Сказание об Анжелике. Глава 39

Авторы Ольга и Дмитрий Лейбенко

XXXIX
Ты спросишь, почему я появился у твоей работы без цветов? А как я мог это сделать, если ты требовала сохранения тайны? Конечно, я мог принести цветы в мешке, но как бы я их вручал, и как бы ты их приняла и несла? В мешке или руке? Потом, я не знал встречу ли тебя на этот раз, я ждал тебя каждый день эти недели, но я не мог болтаться с букетом, каждый день, я не мог бы это скрыть.
Тогда, в октябре, я думал, что приглашен на День Рождения Любви. Как ты понимаешь, настроение соответственное.
 И когда я только успел поздороваться, я узнаю, что попал на праздник, только праздник это совсем иной, и сейчас будут хоронить мою Любовь. Какой удар. Никто и ничто не могло ударить меня больнее и сокрушительнее, чем ты, сделавшая это своей маленькой ручкой с колечком ромбиком на безымянном пальчике. Мне знакомо чувство, когда от удара в твоём рту с хрустом ломается зуб, но такие удары ничто по сравнению с этим. Тогда, год назад, я только выплюнул зуб и забыл о нем. Но теперь! Но теперь… И ты удивляешься, что я превратился в дурака? От ошеломления, от боли, от того, что ты отобрала у меня весь воздух во вселенной и выбросила в урну.
Я просто обвис на кинжале твоих слов, пропоровших мне сердце, об-вис, раскинув руки, и челюсть моя отвисла. Конечно, внешне все было не так, я только глянул на тебя, я спросил почему, но ты не ответила.
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
– Я думаю, мне надо было при редких встречах говорить о том, что со мной происходило. В те годы со мной происходило немало интересного, не то, что теперь. Разные смешные случаи, приключения порой невероятные.
Впрочем, вряд ли бы это что-то изменило. Ты бы опять меня сочла вралём и хвастуном. Впрочем, по здравому рассуждению я понимаю, что поверить в мои спонтанно вырвавшиеся лавины воспоминаний ты поверить не могла. Теперь-то я и сам в них не верю. Спасибо памяти и некоторым фактам, которые одни меня убеждают в том, что жизнь моя не приснилась, и что всё это было на самом деле. Хотя писать о многом, особенно интересном, бессмысленно – это всё относится к жанру фантастики. А как я могу объяснить свою жизнь фантастикой, если это моя жизнь, даже если она во многом фантастична?
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
– Любовь, даже если и испытывает страсть поначалу, в самом начале, уж во всяком случае её никак не проявит.
. . . . . . . . . .
Я бы мог не стать оправдываться. Или сначала оправдываться, что это ведь совсем, совсем не так, а потом сказать.
Даже если бы это было так? Что с того? Разве тебе неизвестно, что является вершиной любви? И разве люди решают, как быстро они поднимутся на эту вершину? Разве их не подталкивают туда Боги? Разве ты не видишь силы моего чувства? Разве ты не видишь, что я готов отдать тебе всё, и в первую очередь жизнь? Я готов отдать тебе честь, но разве ты сможешь уважать после этого мужчину? Ты просишь свернуть на другой путь, оставив тебя навсегда. Я готов выполнить любой твой приказ. Всё что смогу, я всё сделаю. Но не это. Но если я не смогу? Если мне это не под силу? Не потому, что не хочу, нет, просто не могу. Я могу поднять тебя одной рукой до звёзд, но я не могу опустить их на землю. Это нарушит космическое равновесие и приведёт  ко вселенским катаклизмам. Так же я не могу уйти от тебя. Мои ноги будут уносить меня, но я всё равно буду возвращаться задом наперед. У прогоняемой любви ступни вывернуты задом наперед, и когда ты убегаешь от нее, ты догоняешь ее, идя по ее следам.
Я не могу свернуть в сторону от твоей дороги, у руля моей судьбы не хватает доворота. До самой смерти. Но не думай, что ты до конца жизни обречена лицезреть мою постную физиономию. Только до конца моей жизни. Отнюдь. Речь идёт только о том, что раз судьба связала нас, то это не может быть случайно, не может быть зря, и я буду с тобой до смерти. До собственной смерти. Раз я больше люблю, за это я имею право умереть первым. Потому что моя боль от разлуки с тобой огромна, знаю, что не смогу её пережить, не стану и стараться, пока ещё могу погибнуть достойно, не вызывая у твоих воспоминаний жалостливого презрения. Доказательство? Видишь эту дорогу, дорогу моей жизни? Видишь, как несутся машины? Как ты думаешь, сколько шансов перейти на ту сторону живым? Я не могу уйти от тебя, но я могу уйти от жизни. Я люблю тебя, и я тоже готов заплатить жизнью за любовь к тебе. Взмахни рукой, прогоняя меня, и я на твоих глазах сыграю в эту рулетку. И если что – не вини себя ни в чём, я счастлив, и буду счастлив погибнуть на твоих глазах.
Не мог я так сказать. Погибнуть так мог. А сказать так не мог.
Смотрел в её глаза, слушал её голос, в последний раз обращённый ко мне, чувствовал её взгляд, в последний раз обращённый ко мне, и этот взгляд расплавлял слова моего ответа, а вместе со словами и мозг, и я уже тогда предчувствовал, что там уже до самого, до любого конца, моими главными, единственными словами окажутся и останутся я л А.
Но я видел в её глазах окровавленные силуэты и знал, что она видит кровь и смерть за моими плечами. И я не мог сказать ничего, кроме того, что я сказал, оберегая и спасая её  от неё самой:
– Да, я даю тебе слово, я не буду тебя преследовать, я не подойду к тебе ни дома, ни на работе, ни здесь... Только, пожалуйста, успокойся, тебе вредно волноваться.
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
Сегодня мне снова снился Мегаполис. Центр, там, где мы были вместе. Я не видел Мегаполиса уже много лет, как не видел и той страны, где он лежит. А той страны, где мы когда-то встретились, вообще больше нет на карте мира. Как нет больше армии, где я служил. Как нет моего дома. Ничего нет. Был ли я сам вообще? Я живу в чужих странах, говорю на чужих языках. Сейчас мы в разных частях света. Какая разница? Разве я был ей ближе, когда шёл рядом? И разве Она может стать дальше, даже сейчас, когда нас разделяют тысячи километров и тысячи дней? Где сейчас та страна, в которой осталось моё сердце? Погибли родители, погибли друзья. Позади руины, затухающие пожарища и змеиные следы в горячей пыли. Я ступаю по остывшему пеплу памяти, и ноги мои по щиколотку в золе. Почему же он так обжигает душу, этот остывший пепел? Для любви не существует категорий времени и пространства, всей этой ерунды, что выдумали люди. Иногда боль так сильна, что хочется, чтобы остановилось сердце.
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
Отчего я уверен, что …..ва лгала про неё? По факту разговора. Почему её слова неправда? Если бы то, что она квакала, было правда, то, не было бы ничего удивительного, если подобная дамочка одарила меня своими милостями. Скорее бы это подразумевалось. А Лялька, чёртова эмигрантка из Китая, она с удовольствием взяла бы деньги за посредничество. Ведь я предлагал ей за посредничество, суля большие деньги, её оклад за несколько лет работы, я имею виду оклад в учреждении, я предлагал решить  любой её вопрос, помочь в чём угодно. Я предлагал деньги вперед, сумму, на которую можно было купить легковой автомобиль в то время. И предлагал не за то, чтобы она уложила Её в мою постель, а только за то, чтобы наладить какие-то взаимоотношения, чтобы она вновь разрешила видеть, подходить к ней. Лялька задумчиво смотрела в сторону и курила. Курила и качала головой. Предложение казалось ей заманчиво, но невыполнимым. Взять же деньги и обмануть Лялька не рискнула, она знала, что я не тот человек, с которым можно проделывать такие штуки. Значит, ей было очевидно, что это недос-тижимая цель. Иначе она бы просто поделила деньги со своей товаркой, чтоб та ей подыграла, изобразила милость. Какое счастье, что меня что-то надоумило предложить тысячи этой твари. Иначе я бы мучился, не были ли эти слова правдой? Хотя – бред. Я не поверил бы, даже если бы смотрел съёмку, даже если бы оказался свидетелем. Я бы просто решил, что ей незаметно подсыпали наркотики или ещё какую-то гадость. Но всё равно хорошо, что у меня есть не только мои ощущения, но и факты, доказательства.
Не бред ли, спустя почти тридцать лет выяснять для себя нравственный облик посторонней девушки, который она имела четверть века тому? Не бред. Ужасно было бы осознать, что любишь человека недостойного любви, что чувство направлено на человека, что и человеком-то можно назвать с натяжкой. Хоть в этом мне повезло. …А что, если Лялька рассуждала так: «вот если бы раньше, а щас она перестроилась, она на это не пойдет». Логично? Вполне. Нет. Не вполне, и нет – нелогично. Лялька видела, что моё чувство серьёзно, и понимала, что мои цели вполне серьёзны, если за несколько лет я не изменился. И понимала, что с ней…
…она может говорить седьмого ноября о серьёзном, о замужестве, ведь Лялька сказала, что у Неё никого нет. Но она даже на это не пошла и не рискнула связываться. Знала – бесполезно.
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
Могла ли она не знать значение жеста? Могла. Но это маловероятно. Могла ли она представить, что я молодой, здоровый её не желаю? Могла ли она вообще представить, что её вообще возможно не желать? Что-то изменилось у неё в последние минуты второй встречи. И. говорил правду «она не такая», но он не сказал, что у неё никогда никого нет и не было. «Не такая» как Лялька, это верно. Способна ли она вообще была представить «встречаться» без постели, представить любовь без постели. Во всяком случае она понимала, что начни встречаться, дело вообще-то идёт к одному и тому же. Во всей литературе любовь заканчивается на ложе, да в общем так и есть. И рассказывала она о свадьбах, о женихе, о том как ей предлагали неоднократно замуж скорее всего с простой целью – показать, что она хочет замуж. Ей скорее всего льстило внимание мужчин, то, что они её домогались, иначе зачем бы она рассказывала, что её угрожали убить за то, что она не желает с чем-то встречаться. Хотя если бы ей это ничего не значило, зачем бы она стала рисковать жизнью? А то, что её стал встречать отец, после этой истории, говорит о том, что это было небезразлично ни ей, ни её семье. Иначе она просто бы уступила тому подонку. Но правда и то, что учиться на вечернем она стала лишь месяц и просто могло не возникать надобности встречать её по ночам. Правда в том, скорее всего, что ей было почти двадцать два года и выбрать мужа из того сброда, что её окружал всю жизнь, не представлялось возможным. Тот же, кто и если нравился, замуж не предлагал. Её происхождение, семья, всё имело сложности. Возможно, мать сказала ей, если ты вообще хочешь иметь семью, надо остановиться. Поэтому она и интересовалась  мной, как мужем, хотя ей было невозможно устоять передо мной, как перед мужчиной, но она предположила, что наше знакомство может затянуться, и время будет идти, и ей стукнет двадцать пять, а там и тридцать. До четвертого десятка оставалось восемь лет. Значение жеста, конечно, она не могла не знать, это я не мог знать, потому что не валандался с девками, а служил. Это чистая случайность. Первая же моя знакомая применила этот жест, просто я не мог его прочесть. Жест она знала, и встречаться передумала ещё в конце второй встречи, потому и не назначила свидание, а сказала, что позвонит. Значит она сразу передумала, только говорить не стала. Она не хотела со мной, как сказала, «встречаться». «Давай останемся друзьями». Эта классическая фраза была мне знакома из романов – «всё кончено». В её понимании будем «встречаться» означало одно – «будем……..». Не  будем встречаться, то есть не будем……
В общем-то логично, зачем завязывать отношения и поддерживать их, если они не приведут к постели, в браке или без.
Вроде всё логично и правильно. И, пообещав свидание, она не могла предположить, что я собираюсь зайти перед ним за билетами в театр, а не в аптеку. Почему она и канючила назад своё слово и умоляла простить, так как боялась, что не отступлюсь и буду тащить в койку, раз она обещала. Потому и потребовала слово, что я не приближусь к ней.
Вроде всё логично. Но есть один вопрос. Почему с её «опытностью» и «пониманием» она просто не сказала, что хочет выйти за меня замуж? Почему не сказала, что не хочет этого без замужества? Увы, ответ можно найти и на это. Она просто ждала, что скажи она это, я тут же спрошу, как же ты сначала согласилась, а теперь, когда мы ещё и не успели, сразу заговорила о замужестве. Но ведь она видела, как мне нравится, почему же она не предполагала, что я могу и жениться? Увы, она предполагала, надеялась на это. Почему когда получила назад своё слово и получила в придачу моё, она, почувствовав себя в безопасности, поинтересовалась, «ты рассказал обо мне своей маме?».
Получив отрицательный ответ, она решила, что о замужестве не стоит и заикаться. Надежда погасла окончательно. Потом она не могла предвидеть фатальных последствий своего запрета. Она могла предполагать, что если чувство сильно, оно не угаснет. Она не могла предполагать, что, дав ей слово, я уже не мог его нарушить. Что умереть мне было легче, чем нарушить слово, и я, зная, что мне предстоит умереть, предпочёл умирать от любви, а не от нарушенного слова.
Может она считала, что всегда сможет раскрутить маховик назад, если пожелает. Может она попыталась сделать это, внезапно поздоровавшись со мной в коридоре. Может я просто показался ей неотразимым в белоснежном полушубке нараспашку, оживленно рассказывающий что-то приятелям, и она не смогла удержаться. А может она всё забыла и машинально, увидев знакомое лицо, кивнула и поздоровалась. Внезапно для себя. Внезапно ли для неё самой, не знаю. А вот для меня… Поистине «Среди зимы внезапно выпал снег». Если бы, обогнавший меня прохожий, выстрелил через плечо, я бы удивился меньше – я всегда присматриваюсь к тем, кто идёт по пятам, и тем, кто меня вдруг обгоняет. Но здесь…Если бы она замахнулась потом, я бы знал как действовать. Автоматика бы сработала. Впрочем, и в этом случае не уверен. Может быть и нет. И я, от которого она потребовала полной тайны, который не имел права даже не на то что приблизиться, но и смотреть, иначе какая же это тайна, я понимал, что всё выдам своими взглядами, я который думал только о том, чтобы мой голос не изменился, не дрогнул, когда она проходит мимо.
Как известно стремление сохранить тайну, занятие из разряда дурац-ких.  Это знали и царь Соломон, и спецслужбы, которым известно, что даже если создать сейф с уникальным замком и доверить ключ преданнейшему человеку, то он непременно обронит ключ в булочной.
«Нет ничего тайного, что не стало бы явным»
Я, который постоянно думал, как бы себя не выдать, следивший, чтобы голос не дрогнул, чтобы я сам, в конце концов, не пошатнулся, разумеется, никого и ничего не выдал.
Услышав приветствие, я равнодушно глянул в её сторону, не прекра-щая начатой фразы, и понятия не имея, кто и что прошествовало мимо. Я как-то не учёл, что здесь полное равнодушие окажет плохую услугу. Никто не подал виду, но по взглядам окружающих я понял, что не обманул и самого себя. Ну, а что касается её, ясно, что она почувствовала себя в идиотском унизительном положении. Я был первым и единственным, кто её прилюдно проигнорировал, унизил. Ей, ясное дело, и в голову не пришло, она не способна была понять, что я действую в русле её же собственных приказаний. Что я человек долга и чести, и хотя могу нарушить и то и другое, но для этого нужны веские основания, слишком уж веские, и такие пустяки как моя жизнь, во внимание и вообще не принимаются. Она запомнила одно, что её унизили впервые в жизни да ещё публично.
И больше уж она никогда не поздоровается и даже не глянет в мою сторону, уж будь спокоен, не поздоровается и даже не глянет. Уж будь спокоен.
Впрочем, для меня всё это не имело значения. От Неё в моей жизни уже ни-чего не зависело. Тот факт, что где-то  там она существует и ходит по улицам одного и того же мегаполиса, был достаточен. Любовь росла и крепла сама по себе ни о чём меня не спрашивая, а уж Её тем более. Как та стена, в басне Леонардо да Винчи, в трещину которой попал орешек. Несокрушимая крепостная стена. Подумаешь орешек! Да, я подумал. Но не передумал. Да и кто бы меня спрашивал, в конце концов. Это как раз тот случай, когда человек знает, что его завтра мобилизуют и сегодня пишет заявление, что идет добровольцем.

ЧТО  ГОВОРИТЬ..?

Что говорить, коль до сих пор
Ты ничего не поняла?
Как объяснить, что значит дождь,
В пустыне, знойной добела?

Любовь становится как свет,
Что заливает целый свет.
У света продолженья нет,
А от любви спасенья нет.

Как объяснить, что значит свет,
Слепому, что всегда во тьме?
Когда ни помощь, ни совет,
Помочь уже не в силах мне.

Помочь не в силах никому,
А свет слепит – невмочь смотреть.
И сердце тянется во тьму,
От боли хочет умереть.

А от любви не может жить.
Той, что способна жизнь вдохнуть,
Способна мёртвых оживить,
Куда ж она тропит  м о й  путь?

…Как варвар забирает в плен:
Куда там – думать и решать.
И лишь надежда перемен
Даёт мне шанс – не жить – дышать.

Слова – сам смысл – а пустота.
И не выходит ни черта,
Ничто не в силах объяснить,
Ничто не в силах изменить –
И рвётся рассуждений нить.

Учёный – но в чужой стране,
В чужой – не зная языка.
Ты капитан – но бриг на дне!
Есть меч – к нему нужна рука!

Оковы сбить, борьбу продлить,
И рвётся нить, бессвязно вить,
Бесслёзно продолжаешь вить
Речь объяснений. Да хранить:

Весну, когда пришли снега,
Фасон, когда прошли века,
Наживку – но ушла река.
Есть кольца. Где её рука?

Талант не в силах победить.
Талант не должен побеждать.
Обязанный предупредить
Он вправе лишь предугадать.

Предугадать конец?! Позор.
Уже вошёл Итуриэль,
Но ты всё тянешь разговор.
Кричишь в захлопнутую дверь.

Уж бес на острие клинка,
Смеясь вприпляску, вот чудак,
Кричит: «Брось удочки и флаг!
Взгляни: ведь высохла река!»

Любовь сдержать не в силах смех,
Тебя корёжат боль и стыд.
«Уймись, не время для потех»,
Сквозь зубы разум говорит.

Но сердце корчится, хрипит,
Беснуясь, пляшет и поёт,
Кому, зачем, что говорит,
Уже никто не разберёт.

О, сердце, что тебе ещё?
Гляди ж, я натворил что мог.
Ты было слишком горячо,
И дымный жар насквозь прожёг.

Сквозь чёрны дыры выпал ум.
Карьера, честь – теперь слова.
И от стеснявших тщетных дум
Пустою стала голова.

Пустой как храмы, и набат
Разносит вдаль слова любви,
Тверди теперь что виноват,
Услышит кто слова твои?

И тлеет рот.  Язык чужой,
Одна любовь переведёт,
Пади, катайся, или стой –
Любовь молчит, смеётся, ждёт.

Её любовь, когда б была,
Давно отброшена, в пыли.
Ты, с сердцем, жаждущим тепла,
Одни осколки обрели.

Что на двоих – теперь в тебе,
В тебе одном. Не тяжело ль?
Все нити спутались в судьбе,
Распутать взялся? Что ж, изволь,,,

Ты соловей? Тогда ты …пой!
Безумец? – Смейся и кричи.
Пусть боль перебивает боль,
Пусть к чёрту катятся врачи.

Им не любить. Любить тебе.
Им не нести. Тебе нести.
Взвалил. И тащишь на горбе.
Тебе ни с кем не по пути.

Но ты же взялся всё нести?
Не зная, что там впереди.
Подняв любовь ты бросил  в с ё.
Тебе с собой не по пути.

Твой изм один – твой любоизм.
И организм стал механизм.
Затмил свет солнца свет любви.
Иные встречи – терроризм.

Иные речи – трата слов.
Дела иные – трата сил.
Ты сделал более, чем мог,
Ты всё на свете превозмог,
Ты ничего не изменил.

Пусть память жизнь швыряет вспять,
Но разум сбросил седока.
Ну как не в силах ты понять –
Брось снасти – высохла река.

Она сухая. И вполне.
А ты елозишь меж камней
На илистом, на скользком дне.
И знаешь, хоть себя убей, –

Напрасный труд, никчемный труд.
Понять не в силах – не поймут.
Неграмотный да не прочтёт.
Уронят в яму. Да пойдут.

А ты… – останешься лежать.
Она..? – утешится с другим –
Она обнимется с другим –
Она распишется с другим –
И все продолжат жить, рожать,

А ты лежать. Что за дела?
Что за дела, – один лежать –
Когда напрасна страсти речь,
То ничего не уберечь,
И ничего не удержать.

Что за дела? Что за дела…
Раз дом любви сгорел дотла, –
 Один лишь выход –
Бросить умершую любовь и убежать.

Что говорить, коль до сих пор
Ты ничего не поняла?
Как объяснить, к а к  нужен дождь в пустыне?

Как объяснить, как нужен дождь
В пустыне, знойной добела?
Что говорить, коль до сих пор
Ты ничего не поняла?












Конец первой книги.