Похищение Ундины

29 июля 1817 года в Берлине полностью сгорел национальный театр. Огонь уничтожил весь театральный реквизит, в том числе, уникальные декорации к опере Гофмана «Ундина».
***

— У, злой ветер! Жадный жаркий ветер! Разве не грешно так мучить божье создание?!

Такими словами тщедушный кобольд пенял сухому берлинскому ветру. Дерзкое существо забралось на квадригу Бранденбургских ворот, вцепилось в имперского орла, который расправил крылья над штандартом Ирены-Виктории. Кобольд рассчитывал погреться на солнце и позабавиться, швыряя мельчайшие угольки под ноги гуляющим горожанам. Но пекло было невыносимое да к тому же поднялся ветер, так что берлинцы разбежались по домам, а сам кобольд обхватил лапками бронзовую птицу, злобно верещал и косил малиновым глазом на бешеную квадригу, что мчалась по полуденному мареву.

Между тем резкий порыв ветра сменился коварной духотой, которая с самого утра сковала город, накрыла его розовой дымкой и иссушила лица берлинцев. Кобольд торжествующе вскрикнул — пекло было его стихией, а от ветра он предпочитал держаться подальше. «Посижу еще, полюбуюсь на вас, жалкие создания», — проворчал он, с интересом наблюдая, как два советника апелляционного суда, одетые в бутылочного цвета сюртуки, укрылись от зноя под древней ветвистой липой. Внезапно мордочку кобольда исказила гримаса гнева, он воскликнул: «Да это же господин советник Гофман! Приятная встреча! От зноя терпите?», — и дробно захохотал, но не удержался на орлиной шее и свалился на колени Ирены-Виктории, причем больно ударился во время падения о прусский крест. «Ах, гадкий Гофман, — причитал кобольд, потирая ушибленное колено, — достанется же тебе от Огненного князя, дай срок».

Унтер ден Линден опустела. Наглухо закрылись ставни крепких бюргерских домов, ибо малейшее дуновение ветра не приносило людям облегчения, но лишь опаляло их кожу и сокрушало легкие. Солнечные осы разорвали дымчатое небо и теперь жалили настолько нестерпимо, что даже бойкому духу земли стало не по себе. Он сбежал от текучего пламени раскаленной черепицы под круп гигантского скакуна. Тут кобольд ощутил гулкую вибрацию, а затем услышал глухой бас Большого Бранда:

— Пробил час — вспыхнул один из нас. Пришел Огненный князь.

Массивные колонны качнулись, исступленно заржали кони, кобольду почудилось, что величественная арка рушится… — он взвизгнул, покатился по ступеням аттика и ринулся вниз, к мостовой, изрядно ободрав бока о каннелюры.

Большой Бранд уже гудел без остановки, его колонны вибрировали, подобно трубам гигантского органа, терзали неподвижный воздух и будили улицы и площади оцепеневшего Берлина. Эти звуки воспевали прошлое, пробуждали тоску по пылкой юности человеческого поселения, по древним воротам и давно разрушенной крепостной стене.

Вдруг откуда-то на покатую мостовую выбежал мальчишка — юный подмастерье-бочар с заячьей губой и лукавым выражением зелёных глаз. Он прижимал к своей груди большой бычий пузырь, наполненный водой. Добравшись до того древнего дерева, под которым еще недавно прятались господа Гофман и Меетцингер, мальчишка с криком радости подбросил свою живую игрушку высоко вверх и в сторону молоденьких лип. Пузырь пролетел несколько метров, сверкнул на солнце и тяжко ударился о мостовую, лопнув с сильным звуком и обильно окропив влагой всё вокруг. Деревца заволновались, обмякшие листочки затрепетали, повеяло ароматом свежести. Как зачарованный смотрел мальчик на испаряющиеся темные пятна под ногами, на то, как духи воды исчезают в огненной преисподней. Тут же в виски подмастерья забили пылающие колокола, он качнулся, едва устоял на ногах, а виной всему был вопль Большого Бранда, который не умолкал ни на секунду. «Огненный князь… один из нас…».  Мальчик расслышал то, что не было предназначено для человека, и всё же открылось невинному созданию, — по наитию или благодаря волшбе водных духов, которым мальчик подарил свободу.

От старых лип поплыли тени — листья взвихрились, будто предчувствуя или пытаясь вызвать перемену погоды, но тут же опали и съёжились под натиском удушливого воздуха, который сжал их в своих объятиях.  Мостовая вздрогнула — это вздохнула под серыми камнями тысячелетняя топь.

«Багровый князь – огненная расплата…» — пронеслось по Четырехугольнику.  Парижская площадь отозвалась на рев Большого Бранда и зазвучала. Ожили барочные дворцы, их полусонный покой сменился порывистыми жестами испуга. Они напрягали фасадные дуги, словно заламывали руки, и тянулись друг другу с неистовой нежностью, пытаясь утешить и защитить соседа от далёкой огненной бури, которая бесновалась на площади Нового рынка, где языки пламени с грозным гулом вырывались из окон национального театра.

Близнецы-соборы тоскливо покачивались от жара, их башенные купола заволокло тёмным дымом, сквозь который угадывались очертания двух золочёных статуй. Фигура Победоносной Добродетели на куполе Немецкого собора беспомощно вглядывалась в пепельное небо, пытаясь разглядеть свою старшую подругу, с которой они были неразлучны более ста лет. На застывшем лице Победоносной Религии набухала позолота, — она тосковала о младшей сестре, не задумываясь о собственной участи. Между тем огонь подбирался к колоннам, стремился охватить их дрожащие тела, добраться до фриза и уничтожить лепные фигуры треугольного фронтона. И лишь пышные виноградные лозы капители были непреклонны в своей жизнеутверждающей стойкости. Они хранили память о залитых солнцем греческих виноградниках, в них жила потребность принимать любой свет и огонь с ликованием. Колокола выгнутых лоз гордо звенели и дарили надежду пламенеющему театру.

Пожар захватил близлежащие кварталы. По периметру Жандармской площади вспыхнули несколько домов, и огонь уже перекинулся на Таубенштрассе и Шарлоттенштрассе. Особняки на Унтер ден Линден тревожно перешептывались, то один, то другой внезапно вскрикивал, трещала черепица, стены цепенели в смертельном ужасе, а облицовка из глазурованного кирпича покрывалась испариной, словно лоб измученного больного. Деревья тянулись прочь, прочь от опасного жара, туда, в сторону прохладной Шпрее, где вдоль берега плыли пенные облака белоснежного чубушника и махровые камыши склонялись над беззаботными водомерками. Неподалеку от Дворцового моста вышагивал подмастерье с заячьей губой — он приглаживал пятернёй растрёпанные после купанья волосы и оглушительно чихал.

— Милый Мартин! – услышал мальчик знакомый голос. — Не угодно ли выпить пунша? С вашим сложением простудиться в такой исключительно знойный день так же немудрено, как мастеру Андреасу изготовить надежную колотую клепку для сорокаведерной красавицы-бочки.

— Господин Гофман! — обрадовался Мартин своему старшему другу. — Вечно  вы насмехаетесь надо мной! Как поживает ваша супруга?

— Миша в добром здравии, – серьёзно отозвался советник апелляционного суда. — А что касается насмешек, Мартин, то знайте, что дружба и музыка — святые понятия, а вы — мой вернейший друг.

Мартин благодарно взглянул на собеседника, поджал губу и вновь оглушительно чихнул. Шпрее вздохнула, из-под листа кувшинки выплыл кусочек черной сажи и закрутился в легком водовороте. Глядя на него в задумчивости, Гофман совсем не слышал, что говорил ему Мартин. Лишь когда мальчик потрепал его за рукав сюртука, Гофман оторвался от речной глади и уставился на столб дыма, что поднимался вверх из центральных кварталов Берлина. Лицо его странно сморщилось, взгляд стал растерянным.

— Да, господин же Гофман, слышите, что сказали те мальчишки? Театр горит, вся площадь горит, — бедняга Мартин кричал изо всех сил.

Гофман прижал мальчика к себе, пробормотал: «Миша… Там моя Миша», — и помчался вверх по Унтер ден Линден. Внезапно он кубарем покатился на жесткие камни и ободрал до крови ладони, но немедленно вскочил и продолжил бег. Злобный кобольд, что подставил подножку Гофману, потирал сморщенные лапки, и кричал: «Пришла расплата, господин советник, — и поделом, поделом!»

По Унтер ден Линден мчались призрачные всадники давно ушедшей эпохи, — великий курфюрст Фридрих Вильгельм вместе со своей свитой спешил на огненную охоту. От копыт могучих скакунов рассыпался веер жгучих искр. Раскаленную мостовую сотрясали звоны медных литавр.

Бирюзовый купол собора святой Ядвиги Силезской был в белёсой дымке; ребристые дорожки сходились на вершине у основания строгого креста. Теплые пилястры переговаривались взволнованными высокими голосами, подобно флейтам. Сама святая Ядвига — покровительница сирот — молилась сейчас за страдающий театр, стоически переносивший огненную пытку.

Театр без зрителей, навсегда осиротевший и покинутый, с обугленными останками театральных декораций, сметенный с лица земли безжалостной стихией… — да упокоит всемилостивый Господь твою каменную плоть и легкую душу.

Моление собора разнеслось по всему городу. Воздух Берлина пришел в движение, молитва перенеслась через Шпрее. И вот уже древнейший в городе храм — базилика святого Николая — начал величественный хорал. Мелодия рвалась из каменных лёгких, омывала стрельчатые арки, и возносилась по шпилю в небеса, чтобы опрокинуться затем на городские площади, улицы и отдаленные кварталы, где город уступал место тихим рощам и мирным озерам. Умолкли фонтаны Люстгартена, скворцы, облюбовавшие для своих песенных собраний ветви могучих тиргартенских дубов, склонили головки и затихли, даже беззаботные бабочки, порхающие над изумрудными газонами, забились в потаённые уголки у подножий мраморных статуй и покачивали усиками, прощаясь с гибнущим театром. Церковь святой Марии на Александерплатц, подобная гигантскому лебедю с вытянутой шеей, напряглась, прижала к мощному телу опалённые крылья черепицы и издала сильный и резкий выкрик, напоминающий многократно усиленный звук гобоя. Звук мгновенно долетел до национального театра и тот из последних сил рванулся к лиловеющему берлинскому небу, стряхивая с себя языки пламени.

Гореть – не мука. Есть беды горше. Душа светлеет — чернеет кожа. Любовь  бессмертна. Все превозможет. Как я восстала — восстанешь тоже.

Мариенкирхе качнула гранёной башней с колокольным шатром, и запела. В этой мелодии доверчиво таяли в детских ладонях первые снежинки, а румяные берлинские мальчишки гоняли на коньках по ледяной Шпрее; цвела сирень, и веял яблочный ветер; новые закаты забирали позолоту у нарядных куполов и новые рассветы возвращали её миру. В этой музыке клёны щедро делились с землёй своим осенним убранством, и дары волхвов казались продолжением их тёплых слёз. Собор Девы Марии рассказывал свою историю — о том, как полтора столетия тому назад он тяжко горел; эти давние пожары забрали его плоть, но закалили дух. А потом пришло время и берлинцы встретили обновленную Мариенкирхе: «Я назову тебе имена двух ангелов — Михаэля и Карла, они здесь, всегда рядом со мной, под шатром у колокольни, и мои стены впитали их молитвы.

Увы, не все пожелали прислушаться к очищающей мелодии лебединого собора.  За два квартала от пожара, неподалеку от собора святой Ядвиги, тягостное молчание хранил берлинский оперный театр. Созданный по образцу коринфских храмов, украшенный статуями великих греческих поэтов, он был ошеломлен и растерян. И сам Аполлон и музы, изображенные на барельефе, замедлили свой живой танец. Эвтерпа опустила флейту, Терпсихора устало склонилась над мудрой Клио, глазницы Талии увлажнились. Одна капля, другая… — малые крупицы тоски внезапно появились на мраморном лице. Так, первыми робкими каплями дождя берлинское небо отметило пять часов пополудни. Но то было лишь обещание ливня, начался он тремя часами позже. А пока в подтверждение истории, рассказанной храмом Пречистой Девы, по округе рассыпалась барабанная дробь. Это Цейхгауз — бравый вояка, моложавый и подтянутый, с нарядным фасадом, украшенным десятками аллегорических фигур древних мифологий, отбивал чеканный ритм, призывая всех к сосредоточенному  вниманию. Когда звучат команды, музы, как правило, настораживаются. И оперный театр поневоле прислушался к  речи гордого воина. Отрывисто и сухо Цейхгауз напомнил, что менее десятилетия тому назад он, тогда моложавый и подтянутый офицер, был разрушен французскими варварами — «изувечен, но не сломлен». Горькие руины лежали вдоль разбитого фасада, щебень вперемешку с глиной, на которой отпечатались подошвы ненавистных прусскому сердцу тщеславных наполеонов.

«Кого украшают шрамы? — Только глупых юнцов, — выбивали барабаны. —Мужчин украшает выправка, гордая стать. Мужество не в том, чтобы получить шрамы и кичливо нести их по жизни. Отвага в том, чтобы не дать сломать себя беззаконию и анархии, чтобы срастить перебитый хребет и остаться самим собой».

«Werde der du bist», — слово в слово повторил Цейхгауз слова веймарского отшельника. И повисла долгая пауза, во время которой лишь огненный ветер Жандармской площади держал одну низкую вязкую ноту.

«А кто мы? — прервал паузу тихий голос Прусской государственной библиотеки. — Нас создали люди, но они нам не ровня. Они никогда не смогут вместить ни того, что знаю я, ни того, что пережил Цейхгауз. Песня Мариенкирхе звучит выше и чище любого человеческого моления. Но когда мои стены поглаживает рукой даже случайный прохожий, я чувствую ни с чем не сравнимое тепло».

Голос дрогнул — по колоннам пробежала рябь, и солидное меандрическое здание, которое за свою прихотливую форму получил у берлинцев забавное прозвище  «Комод», ещё более изогнулось, и стало совсем домашним, напоминающим ученого кота, который выгнул спину, ожидая ласки хозяина.

Запыхавшийся Гофман остановился на секунду у библиотеки, приложил разгоряченный лоб к шершавой стене, ощутил, как пыльная крошка покрывает виски, и  неожиданно для самого себя заплакал.

«Разве им важны наши чувства? – заворчал какой-то двухэтажный особняк, — Вот этот — и он повернул флюгер к Гофману, — уж наверное льёт слезы о декорациях. Что ему с того, что гибнет театр?»

Гофман не помнил, как добежал до своего дома на углу Таубенштрассе. У входа толкались и громко спорили, но он никого не замечал, искал только её. Мишу шла по лестнице вниз с двумя стопками книг, — он бросился навстречу, всхлипнув, обнял и закружил так, что книги полетели на мостовую, под ноги прохожих. Она беспомощно посмотрела на него, обхватив своими ладонями его голову: «Почти всё вынесли… И твой парадный…» Миша запнулась, сглотнула душный воздух, её затрясло — навзрыд, навзрыд.

— Как же, Эрни, театр, твоя «Ундина»?

Он прижал её к сердцу, долго-долго любовался птенцами глаз, усмехнулся почти спокойно, почти без гримасы и произнёс: «Ее украли, Мишу. Похитили». И прищёлкнул пальцами, но указательный сорвался, и вместо острого плотного звука получилось сухое шарканье.

Они поднялись в комнаты и прижались друг к другу, едва услышали оглушительный треск — это лопнули стёкла, и пол покрылся звонкой хрустящей дробью. А потом настала пора безутешной воды — брандспойнты чавкали, бились в руках пожарных, вода лилась на раскалённую черепицу и со зловещим шипением пропадала в лиловеющих сумерках. День исчезал, вечер пытался похитить глаза любимой, но они появлялись снова и снова, когда всполохи озаряли прибежище четы Гофман, и одновременно с грохотом валилась еще одна театральная балка.

Нахохлившись, он сидел за письменным столом. Она обнимала его за плечи: «Боже мой… Все еще горит».

И вот тогда небо лопнуло.

Но перед этим заиграли изысканные скрипки Шёнхаузена, и певучие виолончели Шарлоттенбурга повели свою партию, словно воспевали безудержное половодье. Огромная статуя Фортуны на куполе роскошного дворца взмахнула руками, как дирижёр немыслимого оркестра, который играл для умирающего в огне театра. Никто не заметил, когда начался дождь, ни один человек, даже Гофман, который видел всё, даже то, чего никогда не бывает, но и он теперь сидел неподвижно — замёрзшая измученная птица, — а руки Миши поглаживали его виски, стряхивая, стряхивая седину.

Небо стремительно бронзовело, разбухало подобно бутону, напитавшемуся влагой. Потом полыхнуло, сначала по ту сторону Шпрее — скрипки взмыли, — оглушительно чихнул берлинский Тор. Капли сумеречного дождя устремились на город — быстрее, звонче, — небо на секунду очистилось, рванули шутихи молний, рушились душные баррикады июльского дня.

Маленького кобольда ливень застиг за скверным делом. Он сжигал измятые обгоревшие партитуры, которые ветер отнёс от театра в сторону.

«Думаете убежать, мятые зверёныши? — хихикал кобольд, — Не выйдет». Тут капля упала на сажевый нос, и потекла ручейком подмышки.

«Нет, — взвизгнул кобольд, — Дрянь вода, гадкая вода!» — и замахал лапками, но его накрыло с головой и понесло вместе с мутной жижей по Шарлоттенштрассе, мимо дома Гофмана, прямиком к вязу с плотной кроной, в развилке которого прятался от дождя Мартин.

Мальчик услышал жалкое скуление, склонил голову и заметил прибившийся к стволу копошащийся комочек.

— Что это? — изумился Мартин. — Так похож на моего старого медвежонка. Иди же ко мне.

Мальчик бережно взял попискивающего кобольда и сунул за пазуху со словами: «Сиди тихо. Потом я отнесу тебя к мастеру Гофману, его супруга тебя подштопает». Но при этих словах кобольд взвизгнул и ринулся в трещину между корнями вяза, куда стекала вода.

— Да это чёрная белка! – с восторгом крикнул Мартин. — Земляная чёрная белка! — и мальчик рванул по улице, подпрыгивая по лужам и звонко распевая от избытка чувств.

Во влажной июльской тьме сгоревший театр поблёскивал и — казалось — мирно дремал под дождём. Первые лучи обнажили обугленный остов: мокрые руины, лиловые капли на серых балках, в пепельных лужах отразились последние звёзды. Запахло корицей и ванилью. Это ранние пташки — берлинские булочники принялись за свой сдобный труд. На пепелище присела сорока, залетевшая из Люстгартена, качнула хвостом и покосилась на чудом уцелевший кусок шелкового занавеса с изображением мельницы, ручья, яблони.

«Начнем сначала, — сказал Берлин. – Раз и…»

Синяя чистая музыка поплыла над городом. Она проникала под кровли модных домов и старых соборов, она кружилась над скромными лачугами и пышными дворцами, не делая различий между богатством и нищетой, роскошью и разрухой, она создавала этого город, ткала его площади и улицы, фонтаны и аллеи. Мальчишка-Берлин улыбался и легонько раскачивался в такт мелодии. И вместе с ним покачивался Большой Бранд и Цейхгауз, оперный театр и библиотека, братья-соборы на Жандармской площади, Мариенкирхель и базилика святого Николая. Александерплатц и Николайфиртель медленно кружились, а Шёнхаузский дворец смущенно любовался домиком-замарашкой угольщика. И покачивался во сне Мартин, крепко прижимая к груди старую игрушку — своего любимого медвежонка, и Гофман обнял во сне свою Мишу, а она, уже с полчаса проснувшись, лежала тихо-тихо, боясь разбудить мужа, и любовалась тёплой зарей за окном, лишённым стекол.

И выгоревший театр, превратившийся на добрую половину суток во Дворец саламандр, вдруг потянулся вверх изо всех своих уже почти бесплотных сил и прошептал: «Прощайте навсегда…» На что Берлин так непринуждённо и звонко расхохотался,  что театру стало стыдно, и он поправился: «До свидания».

***

Комментарии

«Ундина».
Волшебная опера в трех действия, автор музыки — выдающийся немецкий писатель-романтик, композитор, художник Эрнст Теодор Амадей Гофман. Либретто написал Де Ла Мотт Фуке, автор одноименной сказки, которая повествует о любви рыцаря Хульбранда и очаровательной Ундины — водного духа, принявшего девичий облик. Романтическая идея и сказки и оперы — целительная сила любви, способная примирить людей со стихийными духами (мир разумности и целесообразности, мир природы и вдохновения).

Премьера оперы состоялась 3 августа 1816 года в Национальном берлинском театре. Архитектор и художник Карл Фридрих Шинкель создал декорации, изумительные по красоте и выразительности. Опера имела успех и выдержала четырнадцать представлений, последнее из которых состоялось 27 июля, за два дня до пожара.

Кобольд.
Стихийный дух земли. Его ненависть к Гофману вызвана идеей романтической оперы.

Бранденбургские ворота.
Это величественное архитектурное сооружение — напоминание о том, что Берлин когда-то был окружен мощной крепостной стеной, в которой было четырнадцать ворот. Бранденбургские ворота были построены в самом конце XVIII века. Архитектор — Карл Готтгард Лангганс, один из ведущих мастеров классического стиля. Образцом для Бранденбургских ворот послужили Пропилеи Акрополя в Афинах.

Советники апелляционного суда.
С 22 апреля 1816 года Гофман назначен советником берлинского апелляционного суда с окладом. Меетцингер – лицо вымышленное.

Ирена-Виктория.
Богиня, правящая квадригой, венчающей арку. Квадрига — работа знаменитого немецкого скульптора и теоретика искусства Иоганна Готфрида Шадова. Первоначально предполагалось, что лошадьми правит Богиня Мира в венке из оливы, а сами ворота назывались «Воротами Мира». Когда Берлин был захвачен Наполеоном, квадрига была увезена им в Париж, а после его падения в 1814 году вернулась обратно. Теперь в руках у Богини появился прусский железный крест, увенчанный орлом, и с тех пор она стала восприниматься как Богиня Победы, Виктория.

Унтер ден Линден.
Вероятно, самый известный из бульваров Берлина, липовая аллея, бульвар лип. Улица тянется от Парижской площади, на которой и расположены Бранденбургские ворота до Дворцового моста через Шпрее. Длина улицы — 1 390 м, максимальная ширина — 60 м.

Четырехугольник.
Старой название Парижской площади.

Тысячелетняя топь.
Есть версия о происхождении названия Берлина от «birl» — «топь» или «болото». Места здесь ранее были болотистые, луговые.

Национальный театр на Gendarmenmarkt — дословно «Жандармский рынок» или Жандармская площадь.
Площадь появилась после 1688 года согласно проекту Иоганна Арнольда Неринга в составе пригорода Берлина Фридрихштадта. При Фридрихе II в 1780—1785 годах здесь были возведены две одинаковые купольные башни по проекту Карла фон Гонтарда. За образец для них Фридрих Великий взял римскую площадь Пьяцца дель Пополо.

Близнецы-соборы.
Немецкий и Французский соборы. Строительство французской церкви было завершено в 1705 году, а немецкой чуть позже, в 1708. В 1785 году Карл фон Гонтард по приказу прусского монарха в ходе реконструкции Жандарменмаркет реконструировал обе церкви, находящиеся на площади. Над зданиями были построены огромные купола и с тех пор они стали именоваться соборами. Купол Немецкого собора увенчан статуей Победоносной Добродетели, а французского — Победоносной Религии.

Миша.
Супруга Гофмана была полькой, ее полное имя — Михаелина Рорер-Тжчиньская.

По Унтер ден Линден мчались призрачные всадники давно ушедшей эпохи.
В самом деле, по этой дороге «Великий курфюрст» Фридрих Вильгельм ездил верхом со свитой из королевского дворца в свои охотничьи угодья в Тиргартене.

Бирюзовый купол собора святой Ядвиги Силезской.
Католический собор, построенный в XVIII веке в честь святой Ядвиги Силезской, покровительницы сирот. Собор постигла тяжкая участь, он был сожжен дотла в 1943 году и восстановлен в 50-60 гг. Подобный примеров в истории архитектуры множество. Все, что воплощено с любовью —  бессмертно.

И вот уже древнейший в городе храм — базилика святого Николая.
Собор святого Николая, самая старая церковь в Берлине, построенная в 1230 году или даже раньше.

Умолкли фонтаны Люстгартена.
В XVII в. в этом районе Берлина был разбит увеселительный парк с ценными экзотическими растениями, гротами, фонтанами.

Церковь святой Марии на Александерплатц.
Готическая церковь Мариенкирхе – одна из старейших в Берлине. Её строительство началось в 1270 году, первое письменное упоминание относится к 1294 году. Наряду с Николайкирхе она была одной из двух приходских церквей Берлина. Пострадавшую от пожара церковь вновь отстроили в 1380 году. Завершённая лишь в 16 веке башня была увенчана неоготическим шпилем в 1789-90 гг.

«Я назову тебе имена двух ангелов – Михаэля и Карла…».
Имена архитекторов, которые восстанавливали Мариенкирхе — Михаэля Смидса и Карла Лангганса.

Берлинский оперный театр, Staatsoper.
Самый известный оперный театр страны был построен в 1741-43 гг. Является творением архитектора Кнобельсдорфа, которые придал театру форму коринфского храма. В нишах лестниц стоят статуи древнегреческих поэтов Софокла, Аристофана, Менандра и Еврипида, на карнизе — статуи Аполлона и девяти муз. Театр словно предчувствует свою судьбу, он полностью сгорел в 1945 г., а после войны был восстановлен по проекту его создателя.

Цейхгауз.
Старейшее здание на Унтер ден Линден построено построено в 1730 году в качестве арсенала на Унтер ден Линде. В 1806 году Цейхгауз был разрушен войсками Наполеона, а в 1817 году началось его восстановление под руководством Карла Шинкеля.

«Werde der du bist».
Это слова Гете: «Стань самим собой».

Прусская государственная библиотека или Комод.
Здание в стиле барокко построено в 1775-1780 гг. по проекту австрийского архитектора Йозефа Эмануэля Фишера фон Эрлаха прусским архитектором Георгом Христином Унгером. До настоящего времени на портала здания - надпись на латыни «nutrimentum spiritus» — «пища для души». Берлинцы ласково называют библиотеку «Комодом» за своеобычную архитектуру.

Гофман не помнил, как добежал до своего дома на углу Таубенштрассе.
Пожар едва не перебросился на дом, в котором жил Гофман, на Таубенштрассе, 31. Из письма Гофмана к другу Гиппелю: «Кратко сообщаю тебе, что мне вновь грозила опасность полного разорения. Крыша дома, где я живу на третьем этаже (угол Таубенштрассе и Шарлоттенштрассе), сгорела почти вся от страшного жара, распространявшегося горящим театром, и лишь при помощи сильных струй воды из трех точно направленных брандспойнтов удалось погасить огонь и спасти наш дом, как, пожалуй, и весь квартал».

Но перед этим заиграли изысканные скрипки Шёнхаузена, и певучие виолончели Шарлоттенбурга.
Шенхаузен — дворец в стиле барокко, окруженный парком и рекой Панке. Шарлоттенбург — также барочный дворец, резиденция прусских королей. Его главный вход имеет 48-метровый купол, увенчанный позолоченной статуей Фортуны. И Шарлоттенбург также полностью сгорел во время второй мировой, и был впоследствии восстановлен.

Александерплатц.
«Алекс» — так называют берлинцы эту площадь. Вплоть до XIX в. площадь служила рынком для продажи скота. Свое название получила в 1806 г. в честь русского царя Александра I

Николайфиртель.
Старейший квартал города, исторический квартал в Митте на восточном берегу Шпрее.

Дворец саламандр.
Саламандра — дух огня.

Что же касается национального берлинского театра, то он был построен заново в 1821 году по проекту того же великого Карла Фридриха Шинкеля.