Кто знает доктора Менгеле?

Кто знает доктора Менгеле? Никто. А никто – это мы, рожденные после Освенцима. Возможно, именно потому и рожденные.

Сколько лет он скрывался от правосудия, до последних минут своей жизни. А я, рожденный после Освенцима, всю свою жизнь хотел влезть в его мозги, понять его чувства, его вдохновение. Я проигрывал сцены его жизни, заглядывал в его глаза, с отражением многих других глаз. И однажды я сумел сказать ему – здравствуйте…

«Здравствуйте. Я – доктор Менгеле. Людовед, филантроп, коллекционер. Почетный член международного общества Красный Крест.

Я составил биологическую формулу человека. И убедился, что она работает.

Я дал пищу следующим умам, определил векторы дерзания.

Я добросовестно доказал, что здоровье – это возня повседневности, норма бездействия организма, синдром – самый обыкновенный и банальный.

Я заставил этот организм трудиться. И убедился, что все его уродства – не более чем прикрытие, симуляция, тунеядство…

Слышите? Я ведь много сделал для человечества. В нем стало чище, человечность стала качественнее.

Я сделал даже больше, чем клялся Гиппократу.

Вся моя слабость только в том и была, что я всегда восхищался больной плотью. Ее непредсказуемостью в схватке за жизнь, изменчивостью, способностью к концентрации, адаптации, скрытыми возможностями.

Но ведь мне было положено, чтобы болезни были моей специальностью, я ведь врач. Они стали для меня даже больше – искусством. Среди них я стал личностью. Я их полюбил.

Вы говорите, медицина должна победить все болезни. А я говорю, болезни – двигатель эволюции.

Я любил провоцировать воспаление, угрожать смертью.

Я любил болезнь как побеждающий процесс.

Любил эту самую плоть, когда она осознавала, что обречена, что ей никуда не деться, но продолжала сопротивляться, пыжилась, выдавая свои резервы.

Болезнь гипертрофирует любовь к жизни, это безотказный реагент.

Вы знаете, как выглядит и ведет себя человек, зараженный одновременно всеми возможными инфекциями? Как пульсирует, чем источает? Я видел. Я трогал его щупом…

Да, жизнь – трудный объект, скрытный. С характером.

Что бы я с ней ни делал, всегда все выходило иначе, чем я изначально представлял себе.

Всегда случалось что-то непредвиденное, не по моему плану. Это раздражало.

Но одновременно – завораживало.

Мне все приходилось задумывать заново, напрягать воображение – добывать правду с нуля.

Я не отступался. В мягкой темноте глубинных шевелений, в которые я проникал, всегда оставалось что-то малое, ютящееся. То, что поспешно впитывалось куда-то и ускользало в неуловимой плавности. Тайна в струпьях. И самый последний осознавший себя атом искусно берег от меня свою волю…

Одно могу сказать точно: жизнь требует к себе изощрений. Она на ходу приспосабливается, может угадать то, что к ней собираются применять, и опровергнуть то, что позволила о себе узнать. Она притворяется и играет. То, что для меня было многотрудным опытом, для нее было бодрящим стимулом к развитию…

Я всегда был дилетантом в наших отношениях. Я помогал ей изучать себя. Я делал один ход, она – два; я ходил по правилам, она – без; в противном же случае, если я уличал ее, мне оставалось играть с самим собой.

Только в самом конце я понял свою ошибку. Я уловил ее правило…

Послушайте. Ведь я не технолог. Я – натуралист. У меня были прикладные цели. Мне всегда важно было качество.

Да, я терзал жизнь, разбирал ее… с точностью, по частям… Но я искал скрытые источники человеческой радости. Я верил в свое дело! Я не фальсифицировал результаты, я всегда был честен и работал на совесть!»

И самое страшное и постыдное, что я понял этого… человека. Его чудовищную искренность… Говорят, то, что там творилось, помогло сделать реальные открытия в мировой медицине, фармацевтике, и мы теперь, сами не зная, пользуемся этим. И выздоравливаем – теми загубленными жизнями.

Презумпция всепричастности, компромат по образу и подобию. Мы тоже искренни в своем аморальном невежестве. И кто из нас теперь человек?