Пламя. Повесть-размышление. Глава 47

                ТЕМ ВРЕМЕНЕМ


Тем временем Курвасовский всевидящим оком улавливал всё, что творилось, и в этот момент он появился бесшумно, как тень.
– Алла, ты бы меньше болтала! – чуть ли не стихами Курвасовский сделал предупреждение сотруднице и растворился в коридорах райкомовской обители.
Тут же находился ещё один человечек – инструктор Карьеревич, которого за неуёмное желание любой ценой подняться по служебной лестнице, за льстивость, хитрость и подлость называли с умышленной оговоркой – Карьеревич! Он единственный ехидно улыбался, глядя на несчастного Опановича: не мог ему простить, что тот когда-то отмахнулся от его навязчивого поручения, заявив:
– У меня – своё начальство, распоряжения которого я обязан выполнять.
– Я – представитель райкома и могу давать любому коммунисту поручения, в том числе и работнику исполкома! – амбициозно заявил Карьеревич.
– Командуйте у себя в райкоме. Я – представитель народной власти и выполняю свои функции, – пояснил Опанович.
С тех пор Карьеревич при виде Опановича раздувал ноздри, задирая взор к небу, и в самодовольной неприязни старался ему напакостить, а тут такой случай: можно порадоваться, погреть душу!
В общем – в каждом учрежденческом гнезде вызревали свои тухлые яйца..
*  *  *
В этот день на бюро райкома с утра рассматривался главный вопрос: «Подготовка к Всесоюзному ленинскому субботнику». Члены бюро отметили, что от этого мероприятия должна быть получена максимальная прибыль. На субботнике обязывали трудиться всех: кто – у станка, кто – за рулём, кто – в поле и так далее…
Было такое, трудились. Подгоняли под нужные цифры какие-то отставания в плане, но это были уловки по навёрстыванию того, что уже ранее прошло по отчёту, а в действительности не выполнено. На самом деле на субботниках, как правило, убирали мусор, сажали деревья, облагораживали улицы. Тысячи людей привлекались к этому сложившемуся по инициативе партии и комсомола мероприятию, начало которому положил В. И. Ленин, приняв участие в кремлёвском субботнике. В принципе, дело неплохое – убрать там, где нагадили, возместить то, что не доделали, посадить деревья, сложить разбросанные кирпичи.
Сотрудники райкома тоже в этот день каждый год высаживали деревья на прилегающей к зданию территории. Небрежно втыкали саженцы, которые к осени погибали и создавали фронт работ для следующего весеннего субботника. И первый секретарь появлялся среди сотрудников, поздравлял всех «С праздником труда». Подержит за макушку саженец, воткнутый в подготовленную заранее ямку, пока коллеги присыпают его земелькой, плеснёт кружку водички. И – всё: работа для него на субботнике завершилась. Можно подсчитывать экономический эффект! А где его взять, этот эффект? Здесь тоже всё было продумано: высчитывали с каждого работника дневную зарплату и переводили в фонд Всесоюзного субботника.
Одно в этом мероприятии радовало: как бы оно ни начиналось, но заканчивалось совместным застольем где придётся: в кабинетах, кустиках, детских песочницах, на лавочках... Это была лучшая часть мероприятия. Все это знали, соблюдали, участвовали, а потом со смехом относились к экономическому эффекту, обнародованному во всех газетах на следующий день.
Первый вопрос на бюро был рассмотрен, «пролистали» и следующие, и вот взялись за арестанта, которого ввели в кабинет. После снятия наручников охрану попросли выйти за двери.
Опанович мельком окинул взглядом присутствующих и потупился. Выглядел он как затравленный зверёк – бледный, уставший, подавленный...
Рассмотрение персонального дела члена КПСС Опановича прошло быстро. После информации прокурора никто не пытался задавать вопросы Опановичу, но желающие выступить нашлись. Хотя о чём тут говорить? И так всё ясно...
Опановича начали стыдить, корить, упрекать «за деяния, позорящие звание коммуниста», в том числе и «за интерес к женщинам». Каждому выступающему легко было говорить правильные слова человеку, который уже почувствовал поломанной свою судьбу.
– Есть предложение исключить Опапановича из рядов КПСС, – сказал один из членов бюро и предложил проголосовать «за исключение».
Сытин молча глянул на престарелого нравственника и подумал: «Человек обвиняется в убийстве! Что может быть тяжелее этого преступления? А он лопочет про связь с женщинами. Тебе они уже не нужны, это точно. Может, это кобелирование – как единственное светлое утешение останется в памяти Опапановича, когда он получит свой срок…». Сытин предложил:
– Голосуем за исключение! Кто «ЗА»? Единогласно!
Так завершилась процедура, после которой очередные беседы с Опапановичем перейдут на постоянную основу в помещения с окнами в клетку.
Опапанович ощутил это, находясь почти в полной прострации, неуверенной походкой, глядя под ноги, вышел в сопровождении конвоя за пределы райкома. Исключение из партии – это первый приговор. Из этих стен он шагнул в неизвестность, которая принесёт ему множество испытаний. Он не думал о жертве преступления – Борзове, он думал о себе...
После завершения заседания бюро заглянувшему в кабинет Курвасовскому Сытин сказал:
– Оставьте меня. Считайте, что меня здесь нет!
Хозяин кабинета почувствовал усталость от всей слово блудной суеты, от этих подобострастных угодливых физиономий, «умных» задним числом. Ему жалко было Опапановича. Трагическое стечение обстоятельств, несдержанность, и вот результат… Неплохой он человек, инициативный, исполнительный, талантливый.
На память пришёл случай с инженером Василием Марочкиным. Порядочный, грамотный, растущий, уважаемый. С первого дня работы в коллективе солидного завода проявил себя с положительной стороны. И что же? После работы пошёл купаться на речку. Выпил. Пошутил, столкнув с берега девушку, которая не оценила его заигрываний. Она не умела плавать. Он перепугался и сбежал, не оказав ей помощи. Девушка утонула. Инженера судили. Наказали условно. Пожалели потому, что он хороший… Хорошего жалко, тем более что дядя у него высокий пост занимал, а невинной девчушки нет в живых.
«Вот как жизнь устроена: вчера человек был успешным, уважаемым, а сегодня он погубил человека… Одного виновника отмазали, а этого, чувствуется, закроют надолго. И ведь что странно: не возмущаются гибелью человека, а лопочут про связь с женщинами на стороне. Лицемерие какое! Неужели те, кто бросается такими упрёками, не имел желания испытать яркие приключения на стороне: выпить, гульнуть, побыть какое-то время свободным человеком? У мужиков природные инстинкты интереса к женщинам более сильные, чем осознание высокой нравственности, и ничего с этим не поделаешь. Сегодня они Опановича готовы растоптать, а завтра – любого, и меня в том числе, только дай повод, дай случай, дай власть над другими».
Сытин поднялся, убрал папку с бумагами со стола, подошёл к окну с неизменным видом: вождь мирового пролетариата в одной руке держал знаменитую ленинскую кепку, вознесённую к небу, указывая путь, который по случайному стечению обстоятельств вёл к городскому кладбищу.
«Эх, Володя, Володя! Эх, Владимир Ильич! Или мы – бестолковые, или ты со своей авантюрой, развалившей Государство Российское, промахнулся, собираясь построить идеальное общество – без зависти, без корысти, с высоким сознанием гражданского долга и человеколюбия? Не знаю, но твои догмы пока только в пафосных речах имеют отражение. Я уже перестал верить в тебя! «Из искры возгорится пламя»? Да, в толпе можно любое пламя разжечь без проблем, надо только умело вбросить искру», – подумал Сытин.
Эти слова оказались пророческими. Но сегодня они были как философские вариации, которые он, первый секретарь райкома партии, мог себе позволить, только размышляя сам с собой.
При всем своём прозрении и разочаровании в несовершенной советской государственной системе Сытин понимал, что он не имел права так рассуждать. В механизме действия этой системы он был не последним винтиком. Его функциональные действия справедливее было назвать одним из опорных рычагов коммунистической партии, на которых она держалась и проводила свою политику в действия.
Да, ему всё это опротивело: пафосное словоблудие руководящих стареющих бессменных догматиков, многолетняя клоунада Н. С. Хрущёва – руководителя партии и страны. Постоянные авральные дёрганья с бесконечными «вдохновляющими» и призывающими решениями пленумов ЦК КПСС, которые при всей разговорной активности давали мало ощутимый реальный результат в экономике.
Сытин был успешным руководителем района. По отчётным сводкам район выглядел неплохо на фоне других районов. Если промышленность кое-как справлялась с плановыми заданиями, то в сельскохозяйственном производстве, от которого требовали постоянного роста, предел был достигнут за счёт приписок и неучтённых посевных площадей. Результат хозяйственной деятельности страны отражался на пустых полках магазинов…
Есть предел, через который фальшивыми цифрами нельзя переступать. Что далее остаётся делать? «В масштабах страны – не моя забота, – подумал Сытин, – а вот лично мне нужно пробиваться вверх. Наград мне уже навешали, перспективными связями не обделён. На слуху и в резерве на выдвижение – в первых рядах. Но ничего у нас быстро не решается. Очередь на «верхушку» – большая, хитрых и ловких много, и цифры умеют делать все. Как обставить остальных? Вот вопрос. А здесь ещё этот скандальный случай. Пусть бы уж после меня всё это случилось. Наплевать мне на них всех. Они дерутся, убивают, а у меня горит задница над, возможно, зашатавшимся перспективным креслом. Нужно быстрее завершить эту громкую канитель да уходить, пока ещё что-нибудь не случилось, создающее помехи в моём продвижении вперёд».
В общем, «У каждого плута свои расчёты!», как гласит народная мудрость, отражённая в книге  «Двадцать тысяч пословиц и поговорок русского народа», под редакцией Владимира Даля. Книга была издана в Санкто-Петербурге, в тясяча девятьсот тринадцатом году. Владимир Ильич Ульянов (Ленин), тоже видимо её читал, а потом уж…  «Да здгавствут геволюция!»…