Нодира. 7 глава

      Поезд шёл больше десяти суток, в вагоне была духота, мучили голод и жажда, правда нам давали один раз в день воду и хлеб, видимо боялись привезти трупы. Наконец состав остановился, но открывать вагон не спешили, были и такие, что теряли сознание, мы им помогали, как могли, но что мы могли? Помахать платочком и побрызгать на лицо оставшейся от питья водой? Никто почти не разговаривал, скорее всего боялись обронить лишнюю фразу и попасть в опалу.
     Нас стали выводить по одному, получилась узкая колея, по которой мы, обессиленные и измождённые, должны были пройти до двора, где нас выстроили в ряд. Пошла утомительная перекличка, которая продолжалась около часа. Потом нас завели в бараки и стали объяснять, в чём мы провинились перед Родиной и чем мы теперь будем расплачиваться. В конце сказали, что мы будем валить лес, никому поблажек не будет и хитрость на симуляцию не пройдёт. Напоследок нас обыскали и отправили располагаться на места, которые будут закреплены за каждым из нас до конца срока. Только где этот конец и доживём мы ли мы до этого конца?
     Работа была изнурительная, всякая переписка запрещалась, останавливаться более двух человек и разговаривать между собой, запрещалось. Отдыхать во время работы запрещалось. В таких монотонных условиях мы не понимали, как проходят дни, просто ходили, как роботы, исполняя распоряжения начальства и только. Когда заканчивалась работа и мы растягивались на жёстких полках в бараках, когда тело гудело и кости ныли от усталости, мы немного расслаблялись. Только ночь проходила очень быстро, казалось, только уснула и опять надо вставать, идти пилить деревья. Почти каждую неделю, кто-то умирал, трупы далеко не увозили, за лесом образовали что-то вроде погоста и там хоронили умерших. Даже мою беременность не брали в расчёт, поблажек не было, дело шло на выживание.
     Шли долгие месяцы жизни в лагере, живот у меня рос и я часто слышала упрёки от надзирателей, которые, в основном, были женщины.
     - Вы посмотрите на эту азиатскую шлюху! Неизвестно от кого забрюхатила, а ходит, как королева! - кричали они мне в след.
     Я молчала, да и что я могла сказать? В первый раз, услышав мерзкие слова, я ответила:
     - Зачем Вы так? Я... - но договорить я не успела, хотела сказать, что беременна от мужа, но получила дубинкой по спине так, что упала на колени.
     Думала, будет выкидыш, только видимо малыш очень хотел жить, если в таких условиях всё ещё жил во мне. Роды были тяжёлые и со мной обращались, как с уличной девкой. Внимания никакого, так, пуповину перерезали и завернули малыша в старую простыню и одеяло. Несмотря на апрель месяц, было довольно холодно. А я так и осталась лежать на столе, на котором и родила. Но видимо, для чего-то Бог меня берёг, потому что я даже не простудилась, правда лежать разрешили лишь один день, на утро я уже была на лесоповале. Малыша я завернула в два одеяла, своё и рядом со мной в бараке лежавшей заключённой, которая дала мне своё одеяло.
     - На, заверни потеплее, не простудился бы, - сказала она.
     - Спасибо большое! - ответила я.
     - Что мы, звери, что ли? Сёстры по несчастью... - грустно ответила она.
     Я была ей благодарна, кивнув головой.
     - Как сына-то назовешь? - спросила меня женщина.
     Странно, но я об этом как-то и не думала.
     - Не знаю даже... может Георгием, как мужа? - осторожно спросила я.
     - Нет, не стоит и к этому придерутся. А ты назови его пос-воему, ну... откуда ты родом? - спросила она.
     - Из Узбекистана, - недоумевая, о чём это она, ответила я.
     Потом до меня дошёл смысл её слов.
     - Ты права, я назову его Бахтиёр, может будет счастливым, ведь так переводится это имя, - сказала я.
     На том и решили.
     - Ну вот, я вроде как крёстная мама ему, - улыбнувшись, сказала моя соседка по бараку.
     Её звали Ольга, потом мы с ней крепко подружились. С годами, режим вроде стал мягче, а может мы попривыкли, но дни стали казаться не такими уж страшными и тяжёлыми. Я между делом кормила ребёнка, только молока было мало, да и откуда ему быть, когда кормили нас, мягко сказать, так, чтобы с голоду не поумирали. А когда сыну исполнилось два года, его забрали у меня, мои слёзы и мольбы ни к чему не привели.
     - Не положено! - ответ начальства был категоричным и жёстким.
     - Выйдешь отсюда, если выйдешь конечно, из детского дома заберёшь своего сына, - сказали мне.
     На него оформили документы, вроде метрики, имя Бахтиёр, фамилия Ахраров, отчество Георгиевич, год рождения тысяча девятьсот сорок шестой, пятнадцатого апреля. Копию метрики дали мне, по которой я в своё время смогу его отыскать. Теперь меня ничего не радовало, работа вроде как-то отвлекала от горестных мыслей, но я всё время думала о сыне.
     - Как он там, ведь забудет меня, - со слезами говорила я Ольге.
     - Главное, чтобы вы оба живы были, а там, время покажет. Найдёшь ты своего сына и вспомнит он тебя, иначе никак, - успокаивала она меня.
     Так же часто я думала и о муже, жив ли и где он сейчас, но ответа не находила.
     Так монотонно прошло семь лет. Тысяча девятьсот пятьдесят третий год, март месяц, умирает Сталин. Сталин, которого считали бессмертным, умер. Через некоторое время облетела весть - Берия расстрелян. Об этом мы слышали, но не говорили, боялись навлечь на себя гнев начальства. Только изменений с этими смертями не последовало, как работали, так и продолжали работать. Были случаи, что кого-то освобождали, срок заключения прошёл, мы завидовали им белой завистью, пожелав удачи, провожали домой.
     Прошло девять лет, как я была в заключении, казавшиеся мне целой вечностью. Однажды меня вызвал начальник лагеря. Недоумевая, в чём дело, я пошла к нему в кабинет. Было очень страшно идти в кабинет начальника, за годы пребывания здесь, в лагере, я научилась переносить невзгоды, побои, оскорбления, голод и холод. Человек ко всему привыкает, но вопрос за что, не давал мне покоя. Почему я не могла быть просто счастлива с Георгием? Растить нашего сына, увидеть его первые шаги, услышать первые слова, как он пойдёт в школу, будет учиться... что я сделала не так? Я шла тяжёлыми шагами через двор лагеря. Видимо, в целях безопасности, кабинет начальника был огорожен внутренним двориком, высоким забором и пропускали туда в сопровождении надзирателя. Меня провели до кабинета, постучав в дверь, я вошла.
     За большим столом сидел довольно молодой, приятной наружности мужчина, но когда он поднял голову и посмотрел на меня, по коже прошёл мороз, я увидела его взгляд... холодный и безразличный, смотрящий в упор и не знающий жалости.
     - Может я ошибаюсь... - промелькнуло в голове.
     - Вызывали? - робко спросила я, не смея перешагнуть порог.
     - Да, войди Ахрарова, - ответил он.
     Но отвечать, зачем меня всё же вызвали, начальник не торопился. Я стояла, как вкопанная, предложения сесть не было, наконец подняв голову, он посмотрел своим тяжелым взглядом прямо мне в глаза.
     - Тебе надо заявление написать... - произнёс начальник лагеря.
     Молчание.
     - Какое? - охрипшим от волнения голосом, наконец спросила я.
     Молчание...
     - У тебя срок десять лет, ну из них девять пройдено. Ты бы написала отказ от своего отца, он ведь враг народа, воевал против Советской Власти, ты воевала за Советскую власть, била фашистов, - устало-заученно говорил он.
     У меня потемнело в глазах, я молча смотрела себе под ноги.
     - Ну, что молчишь? - нетерпеливо спросил он.
     - Я не могу, - тихо ответила я.
     - Чего не можешь? - спросил он.
     - Написать отказ от отца... он ведь мой отец, - ответила я.
     - Какой он тебе отец? Он враг народа! У вас даже социальные взгляды разные! Ты комсомолка, он басмач, даже предводитель басмачей! Это очень тяжкое преступление! Понимаешь, о чём я? - громко говорил мужчина.
     Молчание...
     - Ты подумай, его давно нет! А тебе надо жить дальше. Мужа отыскать, сына! Я даю тебе шанс, напиши отказ и год тебе простят, на волю выйдешь, новую жизнь начнёшь, честную, идейную, - продолжил он.
     - Я не могу... я себя уважать перестану. Родителей не выбирают, мне достался такой. Он был очень хороший, - глядя в пол, ответила я.
     Зашёл надзиратель.
     - Уведи эту дуру! - приказал он и меня увели.
     Я ни минуты не сомневалась в том, что правильно сделала, не написав заявление. Конечно, целый год в лагере - непростое испытание, но даже если бы пришлось сидеть ещё десять лет, я бы не изменила своего решения. Я просто не смогла бы потом с этим жить.
     - Ну что, зачем тебя вызывал начальник? - спросила Ольга.   
     - Чтобы я заявление написала, отказ от отца, - ответила я.
     - Вот изверг! Ну а ты что? -переспросила Ольга.
     - Как что? Отказалась, конечно, - ответила я.
     - Это конечно правильно, а с другой стороны, они могут начать опять под тебя копать, - сказала Ольга.
     - Мне уже всё-равно. Год ещё потерплю, а там видно будет. Сына и мужа постараюсь найти, устала я очень, - ответила я.
     - Да, понимаю, я бы тоже так поступила, хотя ни отца, ни матери у меня не было. Мечтала всегда их иметь, но не довелось. Отец в Гражданскую сгинул, мать от тифа в двадцать восьмом умерла, - сказала Ольга.
     - Слушай, всё хотела у тебя спросить, за что тебя сюда? - осторожно, чтобы не ранить подругу, спросила я.
     - Знаешь, сама не знаю, работала я на заводе, выступила на митинге, видимо кому-то не понравилось моё выступление. Скорее всего, из своих кто-то написал на меня поклёп. Обвинили в Государственной измене, представляешь? Я, комсомолка, была комсоргом на заводе и тут такое. Меня даже слушать не стали, влепили десять лет! - улыбаясь сквозь слёзы, сказала Ольга.
     Я не нашлась, что ей ответить.
     - Получается, я за дело сижу, царская монета - не шуточное дело, - подумала я.
     - А тебя-то за что? - вдруг спросила Ольга.
     Я замялась...
     - Тоже не знаю, мужа арестовали после плена, меня наверное за компанию, - улыбнувшись, ответила я.
     Тысяча девятьсот пятьдесят пятый год, весна, в конце лета будет ровно десять лет, как я нахожусь в лагере. За эти годы я очень похудела и постарела. Тяжёлый труд, недоедание, недосыпание, берут своё, но я осталась жива, тогда как многие, приехавшие вместе со мной в том составе десять лет назад, лежали за лесом на кладбище, без имён и без дат. Получается, о них просто забыли.
     Ольга вдруг заболела, весна была очень холодная, но даже с сильным кашлем и температурой, её гнали на работу, пока она в бараке не потеряла сознание. Ольгу отправили в лазарет, пневмония не дала ей шанса, утром она умерла.
     Я долго плакала, не могла поверить, что её больше нет, теперь у меня здесь никого не осталось, я старалась ни с кем лишний раз не общаться. Ведь невзначай сказанная фраза, могла стоить несколько лишних лет свободы. Тем более, после отказа написать заявление, я чувствовала за собой негласное наблюдение.
     Лето прошло, начало сентября, меня вновь вызвали к начальнику. С тяжёлым сердцем, я отправилась к нему в сопровождении конвоя. Начальник так же сидел за своим большим столом, будто никогда и не вставал со стула.
     - Можно? - тихо спросила я.
     - Да, заходи, Ахрарова, - ответил грозный голос.
     Предложения сесть, опять не было и я, как провинившаяся школьница в кабинете директора, стояла, опустив голову.