, отдалились и почти возненавидели друг друга, Мария обнаружила, что беременна. Сидя на краешке ванной, она хрипло расхохоталась. Затем встала и внимательно посмотрела на себя в зеркало. Первым порывом было сделать аборт и никому ничего не говорить. Но поразмыслив хорошенько, Мария решила использовать свое положение.
-Попляшешь у меня, дружок! – мстительно подумала она и смачно сплюнула в раковину. Ее немилосердно шатало, с самого утра она выпила бутылку портвейна, но, несмотря на то, что время близилось к трем, еще ничего не ела.
- Мам, у тебя все нормально? – раздался голос Арсения, вернувшегося из школы.
- Не знаю я! –   отшатнувшись от зеркала, раздраженно ответила Мария.  – Не решила еще… «Откуда он может знать?! Как догадался?!»  - в ужасе подумала она. Ей показалось, будто Сеня знает о ее беременности. Мария распахнула дверь ванной и, опершись о косяк, уставилась на сына мутными глазами.
Мальчик посмотрел на нее серьезно и, не сказав более ни слова, начал раздеваться. С матерью он никогда не спорил, на крик не реагировал.  Арсений вырос очень самостоятельным, серьезным и скрытным парнем. Он прекрасно учился, не доставляя хлопот ни в первом классе, ни дальше. Кроме того, Арсюша давно уже добровольно взвалил на себя обязанности по ведению дома. Мальчик вынужден был повзрослеть раньше времени и принял сей факт, как данность. С помощью бабушки Сеня научился готовить и вскоре стал получать удовольствие от того, что делает. Продукты его любили, пропорции и количество специй, Арсений чувствовал интуитивно и редко, когда ошибался. Если что-то не получалось, он звонил Браниславе и аккуратно записывал все, чем охотно делилась бабушка.
Вставив в уши наушники, Арсений занимался уборкой, стиркой, всем тем, что перестала делать Мария. Домашние обязанности мальчика не тяготили, но матери своей он стеснялся, скрывал ее ото всех. К Сене никогда не приходили гости, он не разговаривал со знакомыми о родителях, как если бы их и вовсе не существовало. Чтобы избежать лишних вопросов, Арсений ни с кем не сближался, держался особняком.  Парни считали его заносчивым задавакой, спесивцем, гордецом. «С такой внешностью, Арсюша может себе позволить быть любым», -  кидая на Арсения томные, манящие взгляды, вздыхали девочки. Им он казался уверенным в себе, самодостаточным, влекущим и недоступным. Ни те, ни другие об истинном положении вещей не догадывались.


- Скорее бы бабушка приехала… мне так ее не хватает! – вслух произнес Арсений, печально глядя в окно. Шел мелкий, колючий дождь, небо окрасилось безнадежно- серым, без единого просвета.
Мария, тем временем, откупорила бутылку красного сухого и, наполнив бокал, подошла с ним к большому зеркалу в прихожей:
- И? – сказала она отражению, - что мы будем с этим делать? А? – Мария пила вино и пристально разглядывала себя. За последние годы она отталкивающе подурнела и ничем не напоминала себя прежнюю, лицо опухло, глаза заплыли, кожа приобрела нездоровый, землистый цвет, стала пористой, с красными прожилками. Волосы поредели, испортились зубы. Выглядела она лет на пятнадцать старше своего возраста и, глядя на нее, ни у кого не оставалось сомнений в том, что эта женщина беспробудно пьет.
- Да… -  прохрипела она, приблизившись к зеркалу вплотную и скорчив рожу отражению, - хороша! – Мария поставила на комод пустой бокал и закинула руки за голову.
Волосы она не мыла уже дней десять, они свалялись, спутались, начисто утратили цвет. Ногти Марии давно позабыли о том, что такое маникюр, но она не унывала:
- А Захар, идиот, меня и такую любит! – сказала она вслух и пьяненько хохотнула.
Мария все еще пребывала во власти иллюзий, не отдавала себе отчет в том, как сильно изменилась не только она сама, но и те, кто рядом.
На самом деле все обстояло несколько иначе, чем представляла себе Мария. Погрузившись в собственный мир, где царили запахи вина и хмельные тяжелые грезы, Мария не замечала того, что Захар все чаще приходит поздно, а то и вовсе не ночует дома. Мария обзавелась компанией собутыльников и частенько не появлялась по нескольку дней. Возвращалась она всегда разбитая, грязная и, не сняв обуви, заваливалась на кровать.  Арсений разувал ее, накрывал, проветривал в комнате, ставил рядом с кроватью тазик и бутылку воды.  Поначалу, когда Мария только начала исчезать, Арсений искал ее по всему району, находил, приводил домой. Она уходила снова. Так повторялось от раза к разу. 
 Вернувшись с работы, Захар не спрашивал, дома ли благоверная, он ужинал, хвалил сына за вкусную еду и запирался у себя в комнате, где включал телевизор и тем самым отгораживался от всего, что происходило в доме. Однажды Сеня позвонил бабушке и сказал:
- Все, ба, нет у меня больше сил. Пусть живет, как хочет. Я умываю руки.
Бранислава помолчала недолго, а затем ответила с грустью в голосе:
- Ты прав, Арсюша, пусть сама…ничего мы уже не сделаем…мы давно ее потеряли.
После этого разговора Арсений никогда больше не искал мать, не старался вытащить ее оттуда, откуда возвращаться она не хотела.
 Тихоня-Захар, между тем, уже полтора года встречался с другой но, будучи человеком нерешительным, просто не мог заставить себя признаться жене.  Он оттягивал разговор, убеждая себя в том, что нужно найти подходящий момент и с каждым разом с тоской понимал, что такого момента никогда не настанет.  В тот «знаменательный» день его коллега, та самая «другая», с которой Захар встречался, и которой клялся в самых, что ни на есть серьезных намерениях, поставила ему условие:
- Либо ты сегодня же говоришь с женой, либо наши отношения на этом закончены. В мои планы не входит состариться, пока ты принимаешь решение.
Коллега не знала о том, что семья, как таковая у Захара давно уже кончилась. Остались одни осколки, обломки, огрызки -  иначе она подняла бы эту тему гораздо раньше.
Всю дорогу до дома, Захар обдумывал речь, представлял себе самые разные реакции Марии, готовился к грандиозному скандалу.
Но Мария опередила его, объявив о беременности, как только он перешагнул порог. Складывалось впечатление, что она стерегла его. Мария была уверена – узнав о ребенке, а затем, услышав о принятом уже решении сделать аборт, Захар будет раздавлен, растоптан, повержен. Спроси ее. За что она так жаждала наказать мужа? Она не смогла бы ответить…
- Что, рад? – криво улыбаясь гнилыми зубами, спросила Мария.
Не ответив, Захар отодвинул Марию в сторону, зашел в ванну и долго мыл руки. Мария стояла тут же, на пороге, ждала реакции и улыбалась. Закончив, Захар протиснулся мимо жены и прошел в кухню.
 На столе красовалась квашеная капуста, пяток огурцов, шпроты и початая бутылка самодельного портвейна. Пойло изготовляла на продажу соседка с нижнего этажа. У нее можно было разжиться в любое время дня и ночи.
- Видишь, пирую, праздную – Мария обвела рукой стол.
Захар содрогнулся, упал на диван и закрыл руками лицо. Он сидел неподвижно и не произносил ни звука. Мучаясь от стыда, Захар вспоминал ту ночь, когда, хорошенько выпив с друзьями, он впервые за долгое время вдруг почувствовал непреодолимое влечение к Марии… Наутро он горько сожалел о случившемся, испытывал неловкость, омерзение и раскаяние. Он вспомнил, как тщательно мылся тогда, как яростно чистил зубы, а уже днем выбросил это «событие» из головы.
- Так обрадовался, что дар речи потерял, малахольный? – тешась мнимой властью, насмехалась Мария.
- Маша, - глухо произнес Захар, отняв от лица руки, - тебе придется сделать аборт. Ты не можешь рожать этого ребенка. Это немыслимо, невозможно, преступно.
- Чего, чего? – Мария скривилась, приблизилась к мужу, - ну, повтори, что ты там сейчас протявкал?
- Я сказал, – неожиданно ровным и сильным голосом повторил Захар, шалея от собственной смелости, - что тебе придется сделать аборт. Я больше не люблю тебя, и жить с тобой в любом случае не буду. Ребенок этот не нужен ни тебе, ни мне. Кого, скажи мне, Мария, кого ты можешь родить?
Маша открыла и снова закрыла рот.  На лице ее появилось выражение тупого недоумения.
- Понимаю, ты ожидала другого, но рано или поздно это должно было произойти. Я должен был давно поговорить с тобой. Последние годы ты слишком много пьешь…ты же почти не бываешь трезвой! Вот и сейчас…
Мария не дала ему закончить, охваченная обидой, разочарованием и гневом, она бросилась на Захара с кулаками. Захар кинулся вон из кухни, но Маша его настигла, прыгнула на спину, схватила за волосы. Завязалась потасовка, с шумом упала тумбочка в коридоре. Из комнаты выскочил Сеня и принялся растаскивать родителей в разные стороны:
- Прекратите! – кричал он в отчаянье, - немедленно прекратите!
Наконец, запыхавшиеся и красные, Мария с Захаром расцепились. Захар пригладил волосы и с ненавистью посмотрел на Марию. Куда исчезла та очаровательная девушка, что он так страстно полюбил когда-то?
Мария с трудом поднялась на отекшие, негнущиеся ноги и, оттолкнув Арсения, побрела на кухню.
- Сеня, я ухожу, –   переводя дыхание, сообщил Захар, – у меня появилась женщина, и я хочу быть с ней. Ты уже достаточно взрослый, чтобы понять это, я полагаю…
- Да. Я понимаю – бесстрастно согласился Арсений.
Захар зашел в ванну, умыл лицо холодной водой и снова вышел. Арсений продолжал стоять там же, где и стоял.
- Ну, - надевая пальто, - смутился Захар, - пойду. За вещами приеду позже. А вы живите здесь. Я вас не гоню…куда же вам идти? А там уж видно будет, решим что-то со временем, не сейчас, не сию секунду.
В эту минуту из кухни вылетела Мария и заорала дурным голосом, брызжа слюнями:
- Не гонишь?! Ты нас не гонишь?! – не помня себя, она схватила с комода пепельницу и изо всех сил ударила Захара по лицу. Что-то хрустнуло, хлынула кровь.
- Мама! – Арсений повис на руке матери, но справиться с ней было не так-то просто. Словно фурия, она отшвырнула сына и вновь очутилась рядом с Захаром.
В ужасе от того, что может произойти, Захар, собрался с силами и толкнул Марию:
- Тварь! – вытирая лицо рукавом, проорал он не своим голосом, - омерзительная, тошнотворная тварь!
Не дожидаясь следующей вспышки агрессии, Захар поспешил покинуть квартиру и некогда любимую женщину.
Чтобы отвлечься, унять сердцебиение, Арсений, по обыкновению, включил музыку, что унесла его в другой, куда более чистый и привлекательный мир.


В доме на Филях началась новая жизнь. Узнав об уходе Захара, из Глубокого прикатила Бранислава. Она не могла оставить Арсения наедине с пьющей матерью, от Захара хоть мало было толку, а все же мужик, человек взрослый.
  Захар тогда отделался повреждением носа, синяками и пучком выдранных волос.  Насилу усмирил Арсений разъяренную Марию и вспоминал он ту сцену всегда с отвращением и гадливостью. Мария вырывалась, шипела и плевалась, как умалишенная. Арсений много плавал в бассейне и уже три года как ходил на бокс, он был хорошо развит и физически силен, но, тем не менее, пятнадцатилетнему подростку нелегко было справиться с рвущейся из рук женщиной.
После того как захлопнулась за Захаром дверь, Арсений сумел-таки затолкать брыкающуюся Марию в комнату.
-Все, мама, все. Посидишь здесь, пока в себя не придешь.
Мария долго еще не могла успокоиться, все рвалась куда-то, выкрикивала ругательства и оскорбления.  Во избежание инцидентов, дверь пришлось запереть.
 Безо всяких просьб со стороны Арсения, Захар не стал заявлять в милицию, а предпочел исчезнуть, испариться, позабыть пережитой кошмар последних лет. Арсений его не осуждал, более того, считал, что повел себя отец вполне благородно. Из дома не выгнал, засудить не пытался. Через день после скандала Захар встретил Арсения после школы:
- Привет, сын! Ты как?  Звони, Сеня. Не пропадай. Все же ты мне сын. Встречаться будем на нейтральной территории. Идет?
Сеня кивнул.
- Вот и ладно, - сжав руку Арсения, обрадовался Захар. – Ну, я поеду? Планы у нас…ничего? Не обидишься?
- Езжай, папа, конечно. Я все понимаю, - спокойно ответил Арсений.
Вставив наушники, он слушал Баха и смотрел, как садится в машину Захар. Смутное, неясное предчувствие на миг заставило Сеню поежиться, но отступило, исчезло бесследно.
 Вскоре, стоило Марии, оглушив себя вином до состояния полной невменяемости, упасть на кровать и захрапеть, Арсений позвонил Захару и предложил приехать за вещами:
- Она до утра спать будет, – сообщил он отцу, - можешь спокойно приехать и собраться.
Предлагать дважды Захар не заставил, примчался уже через час, так не терпелось ему покончить со сборами. Все время пока Захар опустошал шкафы и ящики, Арсений сидел на кухне, тупо уставившись в окно. В голове его было гулко и пусто, хотелось плакать, но мужчины, как знал Арсений, не плачут. Приходилось сдерживаться. Уложив чемоданы, Захар обратился к Арсению:
- Ты на меня зла не держи…  К себе я тебя позвать не могу, сам понимаешь.
- Я и не рассчитывал – сухо ответил Сеня.
- Как ты тут будешь? Справишься? – пряча глаза, поинтересовался Захар. Он торопился уйти и не умел этого скрыть.
- Я не один. Бабушка завтра приезжает. С нами будет жить, если ты не против.
- Это хорошо, это очень хорошо. Значит, я за тебя спокоен. А за деньги не переживай, я давать буду. Помогу, – с явным облегчением произнес Захар и сейчас же простился.
Больше Арсений его не видел.
Через неделю Захар разбился на машине, за рулем которой сидела его новая возлюбленная. Не справившись с управлением, она на полной скорости влетела в грузовик. Оба погибли на месте, толком не успев испугаться.
- Вот и не стало Захара, земля ему пухом, -  забирая урну с прахом, сказала Бранислава.
- Как жить будем, ба? Надо бы мне работать пойти… концы с концами не сведем.
- Это ты не дури, сведем. Учебу бросать не вздумай. Жизнь впереди. Нельзя тебе неучем быть.
Вняв уговорам Браниславы, Аресений устроился санитаром в наркологический диспансер, совмещая работу с учебой. Дальнейший свой путь он давно наметил и следовал ему неукоснительно. Платили мало, но в больнице его полюбили, подкармливали и заботились о нем. Бесценный опыт приобретал Арсений, а трудности его никогда не пугали. Кроме того, Арсению нравилось то, чем он занимался.


Мария все чаще пропадала надолго, якшалась с непонятными, темными личностями без будущего, без лиц, без документов.
Бранислава вела хозяйство, уповала на то, что Арсений станет человеком, а перед сном молилась Богу. Но не только. Мысленно она часто беседовала с Марылей, которую никогда не видела, но в существовании которой, не сомневалась.
- И почему ты не помогла мне, Марыля? Почему позволила упасть моей дочери? Ведь помогла же ты Яне, родственнице моей?
Янина, Яня – седьмая вода на киселе. Но виделись, общались. Бабушка Браниславы дружила с ней в юности, в одну школу ходили, одного парня любили. Вместе страдали, вместе слезы лили, но и космы друг другу рвали. Янина утонула в тот год, когда родился Арсений, непомерно раздувшееся тело обнаружили в зарослях осоки рыбаки. ЧТО случилось на берегу лесного озера? Как и зачем очутилась там Янина? Никто не знал. Серафим, муж ее, говорил, что рано поутру посадила Яня в телегу внучку Петру и тронулась в путь. Девочка бесследно пропала. Сколько ни искали, не нашли. Очень убивался Серафим по жене и внучке, а последнюю искал многие годы, не оставлял надежды. Высох весь, потухли глаза, ввалились щеки. На все попытки урезонить, убедить прекратить поиски, отвечал Серафим:
- Чувствую я, сердцем чувствую – жива Петра. Жива.


Самим своим появлением на свет, Петра принесла в дом несчастье, поскольку мама ее умерла, не приходя в сознание менее чем через час после родов. Бедняжка так и не увидела дочку.  Внезапно, уже в палате, лишилась чувств; и в тот же миг неожиданно открылось обильное, неконтролируемое как стихия, кровотечение, остановить которое не удалось. Петра родилась в городке Миоры, что в нескольких километрах от маленькой деревеньки Снеги на севере Белоруссии, откуда родом отец новорожденной. Едва покинув теплую утробу, Петра заливисто закричала сильным глубоким голосом, оповещая мир о своем появлении и не подозревая о том, что на встречу с мамой шансов у нее не было изначально. Едва обосновавшись в глубинах материнского тела, она, тем самым, уже обрекла ее на смерть. Случилось это потому, что бывают ситуации, когда медицина бессильна. Профессионализма врачей, даже самых опытных и талантливых, увы, не всегда бывает достаточно. Независимо от веры или неверия, испокон веков существует понятие судьбы. И у каждого она своя, от нее не убежишь и не спрячешься, разве что ненадолго, на время она позволит «обмануть» себя, - поиграет, позабавится. Но так или иначе, дама сия неумолима, поступит по-своему, как было задумано, как написано в книге судеб, прочесть которую дано лишь немногим избранным… Утешало одно: роженица не мучилась, не боялась, не металась в агонии – она тихо угасла, не осознавая, что уходит, не сожалея, не тревожась о будущем. Ушедшую маму новорожденной Петры звали Саша, ей минуло двадцать пять лет и казалось, что вся жизнь еще впереди, а как же иначе?  Никто не ожидал ничего подобного, ну или почти никто… Имелся все же в семье человек, знавший исход родов задолго до их начала, с того самого дня, как стало известно о беременности, но не подозревала о том знании ни одна живая душа, ибо ни с кем человек тот тайной не делился. Отбросив то, о чем знать не должно, ничто, как говорится, не предвещало, нормальная беременность, все в срок. Впрочем, беды редко ждут и уж точно невозможно подготовиться к ней, особенно если речь идет о молодой здоровой женщине во цвете лет.  Дома, в Снегах, ждали праздник, жарили, пекли и варили – встречали нового члена семьи, радость, а встретили горе. Муж и новоявленный отец – Василь Шиткович, любил Сашу так сильно, что иногда ощущал, как больно становится в груди, как перехватывает дыхание от одного лишь прикосновения, от пересечения взглядов, от светлой и нежной улыбки. Принято думать, будто в деревнях людям некогда любить, не до глупостей, не до баловства. Жизнь там сурова и бескомпромиссна, она требует полной отдачи и неустанной заботы о хлебе насущном. Браки, как в старину заключаются с точки зрения выгоды и здравого смысла. С точки зрения выживания и продолжения рода.  Однако к счастью ли, или к несчастью, исключения встречаются везде и всюду, независимо от географии, ведь люди есть люди и ничто человеческое им не чуждо. Причудливым образом пересекаются судьбы, рождается и правит любовь. Василь и Саша Шиткович знали и любили друг друга давно, но чувства пары по-прежнему оставались свежи, словно познакомились молодые люди совсем недавно. А минуло меж тем…


Семь лет назад старший сын в зажиточной семье Шиткович, Василь, увидел суженную на пляже в Браславе.  Саша приехала из Минска с друзьями, чтобы отдохнуть после школьных экзаменов и набраться сил для поступления в институт. Минчане частенько приезжали в Браслав отдохнуть; места там необыкновенно красивы, воздух прозрачен и свеж, природа щедрая, почти нетронутая, радует глаз буйство зелени и красок. То была первая в жизни самостоятельная поездка Саши, без родственников, без родителей. Сама судьба вела их навстречу друг другу. Так должно было случиться, так случилось. Василь оказался в Браславе по совету отца - Серафима Шиткович, чтобы взглянуть на новый магазин столярных инструментов, ассортимент которого, по словам соседей и знакомых, выгодно отличался от всего, что имелось ранее на сто верст вокруг. Призванием Василя, его несомненным талантом и делом всей его жизни была работа с деревом, по дереву, в частности мебель. Он изготавливал ее на заказ, прямо у себя в Снегах. Вместе с отцом и братом они оборудовали прекрасную мастерскую и наладили небольшое производство. Надо сказать, что дерево пело в умелых руках Василя, он чувствовал малейшую особенность любой древесины и создавал настоящие произведения искусства, да и просто добротные, долговечные и качественные вещи. От заказов отбоя не было. Василь и его младший брат Адоль, физически не успевали обслуживать всех желающих. Посему, Серафим нашел в помощь сыновьям десяток рабочих, которые вместе с семьями перебрались в Снеги и значительно увеличили население крошечной деревушки.  Тем днем Василь возвращался в родные пенаты, довольный собой, в прекрасном настроении, с хорошим «уловом». Стоял жаркий день, вода в озере сверкала и переливалась на солнце, Василю нестерпимо захотелось окунуться, что-то непреодолимо влекло его на пляж, несмотря на то, что жил он у самой воды, прямо перед домом раскинулось одно из каскада Браславских озер - Укля. Плавать Василь научился раньше, чем ходить. Оставив машину неподалеку, Василь, не став разбираться, что именно заставило его остановиться, твердой, размашистой походкой, направился к воде. Он был высоким, прекрасно сложенным, привлекательным мужчиной и зная об этом, не испытывал трудностей в общении с девушками и с миром в целом. Лицо его редко хмурилось, он чаще улыбался и неизменно располагал к себе людей. Его мать Янина, давно уже пыталась женить сына, сватая ему, то одну, то другую девушку «из приличной семьи». Имелись у Янины свои резоны, о которых она одна и знала. Во что бы то ни стало, требовалось Василя до тридцати лет женить. Таков уговор.
- Тебе уже 22! – взывала она, - Так и помрешь бобылем! Мы с отцом внуков от тебя не дождемся. Адолю 20, так он скорее тебя женится!
Василь лишь посмеивался, да помалкивал. Жениться он хотел, но торопиться не собирался. Несмотря на то, что в деревнях, как правило, семьями обзаводились рано, Василь считал, что всему свое время. Не по годам степенным, рассудительным вырос старший сын.   Отец, бывший конюх Серафим, на парня не давил и, казалось, философию его если и не принимал, то понимал вполне. Каждый имеет право жизнь свою устраивать так, как сердце подсказывает. Адоль, младший из отпрысков Серафима и Янины, уже два года как «гулял» с Зосей из соседнего села Волковищины. Смешливая, рано развившаяся, крутобедрая Зося, приглянулась скромному Адолю еще в школе.  На выпускном он собрался с духом, и предложил девушке встречаться. Отказа Адоль не боялся и действительно тотчас получил согласие. Составить партию одному из Шиткович, хотела бы любая девица из округи. Семья слыла зажиточной, крепкой, парни в ней завидные, здоровые, работящие и красивые.  Разговоры о скорой свадьбе Адоля возникали все чаще. Зарабатывал Адоль прекрасно, помогая брату в мастерских, профессию освоил до мелочей, все тонкости постиг с малолетства, а потому содержать семью готов был в полной мере, на юный возраст невзирая.
- Не гоже это, чтоб младший, раньше старшего женился! – сокрушалась Янина.
-Чего молчишь, отец! Вразуми же его! И ты, Адоль, повлияй на брата! – требовала она, притопывая ногой от избытка эмоций.
-Как же я на него повлияю? – искренне удивлялся Адоль, - он взрослый уже. Своя голова, небось, есть.
-Ты, Яня, добьешься, сбежит от нас Василь. Сбежит чтоб не тюкала ты его, – предостерегал жену Серафим.
- Было б куда бежать… - откликалась Янина. Душа ее металась, маялась, но объясниться с близкими, поведать им об истинных причинах беспокойства, Янина не могла, как бы ей того ни хотелось.


   За десять лет до того, Серафим упал с лошади, на всю жизнь остался хромым, изменился с того дня, стал совсем другим человеком. До несчастного случая Серафим отличался суровостью нрава и не терпел возражений, все в доме должно было идти так, как ему того хотелось. От жены и детей требовал глава беспрекословного, абсолютного подчинения. Ни рассуждений, ни обсуждений не выносил. А потом вдруг разом все переменилось, будто подмена произошла, подлог. Буквально за несколько часов Серафим смягчился лицом и утратил былую свою нетерпимость. Лицо его непостижимо разгладилось, помолодело, диво, да и только!  Словно бы поняв для себя что-то, превратился отец семейства в философа, появилась в его манере не то насмешка, не то лукавинка, раздражительность исчезла, как ни бывало. Янина поначалу поверить не могла что такое вообще возможно, все ждала, когда муж очухается, поглядывала настороженно, с опаской и удивлением. Время, однако, шло, а Серафим не возвращался более к образу мыслей своих старых и поведению. Постепенно домочадцы привыкли, и нарадоваться не могли, но нет-нет, да и тосковала Яня по железной хватке Серафима прежнего. Так или иначе, не разделял он опасений Янины и не хотел неволить сыновей.


 Произошло же вот что: частенько   перед сном любил Серафим прокатиться на лошади, погулять, полюбоваться на милые сердцу красоты, ибо был Серафим истинным романтиком, ценителем прекрасного. Редким даром обладал Серафим; умел он видеть, не просто смотреть на давно знакомый пейзаж. Каждый нерв его, каждая струнка души наслаждалась и пела, чувствуя природу, свое с ней единство. А помимо того, успокаивался он, отдыхал от тяжелого трудового дня, «заряжался» по его собственным словам. Вечерело, Серафим неспешно ехал на молодой кобыле Бруснике, по накатанному пути вдоль озера в глубину леса. В тот год неожиданно много волков появилось вокруг, вели себя звери нагло, случалось, приближались к деревне, людей не боялись, приходилось иной раз и за ружье браться. Местные жители предпочитали без оружия в лес не ходить, не искушать судьбу. Будто злые ветры принесли с собой что-то, сам воздух таил в себе угрозу, никогда ни до, ни после не случалось подобного в тех спокойных краях. Вот и волки на людей бросаться стали, не то, что раньше. Серафим, однако, отличался странной недеревенской беспечностью, считал, что волков бояться, в лес и вовсе не ходить.  И вот Брусника вдруг заволновалась, задрожала, почуяв-таки неладное. Серафим ласково положил тяжелую ладонь на холку любимой лошади:
- Спокойно, Брусника, спокойно, все хорошо. Давай, девочка, поворачивай к дому.
Но Брусника заметалась, задергалась, будто хозяина не слышала, а потом неожиданно понесла во весь опор, ног не чуя. Опытный Серафим не удержался в седле, упал, ступня запуталась в стременах, неестественно вывернулась, а лошадь все мчалась вперед, волоча за собой Серафима. Чудом удалось ему освободить ногу, с сильными ушибами, помятый, весь в синяках и кровоподтеках, еле живой, остался Серафим валяться посреди дороги. Брусника же явилась домой одна, вся в пене, с безумными глазами, тяжело дыша. Как увидела ее Янина, в секунду смекнула что с мужем беда, кинулась к соседям, с криками о помощи. Почти совсем стемнело, мужики схватили ружья, фонарики, спустили с цепей собак и бросились в лес на поиски. Нашли Серафима быстро, хотя тот потерял сознание и признаков жизни не подавал, на крики не отзывался. Погрузили его на телегу и повезли в соседний поселок к доктору. Обнаружилось сильное сотрясение мозга, сломана нога в двух местах, и несколько ребер, остальное лишь ушибы сильные, да ссадины. Несколько долгих месяцев пришлось провести Серафиму в больничной палате. С тех пор, что-то открыв для себя, увидев на краю небытия и переосмыслив, Серафим ко всему относился философски, стал много терпимее и бережнее к близким. По пустякам, как бывало раньше, не лютовал, не буйствовал. С сыновьями сделался терпелив и ласков, как никогда раньше. Мальчики липли к отцу, ни на шаг от него не отходили. А Янина и радовалась, и печалилась переменам. Не слишком-то по нутру ей пришлась новая позиция мужа. Правила есть правила, не просто так обычаи придуманы. Чтобы легче жилось, надо не выделяться, а следовать принятому. Причем касалось ее недовольство в основном вопросов женитьбы, в остальном Янина быстро с новыми взглядами мужа освоилась и осмелела. Характер свой непростой стала вдвое чаще показывать, будто норовистая кобылица. Серафим же только посмеивался, хитро щурился и снисходительно улыбался, шелковую бороду поглаживая.
- Отец, скажи ему! – требовала Янина, когда Василь вновь и вновь отвергал предложенных матерью невест.
- Не шуми, мать, не маленький Василь-то. Сам разберется. Сколько можно одно и то же повторять? Не устала сама? Оставь парня в покое. Все! Все! Я сказал!
Янина шумно и горько вздыхала, но поделать ничего не могла. Многие годы хранила она тайну, никому о ней не рассказывала, да и как о таком скажешь? Двадцать с лишним лет назад, когда Янина была совсем молодой только вышла замуж за Серафима, у нее никак не получалось забеременеть. Для деревенской девки нет хуже позора, чем бесплодие. Никто разбираться не стал бы, всегда бабу винили, если родить не могла. Спустя год после замужества, стало понятно, что проблема серьезная, надо что-то решать. Что за семья без ребенка?  С любопытством и жалостью начали коситься соседи, слышала Яня презрительный шепоток повсюду, и там, где ничего подобного не было вовсе.
- Что Серафим наш не мог себе лучше жену найти? Привез на свою голову! – сетовали соседки. Бабы они не то, чтобы вредные, но со своим пониманием.
 Втайне, с великими предосторожностями, стала Янина объезжать всех возможных врачей. Но, увы, ни в Миорах, ни даже в Минске помочь не смогли. Причина была не вполне понятна и диагноз как таковой Янине, так и не поставили. Эскулапы разводили руками и пожимали плечами, а беременность так и не наступала.
-  Ну что, душа моя, Янина, куковать нам век без потомства, – говорил Серафим. – Ничего, и бездетными люди живут. Однако видела Янина безысходную грусть в глазах мужа, наблюдала, как залегла у рта преждевременная горькая складка. Конечно же! - мечтал Серафим о наследниках, о большой семье, да и как иначе?!
- Это ты сейчас так говоришь, а пройдет пять-шесть лет и пожалеешь, что со мной, бесплодной, связался – плакала Янина. – Не семья это, не семья…ох, не семья.
- Ну уж, ну уж. Не стоит так убиваться, прошло всего ничего. Все еще будет, все уладиться – утешал Серафим, привлекая к себе плачущую жену. В такие минуты верила Яня, что уладится, образуется как-то.
Благодарность испытывала Янина к мужу за слова поддержки, безмерно любила его, но… не отпускала тревога, тоскливо ныло, болело сердце.
- Скоро как прокаженная стану… - с досадой думала Яня, перехватывая любопытные взгляды баб.
Люди в Снегах не злые, но уж очень традиционные, старомодные; ежели замужняя девка после года жизни с мужем не родит, что-то здесь нечисто…- так они думали. Да и в какие времена не любили люди посплетничать, мнением с соседями не поделиться?
  Смириться с приговором Янина не могла, не в ее характере признать поражение и жить дальше. Гордая она была, самолюбивая, да и упрямая. Старые люди шептались о том, что живет якобы в Переслеге некая Марыля, обладает она необыкновенным даром, но найти ее нелегко, не у всех получается. Марыля та будто бы дочь известного целителя Долмана. К Долману тому со всей округи, с самой Литвы и из Польши люди ехали и ехали нескончаемым потоком. Болтали, поссорились отец с дочерью крепко, с тех пор уехала Марыля из родного дома и более там не появлялась. Даже на похороны известного отца не удосужилась явиться, не уважила родителя, в последний путь не проводила. Ждали ее родственники, ждали, да так и не дождались. Еще в школе они с девочками историю эту загадочную друг другу шепотком рассказывали, из уст в уста передавали. Охали, глаза закатывали, и верили, и не верили одновременно.  Вспомнила Янина в минуту отчаянья те разговоры и призадумалась. А что, если… если живет на свете Марыля? Если сможет она помочь? Во все времена верили люди знахарям и бабкам, верили в чудо, да надеялись, когда-надежде-то и удержаться было не за что. И вера эта наивная способствовала тому, что едва ли не в каждом селе, не в каждой деревне имелась своя «целительница», знахарка или бабка-шептунья. Но Марыля – дело иное. Другого полета птица. Рекламы себе не делала, никого не заманивала, но слухами земля полнилась, самыми разными слухами. С мужем Янина не делилась, растила в себе непростое решение, да помалкивала. Непростое оттого, что отличалась Марыля от товарок своих, как небо отличается от земли, как вода от огня, как холод от жары. Множество разговоров ходило о Марыле, что из них правда, а что вымысел и надумала разобраться Янина. Отправилась она таки к старой колдунье, а мужу сказала, что хочет проведать родственников в Веретеях. Путь предстоял не то чтобы неблизкий, но и не час езды, отпросилась Янина на десять дней.  Самое тяжкое время жатвы и сбора урожая закончилось, можно было поехать без особого ущерба для семьи; осень стояла тихая, ласковая, с голубыми небесами и листвой яркой, словно языки пламени.  Собрав гостинцев, запрягли в телегу Семена в яблоках, и пустилась Янина в неизвестность, движимая надеждой, страхом и верой.
- Мне хватит времени чтобы найти Марылю и решить свою проблему, – рассуждала она. –Серафим занят, еще много дел осталось до зимы переделать, некогда ему меня проверять, да и повода для недоверия я не давала.
Добравшись до Веретей, Янина и правда навестила брата, тетку свою по материнской линии, погостила у них пару дней, повидала племянников и укрепилась в желании отыскать Марылю.  На исходе второго дня, перед самым сном, обратилась Янина к тетке:
- Пойдем, теть Даш, поговорить мне с тобой надо…выйдем что ли на крыльцо?
- Выйдем. Отчего ж не выйти? – согласилась тетка, заинтригованная, и слегка встревоженная.
- Понимаешь, теть Даш, тут дело такое…как бы сказать?  Не знаю, поймешь ли? Одобришь?
- Да уж говори, как есть, – ободрила тетка, – небось, выслушаю. Чай, не чужие мы. А пойму ли, нет ли, этого я заранее тебе сказать не могу.
Тут Янина и рассказала родственнице и о проблеме своей, и о принятом решении отыскать колдунью Марылю.
- Понимаешь, теть Даш, я уверена, она мне точно поможет! – закончила Янина. – Если не она, то никто в целом мире. Это уж я наверняка знаю.
Тетка долго молчала, жевала травинку, да в темное небо смотрела, пока нетерпеливо ерзала рядом Янина. Наконец, молчание было прервано, задумчиво посмотрела тетка прямо в лицо племянницы и без обиняков спросила:
- Ты хорошо все взвесила? Слышала, небось, чего стоит визит?
- Слышала – буркнула Янина. – И взвесила, кажись, – не слишком уверенно закончила она. – Да и остался ли выбор, теть Дашь?
- Ну, коль так, прикрою я тебя, незачем Серафиму знать. Мужики, они ничего в делах наших не смыслят, а пылят сильно, шуму от них много. Ступай с миром и Бог тебе в помощь. Вот прямо с утра пораньше и ступай. Коль решено, нечего и тянуть – сказав это, тетка потрепала Яню по щеке, погладила по спине широкой пухлой ладонью, а потом вдруг обняла порывисто, прижала к себе крепко-крепко и тотчас поднялась, скрылась в избе.
Вернулась через минуту и произнесла напоследок, добавила:
- Я тебе на столе мешочек полотняный оставлю. Там еда кой- какая, возьми с собой обязательно. И воды бутыль. Без этого не вздумай уйти. Кто знает, сколько плутать придется… уходи тихо, не буди никого, – велела она. - Я за тебя молиться буду.
Долго еще сидела Янина в полной тишине у спящего дома, и по лицу ее струились тихие, не прошеные слезы. Чуть рассвело, оставив Семена и телегу на дворе у тетки Даши, Янина вздохнула, перекрестилась и пешком двинулась к цели.
 Жила Марыля на хуторе, в самой глубине огромного леса, раскинувшегося на многие-многие километры, имя ему -  Переслега. Лес тот местные жители называли «колдовским» и заходить вглубь опасались, собирать многочисленные лесные дары, ходили по краю, недалеко. Поговаривали, будто дорогу до хутора спрашивать ни в коем случае нельзя, а нужно идти в лес и самой искать. Будто бы если захочет Марыля помочь, путь укажет, приведет до избы и обратно проводит, а нет, так ищи не ищи – ничего не выйдет.  Заплутаешь только, и сгинешь, даже костей не найдут, завертит тебя лес и похоронит в безымянной могиле. Случалось, исчезали люди, пустившиеся на поиски, уходили и никогда больше не возвращались. Обращались к колдунье редко, лишь в случае крайней нужды, потому как брала она непомерную цену и не деньгами. Условия ставила, выторговывала себе жизнь не родившихся еще душ. Но коль уж решился кто на поклон к Марыле отправиться, редко способен был понять и осознать до конца, на что именно соглашается.  А потом уж поздно бывало, тут уж плачь -не плачь, ничего не поможет. Человеческие существа суетны, мечтами своими и желаниями одержимы, редко, когда на два шага вперед заглянуть способны. Кажется, людям, будто стоит их мечте в жизнь воплотиться, как засияет для них небо алмазами. Как никто другой понимала колдунья Марыля тонкости души человеческой, саму суть, природу ее чувствовала она безошибочно. Потому прежде чем обещать что-либо, выслушав просителя, и поняв, о чем просит он, пыталась Марыля до ума-разума посетителя достучаться, добиться понимания. Была она по-своему честна и справедлива даже, что бы кто ни говорил о ней. Однако не было еще случая, чтобы человек сам, добровольно от мечты своей отказаться смог, чтобы нашел в себе силы позволить жизни идти своим чередом, не вмешиваться туда, куда лезть ни при каких обстоятельствах не следовало бы. Марыля всегда получала требуемое. Отказаться от сделки, согласие получив, возможности не давала, не имел договор обратного хода.  Случалось, промелькнули годы, пришло время долги возвращать, а должник плачет, мечется, пытается новый договор заключить. Никому не удавалось. Так или иначе, смело вошла Янина в лес, уверенно двинулась в путь. Несколько часов шла она все вперед и вперед, никуда не сворачивая, подумав, что рано или поздно, выйдет к нужному месту. Сомнения рассеялись, в душе крепла уверенность в том, что все она делает правильно. Ближе к полудню, почувствовав страшный голод и усталость, вдруг разом навалившуюся, придавившую к земле, присела Янина на поваленный ствол старой сосны, и развернула на коленях мешочек, заботливо собранный теткой. Приступив к нехитрой трапезе, девушка перевала дух и огляделась. Насколько хватало глаз, ее обступал лес. Пели в кронах деревьев птицы, ухала где-то сова, шуршали в траве ежи, жужжали и зудели насекомые, возились повсюду миллионы жуков и жучков – жил лес своей размеренной, многовековой, отлаженной и мудрой жизнью. Жил и не было ему никакого дела ни до Янины, ни до метаний ее и терзаний, ни до целого мира. Сама, не заметив, Янина в один присест смела все, что собрала ей в дорогу Даша. Не могла остановиться, так сильно хотелось есть.
- Ну и ладно - беспечно подумала Яня, встряхивая мешочек, – все равно скоро найду уже. Поднявшись, Янина в ту же секунду увидела прямо перед собой, в паре шагов, огромного волка. Как удалось ему подобраться так близко, оставаясь незамеченным и не услышанным? Чудеса! Глаза животного горели мертвенным желтым светом, шерсть на загривке встала дыбом. Янина похолодела, охнула и снова повалилась на дерево. Признаков агрессии волк не подавал, не рычал, лишь смотрел внимательно и серьезно, как если бы изучал путницу. Затем развернулся и побежал себе в чащу, все время оглядываясь, приглашая следовать за собой. Янина перевала дыхание, приложила руку к груди, словно пытаясь унять несущееся во весь опор, ошалевшее от ужаса сердце. Однако, сама, не понимая почему, неспешно двинулась в ту сторону, куда побежало животное, хотя первым ее порывом было ломиться в обратном направлении. Дыхание постепенно пришло в норму, Янина почти успокоилась. Вскоре она вышла на большую поляну, пронизанную солнечным светом, под ногами росла черника, низенькие кустики сплошь усыпали крупные аппетитные ягоды, несмотря на то, что стояла осень, и время черники давно прошло.  Ничуть, впрочем, не удивившись, Янина присела на корточки, сорвала несколько ягод и с наслаждением съела их.  И тут, подняв глаза, она увидела небольшой холмик и крест на нем. Янина ринулась вперед и обнаружила покосившуюся, потемневшую от времени табличку на кресте:
Полянская Марыля Долмановна – гласила табличка.
Ни дат, ни каких-либо еще записей, дощечка не содержала.
- Как же так? Как же это? – вслух пробормотала Янина. – Что же это ...не понимаю, – помертвевшими губами шептала Янина.
- Чего застыла? – внезапно услышала она за спиной молодой сочный голос и едва не потеряла сознание от неожиданности и охватившего ее необъяснимого страха.
Повернувшись, Янина уставилась на незнакомку в полном недоумении. Откуда взялась здесь эта женщина?! Что она здесь делает?! Кто она?!
 С изумлением увидела Яня бабу лет тридцати пяти - сорока, не больше. Волосы ее покрывал цветастый платок, замысловато наверченный наподобие чалмы, одета она была в длинное простое платье из тяжелой шерстяной ткани цвета спелой вишни. Крой подчеркивал высокую шею и полную грудь женщины. Босая, с открытым красивым лицом, четкие прямые брови, высокий лоб, большие янтарные глаза со смешинкой и полные губы, тронутые чуть приметной улыбкой. Никаких бесчисленных бус, колец, черного ворона на плече и прочих атрибутов ведьмы…  Вроде бы обычная женщина, ничего нет в ней пугающего. Где-то поблизости послышался собачий лай, замычала корова и в ответ ей заблеяли овцы. Как странно…ведь только что шумел лишь лес, а тут словно бы появилась рядом оживленная деревня.
- Вы кто? – не своим голосом просипела Янина, ощутив, как мгновенно пересохло во рту, и будто бы даже распух непослушный язык.
Вместо ответа женщина громко, заливисто расхохоталась, запрокинув голову и обнажив крепкие белые зубы:
- А кого ты здесь ожидала увидеть, голуба? Марыля я. Собственной персоной. Или не меня ты искала? Не ко мне шла? – широко улыбаясь, насмешливо уточнила колдунья.
- Но…но как же… а что… а кто же? -  поворачиваясь к холмику и указывая на него пальцем, промямлила Яня.
- А не твое это дело, вот что, девица. Ты в голову-то не бери лишнего. Не бери. Много будешь знать, скоро состаришься. Так и будешь стоять столбом? Или пойдешь со мной? Не передумала? Али боишься, голуба?
Янина переминалась с ноги на ногу, совершенно растерявшись и не зная, как поступить. Столь решительная и обычно бесстрашная, Янина вдруг оробела.
- Решай скорее, дорогая моя, нет у меня времени с тобой тут возиться, – нетерпеливо окликнула женщина.
Сказав, развернулась и пошла прочь, в ту сторону, откуда слышалось многоголосье домашнего скота. Янина, поколебавшись лишь мгновение, все же последовала за ней. А что оставалось? Не зря же пришла…
- Вы и правда Марыля? – набравшись храбрости, снова спросила она. – Вы действительно она? Молодая уж больно… я еще ребенком о Вас слышала. Разве возможно такое?
- А то кто ж? – вопросом на вопрос ответила загадочная незнакомка и вновь залилась этим своим звучным, почти непристойным и таким заразительным смехом. – А то, что молодая, так это видимость одна. Да и тебе не все ли равно? Ты ведь не за тем пришла, чтоб на меня любоваться?
Совсем не такой представляла себе Янина знаменитую колдунью из леса. По ее мнению, старухе уж лет сто как должно было исполниться… чудеса! Уже минут через пять они очутились на следующей поляне, где расположилась изба и хозяйственные постройки. Неожиданно большим, даже огромным показалось Янине хозяйство колдуньи. У сарая она увидела знакомого волка и замерла, вытянувшись в струну.
- Чего оробела? – обернулась Марыля, если это была действительно она, – это Полкан. Помощник мой. А то Агата, – хозяйка небрежно махнула рукой в другою сторону, и Янина обнаружила еще одного волка, чуть меньше и такого светлого окраса, что казался он белым. Во дворе она заметила трех коз, корову с теленком, уток, гусей, индюков и кур, насчитала двенадцать собак, одна другой крупнее, за домом на лугу снова послышалось блеянье.
- Господи, да как такое возможно?! Как справляется она одна? Здесь в лесу, вдали от людей? – мелькали мысли в голове у Янины. – И такое все ухоженное, сарай совсем новый, да и дом тоже… - не уставала поражаться Янина.
- Ну? Так и будешь стоять?   Что ж ты малахольная такая, голуба? -  Марыля скрылась в доме, сделав приглашающий знак рукой.
Янина послушно последовала за ней. Электричества в доме не имелось, только свечи. Окна небольшие, на них тонкие кружевные занавески, на подоконниках цветы.  Всюду чисто прибрано, на полу полосатые самотканые дорожки ярких расцветок. По всей видимости, жила Марыля согласно природным часам от рассвета, до заката. Посреди кухни сложено было сооружение наподобие колодца, только без крыши и из камней, а внутри клокотало, пузырилось, шипело нечто и валил густой, ароматный пар. По всему видно, жил внутри живой горячий родник, каких Янина отродясь не видывала.
- Условие у меня такое, -  без предисловий заговорила Марыля, усаживаясь на скамью у стола и в упор глядя прямо в глаза Янине, - после того как мальчик твой старший вырастет, женится он должен до тридцати. И не просто жениться, а успеть дитя родить. До тридцати. Слышишь ты меня?
- Мальчик? Какой мальчик? – тупо переспросила Янина, стиснув руки и прижав их к груди.
- Сын у тебя будет. Так вот, до тридцати. Жена его первая умрет родами, оставив после себя дочь. Внучку ты полюбишь всем сердцем, больше других внуков, и не в твоей власти тому противится, но… Девочку эту, когда ей двенадцать исполнится, день в день, ты должна привести и оставить в моем лесу, а дальше я сама разберусь. Встреч с ней не искать, никому о нашем уговоре не говорить ни при каких обстоятельствах. О том, что у меня побывала рассказать можешь, но что говорили, о чем договорились - чтобы ни одна душа не знала. А проболтаешься, пожалеешь, все мои указания ты, голуба, соблюдать должна четко, без обмана. Сразу тебя предупреждаю. Все, что здесь сейчас происходит, с тобой должно умереть. Куда пропала девочка, сама объяснение найдешь, нет мне до этого дела. Ясно говорю? Сделаешь, как велю, сын твой старший снова женится, родит тебе троих внуков и если не счастлив будет, то доволен жизнью, а это совсем не мало.  Но ослушаться вздумаешь, не взыщи, пожалеешь, я этого не люблю…- вновь повторила Марыля и глаза ее вспыхнули красным огнем; так ярко и так страшно, что зажмурилась Янина и едва не лишилась чувств.
- Все поняла…Сделаю, как велишь, – торопливо закивала Янина. Какое ей дело до незнакомой, не родившейся еще будущей невестки? До внучки?  Ха! Внуч- ки!!! Она и не знает их даже. Подумаешь, потеря!  Главное, что?  Дитя у нее будет! А остальное не беда. Уж как-нибудь.
- Хорошо, крепко думай. Не соглашайся сразу. Все взвесь, постарайся представить – велела, меж тем, Марыля.  – Обратного-то ходу нет, не торопись соглашаться. Думай, девка, думай. Хорошо думай! - настаивала Марыля. Все вы такие, торопитесь, спешите, не хотите остановиться на миг, прислушаться.
На столе стоял пузатый глиняный кувшин, прикрытый льняным полотенцем, а рядом кружка. Марыля сняла полотенце и плеснула в кружку густую бурую жидкость с одуряющим, сладким запахом. Затем встала и опустила руку с кружкой в «колодец». Подержав там смесь некоторое время, она протянула кружку Янине.
- Выпей. Пей медленно, маленькими глотками. А покуда пьешь, думай. Представляй. Взвешивай. Ты должна, должна быть уверена. Здесь нет места сомнениям.  Совершится таинство, обряд и ты за него ответственность несешь. Ты, не я, не другой кто.
Как завороженная смотрела Янина на Марылю, не торопясь принять кружку из рук колдуньи.
- Пей! – прикрикнула та, – пей и думай над тем, что сказала я тебе. Экая ты, замороженная!
- Старший, Вы сказали старший мальчик…значит, будет еще один? Или не один? – заволновалась Янина, внезапно вспомнив слова Марыли, что поначалу мимо ушей пропустила.
- Ты пей. А я скажу, – Марыля вновь опустилась на скамью и снова покрыла горло кувшина полотенцем.
Янина поднесла кружку к губам и пригубила напиток.
- Двое сыновей у тебя будет…двое. Но условия мои только старшего касаются, младший пусть живет как знает. Ничего мне от него не требуется.
- Ничего…- эхом отозвалась Янина, – Я на все готова, только бы дети, семья… Я мечтала о них, всю дорогу как замуж вышла, так и мечтала.
- А не думала ты, девица, что ничто просто так в мире нашем не происходит? Все имеет объяснение, смысл и цель. Коль не дано тебе детей, так может, есть на то причины? Природа мудра, нас, во сто крат мудрее.
- Не знаю… нет!  Это ошибка, недоразумение, что за семья без детей, что за жизнь? В чем смысл? – горячо заспорила Янина. Румянец залил ее щеки, на лбу выступила испарина.
- Смысл, говоришь? – уточнила Марыля и коснулась щеки Янины сухими теплыми пальцами. – Что ж, по-твоему будь. Помни только, я не неволила. Помни, – прошептала Марыля в самое ухо Янины.
- Я запомню, обещаю, на всю жизнь запомню, – еле ворочая языком произнесла Янина.
Больше она ничего не запомнила. По мере того, как пустела кружка со сладким варевом, сознание ее туманилось и гасло. А очнулась она на песке у лесного озера. Рассвело, природа только еще пробуждалась от ночного сна, пахло озерной водой и немного тиной. Янина приподнялась на локтях и с удивлением осмотрелась, потихоньку сознавая, где именно находится. Место хорошо знакомое, еще в детстве любили они проводить здесь целые дни напролет с братьями, сестрами и друзьями.
- Что это было? Было ли? Не было? Приснилось мне что ли? – пыталась разобраться Янина и не понимала. Слишком все это похоже на бред, на сон, на сказку. А Янина женщина простая, деревенская, земная…  И, скинув сонный морок, решила она, что заснула на берегу и все ей привиделось. Видать не найти ей колдунью-кудесницу, сколь ни старайся. Да и нет ее, наверное, вовсе, так, россказни, да сплетни. Остается одно, к тетке и домой. Несолоно хлебавши поднялась Янина, отряхнула юбки, рукой махнула и поплелась к дороге.
-Вот дура! Дура и есть! - ругала себя Янина, чувствуя, что прекрасно выспалась и полна сил.
 

 Василь, первенец, родился ровно через десять месяцев после возвращения Янины из Веретей.
Убедившись в беременности, Янина похолодела и подумала:
- Было…Все ж таки было. Вот семя бесово, Марыля – холера, проклятая…- Янина погладила рукой живот и усмехнулась, - не приснилось, стало быть…не приснилось. Во, дела!
- Слышь, Серафим! Ребенок у нас будет! Ребенок! – закричала Янина, ликуя. Душа ее пела, и хотелось обнять весь мир – сбылось! Все сбылось! Остальное пустяки, не стоит и думать. Главное вот, вот оно!
- А то, Янь! Будет! Еще как будет! – отозвался Серафим, не сразу поняв, о чем говорит Янина.
- Ты не понял, беременная я! – закричала Янина, сияя, улыбаясь невольно во всю ширь, – Беременная!
- Яня?! Яня!!! Счастье-то какое! Беременна! Неужто?! Я, стало быть, отец? – затараторил, вмиг обалдевший от радости Серафим. – Вот, Яня, а ты волновалась. Зря, выходит, слезы лила?
Беременность протекала гладко, ни тебе тошноты, ни тебе недомоганий. До последнего дня работала Яня, как и раньше. Чувствовала она себя такой счастливой, что иной раз щипало в носу от избытка чувств.


Мальчик родился крупным, крепким, голосистым и абсолютно здоровым. Счастью родителей не было предела, гордо смотрел Серафим, победно улыбалась Янина.
- Что, умолкнут теперь злые языки-то? – довольно говорила она, прижимая к себе младенца. Восседала она в телеге, словно королева, ни больше, ни меньше. Серафим встречал жену из больнички в Миорах, куда привезли Янину рожать накануне вечера. Роды прошли быстро и очень легко.
Назвали сына Василь. Шиткович Василь Серафимович – гордость и радость.
Ожил дом, разгладилось у Янины, засветилось лицо.
- Еще один сын у нас будет – заявила Янина, несколько недель спустя.
- Шутишь?! – изумился Серафим, - Уже?!
- Да не… не теперь. Но чуть позже будет. Знаю я – ответила Янина.
И через два года появился Адоль. Столь же крупный, красивый, здоровый, как и Василь. В остальном дети разительно отличались.
 С самого детства славился Василь упрямством и волей. Переломить его ни отцу, ни матери было не под силу. Серафим уважал в нем эти качества и приветствовал, не ломал парня зря, с интересом присматривался, мотая на ус и одобрительно покачивая головой. Однако в то же время, был строг и не позволял забыть ни на минуту кто в доме главный. Адоль оказался мягче, сговорчивее, конфликтов не любил. С ним было легко и приятно, одно удовольствие.  Братья привязаны были друг к другу как листва к дереву, как звезды к небу, как рыба к озеру. Интересы, между тем, у них обнаружились совершенно несхожие. Адоль обожал готовить, то была его страсть. Едва подрос, стал ходить с мужиками на охоту, тушу лося мог разделать и освежевать самостоятельно без чьей-либо помощи уже лет в тринадцать. Частенько навещал он в сторожке местного лесника Яся, тот учил его распознавать травы, во множестве произраставшие на щедрой земле Белоруссии. Адоль смешивал их наугад, в одному ему известных пропорциях, изобретал специи, тер, нюхал, крошил, снова тер и перемешивал. Специи, им приготовленные, так преображали вкус самого простого блюда, что домашние только диву давались. Мог он так приправить обычную свинину, что одуряющий запах привлекал все жителей Снег. Картофель становился лакомством, коего никто от роду не пробовал.
- Что это вы тут, соседи, такое жарите-парите? Может, и нам отведать предложите? – стекались ко двору особенно любопытные. Среди них и те, кто над любовью Адоля к приготовлению пищи посмеивался. Не мужицкое это, мол, дело.
Однажды попробовав блюдо, приготовленное Адолем, люди стремились повторить, но тщетно. Секретами своими Адоль делиться отказывался, но к столу приглашал с удовольствием, получая настоящее наслаждение от того, с каким смаком поедали им приготовленное.
- Не берусь сказать, что для меня большее удовольствие; готовить или же смотреть, как люди еду мою, поглощают и добавки просят – признавался Адоль.
Поначалу и Янина не слишком охотно мирилась со стремлением младшего сына оттеснить ее от плиты, но со временем поняла – Адоль от своего не отступится, и предложила ему место рядом. Тем более что помогать в мастерских Адоль не отказывался, мужской работой занимался исправно, а уж чем в свободное время – его дело.
Бывало, уходил Адоль в лес на весь день, только его и видели. Возвращался всегда с добычей; будь то грибы, коренья, травы или ягоды. По глубокому убеждению, Серафима сыновья у них с Яниной получились «что надо», ни дать, ни взять. Оба талантливы, каждый по-своему, но несомненно, любо-дорого, не чета многим. Но по мере того, как мальчики росли, Янина все чаще лежала ночью без сна, вспоминая условия Марыли, ее требования.
- Неужто все правда»? – думала Янина, - быть того не может…или все же может? Все ведь как сказала, так и сбылось…


Снеги – маленькая деревня на краю леса, свой мир, свои нравы и обычаи. Ближайший поселок Волковщина в семи километрах, ближайший город Миоры в сорока.  Все друг друга знают, ничего не скроешь, не спрячешь – жизнь, как на ладони. Так виделось, так казалось, да только Янина точно знала – за каждой дверью своя история, своя тайна. Нет безгрешных на этой земле.
- Что сказали бы люди? – досадливо морщась, думала Янина, яростно полоща белье или копаясь в огороде. В голове ее настойчиво, мерно тикали неумолимые часики: до тридцати, до тридцати.
Любили подлить масло в огонь и не в меру словоохотливые, любопытные и языкастые соседки. Когда Янина одного за другим родила двоих сыновей, посудачить о ней стало неинтересно, но время шло, и повод вновь появился.
- Что, Яня, твой-то Василь так и не гуляет ни с кем? Не присмотрел себе девку, зазнобу? Может чего не то с ним, а, Янь? Может у него чего не то? – закатывались бабы.
- Это с тобой чего-то не то! Тьфу, зараза!  Что б тебя! Холера! – злилась Янина.
А соседки лишь покатывались со смеху, да веселились.
- С виду парень как парень, а девки нет…видать не мужик он вовсе, не мужик. Так, видимость одна. А может проверим, бабоньки? Проверить бы ни мешало!
- Только попробуй, живо руки-то укорочу! – грозила Янина.
Василь на насмешки не реагировал вовсе, не замечал, как будто, но Янина из себя выходила, заходилась от бешенства.
- Василь! Окаянный! Когда женишься, холера тебя возьми! – орала нередко Янина, врываясь в мастерскую и перекрикивая шум станков.
Мужики взрывались хохотом, и Василь с ними вместе, а Янина фурией летала по саду, бормоча под нос ругательства, плюясь и грозя кулаком неизвестно кому.


 Василь зашел в озеро, с удовольствием ощутив, как ноги коснулись мягкого мелкого песка. Вода обняла его, приняла, обласкала. Поплавав всласть, рассекая гладь мощными уверенными гребками, Василь выбрался на берег обсушиться. Он закинул руки за голову и зажмурился от солнца, что нежило кожу бархатными прикосновениями. Рядом раздался звон молодого, заразительного смеха. Василь приоткрыл один глаз и лениво повернулся на звук.  Его пронзило внезапно, словно стрелой, мгновенно и навсегда. Так случается, и не только в кино или книгах. То была гибкая стройная девчушка лет семнадцати, с копной волнистых волос цвета спелой соломы. Лицо ее сияло, сверкали крупные крепкие белоснежные зубы. Василь пропал и понял это так ясно, будто кто-то прошептал ему в самое ухо:
- Вот, Василь, это и есть ТВОЯ женщина. Смотри, не упусти. Это - ОНА.
Он наблюдал за ней некоторое время, с трудом справляясь с охватившим его незнакомым волнением. На секунду прикрыв глаза, чтобы перевести дух и понять, что делать с этим странным нечто, что происходит с ним, Василь обнаружил, что девчушка куда-то пропала. Его охватила паника, с места в карьер понеслось сердечко.
- Я Саша, – неожиданно произнесла чаровница, очутившись совсем рядом и протягивая ему тонкую загоревшую руку. Голос ее оказался чистым, мягким, обволакивающим, а глаза смеялась, в них плясали, резвились, задорные чертики.
- Василь… - представился смутившийся вдруг парень и зарделся, осторожно приняв ее ручку в свои большие натруженные ладони. – Шиткович Василь Серафимович, - добавил он зачем-то.
Саша всплеснула руками и заливисто рассмеялась.
- Мне очень, очень приятно, Шиткович Василь Серафимович! – воскликнула она и открыто посмотрела на него большими серыми глазами.
 С тех пор они не упускали друг друга из виду. И хотя Саша вернулась в Минск и поступила в институт, чтобы выучиться на преподавателя, Василь не сомневался, они рождены чтобы быть вместе. Из Минска в Снеги и обратно летели письма, множество белых листочков, полных любви, ожидания, надежд и грусти. Деревенский парень Василь, сроду не писавший даже записок, бегло, почти не задумываясь, покрывал мелким почерком страницу за страницей. Ведь руку его вела сама любовь.
- Что ты все пишешь, все пишешь? – ворчала Янина. – Не надоело? Неужто, не понимаешь, не пара она тебе. Не пара! – Янина и сама толком не понимала, чем именно ее не устраивает кандидатура именно Саши. Возможно, в глубине души, зная, чем кончится беременность будущей невестки, Яня не желала связываться со столичной фифой. Слишком большими проблемами мог обернуться этот брак.
- Оставь парня в покое, Яня – сердито оборвал Серафим. – Не маленький. Сам разберется.
- Он разберется…, Пожалуй, так разберется, что не видать нам от него внуков, как своих ушей…Противоречивые, сложные чувства охватывали Янину. Не умела она разобраться, понять, что такое происходит с ней, а оттого тосковала, и злилась, и торопила время.
Василь не отвечал, сказать было нечего. Адоль же, не согласился ждать, пока старший брат женится, сделал предложение Зосе и вскоре сыграли свадьбу. Уже через девять месяцев родилась Алевтина. Первая внучка в семье Шиткович. Через год появился на свет Иван. Все остальное суета и тлен. Янина радовалась внукам, любила их, но червь грыз ее, не давал покоя. Тикали невидимые часики: до тридцати, до тридцати.
Так продолжалось пять лет. Вся извелась Янина, вся изнервничалась, хотелось ей нестерпимо, чтобы скорее женился Василь, чтобы скорее умерла невестка, и чтобы сбылось то, чего не миновать, а потом уж начнется настоящая жизнь. Только бы успеть, а времени все меньше…  Пусть Саша, раз уж Василь ни о ком другом слышать не хочет, пусть… Лишь бы не сорвалось, не случилось чего непредвиденного раньше времени.
 На все каникулы Саша приезжала к любимому, а он, едва выдавалась возможность, мчался к ней. Присматривалась Янина к Саше и к себе прислушивалась. Что чувствует она? Есть ли жалость и сочувствие в сердце? Есть ли угрызения совести? Быть может что-то еще? Ничего подобного не испытывала Янина, но интерес, любопытство – это да, сверх всякой меры.
Как странно и дико, точно знать, что человек обречен, как именно обречен, и понимать, что он о том не догадывается, а ты ЗНАЕШЬ. Впрочем, разве все мы, живущие, не знаем о неминуемом конце? Другое дело, что знание — это абстрактно, а незнание точной даты и того, КАК, позволяет нам питать некоторые иллюзии, отодвигать от себя мысли эти без особого труда, само собой. Когда-нибудь, когда?..

 
 Едва окончив институт, получив диплом, а с ним и право преподавания русского и литературы для старших классов, Саша приехала в Снеги.  Такой вариант, как жизнь в Минске, пара для себя не рассматривала.
- И что за семья у Саши этой? Как отпустили ее родители в нашу глушь? – поражалась Янина. Деревенские все сбежать стремятся, рвутся в большие города, а эта?  Вот ведь угораздило…- изумлялась Янина. – Видать судьба…не спрячешься, не скроешься, бежишь ей навстречу слепой и голый, пока не закончишь свой бег на этой земле.
Вслух она ничего не говорила, радушна была, приветлива и дружелюбна. Сына старалась не обижать, не ранить замечаниями и язык свой при себе держала, в узде.
 Василь сумел увлечь Сашу и заразить ее своей бескрайней, глубокой любовью к деревне, к природе. Летом они с рассветом уходили в лес, случалось, компанию им составлял Адоль. Вот кто болел лесом, знал о нем все и рассказать, показать умел так, что не заслушаться было невозможно.  Братья учили Сашу отличать грибы, собирать ягоды, не бояться леса, слушать его, распознавать звуки, шорохи и запахи. Саша внимательно слушала и душа ее наполнялась признательностью, счастьем, любовью и радостью. Жизнь представлялась в самых радужных тонах. Как хорошо, как свободно и сладко дышалось ей рядом с любимым! Как легко мечталось, и какой чудесной, волшебной и безоблачной представлялась ей вся ее будущая жизнь.
Наконец, наконец-то! -  отгуляли свадьбу, поставили молодым новенький, добротный и удобный дом, который с удовольствием и трепетом обставила Саша. Василь сделал все так, как того пожелала жена, по ее рисункам он изготовил мебель. Все убранство нового дома разительно отличалось от всего, что видели доселе в Снегах. Имелась в доме кухня из дуба с многочисленными подвесными шкафами, шкафчиками и полочками. Спальню супругов украшала огромная кровать, не в пример тому, как принято было в Снегах доселе.  Жилище получилось большим, светлым, с прекрасной печкой, с резными наличниками на окнах. Василь с молодой женой чувствовал себя самым счастливым человеком на свете, работа спорилась, жизнь играла яркими, живыми красками. Рядом жили все, кто дорог, кто любим. Что еще нужно человеку для счастья? Он и не предполагал, что ТАК бывает.  Видя, как доволен сын, стала жалеть Янина обреченную невестку, желала пожить им подольше, но не слишком, время поджимало, тикали часики. Придраться было не к чему, даже если бы Янина захотела, а она не хотела, понимала – недолго быть Саше хозяйкой в новом доме.  Удивительно легко молодая все успевала, все у нее ладилось, все получалось. Жила пара своим умом, своим хозяйством, Янина с мужем лишь наблюдали, участия не принимали, ни во что не вмешивались.
- Пусть живут, как знают. Надо будет, поможем, а лезть – не лезь! Не твое это дело. Не твое! – одергивал Янину Серафим, когда приходила той охота поучить городскую невестку уму разуму.
 Яня поджимала губы, но перечить не смела, поскольку уважала мужа, авторитет его по-прежнему оставался непререкаем. Как всякий деревенский мужик, Серафим и в лоб мог дать, да так, что мало не покажется. По молодости он Янину частенько утихомиривал крепкой рукой, и упрямица Яня о том хорошо помнила. И пусть после падения Серафим почти не повышал голос, не говоря уже о рукоприкладстве, сила его и воля никуда не делись. Янина чувствовала в нем спящий вулкан и будить не хотела.
 Что касается Серафима, так тот с самого начала ничего против Саши не имел и относился к ней с суровой нежностью и отцовской любовью.  Любовался он невесткой, гордился даже, уж больно отличалась она от всех деревенских девок.  Жители Снег, поначалу насторожились, притаились, шушукались за спиной – не одобряли, а кое-кто и обижался даже.
- Виданное ли дело, притащить городскую фифу! Какой от нее в деревне толк! Один расход и хлопоты…
Однако Саша – человек легкий, жизнерадостный, быстро завоевала расположение односельчан. Вскоре ее искренне полюбили и приняли с открытым сердцем, как свою, родную. С распростертыми объятиями взяли Сашу в школу в Волковщине, куда каждое утро добиралась новоиспеченная учительница на велосипеде.  Жизнь налаживалась, текла своим чередом. И хорошая то была жизнь. Пока не увидела свет Петра…


Когда Василю сообщили о смерти Саши, он отказался в это поверить.
- Что Вы такое говорите? Как это умерла?! Быть того не может!!! – Василь отодвинул говорившего в сторону и попытался прорваться вглубь отделения. Им овладело лихорадочное желание во что бы то ни стало оказаться в палате, где его, как ему казалось, с нетерпением ждала Саша.
- Успокойтесь. Присядьте, – мягко, но весьма настойчиво предложил пожилой врач, положив руку на плечо Василя. - Давайте поговорим.
- Не надо меня успокаивать!  - Василь стряхнул с себя руку, словно назойливое насекомое, - Что Вы говорите? Где Саша? Где моя жена?! – взревел мужчина дурным голосом.
В конце концов, пришлось вколоть Василю лошадиную дозу успокоительного, поскольку иного выхода у перепуганных врачей просто не оставалось. Василь орал и буянил, категорически отказываясь признавать реальность. После укола мужчина как-то сразу обмяк и покорно опустился на стул. Тем временем врач, вышел на крыльцо и объяснил ситуацию Янине с Серафимом, приехавшими вместе с сыном навестить Сашу с ребенком.
- Вон оно как… - пробормотал Серафим и стянул с головы кепку, достал из кармана мятую пачку сигарет:
- Будете, доктор? – предложил он.
Врач благодарно кивнул и оба они глубоко затянулись.
- Ох… - только и вымолвила разом побелевшая и как-то резко осунувшаяся Янина. -  Все-таки померла…- подумала она. – Все, как обещала…вот ведь стервь…Все, все как обещала, так и повернулось…
На несколько минут повисла тяжелая, густая как соус пауза.
 – А дите? Что с дитем? Кто там? Мальчик? Девочка? – затараторила вдруг Янина, прекрасно и без доктора зная, - родилась девочка. Встрепенулась и как будто очнулась, изображая, играя роль и будучи в ней весьма убедительна.
- У вас прекрасная здоровая внучка. Вы можете забрать ее, – охотно ответил врач, бросая в урну докуренный до основания окурок.
- Петра… - еле слышно проговорил Серафим, - Петрой ее Сашка назвать хотела… это если девка родится…
- Ох… внучка, как сказала, внучка, - снова вздохнула Янина и шмыгнула носом. – Пошли что ли. Заберем Петру. Сиротинушка наша, сиротка…
- Ты, мать, в руки -то себя возьми и чтоб без соплей. Сама понимаешь. Василю теперь нелегко придется….
Василь, между тем, так и сидел, уронив голову на руки и раскачиваясь из стороны в сторону подобно умалишенному. Его сковала, поглотила боль такой силы и размаха, что вынести эту пытку не представлялось возможным.


На похороны Василь не пошел. Пока шла подготовка, он работал в своей мастерской с таким остервенением, будто черти за ним гнались, наступали на пятки, подгоняли. Когда почти вся деревня, да вся семья, включая племянников, двинулась на кладбище, Василь продолжал работать. В тот самый миг, когда коснулся гроб жирной земли на погосте, Василь вышел из мастерской, поднял к небу больные глаза и протяжно, по-волчьи завыл. Столько тоски слилось в этом вое, так мало было в нем человеческого, что подхватили его собаки по всей деревне. Вой этот длился все время, пока шла церемония прощания со всеми любимой Сашей, пока падали комья земли, навек укрывая ту, в ком было и счастье, и радость, и смысл.
- Вот ведь как…- размышляла Янина, - разве могла я представить себе, разве могла вообразить, что ТАК будет…Эх, Василь, сынок, прости ты меня…Прости…разве ж можно было вообразить себе? А еще говорила «думай, думай», а как «думай» ?! если нет такого воображения, нет такой возможности? Разве ж кто способен понять?
Плакали все и слез не скрывали. Провожали в последний путь светлый лучик, замечательную женщину, Сашеньку. Никому не сделала она зла за короткую жизнь, никого не обидела, единственной ошибкой ее было то, что полюбила она не того парня, не в ту семью вошла она. А меж тем все предрешено, все написано и не скрыться, не избежать… Стало быть, так оно было Сашеньке уготовано.
- С миром, Саша, покойся с миром… - одними губами прошептала Янина, касаясь лба и щек усопшей. – Не держи зла. Все там будем. А выхода у меня не было…теперь уж знаешь, небось, не было… - она взглянула в спокойное лицо невестки и перекрестилась.
За Яниной потянулись к гробу другие желающие проститься.



 К Петре Василь, так и не ставший, не захотевший стать отцом, не подошел ни разу, не попытался даже. Сам того не желая, взращивал Василь в душе своей глубокую стойкую неприязнь к девочке, что появлением своим на свет, лишила его всего и сразу в один миг.
- Зачем? К чему? – думал, бывало, Василь, завидев в саду мать с младенцем на руках.
Адоль пытался говорить с братом, как-то принес малышку, предложил подержать, но Василь отвернулся, ушел. Адоль, однако, не отступался; снова и снова он возвращался и пытался достучаться до брата.
- Взгляни, Василь, плоть ведь твоя и кровь. Существо родное, невинное. Ты ведь нужен ей, а она тебе.
- Уйди, Адоль. Не рви сердце…- глухо отвечал Василь. – Не стану я… нет сил. И желания нет.
Едва заслышав детский плач, Василь невольно кривился и затыкал уши. В дом свой, построенный с таким старанием и любовью, Василь тоже не зашел более ни разу, наотрез отказавшись переступить сей порог, еще когда бы то ни было. Даже чистую смену белья выносила ему Янина.
- Что же это будет? – вопрошала Янина, обращаясь к Серафиму. – Как же это? Петру видеть не хочет, не смотрит даже…  А это же дочь его, родная кровиночка.
- Время, – твердил упрямо Серафим, – дай ему время. Люди они как, они все по-разному горе свое переживают. Что тут сделаешь? Сам он должен справиться. Сам. Знает он, мы рядом, этого достаточно.
- А может и к лучшему, – рассуждала про себя Янина, – другая семья у тебя будет, сыночек, другие дети. Уж мне-то доподлинно известно…уж я-то знаю, знаю, сыночек.  Все перемелется. Дай-то Бог.
 Постепенно Василь незаметно перебрался в мастерскую, там и обосновался. Справил себе лежанку, бросил на нее соломенный тюфяк, подушку. Окруженный деревом, среди заготовок, стружки и опилок, он мог дышать, мог думать, мог существовать, так как жизнь для него бесповоротно закончилась, в этом он ни на миг не сомневался.
- Ты его не трогай сейчас, – поучал Серафим. В душу не лезь. Ему переболеть надо, пережить. А время лечит. Все наладится. Жизнь расставит все по своим местам. Жизнь она мудрая, куда мудрее нас... – как мантру повторял Серафим; для себя ли, для жены – одному Богу известно. С каждым месяцем все более убеждаясь, что время мало что меняет в случае с сыном. Или же перемены эти желанные, происходят слишком медленно, незаметно.
Ничего не перемалывалось. День проходил за днем, а Василь не отходил, замерев, застыв, в своем неизбывном, безграничном горе. Петра росла под присмотром Янины на козьем молоке, родительской ласки не зная, но о том не ведая, до поры не подозревая. Вместо отсутствующего отца имелся у нее дед и дядя Адоль, недостатка в мужской любви не ощущала девочка. Хотели Адоль с Зосей забрать Петру в свой дом, но Янина категорически не позволила:
- Еще чего! Ишь, чего удумали! Умники! У вас своих двое. Петра у нас расти будет, и на этом кончен разговор! – сердито заявила Янина и рукой махнула на младшего сына.
- Но, мама, - начал было Адоль.
- ВСЕ! Я сказала! – Янина посмотрела грозно, брови сдвинуты, глаза сверкают, так и мечут искры.
- Ладно, мама, как скажешь. Тебе виднее. Если что, мы всегда рядом, - примирительно произнес Адоль и нежно поцеловал обветренную щеку матери.
- Знаю, сынок, знаю…- Янина потрепала Адоля по русому затылку и чуть толкнула к дверям, поставив тем самым точку.
 Сильной, здоровой, веселой и смышленой росла Петра. При том, так сильно походила она на свою мать, покойную Сашу, что можно было лишь диву даваться – бывает же ТАКОЕ!  Даже в мелочах, в повороте головы, в жестах, в манере держать ложку и пить чай. Лишь глаза ее цвета весенней травы, отличались от серых материнских. Янина с головой погрузилась в заботы о девочке, не замечая, не отдавая себе отчет, как помимо воли привязывается к ребенку все крепче.  Долгое время ей чудилось, будто получается у нее обмануть судьбу, будто держит она чувства свои под контролем. Но то было большое заблуждение, о чем до поры Янина не догадывалась. Считала она себя женщиной волевой, сантиментов чуждой. Василя не трогала, как велел муж в душу ему не лезла. Иной раз хотелось ей приголубить сына, ободрить его ласковым словом, но Василь будто стену воздвиг вокруг себя. Почти ни с кем не разговаривал, только по работе с мужиками, да уходил изредка с Адолем в лес. Курил много и жадно, все думал о Саше своей, вспоминал, бередил рану. Возвращались братья из леса всегда с полным кузовом грибов или с ведром ягод, это уж как сами решат. Ставили добычу на крыльцо родительского дома, после чего Василь скрывался в мастерской, предоставляя матери и брату разбираться с набранным. Время шло, летели дни, сменяли друг друга месяцы. Пустующий дом наконец заселили. В соседней Волковщине у Янины жила племянница Крыся с тремя детьми. Баба рукастая, шустрая, хозяйка отменная, большая любительница готовить и собой хороша, как все в семье. Муж ее неожиданно загулял, увлекся бойкой парикмахершей из Миор. Однажды поехал туда на базар, мясо повез на продажу, а после удачной торговли решил постричься, вот и понесла его нелегкая. Попутал бес. Ладно скроенная белокурая курва околдовала его, лишила воли и разума. Будто рассудок утратил несчастный. Добрые люди быстро доложили, поставили Крысю в известность. Подобные вещи в тайне сохранить, в поселке проживая, было ой, как тяжко, а чаще совершенно невозможно. Так вот Янина предложила родственнице перебраться в Снеги, пожить лето, отдышаться. Подальше от мужа своего непутевого, от забот и хлопот.  Место красивое, дом прямо на берегу озера, летом детям - рай.
- Ты не будешь против, если Крыся с детями в доме твоем лето поживет? – спросила Янина Василя.
- А, пусть живут. Хоть лето, хоть круглый год, – махнул рукой Василь. Ему было все равно. А дом требовал жильцов, не может дом пустовать, сыпаться начинает, хиреет, грустит.
Глядя на сына, Янина с отчаяньем видела, как раньше времени состарился, огрубел и погас ее старший. Жизнь в нем едва теплилась, лишь по привычке он ел, мылся в бане и подолгу плавал в Укле до глубокой осени. С трудом верилось Янине, что способен Василь еще когда-либо впустить в сердце женщину. Но все сказанное Марылей много лет назад в точности сбывалось до сих пор, потому надежда имела все основания теплиться в сердце Янины. Между тем помыслы ее все больше занимала Петра. Внучка завладела ею безвозвратно, обрела над ней некую таинственную безграничную власть. А часики тикали, тикали часики, ни на миг хода своего не замедляя.


Ей шел шестой год, Янина и Серафим девочку очень любили, и она тянулась к ним всем своим детским, бесхитростным существом. Петра справедливо считала бабушку и дедушку своими родителями, а угрюмого дядьку Василя почитала дядей или же братом, не слишком, впрочем, вникая в хитросплетения родства. Адоля Петра просто обожала и почти не расставалась с семьей дяди.  А когда в год с небольшим она крикнула Янине:
- Мама! – Янина вздрогнула, сердце замерло на мгновение, в горле образовался ком, и чуть было не хлынули слезы. С тех пор так и повелось.  Никто не возражал, жизнь текла своим чередом.
Время от времени, будучи очень дружелюбным и любопытным ребенком, Петра делала робкие попытки подружиться с Василем, но он неизменно отталкивал ее, не шел на контакт, мог сказать что-то резкое, отвернуться, невзирая на малый возраст Петры. Он знал, что обижает девчонку, но побороть нелюбовь не умел, не пытался, да и не хотел вовсе. Девочка так походила на Сашу, что Василю больно было смотреть на нее. Он по-прежнему видел в ней виновницу своей неудавшейся первой любви. А жизнь, тем не менее, потихоньку налаживалась. Через четыре года после смерти Саши, Василь женился во второй раз. Женился он на вдове из Миор, звали ее Рита и работала она зубным врачом в местной больнице. У Василя разболелся как-то зуб, мочи терпеть не было, и он поехал в Миоры в больницу. Увидев Риту, Василь почувствовал интерес, прощупал аккуратно почву и назначил свидание. Стали встречаться. Он заезжал за ней после работы, гуляли по набережной, разговаривали. По выходным выезжали в Браслав, поднимались на гору-Маяк. Василь брал с собой корзинку с провизией, бутыль домашнего черноплодного вина, садились на траву и любовались ослепительным видом. Иногда просто сидели молча, смотрели вдаль, давая возможность глазам и сердцу насладиться дивным пейзажем. Василь чувствовал, как оттаивает, как тепло ему рядом с Ритой, а в один прекрасный момент вдруг увидел солнце, зелень вокруг, ощутил запахи и звуки, которых не слышал несколько долгих томительных лет.
- А ведь жизнь продолжается, Ритуля. Правда? Продолжается, несмотря ни на что, – неожиданно произнес он вслух и улыбнулся солнцу, ветру, небу, зелени.
- Да… - протянула Рита и коснулась ласково его волос, провела рукой по щеке.
Василь поймал ее руку, поднес к губам, а затем притянул Риту к себе и вдумчиво, осторожно поцеловал. Поцелуй не обжег его страстью, не затуманил разум, но оказался приятен и свеж. Василь понял, что готов жить дальше, что готов создать семью и похоронить прошлое. Время пришло. Пришла пора встряхнуться.
- Выходи за меня замуж, – предложил он в тот же вечер после их первого поцелуя. - Мы люди взрослые, оба вдовые. Чего тянуть время? «Прощай, Саша. Покойся с миром» – добавил он про себя.
- Да. Я согласна, – без жеманства ответила Рита, которая любила Василя всем сердцем и очень хотела стать ему женой.
Узнав о том, что Василь собирается жениться, Янина едва не задохнулась от переполнившего ее облегчения и радости.
- Василька, сынок, радость-то какая! – Янина обняла его и безудержно, сладко заплакала.
- Все, мама, все. Не плачь. Все хорошо. – Василь крепко прижал к себе мать и поцеловал в макушку. - Жизнь налаживается. Все хорошо, мама, хорошо…
Свадьбу сыграли скромно, но шумно и весело; накрыли столы у озера. Пришли только самые близкие. На свадьбе Василь объявил, что жить они с женой планируют в Миорах. Янина с Серафимом переглянулись, но ничего не сказали. Словно бы согласились и ничего особенного в заявлении сына не усмотрели.
- Он вернется. Не сможет там. Вот увидишь, – уверенно сказал Серафим перед сном.
- И чего это он? Куда ж без мастерской? Без работы? Вот ведь удумал…- ворочалась и вздыхала Янина. – Все у него здесь, все…
Переехал Василь, как и сказал, поначалу к жене, думал, так будет лучше. Новая страница, новая жизнь, другая жена, все другое. Но просчитался, не выдержал без родных, без мастерской своей, без озера и без леса. Хватило Василя ровно на десять дней. Рита, как послушная любящая жена, согласилась уволиться и жить в Снегах, смотреть за хозяйством, рожать детей.
- У нас ведь будут дети? – спросил Василь, целуя жену
- Обязательно, обязательно будут, любимый, – прошептала в ответ Рита
 Привез Василь жену обратно в Снеги. Поставили дом рядом с Адолем и зажили будто бы хорошо, дружно, счастливо даже. Через год родились близнецы Лиза и Ясь. А еще через год Славка. Все, как предсказывала Марыля.
Время шло, тикали часики, и Янина понимала, что не за горами двенадцатый день рождения Петры. Придется платить по счетам. Однако гнала от себя эти мысли Янина, не задерживалась на них, не хотела об этом думать. Петра стала ее жизнью, ее душой и сердцем – всю без остатка отдала себя Янина именно этой внучке. Петра неожиданно унаследовала талант и тягу Адоля к стряпне. Еще совсем крошкой девочка живо интересовалась как, откуда, почему и что с чем? Лет с пяти она помогала Янине готовить, бегала учиться к Адолю, спрашивала его совета и столь же чутко понимала коренья и травы. Адоль нарадоваться не мог, уж очень ему приятно было, что племянница так хорошо его понимала. Ведь собственные дети ни Иван, ни Алевтина никакого интереса к готовке не выказывали. Адоль с наслаждением щедро делился с Петрой своими умениями и знаниями. От нее у него не было тайн. Петра все хватала на лету. Продукты ее любили, блюда у нее выходили ничем не хуже дядиных. Когда Петре исполнилось десять, они устроили настоящий пир. Каждый готовил и подавал на стол самые замысловатые, непривычные для здешних мест блюда. Запахи окутали округу, будили аппетит и словно бы приглашали отведать нечто невиданное. С самого края деревни потянулись к озеру деревенские жители. Угощение удалось на славу и день тот долго еще вспоминали добрым словом все те, кому довелось поздравлять Петру с десятым днем рождения. Василь в тот вечер украдкой смотрел на старшую дочь и прислушивался к себе. Он видел ее хрупкую фигурку, пронзительные, смеющиеся зеленые глаза, знакомые жесты и, к облегчению своему, не чувствовал боли, лишь тихую грусть и сожаление. Однако желания сблизиться, приголубить дочку Василь в себе так и не нашел. Именно тогда он понял – чужая навсегда. Ничего не изменится, он не полюбит ее. Нелюбовь родилась и росла вместе с ней, с Петрой. Конечно же, Рита поначалу удивлялась, пугалась даже, когда разобралась в родственных связях мужа, но позже приняла. Хотя понять не сумела и тянулась к Петру, жалела ее.  Пусть девочка жила в любви и все же родной отец отказался от нее, бросил, отвернулся и продолжает винить, даже если не говорит об этом. Василь вел себя так, будто Петра не имеет к нему ровно никакого отношения, в лучшем случае родственница, седьмая вода на киселе. Рита изумлялась, но со временем осознала – она и правда не имеет к нему отношения. То не поза, не блеф, он вычеркнул ее из своей жизни в день ее рождения. А вернее так никогда и не впустил ее в свою жизнь.
- Надо же, как, оказывается, бывает…- думала Рита, глядя на Петру, - такая чудесная девочка, такая умничка… И ведь не виновата она ни в чем, вот судьба…


За месяц до двенадцатого дня рождения Петры, среди дня, Янина внезапно ощутила острую, почти нестерпимую боль в голове. Перед глазами ее все поплыло, и опустилась она на траву.
- Что за напасть?! - подумала Яня, приложив к голове руку.
Боль стала монотонной, однообразной, давила на глаза и переносицу. Никогда прежде Янина головными болями не страдала, уверена была, то выдумки бабские. Дабы от обязанностей супружеских отвязаться, придумали, будто голова болит.
Но не тут-то было, боль сводила с ума, скребла, жужжала, ныла, не отступая, ни на минуту. Еле нашла в себе силы Янина, поднялась и поплелась к дому, прилегла на кровать. Как только глаза прикрыла, голос она услышала. Голос тот самый, его бы она ни с одним другим не перепутала, сколько бы лет не прошло:
- Что, голуба, вид делаешь, что забыла обо всем? Что уговор наш не стоит ничего, за давностью лет?
- Нет, Марыля, нет, – едва слышно пролепетала Янина, – все помню…
- Помнить, может и помнишь, да выполнять не намерена, – строго звучал голос.
Янина зажмурилась, заметалась по подушке, боль усилилась, казалось, глаза сейчас выскочат из орбит, а череп взорвется, разлетится на мелкие части.
- Ооооооо – застонала Янина, уткнувшись лицом в подушку.
- Это напоминание тебе, – прозвучал голос, – недолго уже.
Сразу после того, как прозвучало последнее слово, боль исчезла. Янина замерла, не решаясь повернуться. Дышала тяжело, слушала сердце.
Несколько минут спустя, села Янина на кровати, опустила ноги, да встать не могла. Как подумает, что через месяц Петру в лес везти, так комната кружиться начинает.
- Лучше бы я умерла… лучше бы умерла, - раскачиваясь из стороны в сторону думала Янина.
- Что с тобой, ма? – забежала в хату Петра. – Тебе нехорошо? Чем помочь? – Петра присела на корточки перед бабкой и заглянула ей в лицо. – Ты, ма, выглядишь плохо. Может, воды?
Вместо ответа притянула к себе внучку Янина, сжала ее крепко в объятиях и беззвучно заплакала. Петра сидела тихо, боясь пошевелиться, никогда она Яню плачущей не видела. Чутье подсказывало девочке, что расспросы ни к чему, что надо сидеть и не двигаться, пока Яне это нужно.
В ту ночь Янина так и не сомкнула глаз и поднялась чуть свет. Она вспоминала, как впервые появилась на пороге их дома златокудрая Саша, каким счастливым был тогда Василь, как светился, лучился он от переизбытка чувств.  Вспомнила, как ощутила тогда злой укол материнской ревности. Вспомнила, как подумалось ей тогда, что совсем не такую невесту прочила она Василю, а потом спохватилась, опомнилась. Недолго ведь… всего ничего суждено жене Василя быть с ним.
Янина сняла ночную рубашку и надела домашнее теплое платье с рукавом в три четверти. Она закончила нехитрый утренний свой туалет и тихонько склонилась над кроватью Петры, и с нежностью заглянула в спящее, бесконечно любимое личико.
- Никуда и никому я не отдам тебя, моя ты детка, сердечко мое, - твердо решила Янина. – Не нравится, пусть ее, Янину забирает она или убирается ко всем чертям, окаянная… - сердце ее заныло, закололо, забилось тревожно. Не играют в игры с нечистой силой, не играют… Женщина поправила одеяло, укрыв ребенка потеплее, и вышла в кухню, преисполненная решимости и задорной злости.
Янина затопила печь, замешала тесто и приготовилась печь блины, Петра блины обожала и просила их почти каждое утро, когда из комнаты показалась косматая голова Серафима.
- Не спится? – спросила она, не переставая помешивать тесто, чтобы не было комочков.
- Поспишь тут, когда такое… - Серафим крякнул и почесал затылок.
- Какое? – спросила Янина, не прерывая занятия своего.
- Странный мне, Яся, сон приснился, – начал рассказывать Серафим, - будто Петру нашу ты в лес отвезла, да там и оставила…
- Что за вздор?! – вздрогнув всем телом, удивилась Янина.
Серафим чайник включил, присел за стол:
- И такой, знаешь, сон, словно и не сон вовсе. В холодном поту я проснулся, а заснуть снова не смог… - поделился Серафим.
- Глупости! Глупости, какие! А то не знаешь ты, как Петру я нашу люблю! – громко сказала Янина.
- Ты вот кричишь на меня, а я что, виноват, что ли? – обиженно сказал Серафим, удивленно взглянув на жену.
- Не виноват. Конечно, не виноват! – отрезала Янина и аккуратно разлила на сковороду тесто для первого блина. Блины у нее всегда выходили отменные; ровные, румяно-золотистые, приятно пахнущие, аппетитные.
Помолчали немного.
- Я умоюсь и загляну к Василю. Слышь? – не дожидаясь ответа, Серафим вышел в сени.
А Янина вновь ощутила боль в голове, на сей раз другую. Словно издалека подбиралась она к глазницам, осторожно ступая, прощупывая. Янина охнула и погрозила кулаком в пространство:
- Чтоб тебя, сука ты старая!
Боль усилилась, разлилась внутри головы, удобно устроившись, обосновавшись.
Янина неопределенно хмыкнула и продолжила свое занятие. Нужно было успеть напечь горку блинов к пробуждению Петры. Девочка просыпалась рано и всегда голодная, едва умывшись, набрасывалась на еду, уплетая завтрак за обе щеки. Обычно Янина садилась напротив и с удовольствием наблюдала за Петрой, от всей души радуясь аппетиту ее и здоровью.
Янина смазывала сливочным маслом каждый готовый блин и думала о том, как прихотлива и непредсказуема жизнь. Она старалась не замечать боль, не зацикливаться на ней, не поддаваться. И спустя минуту, другую, боль отступила, а потом и вовсе ушла.
- Напоминает…чтобы не забыла, - подумала Серафима.
  А жизнь-то она вот, продолжается, течет, холера ее возьми… и течь будет дальше, когда уйдет от нее Петра, сгинет в проклятом лесу. И вдруг Янину осенило: я с ней пойду! Все оставлю, никому ничего не скажу, но с девочкой моей не расстанусь!
Приняв решение, такое простое, такое очевидное, Янина улыбнулась сама себе и расслабилась.
Янина пекла, и в тоже время чутко прислушивалась; не донесутся ли со стороны мастерской какие слова, или звуки, не идет ли на завтрак Серафим? Или же накормила его уже Ритка?
Тишину хрустального ноябрьского утра никакие звуки, однако, не нарушали. Закончив с блинами, Янина поставила готовую горку у входа в печь, чтобы не остыло, и метнулась к окошку, движимая любопытством.
Во дворе было пусто. Давно облетели деревья, опустел сад. Шумное семейство племянницы Крыси все еще спало. Они так и остались в Снегах; прижились, освоились. Крыся оказалась баба с характером, решительная, волевая и непреклонная. Несмотря на то, что блудливый муж буквально на коленях вымаливал прощения, одумавшись, уговаривал не рушить семью, Крыся его выгнала и подала на развод.  Не помогли ни слезы бывшего, ни клятвенные заверения.
- Я себя не на помойке нашла, – важно изрекла Крыся. – Катись к своей парикмахерше крашеной, и чтоб духу твоего здесь не было! Ты что, думал, ты гулять будешь, а я дома сопли утирать?!
Скорее всего, именно так незадачливый муж и думал. Измены, побои и пьянство редко становились причиной разводов. В тех краях издревле семьи были крепкими, а жены терпеливыми и понимающими.
Уже через полгода к Крысе посватался Янек из Волковщины. Мужик работящий, непьющий, пригожий собой и вдовец с двумя пацанами. Недолго думая, Крыся дала согласие, и весной сыграли свадьбу. Столы накрыли прямо на поляне перед домом. Гуляли всей деревней долго, шумно и весело.  На свадьбе Крыси, Василь вдруг поймал себя на том, что ему определенно приятно, что дом его бывший, заселили люди, что топилась печь, что звенели голоса детей. Дом жил, несмотря ни на что это вселяло смутную надежду на то, что все будет хорошо.
Рита с Василем вставали рано, не позже пяти. К полудню Ритка уже все дела по дому успевала переделать и возилась в огороде в свое удовольствие. Любила она в земле ковыряться; все сажала что-то, сеяла, вскапывала.
Янина вышла на крыльцо, глотнула морозный, звенящий воздух и улыбнулась. Воскресенье, день ленивый, выходной, сонный.  Сегодня, поди, спит ее старшая сноха, уж больно тихо в доме. Часов до восьми спать будет. Где же Серафим?  Предстояла длинная, снежная зима, готовились к которой все лето. В варовне на крюках в избытке висело вяленое и соленое мясо, разнообразные колбасы и колбаски, на полках ждали своего часа многочисленные соленья, консервы, компоты и варенья. В углу стояли три дубовых бочонка с капустой. В шкафах лежали полотняные мешочки с сухими грибами и ягодами. Янина глубоко вздохнула.
- И все это оставить придется, забыть, покинуть… - защемило сердце, вырвался из груди тяжелый вздох. Постояла Яня еще мгновение и в избу зашла.
Не успев вернуться, Янина услышала, как зашлепали по полу босые детские ножки, а через секунду в дверях показалась заспанная мордочка.
- Доброе утро, мамочка! – пропел чуть хриплый со сна голосок.
- Доброе! – улыбнулась Янина, чувствуя, как разлилось по телу тепло.
Янина прижала к боку хрупкое детское тельце и поцеловала макушку цвета спелой соломы. Петра подняла личико и смешно потянула носом:
- Блинчики? Ура! – девочка захлопала в ладоши и закружилась по кухне.
- Умываться иди, потом уж лопать, – беззлобно прикрикнула Янина. Она набросила на плечи Петры теплую куртку и молча смотрела, как та натягивает сапожки на голые ноги.
Петра умывалась ледяной водой из колодца, личико ее раскраснелось, разрумянилось, глаза засияли. Зеленые, огромные, опушенные длинными, густыми ресницами, глаза маленькой Петры сияли. И тот же мягкий, лучистый свет струился из них, озаряя собеседника, пленяя его и околдовывая. Именно глаз Петры больше всего избегал Василь. В те редкие мгновения, когда он решался посмотреть на дочь, глаза ее тотчас напоминали ему о Саше.  Казалось, Саша смотрит на него и спрашивает:
- Что ты делаешь, Василь, милый?
 Не хотел Василь помнить, хотел забыть, жить себе дальше, любить Риту, детей. Чем старше становилась Петра, тем острее ощущал Василь свое нежелание видеть ее, чувствовать само ее присутствие рядом. И пусть несправедливо это, но Василь ничего поделать не мог, от него это не зависело. Она явилась сюда, в этот мир непонятно зачем и сломала, испортила все, абсолютно все, чем он дорожил. Она отняла, забрала, украла самое дорогое, бесценное, саму жизнь.
Злости не было, была досада. «Вот если бы не стало ее вдруг, – думал иногда Василь, - вот тогда я бы вздохнул свободно». Мыслей своих Василь не то чтобы стыдился, но делиться ими не стал бы ни с кем. Рита стала ему прекрасной женой, о большем он и не мечтал, семьей дорожил и потерять боялся.

Сидя на скамейке за домом, вели Серафим с Василем такой разговор:
- Сон мне сегодня приснился странный. И такой, главное, явственный, будто и не сон вовсе. Не помню, чтоб раньше такое было – говорил Серафим.
- Что ты, батя, на тебя не похоже… - удивился Василь.
- То то и оно, что совсем не похоже– закивал Серафим.
- Ты, батя, скажи, правду люди говорят, что живет неподалеку от Веретей, в Переслеге, ведьма Марыля?
- Что это? Зачем тебе это? – поразился в свою очередь Серафим.
- Сам не знаю, - задумчиво ответил Василь, - глупость какая-то бабская, а ведь пришло в голову спросить!


Накануне двенадцатого дня рождения внучки, Янина улеглась поздно и все же не могла уснуть. Она лежала на спине и смотрела в темноту, один за другим, перебирая образы. Ей вспомнилось, как привезли из Миор крошечную, осиротевшую Петру и сердце сжалось, потекли по щекам не прошенные слезы. Янина слез не смахивала, лишь смежила веки и тихонько вздохнула, стараясь не разбудить Серафима. Женщина ясно увидела перед собой потемневшие глаза Василя, его лицо, когда врач сообщил о Саше, услышала его крик. Она вспомнила, как однажды и навсегда отказался Василь принять ребенка, отнявшего у него любимую. И вот, Янина вновь видела перед собой Петру, что делает первые, неловкие шаги, что бежит четырехлетняя, по полю, а в руках у нее букет. Для нее, для Янины собирала его девочка; цветочек к цветочку.  В пшеничных волосах играет солнце, а зелень глаз смеется, искриться весельем. А вот она с аппетитом уплетает оладушки, нежная рожица перемазана сметаной и вареньем. Одна картинка сменяла другую, и все горше становилось на сердце. Янина до самозабвения любила внучку. Любила она и своих сыновей, любила мужа, свой дом и свою жизнь в целом. Она не хотела ничего менять и не представляла, что ждет их всех уже завтра. В голове зашевелилась, проснулась, ставшая привычной боль. Постепенно она становилась все более монотонной, сводила с ума. Янина зажмурилась и зашептала:
- Отстань, Марыля, оставь меня, сатана!
Боль в ту же секунду охватила голову, обожгла будто огнем и сползла стремительно на шею, смыкаясь кольцом, душа Янину, не давая вздохнуть.
- Завтра, помни! Завтра! - явственно услышала Яня и заскрипела зубами.
Как заснула, Янина не помнила. Глаза она открыла на рассвете и тотчас бросилась за печь, где стояла кровать Петры.  Ей необходимо было увидеть ее. Девочка разметалась во сне, скинула одеяло. Лицо ее было гладким и безмятежным. Янина подняла одеяло, бережно накрыла им внучку, потом присела у нее в ногах, и задумалась:
- Что я же я натворила? Что наделала?! Что будет теперь со всеми нами?
- Поздно, голуба, поздно, – четко уловила Янина и содрогнулась. Марыля была повсюду, и спастись от нее оказалось невозможно. Янина снова заплакала.
Через минуту она услышала, как заворочался Серафим, ей следовало бы приступить к повседневным делам, но Янина не могла себя заставить подняться. Не отрываясь, смотрела она на бесконечно любимое детское личико и, раскачиваясь из стороны в сторону, все плакала, все горевала. Вот и пришла расплата, вот и настал тот самый день. - - Думай, голуба, хорошо думай, - вспомнились Янине слова Марыли, сказанные много лет назад.
Серафим, между тем, поднялся, оделся кряхтя, и вышел в сени. Скрипнула дверь, Янина поняла, что муж окончательно проснулся и пошел на двор умываться.
- Что ты, мамочка? – распахнув глаза, спросила вдруг Петра хриплым со сна голосом.
- Ничего, деточка, ничего… - ответила Янина, но слезы все еще обильно струились по ее лицу и Петра, увидев их, тут же села:
-Ма? – позвала она, - что с тобой? Ты меня пугаешь… почему ты плачешь?
Янина притянула к себе теплое тельце и крепко прижала к себе.
- Ничего, доченька, у взрослых так бывает. Это ничего, – еле сдерживаясь, чтобы не завыть в голос, выдавила из себя Янина.
Вместо этого она вытерла слезы краешком пододеяльника и, выпустив Петру из объятий, сказала:
- С днем рождения тебя, родненькая. Вставай, умывайся, а я завтрак приготовлю. Потом съездить нам с тобой требуется кой-куда…
Не дожидаясь вопросов, Янина поцеловала Петру в лоб и поднялась. Янина резала хлеб, сыр, ветчину, варила кашу и яйца, а сама ни на миг не забывала о том, что пришел конец.
- О! – зашел в хату Серафим и с удовольствием потер руки, - готов, завтрак-то?  День сегодня какой, Яня! Воздух! Вышла бы ты на крыльцо, подышала. Хрустит воздух-то!
Янина продолжала хлопотать у стола, не отвечая на слова мужа.
- А где Петра? Буди ее! – велел Серафим. – Подарок у меня для нее. Не зря вчера в Браслав ездил. – Петра! Ходи сюды! – крикнул Серафим.
- Я здесь! – со смехом отозвалась Петра, выглядывая из-за двери.
- А ну, - Серафим поманил внучку и крепко поцеловал ее, когда та подошла и склонилась к деду, - смотри внимательно, ничего не видишь?
На обеденном столе, среди тарелок и чашек, Петра обнаружила небольшой сверток:
- Это? Это мне? – радостно воскликнула Петра, схватив сверток.
-Ну-ка, милая, разверни бумагу! Погляди, что там! – лукаво улыбаясь, предложил Серафим.
Нетерпеливо разрывая обертку, Петра спешила добраться до подарка, коим оказались золотые сережки с изумрудами:
- Спасибо! – взвизгнула девочка, - Красивые какие!
Серьги были действительно хороши, Серафим приметил их сразу и купил, не раздумывая. Цвет камней был такой же, как глаза у внучки.
Будь обстоятельства другими, Янина возмутилась бы, мол, зачем дитю двенадцати лет, ТАКИЕ подарки! Но… ничего не сказала Янина, лишь вздохнула и подавила рыдание, отвернулась, чтобы ничего не заметили близкие.
- Кто это тут у нас кричит на всю округу, ни свет, ни заря? – раздался голос Адоля, переступившего порог.
- Смотри, Адоль, какие сережки мне дед подарил! – затараторила Петра. – Красивые? Правда же, красивые?
- А я вот специально для них тебе шкатулку принес – Адоль протянул Петре изящную, лакированную шкатулку из темного дерева, крышка которой была тонко расписана цветами и ягодами.  – Шкатулку я сделал, а Зося расписала. Нравится? – Адоль, протянул свой подарок.
- Божечки! Еще как нравится! – Петра положила серьги в шкатулку и прижала ее к груди. – Спасибо! – с чувством поблагодарила она.
Петру поздравили и одарили подарками все, кроме Василя. Тот сидел себе в мастерской, как ни в чем не бывало, будто его праздник и вовсе не касался.
- Хорошо не запил, - подумала Яня, заглянув в мастерскую и увидев сына за работой. После появления Риты Василь более не топил в водке горе в день рождения Петры. Теперь он день этот ничем из других не выделял.
- Василь, поди, и не заметит исчезновения-то…, а заметит, так небось не расстроится, - мелькнула у Яни мысль.


Едва закончился завтрак и разошлись все по рабочим местам, Янина принялась готовиться к отъезду. В хате прибрала, все по местам. Полы вымыла, пыль протерла, пирогов напекла, щей на три дня вперед наварила. За час до обеда Янина нашла Петру с братьями и сестрами на поляне у озера:
- Слышь, Петра, ходи сюда! – позвала она и помахала рукой. Глаза ее были сухими, лицо сосредоточенным.
- Да, ма? – не заставив звать дважды, подбежала Петра.
- Помнишь, утром говорила тебе, дело у нас с тобой есть. Иди, переоденься и ступай на край деревни. Там я буду тебя ждать. И не говори никому, что уезжаешь! – наказала Янина.
Ни о чем не спрашивая, уверенная, что Яня приготовила ей сюрприз, Петра кинулась в дом переодеваться.
Янина ждала ее, сидя в телеге.
Всю дорогу Петра спала, от мерного покачивания, однообразного пейзажа, ее быстро сморило и противиться она не стала. Дно телеги Янина предусмотрительно устлала сеном и одеялами. Петра свернулась клубочком, набросила на себя одно из одеял и провалилась в глубокий, спокойный сон.
Янина смотрела по сторонам, мысленно прощалась с дорогими сердцу местами. Слез больше не было, не было и страха. Голова не болела и испытывала Янина странное чувство удовлетворения, объяснить которое, не могла.
У лесного озера Янина остановила лошадь и разбудила Петру.
- Где это мы? – осматриваясь, удивилась Петра.
- Идем! – вместо ответа позвала Яня.
Взяв Петру за руку, Янина увлекала ее в лес.
Не успели они пройти и полкилометра, как из-за дерева показался огромный косматый волк.
- Волк, мама! – вскрикнула Петра.
- Это Полкан. Давний мой знакомец, – спокойно пояснила Янина. – Не бойся, дочка, он нам худого не сделает.
Полкан повернулся и затрусил в чащу, поминутно оглядываясь, желая убедиться, что гостьи следуют за ним.
- Я не понимаю, мама, куда мы идем? – не отставала Петра. – Зачем так далеко уходим в лес?
- Все потом, дочка, все потом -  Янина крепко сжимала руку Петры, не отпуская ее ни на мгновенье.
Вскоре лес расступился, перед глазами путниц предстала уже знакомая Янине поляна, полная спелых, сочных, манящих ягод.
- Что это, мама?! – Петра высвободила руку и присела на корточки. – Черника?! Вот это да! Не сезон же!  Разве бывает такое? Можно? – Петра оглянулась на Яню.
- Ешь, дочка, беды не будет – разрешила Янина.


Янина очнулась на берегу, рядом с телегой. Петры рядом не было. Несколько мгновений Янина не соображала, где находится. Осознав, она вскочила, будто ужаленная и заорала истошно:
- Пеееееееетраааааа!
Ответом ей был шелест ветра в опавшей листве. Янина схватилась за голову, забегала, заметалась.
Как она очутилась здесь? Что стало с Петрой? Последнее, что помнила Янина, это присевшая на корточки внучка, собирающая ягоды.
- Марыыыыляяяя! – крикнула Янина в сторону леса.
Не помня себя от ужаса, Янина бросилась в чащу, она бежала, не разбирая дороги, натыкаясь на деревья, то и дело падая, и вновь поднимаясь.
Но сколько бы Яня ни кружила, в каком бы направлении ни шла, она снова и снова выходила к озеру. Сжав зубы, едва сдерживая слезы, Янина пыталась опять и опять, результат был один. Чистая, равнодушная гладь озера встречала ее.
- Да что же это? – вконец обессилев, вслух произнесла Янина и уселась на берег.
Уронив голову на руки, она зарыдала так, что казалось разорвется, не выдержит сердце.
В верхушках деревьев кричали вороны:
- Уходи! – чудилось Яне. – Не сиди здесь! Уходи.
Выплакав слезы, Янина кулем повалилась на песок и затихла. Душа ее умерла, вместо нее осталась немая, безграничная пустота.
Пролежав неведомо сколько, Яня вдруг решительно поднялась и вошла в воду. Льдом обожгло ее, но она продолжала идти и шла до тех пор, пока не сомкнулись тихие воды над ее головой.


Вволю наевшись ягод, Петра поднялась и огляделась. Кругом, насколько могла она видеть, простирался лес. А рядом терпеливо дожидался Полкан, девочка откуда-то знала волчье имя и совсем не боялась. Петра ласково потрепала рукой мощный загривок зверя, детские пальчики утонули в густой, жесткой шерсти. Петра вдруг поняла, что не помнит никто она, ни откуда. Она лишь чувствовала, что нужно следовать за волком и все разъяснится, само собой.  Беспокойства Петра не испытывала, все приняла как должное.
 Вот Полкан мотнул огромной башкой и затрусил вперед, а Петра покорно последовала за ним.
Минуту спустя девочка услышала птичий гомон, блеянье коз и овец. Сама, не зная почему, она побежала, и было ей легко и радостно.
 Внезапно лес отступил, и очутилась Петра в деревне, на широкой улице, по обеим сторонам которой стояли аккуратные домики с резными наличниками. Во дворах виднелись плодовые деревья, огороды, колодцы-журавли, заборов Петра не заметила. Впрочем, должны ли быть заборы? Этого Петра не знала, не помнила.
Самым ближним оказался добротный дом под черепичной крышей. Из трубы вился дым, а на крыльце, уперев руки в боки, стояла крепкая молодая женщина с черными, как смоль волосами и большим сочным ртом:
- Ну, здравствуй, Петра, - произнесла женщина голосом глубоким и низким, - давно я тебя поджидаю. Женщина улыбнулась, обнажив белые, ровные зубы.
- Меня?! – искренне поразилась Петра. – Я Вас знаю? Но почему-то не помню… - добавила она смущенно. – Что со мной? Где я?
- Не знаешь, - усмехнулась незнакомка, - меня ты не знаешь, но скоро узнаешь. Здесь отныне твой дом, друзья твои, твоя семья.
- Семья? Друзья? – переспросила Петра. В голове у девочки воцарилась неразбериха, она чувствовала, что пришла туда, куда шла, но куда? И откуда она шла? И кто эта женщина с темными, как шоколад глазами? Откуда она знает ее, Петру? Чудно…
- Что, растерялась? – спросила женщина, - Не бойся, сейчас я тебя со всеми познакомлю. Ты быстро освоишься, я вижу. Меня зовут Марыля, – с этими словами женщина спустилась с крыльца и взяла Петру за руку. Рука у нее оказалась теплая и сухая, Петре было приятно ее прикосновение и совсем не страшно. Марыля повела гостью за дом, где Петра увидела поле, а на поле множество детворы разного возраста и обличья. Самому младшему из детей, было на вид, не больше пяти, а самому старшему не меньше тринадцати. Все дети были одеты в белое. На мальчиках широкие брюки и свободного покроя рубахи, на девочках платья до середины икры с длинными рукавами. Все они были босыми и простоволосыми. Дети играли в салки, кричали, ссорились и снова мирились. Петре почудилось, что когда-то она уже видела что-то подобное; вот так же кричали и бегали дети…  Всего Петра насчитала пятнадцать детей. На головах у многих девочек красовались венки из летних цветов или осенних листьев. Только сейчас заметила Петра, как причудливым образом перемешались времена года в этой странной деревне. Она обернулась, чтобы убедиться и обнаружила, что где-то во дворах лежал снег, в других зрели и наливались соком помидоры, а в-третьих ветви ломились от обилия черешен и вишни.
- Ну же, Петра, беги, знакомься! – произнесла Марыля, отпустила руку девочки и слегка подтолкнула ее. – Беги, голубушка, не робей! Все они здесь, нелюбимые…


У Марии неожиданно появилась подруга по имени Ингрид. Дама эта разительно отличалась от тех забулдыг, с которыми якшалась Мария. Она взялась ниоткуда, однажды явившись вместе с Марией с очередной попойки. Ингрид была стройной, довольно высокой рыжеватой блондинкой с карими глазами. Губы и ногти она красила красным, волосы укладывала по плечам красивыми локонами. Была она лет на десять младше Марии, попивала, но не так, чтобы очень, ухаживала за собой тщательно и не без понимания. Интерес ее показался Браниславе яснее ясного:
- Зачем ты к нам ходишь, Ингрид? – спросила как-то Бранислава, пока Мария спала у себя в комнате, по обыкновению накачавшись портвейном.
- О чем Вы? – будто бы удивившись, подняла брови Ингрид.
- Я о том, дорогая, что ваша «дружба» кажется мне странной, – прямо ответила Бранислава, - не может у вас быть никакой дружбы. Я это ясно вижу, и ты не можешь не видеть.
- Не понимаю… - Ингрид потянулась за сигаретами, но Бранислава перехватила пачку и отодвинула ее подальше.
- Мне не нравится то, что ты здесь. Не нравится то, что Маня дала тебе ключи от квартиры и главное, мне не нравится то, что сама ты почти не пьешь, а Маньке моей подливаешь! – повысила голос Бранислава.
Ингрид молчала.
- Говори! – потребовала Бранислава, - я человек пожилой, многое повидала, ты не смотри что простая. Людей вижу и мотивы их знаю.
- Ладно, скажу, – быстро сдалась Ингрид. – Жить мне негде. Я с мужем развелась. Или скорее он со мной. Сама я из маленького городка, домой возвращаться не хочу. А тут Манька так кстати подвернулась, у продуктового разговорились. Вот я и… - Ингрид умолкла и забарабанила по столу кончиками пальцев.
Бранислава задумалась, а чуть погодя, сказала:
-  Так я и думала, сразу поняла, что на квартиру ты метишь, в жилье нуждаешься. Гнать тебя не буду, комнат в квартире достаточно. Только два условия у меня.
- Слушаю Вас, Бранислава Ермолаевна, – вытянулась в струнку Ингрид.
- Первое, за порядком следи, чтоб никакого бардака от тебя. Нам с Арсюшей Мани более, чем достаточно. И платить будешь, как за комнату. Много не возьму, так, чтоб счета помогала оплачивать. В средствах мы стеснены. Сама знаешь.
- Спасибо Вам, Бранислава Ермолаевна! Хороший Вы человек, век доброты Вашей не забуду!
- Ты клясться, да обещать не спеши, - прервала Бранислава, - пить будешь, шуметь, Маньку мою спаивать, живо на улице окажешься.
- Не буду! Вот честное слово, не буду! – Ингрид прижала руки к груди и обезоруживающе улыбнулась.
Так в одной из комнат поселилась Ингрид.
Арсения это очень обрадовало, Ингрид нравилась ему, но виду он не показывал. Исполнилось Арсению шестнадцать, а Ингрид минуло двадцать семь. Парень взрослел и часто ловил себя на том, что присутствие в доме молодой симпатичной женщины волнует его не на шутку. Укладываясь спать, Арсений думал о том, что за стенкой спит Ингрид и от мыслей этих он возбуждался и трогал себя до тех пор, пока не извергался в предусмотрительно захваченное полотенце.
Однажды Мария неожиданно ворвалась в комнату в тот самый миг, когда Арсений пребывал на пике:
- Что это ты там делаешь, гаденыш?!  Я знала, знала! И давно, интересно ты занимаешься этим? Дергаешь свою веревочку? А ну, покажи мамочке, ЧТО ты там прячешь? – Мария подскочила к кровати и рывком сорвала с сына одеяло.
На шум прибежали Бранислава и Ингрид. Арсений сидел на полу, скрючившись, прижав к груди простынь, одеяло валялось в другом конце комнаты, а Маня дергала за край простыни, пытаясь вырвать ее из рук Арсения.
- Видели?! Видели?! Этот мальчишка занимается мерзостью! Мерзостью! Посмотрите на него! Полюбуйтесь! – не переставая отнимать простынь, вопила Машенька.
С той ночи с Арсением что-то случилось. Долгое время он не замечал перемен, но чувствовал, как нечто темное поселилось в нем, растет, набирает силу.
В школе каждая девчонка, начиная с одиннадцатилетних соплюшек, мечтала о том, чтобы Арсений назвал ее подругой, но он не торопился с выбором. Еще в седьмом классе он приметил одноклассницу Лизу, но пригласить ее куда-либо, так и не решился. Будучи не по годам серьезным, вдумчивым, осторожным и недоверчивым. Арсений присматривался, прислушивался к себе.  Лиза знать не знала, что недоступный красавец Арсений подумывает о ней. С появлением же в доме Ингрид, Арсений понял, что его определенно привлекают женщины старше.  Лиза так и осталась невостребованной, Арсений отказался от нее, не успев узнать. Он прекрасно отдавал себе отчет, что пока еще слишком молод, но, как ему казалось, умел ждать. Сеня твердо решил покорить Ингрид.
Не прошло и недели с безобразной маминой выходки, когда посередине ночи, Арсений проснулся от того, что Ингрид скользнула в его постель. Она была абсолютно голой, слабо пахла терпкими, сладкими духами, запах которых Арсений не спутал бы ни с одним другим. Не дав мальчишке опомниться, женщина прижалась к нему всем телом и прильнула губами к его мгновенно пересохшему рту.
Однако… ничего не произошло. Сколько бы ни ласкала его тело умелая Ингрид, Арсений не сумел оправдать ее ожиданий. Убедившись, что продолжать бесполезно, Ингрид покинула его, ничего не сказав, ни словом, ни жестом, не выказав разочарования и недовольства.
 Закинув руки за голову, Арсений лежал на спине, вперив взгляд в темноту. Его сотрясала крупная, неудержимая дрожь. В голове было пусто и гулко, как в школьном ночном коридоре. Сеня тихонько поставил Вивальди, чья музыка, как ему представлялось, наиболее соответствовала сиюминутному настроению. Прикрыв глаза, он отдался слуху, не заметив, как пришел сон. Сеня очнулся утром от настойчивого звонок будильника. Начинался новый день, и парень постарался выбросить из головы то, что произошло. Вернее, то, чего НЕ произошло. Он собрался в школу, как обычно, с аппетитом умял приготовленный бабушкой завтрак и вышел из квартиры в отличном настроении, каким бы странным это ни показалось.
 Каждую ночь, стоило погаснуть ночнику в комнате Браниславы, Ингрид, ступая неслышно, словно кошка, проникала к Арсению. Так продолжалось примерно неделю. Всю эту неделю она была с ним терпелива и ласкова, шептала нежные слова, целовала и гладила. Арсений же, поражаясь себе, понял, что совсем не хочет ее и все усилия тщетны. К исходу недели Ингрид исчезла, а появилась поздним вечером два дня спустя пьяная, растрепанная, в помятой, заляпанной одежде. Услышав шум в коридоре, выглянула Бранислава. Увидев Ингрид, она нахмурилась и хмыкнула, но ничего не сказав, скрылась в своей комнате. Ингрид шатало из стороны в сторону, она глупо хихикала и долго не могла снять обувь. Чуть приоткрыв дверь, за ней внимательно наблюдал Арсений. Когда Ингрид наконец разулась и, держась за стены стала пробираться в ванну, Арсений вышел и, крепко схватив ее за локоть, затащил к себе. Ингрид хрипло рассмеялась и погрозила ему пальцем, когда он грубо схватил ее и развернул спиной.
- Что, котик, захотел-таки сладенького? – с трудом ворочая языком и икая, усмехнулась Ингрид.
Не удостоив ответом, Сеня повалил женщину на кровать, задрал платье, стянул колготки и резко вошел в нее. В этот раз эрекция у Арсения была уверенной и мощной. Он двигался плавно, не спеша, ощущая такое сильное, жгучее, ни на что не похожее удовольствие, что глаза его закатились, а изо рта вырывались невольные короткие вздохи. Ингрид расслабилась, притихла и даже, как будто задремала. Но Аресений этого не заметил. Он лежал на ней, плотно прижавшись всем телом, вдыхая смесь знакомых духов и перегара. Закончив, Арсений поднялся, натянул штаны, извлек из комода сигареты и жадно затянулся. Он впервые познал женщину и испытывал нечто сродни триумфу. В комнате горел мягкий свет ночника, Сеня сидел на подоконнике, курил, и смотрел на спящую Ингрид, чье платье так и осталось задранным, а колготки спущенными. Уже через пять минут, Арсений снова подошел к ней, перевернул на спину и принялся раздевать.
- Арсений! – послышался из-за двери бабушкин голос, - у тебя все нормально?
- Все хорошо, ба! Не волнуйся, я спать ложусь, - отозвался Арсений, стягивая с подруги белье.
Одежду, снятую с Ингрид, Сеня аккуратно сложил и повесил на кресло. Обнаженная Ингрид раскинула руки над головой и захрапела.
- Ингрид, проснись, - зашептал Арсений в самое ухо женщины, - проснись! Я хочу тебя! Слышишь?
Арсений потряс бесчувственное тело, но Ингрид лишь повернулась на бок и слабо всхлипнула. Арсений снова попытался разбудить спящую, но результата не добился. Тогда он прижался к прохладной голой спине и взял ее. Получив удовольствие второй раз, Арсений вытянулся рядом, положив руку на грудь женщины. На рассвете Ингрид проснулась с тяжелой головой и омерзительным привкусом во рту. Не сразу сообразив где находится, она широко зевнула, привстала на локте и увидела сопящего рядом Арсения. События прошлого вечера почти стерлись из памяти, оставив лишь смутные, неясные образы. Смертельно хотелось в душ, но как только Ингрид предприняла попытку подняться, Арсений схватил ее за руку и вынудил остаться в кровати.
- От меня воняет, - поморщившись, сообщила Ингрид.
- Неважно, - ответил Арсений и по-хозяйски залез на нее.
Занимаясь сексом, Арсений со сложным чувством наслаждения и отвращения одновременно, глубоко вдыхал запах несвежего тела Ингрид и едкую вонь перегара. Гремучая смесь заводила его куда больше, нежели духи и мыло.
- Вошел во вкус? – лениво потягиваясь, улыбнулась Ингрид, после того, как Арсений завершил начатое.
- А если и так? Ты же сама этого хотела, - извлекая сигарету из пачки, ответил Арсений.
- Дай и мне тоже! – протянув руку, потребовала Ингрид.
Оба закурили, пуская дым к потолку и наблюдая за тем, как он тает.
- Что же ты собирался так долго? Не хотел меня? И вдруг – на тебе! Не остановить! – рассмеялась Ингрид и выпустила струйку дыма прямо в лицо Арсению.
- Бывает… - философски изрек Арсений, потушил сигарету и потянул Ингрид на себя. Она уселась на него, не выпуская из пальцев дымящуюся сигарету. Арсений гладил ее тело, ощупывал груди, мял, тискал, сжимал ее зад и живот.
Пользуясь выходным, пара предавалась утехам почти до обеда. Комната пропиталась сигаретным дымом, перегаром и выделениями.  Фоном при этом звучала подборка классической музыки. Бранислава, вопреки обыкновению, ни разу не потревожила внука, не позвала на завтрак, ни о чем не спросила. Вместо этого Бранислава оделась и ушла куда-то, по своим делам, возможно, просто прогуляться в парке, который она очень любила. Устав и проголодавшись, молодые люди, наконец, покинули комнату. Ингрид исчезла в ванной и плескалась там не меньше часа, Арсений приготовил плотный, обильный завтрак и заглянул к матери. Мани дома не было, в комнате царил беспорядок, повсюду валялась одежда, грязное белье, бутылки. Вздохнув, Сеня открыл форточку и принялся за уборку.


Все шло, казалось бы, как обычно.  По-прежнему напивалась, исчезала, появлялась и скандалила Машенька. Ребенка, случайно зачатого от погибшего Захара, не нужного и нежеланного, Мария выкинула. Все произошло само собой, без особенных с ее стороны усилий. Проснувшись как-то на исходе ночи в чужом, незнакомом доме, Мария почувствовала, что простыни под ней мокрые и странно липкие. Пошарив рукой, Маша поднесла к глазам пальцы и в неверном утреннем свете увидела густую, темную кровь. Несколько долгих мгновений Мария бессмысленно разглядывала перепачканную руку, затем нашла рядом с кроватью бутылку с остатками вчерашнего пойла. Жадно присосавшись к горлышку, Мария прикончила содержимое и рухнула на кровать. Руку она вытерла о грязное покрывало, что служило ей одеялом. Проспавшись, Машенька собрала испорченное белье и отнесла его на ближайшую помойку. Пару дней спустя, она уже не помнила о том, что была беременна. Ныл немного низ живота, да сочилось неясное, бурого цвета нечто, но внимания на эти досадные мелочи Маня не обращала.
 Жизнь текла своим чередом; Бранислава заботилась о внуке и ругала непутевую дочь, с нетерпением дожидались ночи Арсений и Ингрид.  Впервые за прожитые годы, мир, в глазах Арсения, заискрился, заиграл свежими, не тронутыми мутью красками. Жизнь улыбнулась ему, подарила надежду на счастье, на будущее, на дом и тепло. Только одно омрачало идиллию – трезвая Ингрид не слишком привлекала Арсения. Секс получался вялым, скомканным, скучным. Чтобы достичь оргазма, Арсению приходилось призывать на помощь образы, картины, фантазии. Помогало мало, но Ингрид в заблуждение вводило. Однажды признавшись себе, что запах вина, исходящий от любовницы, действует словно сильнейший афродизиак, Арсений распереживался, замкнулся, запер дверь, избегал встреч. Но, лежа в темноте и размышляя, ощущая томление плоти и зная о том, что за стеной лежит Ингрид, Арсений смирился, махнул рукой. «Когда-нибудь, потом, позже, я подумаю об этом всерьез» - решил он.
- Не хочешь немного выпить? – спросил Арсений следующим вечером, - просто пригуби.
- В честь чего шампанское? – кокетливо прикусив губу, поинтересовалась Ингрид. – То бегаешь от меня, запираешься, то поишь шампанским, как ни в чем ни бывало?
- Я соскучился, - глядя на женщину поверх бокала, - признался Арсений.
Ингрид осушила шампанское, поставила пустой бокал на стол и с готовностью шагнула навстречу.


Лишь почувствовав запах вина, Арсений становился неутомимым и страстным. Порыкивая от удовольствия, он наслаждался минутами близости.
Ингрид, казалось, не придавала значения странностям молодого любовника или же просто не замечала. В комнате Арсения, в глубине комода, под чистым бельем всегда хранилась бутылка вина. И Ингрид никогда не отказывалась выпить бокал, другой.
Через несколько месяцев, во время зимних школьных каникул, прибежала раскрасневшаяся, ошалевшая соседка в распахнутом, не смотря на мороз, пальто, и сообщила, что Маньку зарезали. Кое-как одевшись, Бранислава с Арсением кинулись вниз по лестнице. Ингрид была на работе и о том, что случилось, узнала позднее. Трагедия произошла во дворе, в двух шагах от подъезда. Собутыльники не поделили мелочь, слово за слово, завязалась драка, кто-то выхватил нож, а Манька, влекомая непонятной, смутной целью, влезла в самую гущу дерущихся и напоролась на лезвие. Нож попал точнехонько в печень, менее чем за минуту отобрав у Машеньки ее беспутную, загубленную жизнь.
По настоянию Браниславы, Машеньку кремировали:
- Отвезу прах на Родину, - произнесла Бранислава, - развею его в лесу, над озером. Пусть покоится с миром, отмучилась сердешная, отболела.
- Надолго уедешь, ба? – спросил Сеня.
- Как же надолго?! На кого я тебя, дурака, оставлю? Этой что ли, Ингрид, вертихвостке тебя доверю?
После гибели Машеньки в ее комнате сделали ремонт, квартиру хорошенько вымыли, выбросили одежду, все, что могло бы напомнить о Мане. Арсений вздохнул свободнее, не стесняясь признаться в том, что не слишком сожалеет о потере.
- Она никогда не любила меня, - сказал он Браниславе, - ты знаешь, почему так? Мы столько говорили с тобой об этом, но я так и не понял.
- Разве поймешь? – вздохнула бабушка, - любовь за хвост не поймаешь, насильно не удержишь. И неважно, любовь то к мужчине, или к ребенку. Так я думаю, Арсюша.
- А вот мне не понять, КАК может мать ребенка своего не любить?! – призналась Ингрид.
- Всякое в жизни случается, в том числе нелюбовь материнская, - философски изрекла Бранислава.


Окончив школу, Арсений поступил в Институт имени Сеченова. Специальностью своей он по-прежнему видел – наркологию. Скрывать свои отношения с Ингрид, к концу школы Арсюша перестал. Понадеялся, что бабушка его не осудит и не ошибся.
Арсений по-своему любил Ингрид, и как только ему исполнилось восемнадцать, сделал ей предложение. Ингрид, однако, его отклонила:
- Арсюша, дорогой, мне тридцать лет. Я стара для тебя. Не спеши связывать себя. Придет час, ты встретишь девушку своего возраста…
Закончить ей Арсений не дал, очень эмоционально, путаясь в словах и спотыкаясь, Арсений пытался убедить ее, что и думать ни о ком не желает. Дескать, не интересны ему молоденькие девушки, вот неинтересны и все тут. Чтобы не обижать его, Ингрид предложила не торопиться. Живем, мол, вместе, всегда успеем.
Бранислава Ингрид поддержала, похвалила даже, когда возможность представилась наедине поговорить:
- Давно я тебя, Ингрид, знаю, - начала Бранислава, - и про отношения ваши знаю. Что ж ты думала, я дура старая не замечаю ничего? Однако девка ты неплохая, Арсюше моему -  подруга. В какой он обстановке рос, ты не хуже моего знаешь. Но парень он крепкий, да и молодой совсем. Восстановится, даст Бог. Молодец ты, что замуж за него выходить отказалась. Ты у него первая, оттого и кажется ему, что лучше тебя нет на всем белом свете. Ты уж не обижайся на меня, но что хорошего, когда женщина на добрый десяток лет старше? Мальчишка он против тебя, сущий пацан. Не вяжи ты его, не опутывай.
- Не волнуйтесь, Бранислава Ермолаевна, - положив ладонь на сухую старческую руку, успокоила Ингрид, - не обижу я Вашего мальчика.


Бежали годы, Арсений превратился в красивого, уверенного в себе мужчину. По окончании института, блестящий, многообещающий студент получил предложение от частной медицинской клиники, где посчастливилось Сене начать карьеру практикующего нарколога. Знакомясь с людьми, выслушивая их истории и помогая обрести равновесие, Арсений чувствовал, что, пожалуй, сумеет найти покой и предназначение. Работа поглотила его, увлекла, закружила.
Жил Арсений один. Частенько он приводил домой едва знакомых подвыпивших девиц. Сеня цеплял их в баре, в кафе или метро. Учуяв запах спиртного, исходивший от женщины, Арсений подбирался, включал обаяние и приступал к несложному ритуалу, изученному досконально. Осечек, по большей части не происходило. Минут двадцать-тридцать и выбранная на вечер спутница, готова была ехать с ним хоть на край света. Бранислава уехала в родной городок и общались по большей части по телефону. Арсений скучал по бабушке, но вырваться удавалось куда реже, чем хотелось бы. Однако поездки в Белоруссию стали регулярными и обязательными. Арсений помогал Браниславе по хозяйству, дышал свежим воздухом, набирался сил. Время от времени бабушка уговаривала его съездить в лес, за грибами и ягодами. Но лес пугал Арсения, внушал беспокойство, тревогу. Однако совсем отказаться от поездок он не решался, хотел порадовать Браниславу.
- Ты, Арсений, зря лес не любишь, - говорила Бранислава, - лес — это что? Живой организм, человек чувствует, не хуже нас с тобой.
- Именно, ба, что живой, - откликался Арсений, - не по себе мне.
Ингрид ушла через неделю после того, как ему исполнилось двадцать пять. Нанесла удар в спину, неожиданно и коварно. Воспользовавшись тем, что никого не было дома, она собрала вещи и…канула. Почему она ушла и куда? Арсений не знал и долго ломал себе голову, стараясь понять, что двигало Ингрид? Что подтолкнуло? Врубив Чайковского, Арсений валился на кровать и рыдал в голос. Надо сказать, что Ингрид не отличалась постоянством, время от времени она проводила время с другими мужчинами, не пытаясь скрыть это от Арсения. Бывало, возвращалась за полночь, пьяная, растрепанная, громко, вульгарно смеялась и разговаривала.
- Тише! – шипел Арсений, - бабушку разбудишь!
- А у меня настроение хорошее! Пусть Бранислава встает, посидит с нами! – в полный голос предлагала Ингрид.
После отъезда Браниславы, скандалы случались все чаще, но Арсений не думал, что Ингрид может уйти. Казалось бы, чего ее не устраивает?! Есть крыша над головой, хлеб с маслом, мужик под боком. Пей – не хочу! Гуляй себе вволю, никто и слова не скажет. Но Ингрид металась, устраивала истерики, рвалась куда-то. Устав после смены, Арсений жаждал покоя, а Ингрид требовала внимания, хотела совместных радостей не только в постели.
Арсений злился, заталкивал ее в комнату и запирал дверь.  Они ссорились, Ингрид плакала, потом уходила, пропадала где-то, чтобы вернуться и начать сначала. Однако Ингрид была нужна ему, он не допускал и мысли о том, что может ее потерять. Казалось, без нее он не сможет дышать. Лишь пустые полки в шкафах и ящики комода, выдвинутые и брошенные, убедили Арсения в том, что на сей раз Ингрид действительно ушла. Оставить исчезновение возлюбленной без внимания, Арсений никак не мог. Он искал ее методично и тщательно, но не преуспел. Побег не давал покоя, снова и снова Арсений вспоминал прожитые вместе годы и не находил объяснений. Телефон подруги молчал, с общими знакомыми она не пересекалась, Арсений совсем было потерял надежду отыскать беглянку в огромном городе, способном укрыть любого желающего. Однако весенним вечером, совсем неожиданно, Сеня заметил ее в самом центре Москвы. Это походило на удар под дых. Как ни в чем ни бывало, Ингрид кормила уток на Чистых прудах. На ней было легкое светлое платье, а поверх кардиган зеленого цвета. Губы Ингрид по обыкновению накрасила алым, а волосы забрала в высокий задорный хвост. Она выглядела свежей, счастливой, отдохнувшей. Арсений не видел ее пять месяцев. Затаив дыхание, он присел на скамейку в двух шагах от Ингрид и наблюдал за ней. Руки сами нашарили в кармане наушники, в ушах зазвучал Мусоргский.  Вскоре рядом нарисовался мужчина лет сорока-сорока пяти. Он обнял Ингрид за талию, притянул к себе и поцеловал в открытую шею. Она засмеялась и прильнула к нему. Сердце Арсения пустилось вскачь; одно дело догадываться, пусть даже знать, но совсем другое – видеть собственными глазами. Чтобы успокоиться, Арсений встал, глубоко вздохнул, выключил музыку и сделал несколько шагов в противоположную от пары сторону. Арсений хотел поговорить с Ингрид, хотел немедленно выяснить, почему она так поступила? Разве не заслужил он того, чтобы его предупредили, чтобы поговорили с ним? Как она могла после стольких лет так подло, вероломно сбежать?! Он зашел за дерево, откуда открывался прекрасный обзор на пруд. Ингрид смеялась, она радовалась чему-то, открыто, не таясь, это было совершенно невыносимо. Арсений не выдержал и стремительно подошел. Поравнявшись с Ингрид, он взял ее за локоть, как делал раньше; крепко и властно.
- Арсюша! – побледнев, но, не окончательно потеряв самообладание, воскликнула Ингрид. Губы ее задрожали, глаза расширились.
- Кто Вы, молодой человек? – удивленно произнес ее спутник, - что Вам нужно?
- Это Арсений, сын моей давней знакомой. Я потом расскажу тебе, - быстро ответила Ингрид, не давая Арсению возможности возразить.
- Я позвоню, - умоляюще глядя на него, прошептала она одними губами.
- Простите! – извинился Арсений и выпустил локоть Ингрид, - я не хотел Вас напугать! Просто Вы так внезапно исчезли, мама места себе не находит! – сам себе удивляясь, подыграл Арсений.
- Не обижайся, Арсюша, мы спешим, маме передавай привет! – поспешно попрощалась Ингрид, увлекая своего мужчину в сторону. – Я обязательно позвоню! Обязательно!
- Всего хорошего, Арсений! – бросил насмешливо безымянный друг Ингрид.
Ослепленный злостью, смотрел Арсений им вслед. Темное, незваное, ниоткуда появившееся нечто, зашевелилось в его опустошенном, раненом сердце.
Ингрид позвонила на следующий день с незнакомого номера:
- Увидимся в парке, на нашем месте, сегодня в семь, -  быстро сказала она и отключилась.
Весь день Арсений не мог думать ни о чем другом, воображение, будто издеваясь, рисовало картины, одна другой красочнее. Да и память услужливо подсовывала яркие, волнующие образы. К вечеру Арсений так горел нетерпением, что поднялась температура, пересохло горло.
Он увидел ее издалека и прибавил шагу, Ингрид пошла навстречу и тотчас дерзко заявила, что разрыв назревал давно, что она устала и хочет нормальную семью с тем, кто больше подходит ей по возрасту. Кроме того, она, дескать, поняла, что стала пить слишком много, остановиться самостоятельно не могла и испугалась. Если быть честной до конца, то именно это побудило ее собрать вещи. Именно так она и сказала: «если быть честной до конца».
- А ты, ты будущий нарколог! Не видел? Не замечал? Или не хотел замечать?! Чего ты молчишь?! Думаешь, я не знаю, ЧТО с тобой? Думаешь, не догадалась?! – внезапно закричала она дрожащим, высоким, совсем незнакомым голосом.
- Зачем ты кричишь? – похолодев, спросил Арсений, - и о чем ты? Я тебя не понимаю.
- Правда?! Не понимаешь?! – все так же громко съязвила Ингрид.
- Говори спокойно, я тебя внимательно слушаю, - присаживаясь на скамейку, предложил Арсений. – поговорить-то все равно надо. Столько лет мы были вместе.
- Ладно, - буркнула Ингрид и опустилась рядом, - сознательно или нет, но ты губил меня. Потакал, толкал вниз, туда, откуда редко кто возвращается.
Ингрид повернула голову и открыто посмотрела на него.
Арсений уловил аромат незнакомых карамельных духов, шампуня и чего-то еще сладкого, вязкого. Он поморщился и слегка отодвинулся.
- Продолжай, я весь внимание, - пригласил он.
Ингрид призналась, что в один прекрасный день поймала себя на том, что неотвратимо становится похожа на покойную Машеньку.
- Помнишь, ты говорил, что все начиналось вполне невинно, если верить бабушке? ЭТО всегда начинается примерно одинаково. И всегда невинно. Люди катятся по наклонной и понимают это лишь тогда, когда вся жизнь полетела к чертям. Или так никогда и не понимают.
Арсений тяжело вздохнул и запустил руки в волосы. Он взлохматил голову, застонал, спрятал лицо в ладонях.
Так вот меня вдруг осенило, - продолжала Ингрид, – я качусь проторенной дорожкой, и участь меня ждет совсем незавидная.
- Я бы этого не допустил! – опуская руки, пылко возразил Арсений. Волосы его торчали в разные стороны, глаза сверкали, а на щеках пылали алые пятна.
- Разве?! – изогнула бровь Ингрид, - после встречи с Мишей у меня на многое открылись глаза. Возможно, без злого умысла, но ты же спаивал меня. Признайся, спаивал?
- С Мишей?  После встречи с Мишей?! Это тот хмырь, с которым ты обжималась на прудах? Что он может знать обо мне?! О нас?! Как ты можешь говорить мне такое?! Я же люблю тебя! Всегда любил!
- Миша не хмырь, он врач, твой коллега, между прочим, - не обращая внимания на признание Арсения, возразила Ингрид, - он помог мне разобраться, помог взглянуть на ситуацию со стороны. Ты знаешь, КАК мы с ним познакомились?  Нет, конечно же! Откуда тебе знать?! Я напилась до полусмерти в компании малознакомых людей и уснула на лавочке, в сквере. Меня обчистили и оставили. Хорошо ограничились только этим, не самые плохие попались ребята… Миша увидел меня рано утром, по дороге на работу. Не остался равнодушным, не прошел мимо, как сделало бы большинство. Разбудил, отвел в больницу, поставил капельницу. Он проявил УЧАСТИЕ. Мы разговорились, я стала ходить к нему несколько раз в неделю. Он очень помог мне. Очень. Я смогла разобраться…
- Разобраться?! Разобралась? Поэтому ты так подло сбежала? – закипая, прорычал Арсений. Ревность и обида клокотали в нем, подобно кипящей воде.
- Мне нужно было спасаться, менять свою жизнь. С тобой я падала в бездну, - пафосно произнесла Ингрид. – А ведь я совсем еще молодая женщина. На кону оказалась вся моя жизнь.
Арсений ощутил, как кровь прилила к лицу, как закололо кончики пальцев и перехватило дыхание.
- Где ты теперь живешь? Пойдем, я отвезу тебя, - внезапно поднимаясь, предложил он. Арсения посетила ИДЕЯ и, охваченный нетерпением, он едва ли не кружился на месте. Ингрид его состояния не заметила, доверчиво шла рядом, села в машину, расслабленно откинулась на спинку сиденья.
Как только заурчал мотор, Арсений включил запись концерта Рахманинова:
- Все так же слушаешь классику? – насмешливо спросила Ингрид, - интересно, чему она тебя учит? Что ты в ней находишь?
- А разве можно ее не слушать? – вместо ответа поинтересовался Сеня.
Ингрид промолчала, пожав плечами, а Арсений, меж тем, свернул на тихую, неприметную улочку. Остановившись у глухой, изрисованной граффити стены, Арсений повернулся к Ингрид:
- Ты сказала, что падала со мною в бездну? Ты и правда так думаешь? Ты падала со мной?
- Да, однозначно падала, - согласилась Ингрид. – Где мы? Что ты собираешься делать? Зачем привез меня в этот двор?
- Ингрид, - побарабанив пальцами по рулю, прошептал Арсений, - ты бросила меня, Ингрид. Ты предала меня так же, как всю жизнь предавала мать. Все вы предательницы. Все женщины по сути своей предательницы.
- Послушай, Арсюша, это жизнь. Так бывает…-  повернувшись к нему, начала было Ингрид.
Арсений подался к ней, погладил по лицу, нежно поцеловал. Поцелуй отдавал фруктовой жвачкой, возбуждения не было, но были обида, ярость и злость. Ингрид этого не почувствовала, не стала противиться, приоткрыла губы и юркнула язычком в рот Арсения. Он стиснул ее в объятиях, крепко прижал к себе, задышал тяжело и часто.
- Хочешь меня разок? Напоследок? – слегка отстранившись, хрипло рассмеялась Ингрид. - Скучал, глупенький? Не хватает тебе меня? – Ингрид слегка отстранилась, широко расставила ноги и игриво приподняла юбку, демонстрируя ажурный край прозрачного чулка.
Жаркая, удушливая волна накрыла Арсения с головой, он словно исчез, растворился, охотно уступив место кому-то другому…


 Коллеги женского пола поначалу из сил выбивались, стремясь обратить на себя внимание Арсения, но вскоре поняли, что не стоит и пытаться.
- Наверное, у него кто-то есть…повезло же какой-то…
- Или же он гей и не признается, - гадали девчонки.
- А может он импотент? Или просто не интересуется сексом?
- Кто-нибудь знает, о нем хоть что-то?
Некоторые особенно настойчивые не отступали, надеялись соблазнить загадочного красавчика. Арсений улыбался, шутил, флиртовал, но на этом все и заканчивалось.  Никакие уловки не помогали. О нем сплетничали, строили догадки, выдвигали версии. Со временем Арсений превратился в настоящую знаменитость, обрастая все большей таинственностью. Совратить неприступного Сеню стало для свободных девиц самоцелью. Заключались пари, разбивались сердца, падали самооценки. Арсений оставался глух.  Как-то раз, когда уже сбежала Ингрид, а бабушка уехала в Глубокое, Арсений позволил себе общую ночь с девушкой, работавшей ассистентом у стоматолога. Это было против им же установленных правил, но так уж случилось. Все началось с того, что врачи устроили вечеринку по случаю Рождества. Собирались на даче у одного из самых гостеприимных хирургов клиники. Компания оказалась шумной, пестрой, веселой. Арсения настойчиво приглашали, но он категорически отказался ехать. Как когда-то в школе, Арсений держался особняком, близко ни с кем не сходился, предпочитал легкие, приятельские отношения. Звонок раздался около двух часов ночи:
Арсений не спал, смотрел «Декстера», но ответил не сразу. Номер был незнакомым, да и время выбрано неудачно. Телефон продолжал бесцеремонно трезвонить:
- Слушаю! – несколько раздраженно произнес, наконец, Арсений.
- Можешь забрать меня отсюда? – раздался в трубке невнятный голос. Было понятно, что обладательница голоса изрядно набралась и еле шевелит языком.
- Забрать?! Откуда забрать? – оторопел Аркадий, - ты кто?
С трудом удалось выяснить, что звонит Наташа со странной фамилией Клатч. Арсений не сразу вспомнил тоненькую брюнетку с длиннющей косой, а вспомнив, решил-таки увезти ее с дачи, раз уж она так хочет. Наташа слыла одной из самых привлекательных барышень во всей клинике. Метила она высоко, прилежно работала, училась, в пьянках-гулянках участвовала редко и с умом, распущенностью не отличалась, а потому неурочный звонок озадачил и удивил Арсения.
Дача нашлась быстро, дорога заняла от силы минут сорок.  Чуть покачиваясь, Наташа ждала его у ворот. Волосы ее были распущены, опускаясь до попы, припорошенная снегом, она напоминала растерянную, заплутавшую снегурочку.
- Как хорошо, что ты приехал! – обрадовано воскликнула Наталья, неловко плюхнувшись на сиденье рядом. – Я ужасно замерзла и почти совсем протрезвела!
Судя по тому, что рассказала Наташа, один из присутствующих напился особенно сильно и из симпатичного малого на глазах превратился в агрессивного и опасного зверя.
- Если я бы я не убежала, не спряталась на чердаке, он бы меня точно изнасиловал! – едва ли не весело закончила Наташа.
- Куда тебя везти? – въезжая в город, сухо поинтересовался Арсений.
- Дома меня не ждут, все спят. Отвези меня к себе, - облизнув губы, плотоядно улыбнулась Наташа.
Ту ночь они провели вместе. Арсений был ласков, но вместе с тем требователен. Наташа отдавалась ему так пылко, с такой готовностью, будто бы только этого и ждала. Проснувшись утром, он услышал шум воды в ванной и понял, что Наташа принимает душ. Арсений предпочитал не встречаться по утрам с ночными гостьями, но тут был особый случай, приходилось считаться. Он не то чтобы уж очень дорожил репутацией, но и навлечь на себя недовольство и осуждение коллег отнюдь не стремился.
Когда обнаженная, влажная, порозовевшая и хрустящая Наташа появилась в дверях, Арсений уже полностью оделся и стоял у зеркала, поправляя ворот рубашки.
- Ты торопишься? Сегодня же выходной! – разочаровалась девушка.
- Да. Прости, у меня деловая встреча. Есть неплохая подработка, не хочу упускать.
Он окинул внимательным взглядом стройное тело Наташи; крошечная, округлая грудь с торчащими сосками, длинные ноги, маленький упругий зад. Все это ничуть не волновало его, хотелось поскорее проститься и уйти.
- А могу я тебя подождать? - приблизившись вплотную, спросила Наташа.  Закинув руки ему на плечи, она лукаво заглянула в глаза любовника.
- Не стоит…я буду поздно. Позавтракай, запри дверь, ключи отдай консьержке, - снимая тонкие руки и отодвигая ее, произнес Арсений.
Сказать, что Наташа обиделась, не сказать ничего. Но Арсений так понравился ей, что она решила проглотить обиду и уже через день перехватила его в больничном коридоре:
- Привет, Сеня! Как жизнь?
- Привет! – прохладно откликнулся Арсений.
- Давай сходим куда-нибудь вечером? – не отступила Наташа.
- Прости, Наташа, не обижайся, ничего не получится… не хочу подавать тебе ложную надежду. Пойми, все, что произошло, было ошибкой. Я не встречаюсь с коллегами.
- Но мы работаем в разных отделениях! – не удержалась Наташа. В голосе ее отчетливо слышались слезы.
- Прости… - Арсений прижал к груди руку, наклонил голову и тут же ушел, ни разу не обернувшись.
Несколько раз после этого, напившись в компании друзей или с подругами, а значит, набравшись смелости, Наташа звонила Арсению и приезжала к нему.
- Кто-нибудь знает, где ты? Ты вообще говорила кому-то о нас? – спрашивал Арсений.
- Ни одной живой душе! Честное слово! Если ты так хочешь, я никому никогда не скажу! – клялась Наташа.
 Он проводил с ней ночь, а наутро бесцеремонно выпроваживал. Она пыталась поговорить с ним, но Арсений пресекал любые попытки выяснить отношения. Наташе казалось, она полюбила, и отказаться от встреч ей было не под силу.  Когда она приходила пьяная, распущенная, и скреблась под дверью, Арсений впускал ее и набрасывался с жадностью голодающего. Он глубоко вдыхал ее запах, зарывался носом в длинные, пропахшие табаком волосы, целовал ее губы, отдающие водкой, ибо водку предпочитало большинство медиков. Наташа плавилась от его прикосновений, тянулась к нему всем естеством, но тщетно. Она не интересовала его в обычной, повседневной жизни, как, впрочем, не интересовал никто. После Ингрид Арсений зарекся выстраивать долгосрочные отношения с женщинами. Они требовались ему на несколько часов, не более.
В один прекрасный осенний день Наташа все-таки уговорила Арсения выехать на природу, на шашлыки:
- Только один день! – умоляла она, - ты и я, вдвоем. Мы никому ничего не скажем, просто исчезнем. Тебе понравится, поверь!
Хорошенько подумав, Арсений сдался. Недалеко от Москвы он знал отличное место, где можно было снять небольшой домик и провести выходные на свежем воздухе.
Все шло замечательно ровно до тех пор, пока наутро Наташа не попыталась добиться от Арсения внятных ответов. Уже в самом начале непростого, утомительного разговора, Арсений почуял неладное. Но Наташа не понимала, что пора остановиться, ее, что называется, несло. Когда отчаявшись, Наташа принялась оскорблять Арсения, выкрикивать обидные, злые слова, он перестал владеть собой и схватил девушку за горло.


 Минуло пять лет. Каждые полгода Арсений навещал Браниславу, та давно перестала спрашивать его о женитьбе и детях. Вздыхала, вытирала украдкой слезы, но в душу не лезла. Арсений делился с ней всем, кроме того, что происходит в его личной, интимной жизни. Иногда Арсения мучили кошмары, он просыпался в холодном поту, сердце неистово колотилось. Арсений вставал, шел на кухню, пил воду маленькими глотками. Бывало, ставил чайник, открывал книгу и читал до утра. В пять поднималась Бранислава, ни о чем не спрашивала, целовала в макушку, замешивала тесто для блинов. Сердце Браниславы сжималось от любви, ныло, болело и тревожилось.
Однажды летом, перед отпуском, одна из многочисленных гостий, оставшись до утра, подняла Арсения на смех, после того, как у него не получилось заняться с ней сексом:
- Что?! Не встает, красавчик? А ночью ты был хорош! Я думала ты МУЖИК, а ты так, недоразумение! Через раз? Или через два, на третий?
Арсений понял что ничего не выйдет уже тогда, когда приняв душ и тщательно вычистив зубы, она вышла в кухню в одном полотенце. Обычно женщины быстро исчезали, чувствуя его желание спровадить, отделаться побыстрее. Но эта штучка напомнила ему Наташу.
- Уходи! – ледяным тоном процедил Арсений. Он слушал Вагнера и не желал общаться.
- Конечно же, я уйду! – визгливо выкрикнула женщина, - на кой ты мне сдался?! С этой своей, нерабочей веревочкой! Эстет ты, хренов!
Знакомая жаркая волна окатила Арсения от макушки до пяток. Не успев понять, что происходит, дамочка оказалась в нескольких сантиметрах от пола, горло ее сжимали сильные руки Арсения. Выпучив глаза, издавая жалкие, хрипящие звуки, голая женщина сучила ногами, руками пытаясь отодрать от себя железные пальцы. Глаза ее вылезли из орбит, брызнули слезы.


- Я сделал это снова, - произнес Арсений, уронив голову на руки.
Бранислава присела рядом, на порог и погладила внука по спине:
- Что сделал? Что ты снова сделал, Арсюша? Расск4ажи мне, сынок, что с тобой происходит?
Арсений заплакал, а успокоившись, рассказал Браниславе, как задушил Ингрид, как проделал это с Наташей несколько лет назад и как снова сорвался прямо перед отъездом. Он говорил и говорил, не умолкая ни на минуту.  Признания лились из него безудержным, жадным потоком, будто бы прорвало плотину. Заледенев, слушала его Бранислава Ермолаевна и не верила своим ушам.
- Я урод, чудовище. Как жить дальше, ба, скажи мне? ЧТО я такое?
- Тише, тише, сынок…я подумаю. Подумаю, как помочь тебе. А где…куда? – не закончив, Бранислава ушла в дом. А Арсений долго еще сидел на крыльце, погрузившись в себя, хрустя пальцами и бормоча что-то неразборчивое себе под нос.
Утром следующего дня Бранислава разбудила Арсения:
- Вставай, сынок. Вставай. Собираться тебе надо.
- Куда собираться, ба? – сонно потягиваясь, удивился Арсений.
Бранислава положила перед внуком мешок:
- Вот. Тут тебе кое-что. Пригодится. Ты сейчас умывайся, завтракай, а я тебе расскажу, как и что.
Арсений послушно оделся, умылся, уселся за стол.
Пока он ел, Бранислава поведала ему про Марылю. Поделилась, что, если кто и способен ему на этом свете помочь, так это она.
- Езжай до Переслеги, машину на обочине оставь и ступай в лес. Не тронет никто машину твою, за это ты не волнуйся. Дорогу до хутора я тебе не скажу, потому как не знает никто дороги той. Иди себе, как идется, авось и найдешь.
- Может мне сдаться лучше? В полицию пойти? А, ба? Не знаю я леса, не люблю его, ты же знаешь…
- Не лучше, сынок. Ничего не лучше. Сделанного не воротишь, а Марыля по-своему тебе поможет. Излечит тебя, уберет черное. А коль так, то там сам решишь, что тебе дальше делать.
Порывисто обнял Арсений Браниславу, прижал к себе.
- Как же так, сынок? Как же так? – тихонько заплакала Бранислава.


Очнулся Арсений от того, что шершавый широкий язык облизывал его лицо. Открыв глаза, увидел Арсений прямо над собой гигантского белого волка. В ужасе застыл Арсений, боясь пошевелиться, но зверь убрал с его груди огромные лапы и отступил. Арсений привстал, встряхнул головой и заметил между деревьев второго волка, чуть меньше, а рядом стройную девочку с копной пшеничных волос. Солнечный свет играл в листве, пели, переговаривались птицы. Девочка шагнула к нему и протянула тоненькую загорелую руку:
- Здравствуй, Арсений, я Петра…



Конец.