Псилоцибин

1.

Жизнь Якова Озорнина не сложилась с самого начала. Зачат он был случайно, в осеннем полусвете героиновых будней, на заваленном постельным тряпьем диване под пёстрыми занавесками, в вонючей коммунальной комнате с видом на глухую стену соседнего дома. Родители его, совершенно опустившиеся наркоманы, доживали в то время свой наполненный телесными радостями век от иголки к иголке, питаясь отбросами и воровством в магазинах. Беременность была замечена уже ближе к седьмому месяцу, живот вырос несильно, а робкие шевеления плода принимались за расстройства пищеварения. Сделать уже ничего было нельзя – оба родителя были к тому времени на финишной прямой, и, вскоре после его рождения, умерли от обычной наркоманской болезни, умерли почти одновременно и одинаково тихо, будто засохнув на корню. Ребенок сразу оказался на чужом попечении, не прикладываясь к материнской груди, оказавшейся пустой и высохшей; сама же родительница только раз посмотрела на своего бледного, маловесного, похожего на инопланетную форму жизни птенца, отвернулась и больше к нему не поворачивалась. Яковом младенца назвал отец и очень настаивал на этом имени по телефону, - посмотреть сына он не появился потому что уже не мог ходить. Был, наверное, ка-кой-то героический Яков в его жизни. Теперь папаша лежал среди зловонного тряпья, весь покрытый язвами, с вздувшимися шишками на шее и опухшими конечностями, изрисованными фиолетовыми наркоманскими «дорогами», он задыхался от туберкулеза и бредил. А где-то там был его ребенок, его сын, чертовски неожиданно – продолжение рода, какого рода? Исторгнутый генетический материал, как букет невесты, удачно поймали и потащили куда-то, - а в это время смерть, как наступающая приливная вода, уже холодила лодыжки. Ненужная жизнь, даже человеческая природа с ее глупым состраданием остались в стороне, и всему миру, казалось, было бы лучше без этого случая в родильном доме. Но ребенка куда-то надо было девать, поэтому и несмотря ни на что, Якову Васильевичу пришлось жить, пополняя собой ряды российских сирот.

Ещё не зная печали, он был вздорным и жизнерадостным ребенком, немного заикался и никогда не говорил слово «мама». Продираясь сквозь жернова сиротских госучреждений, обдирающих любые излишне выступающие особенности, которыми порой так гордятся родители своих детей, он медленно и неохотно взрослел. Лицо его постепенно приобретало заостренное, настороженное выражение, но вместе с этим Яша часто улыбался, больше, чем другие дети его круга, и, в общем, очень рас-полагал к себе. Он помнил себя лет с пяти, во дворе уфимского детдома росли огромные черные липы, с дуплами и вечными воронами на ветках – он помнил себя неотрывно от этих деревьев, дающих густую тень летом и медовый аромат во время своего цветения. За ними прятались, на них забирались на скорость, с нижних ветвей собирали липовый цвет, ворон стреляли из рогаток, сделанных из липовых же рогатин и нарезанной из автомобильного колеса резины. Потом был другой детдом, но в памяти он почти не остался, потому что память старается вытеснять всё серое и двухэтажное, насколько это возможно. Потом был пожар, где сгорела большая часть личных документов детей, и самые ранние фотографии Якова датируются его десятилетним возрастом – уже без улыбки, оттопыренные уши, немного раскосые, будто удивленные, серо-голубые глаза и прическа ёжиком.

Давно остались позади неистовые водовороты девяностых годов, утянувшие с поверхности жизни все, что оказалось не приспособленным к самостоятельному плаванью; отработавшие в тряпичных ларьках бывшие научные сотрудники постепенно становились директорами магазинов. Жизнь в детском доме шла своим чередом, не голодали за счет пожертвований, не утолявших, правда, голод внимания и нормального человеческого отношения. К детдомовцам всегда относились с подо-зрением и плохо скрываемым неприятием, как к инвалидам; сами же дети были готовы ко всему, жили в этом и ничего другого не знали. Друзей у Яши никогда не было, были попутчики, подельники, товарищи по несчастью, кто угодно, только не друзья, - расставался с людьми он всегда гораздо охотнее, чем сходился, и делал это сразу, как только заканчивалась необходимость держаться вместе. Возможно, это уберегло его от разных историй, потому что кореша его были, конечно, не потомка-ми аристократических семей, а гопотой и бандитами. То, что местные психологини называли «коммуникативным дефицитом», на деле было врожденным недоверием к людям и любым формам человеческого общежития; месту среди людей на большом корабле он всегда предпочитал одноместную лодку. Многих яшиных однокашников к тому времени усыновили. Ему же не везло – приходившие смотреть детей часто спрашивали о пареньке, но интерес быстро пропадал, когда узнавали, что ребенок этот чудом сбежал из царства мертвых и несет в своих генах вирус смерти. Со временем он стал сознавать свою странную неполноценность и свыкся с ней, и уже по-чти не плакал, наблюдая из-за занавески за очередным счастливцем, топающим по аллее к калитке в сопровождении новых родителей.

Жизнь за детдомовским забором была другим измерением, другой был воздух – шумный и пыльный, небо, не загороженное древесными ветвями, казалось выше. Здесь хлебали баланду, дрались, завидовали, грызли стены и постоянно мастурбировали – там же, странным образом, по тротуарам ходили одетые в пальто люди, из окон первого этажа в доме напротив выглядывали бабушки в перманенте, тренькали подъезжающие к депо пустые трамваи, а маленькие дети если и появлялись за забором, то всегда рядом с мамой и с игрушкой в руке. Рядом было много безлюдных переулков и пустошей, кривых тропинок вдоль ручьев, стекающих к Белой; везде залежи городского мусора, в котором так сладостно было копаться. Однажды Яков с однокашниками нашли под мостом на берегу маленькой речки пропитанную формалином настоящую человеческую голову, завернутую в пакет. Голова была черноволосая, с распиленным по кругу черепом, вынутыми и мелко нашинкованными мозгами, еще был вынут, разрезан и висел на одном нерве правый глаз – чувствовалась рука естествоиспытателя. Ребята просто не могли ничего с этим не сделать – и ранним утром следующего дня голову эту увидели надетой на высокий заостренный кол соседнего забора, было много крика и разговоров и приезжала милиция.

Еще через несколько кварталов был большой вещевой рынок, а рядом два больших крытых павильона, где продавали продукты. Место это, конечно, было самым центром мира, куда так или иначе стекались все дороги и все помыслы. Там было все. Особенно Яша любил ряды, где продавали бумажными кульками специи – зиру, куркуму, шафран, мускатный орех, перец восемнадцати сортов и еще черт знает какие порошки и смеси, - все это было той жизнью, которую, видимо, от него тщательно скрывали, и пахла она божественно, в отличии от детдомовской кухни с огромными мятыми алюминиевыми кастрюлями. Подальше шли молочные, потом мясные ряды, с которых на него смотрели мертвыми глазами свиные головы и висели на крюках разрубленные вдоль хребта коровы; там были самые приставучие тетки, не дающие проходу всем, в ком чувствовался не вполне пустой кошелек. К Якову это никогда не относилось, поэтому он мог со всем вниманием рассматривать разделанных животных и мясника, ювелирно орудующего огромным топором. После мяса сырого было копченое, за ним рыба, здесь Яков Васильевич пробегал не задерживаясь, потому что терпеть эти запахи было невозможно, и он незаметно для себя принимался рычать и причмокивать. Дальше следовал островок, где продавали только мед, на полках за прилавком стояли баночки всех оттенков желтого и коричневого цвета, самый дорогой был липовый мед, белый, как сахар. После меда начиналась бакалея, овощи, там же можно было заложить дугу и вернуться к специям, недалеко от которых продавались пирожки с капустой и кофе «три в одном»; на рынок следовало пойти только в том случае, когда было, на что купить два таких пирожка и кофе в бумажном стаканчике. Сбоку, возле выложенной кафелем стены, были стоячие столики, поверхность которых, впрочем, находилась в то время только чуть ниже его подбородка; за таким столиком можно было простоять полдня, по крошкам смакуя пирожки и наслаждаясь ароматом приправ и монотонным гулом рынка. Уже позже, в Екатеринбурге, Яков узнал, что кроме специй там можно было приобрести насвай и гашиш, а иногда – и что покрепче; механизм торговли заключался в особом подмигивании усатому мужику за прилавком, - он доставал туго завернутые шарики из особого мешка, где они незаметно лежали присыпанными душистым перцем.

Несколько человек сбежали тогда в эту лучшую жизнь, их искали, кто-то покрепче духом прилепился к преступному миру и там остался, кто-то уехал на юг, к Каспийскому морю. Иных выцарапывали из глубины тесно припаркованных грузовиков, из вороха грязных мешков, из окрестных жилищ, превращенных в наркоманские притоны, где грязь, замусоленные ватки, почерневшие от огня глубокие ложки и шприцы с тупыми гнутыми иглами. Яша был пуглив и умом обладал неторопливым, поэтому такие приключения в свое время обошли его стороной. Позже он узнал, что по статистике больше половины детдомовских детей не доживает до сорока лет, новость эта потрясла его, потому что в памяти к тому времени было уже семь или восемь сверстников, не доживших даже до четырнадцати. Марина Тимофеевна, воспитательница, работала здесь уже очень много лет и представляла себе детей дубовыми желудями, в изобилии прораставшими по весне и также дружно засыхавшими в тень взрослых деревьев, кроме немногих, кому волей судьбы удалось укорениться и вырасти в дерево; она всегда помнила про те редкие исключения, вставшие на ноги и изредка писавшие ей электронные письма. Яшу она видела ребенком обычным и глуповатым, без каких-либо полезных для жизни особенностей и иллюзий на его счет не имела.

После пожара часть детей, включая Яшу, перевезли в Екатеринбург и поместили в очередной казенный дом. Привыкнуть к новому месту было тяжело, он сник, часто плакал в подушку и стал сильнее заикаться. Первые две недели после переезда не было солнца и без перерыва моросил дождь, казалось, что солнца не будет уже никогда. Он впервые почувствовал запах взрослой жизни – запах дождливого дня, сигарет и краски, которой недавно покрасили стены их жилища. Шестеренка времени провернулась еще на один зубец, соединенный с ней механизм жизни все больше выдавливал нашего героя из неуютного существования в еще менее уютное. Список профессий, к которым считается пригодным выпускник детского дома, невелик: - повар, парикмахер, озеленитель, дворник, что-то ещё в этом духе. Если соблюдать правила, можно было покинуть детский дом счастливым выпускником, получить государственное жильё, учиться в каком-нибудь училище и стать вполне себе человеком. Можно было пойти служить. Можно – торговать на рынок, но там конкуренция. Можно воровать, у кого к этому талант и не дают покоя лавры Васи Бриллианта. Яша решил попробовать жить нормальной жизнью, чем черт не шутит, вдруг получиться?

Кроме того, давно не давал покоя вопрос – можно ли, наперекор всему, забыть вообще про жизнь в детском доме, про панцирную койку и баланду из алюминиевой кастрюли, забыть и стать существом с другой стороны забора? Ответа не было, да и вопрос звучал риторически – однокомнатное внутреннее устройство его головы, с выщербленной плиткой на полу и глухими, окрашенными грязно-зеленой краской стенами не предполагало мысли поставить там резную мебель и ходить вечерами в филармонию. Место под солнцем – там, хотя бы, должно быть окно с видом на кусок неба, на деревья, или воду, - на то, что живет и меняется со временем. Окна у него не было, и мир вокруг приходилось сочинять, - он представлялся холодным и враждебным пространством, населенным людьми, от которых лучше бы держаться подальше. Перестраивать свое жилище, или переезжать – что-то надо было делать.    

2.

Долго ли, коротко, но вот, пожалуйста, - Озорнин Яков Васильевич со скрипом поступил в медицинский колледж и учится там третий год, собираясь стать каким-нибудь полезным медицинским персоналом уже следующим летом. К тому времени он вытянулся, во всем его облике появилось что-то птичье – неестественно длинная, искривленная дугой кпереди шея с крупным заостренным кадыком, маленькая голова с серыми раскосыми глазами и горбатым носом, длинные нескладные руки, широкая, лишенная всякого вида, часто с чужого плеча одежда. Жил он в маленькой государственной квартирке на окраине, вроде как своей собственной. Конечно, за ним присматривали тетеньки из опеки, но в целом не донимали, вел он себя хорошо. Жилище это было в двухэтажном доме на восемь квартир, ветхом, почти под снос, сером и невзрачном. Несколько таких домиков стояли полукругом по краю пустыря, служившего детям детской площадкой, взрослым удобным местом для выпивки и прочего разврата – там были густые кусты и две скамейки, утопающие в подсолнечной шелухе и крышках от пивных бутылок, а также качели и похожее на ракету сооружение для детской физкультуры. Пустырь открывался кнаружи в сторону леса и с него в лес уходили плотно натоптанные тропинки. Местность там была безлюдной и криминальной. Ночью пустырь иногда освещался натриевым фонарем, а когда не освещался – на небе светили звезды, немного уменьшенные засветкой большого города, особенно многочисленные средней осенью, – нечеловеческое количество мерцающих звезд, и иногда даже был виден Млечный Путь.

Родственников у Яши, ни к тому времени, ни позже, не нашлось никаких, видимо, родители его тоже были совершенно случайными людьми, может, приехавшими откуда-нибудь. Он никак не мог понять саму природу родственности, то, каким образом люди могут быть близки, если это не обусловлено делом, или плотской потребностью, или просто общим интересом. Одиночество было его естественным состоянием. В группе многие на выходные разъезжались к родителям в область, а те, кто оставались, просто жили далеко и экономили. Яша мог уехать только к себе в квартирку. Он спускался в метро, потом выходил и дальше ехал на маршрутке, а иногда шел пешком всё это расстояние, километров семь, шел ожесточенно, аритмичным размашистым шагом, до одышки и боли в коленях, по темноте, под дождем. Движение немного успокаивало его, после такого марш-броска появлялась возможность уснуть, не ворочаясь до утра. Он заходил в подъезд, гудящими ногами поднимался на второй этаж, дверь скрипела, скрипели половицы. Иногда на площадке курила соседка, тетя Лида, тучная хромоногая женщина в роговых очках, она все удивлялась яшиному имени, – зачем же тебя назвали-то так? – и Яков думал, что нет никакой разницы и ничего не изменилось бы, называйся он, к примеру, Сережей или Никитой. Тетя Лида была добра к нему, часто заглядывала за разными мелочами, помогала по дому и приглашала на праздники, вместе с другими соседями по подъезду. Там Яша, иногда впервые в жизни, знакомился с вкуснейшей домашней едой – фаршированный перец, говядина по-строгановски, печеночный паштет, плов с черносливом, а на Новый Год его любимейшее, неземное блюдо - фаршированная щука.
Он закрывал дверь и оказывался один. Не хотелось есть, не хотелось включать свет, хотелось сидеть на кухонном подоконнике, курить в окно и смотреть на пустырь с натриевым фонарем, а в его отсутствие на звездную Большую Медведицу, висевшую прямо перед ним, будто изготовившуюся спрыгнуть с неба и раствориться в темноте леса. Из леса раздавались пьяные крики, мелькали огни от фонариков и зажженные сигареты. «Вот бы навела она там шороху», - думал он. Тусклый желтоватый свет из окна лоснился на выцветших обоях, в полосе света неторопливо поднимался к потолку паук, под обоями шумно скреблись тараканы. Время тянулось медленно, вязко, скребя жестяными стрелками настенных часов, капая водой из крана, вращая небесным сводом перед глазами Якова Васильевича. Не хотелось спать, не хотелось не спать, иногда наступало ужасное состояние остановившегося времени, когда окружающее пространство приобретало плотность патоки, обжимало голову, сковывало члены. Спасения от этого ужаса не было никакого, кроме как сидеть, зажав голову руками, и ждать ускорения времени.

Порой время застывало надолго, на несколько дней, и тогда надежда была только на простое телесное удовольствие – сигареты, пиво по три литра за вечер, онанизм до полного истощения и отсутствия любого желания. Пьянствовал он всегда один, с трудом представляя, о чем можно было бы разговаривать, случись рядом собеседник. Когда удавалось через знакомых достать аптечного спирта, случались загулы по два-три дня, с рвотой, поносом и головной болью; а на третий день – с непонятным движением по темным углам его вонючего жилища и неразборчивыми, шепчущими голосами в голове. Голоса эти сопровождали его со времени приезда в Екатеринбург, возникая в минуты сильного волнения, или в усталости, теперь еще в похмельном состоянии. Разобрать что-то нельзя, бурчание, шипение, то монотонное, то, вроде, с вопросительной интонацией. Как будто некто негромко разговаривает сам с собой за стенкой. Когда долго лежать и слушать, можно научиться понимать отдельные слова, но не более того; одно время Яков с интересом изучал эту свою особенность, напиваясь исключительно для того, чтобы послушать такие разговоры.

Какое-то время Якова Васильевича спасала его молодость и почти каждое утро казалось добрым и пригодным для жизни. Особенно когда после пятницы наступала суббота и не надо было никуда идти. Редко, но случались дни, не похожие на другие, когда можно было полежать в кровати и представить себе поход по какому-нибудь несуществующему важному делу, или даже представить одногруппницу Киру Заславскую, ее улыбающееся лицо и темные вьющиеся волосы, или сразу ее небольшую грудь под блузой и слегка отвислый зад в исподнем – подойти к ней вживую он не мог, как к существу из другой касты. И вот, будто он одевает рубаху и хорошие джинсовые штаны, не обрезанные ножницами по размеру ноги, а купленные как есть, выходит из подъезда в теплую золотую осень, и идет по улице, как идут все люди, и он – как они. И никто не смотрит на него, никто ничего не подозревает, и также в маршрутке, и в метро никто не пялится неприязненно, как на прокаженного. На лбу ведь не написано, что он – человек, брошенный матерью. Что он появился неизвестно откуда и зачем.

Но так было редко, и сиротство свое Яков воспринимал как уродливое клеймо, навсегда закрывшее ему дорогу к миру людей. Все остальные дни казались монотонной серой длительностью с вкраплениями более светлых и более темных оттенков, не менявшими общей картины; они были временем, когда отсыревшее небо опускается почти до самого асфальта, превращая знакомые улицы в заболоченный край земли без ориентиров. Тогда, с утренним туманом, и с утренним чаем, и вчерашним пивом, на прокуренном и прожженном подоконнике на кухне наступало осознание Пустоты. Это когда жизнь никуда не упирается ни в прошлом, ни в будущем, она становится бестелесным временем, вереницей не проживаемых никем дней. Когда нет никому никакого дела до твоей жизни и после смерти ничего не произойдет – будет такая же серая пелена за окном, и само окно в масляных разводах, и сигаретный пепел, и паук на потолке, и тарахтящий холодильник. А потом, совсем скоро, будут какие-нибудь новые жильцы, благодарные судьбе за освободившиеся квадратные метры. А потом еще что-нибудь и еще, и все это не потребует его участия, не покроет рябью живую пленку сознания в обтянутой кожей голове. Пойти куда-то и никуда не ходить казались ему совершенно равноценными событиями, и он закуривал очередную сигарету.

Жилище его формально было двухкомнатным, но так, что довольно большую комнату разделили на две неравные части тщедушной перегородкой с дверью. Перегородка эта оказалась пробитой насквозь в нескольких местах прежними жильцами и заклеенной одними только обоями, дверь также многократно вышибали и выглядела она плачевно. Вся эта конструкция, конечно, напрашивалась к сносу – она совсем не задерживала ни звук, ни даже свет, сверкая в темноте, если включить электричество по ту сторону, многочисленными дырами, как звездное небо в неизвестной части галактики. Меньшая часть пространства, за перегородкой, была темна и нелепа. Окна там не было, и в дальних углах, в тринадцати слоях замусоленных обоев, под сгнившими в труху плинтусами жила темнота. Еще там водились огромные тараканы, видимо, последние из выживших в войне людей с тараканами; в этой квартире их никогда не морили и образовался оазис тараканьего процветания, где они дорастали до размеров саранчи и ходили вразвалку, никого не стесняясь. Помещение шириной в двуспальную кровать, очевидно, предполагалось в качестве спальни, но находиться там было невозможно из-за духоты и отвратительного запаха засохшей рвоты, усиливавшегося в теплое время года. Кровати там никакой не было, комната служила большой кладовкой, заваленной старыми вещами от прошлых хозяев – там стоял большой комод со старушечьими штанами и платками, комод поменьше, заполненный банками с засохшей краской и приспособлениями для ремонта, ведра, садовая утварь, велосипед советских времен без заднего колеса и много чего еще. Тетя Лида рассказала историю этого помещения – здесь жила молодая женщина с двумя малолетними детьми, сильно пила, раз в полтора – два года меняла сожителей, и было бы еще много таких детей, если бы не очередной ухажер, «кстати, из ваших, из медиков». Товарищ этот работал на «Скорой» и таскал с вызовов разные таблетки, а дома напивался и комбинировал их до полного затмения. Ольга (так звали женщину) как-то вечером пришла домой с работы, они долго ругались, визжали дети. Потом все стихло, и на следующий день до вечера оттуда не было ни звука. «Я толкнула дверь – открыто. Там дружок этот ее ползает в беспамятстве, руки в крови, кругом кровь, телятиной воняет». Ольга и ее дети, зарезанные кухонным ножом и завернутые в кровавые тряпки, лежали вповалку в дальнем углу.

Вскоре после этого рассказа, среди особенно длинной череды пасмурных промозглых дней, проведенных в пьянстве и прогулах, Яковом овладела черная гибельная тоска. Он сидел на своем любимом подоконнике в одних трусах и стеклянными глазами смотрел на припорошенную снегом грязь за окном. Окружающее казалось ему холодным и синеватым, как если бы смотреть на мир сквозь лед замерзшего озера. Телефон его привычно молчал, уже несколько дней не приходило ни одного сообщения, даже от одногруппников. «А есть ли я?» - спросил он себя вслух и поковылял вглубь своей заблеванной квартиры, туда, где не так давно лежали жертвы поврежденного разума его предшественника. Там, между комодами, из потолка торчал скрученный из толстого кованого гвоздя крюк, сделанный, похоже, для детской люльки, чтобы качать ее за веревку с кровати. Он взял моток капроновой веревки, сложил ее вдвое, привязал к крюку, сделал петлю, надел ее на шею, встал ногами на два комода и некоторое время так стоял в нерешительности. Потом неловко, скользя вспотевшими ладонями по стене попытался сползти вниз и повиснуть, но потолок оказался сделанным из отбросов и крюк спустя секунду был вырван тяжестью тела. При падении наш суицидник подвернул ногу, боль, смягченная алкоголем, немного привела его в чувство. Вдруг стало как-то хорошо. Он честно попробовал, у него честно не получилось.

Лежа тогда на грязном полу в своей квартире, Яков лежал, конечно, на абсолютном дне своей жизни. Но именно тогда он почувствовал опору под своими ногами для спасительного толчка вверх. И еще, что-то странное, словно неясный шепот, словно шелест крыльев пронеслось мимо его головы. Щелкнул тумблер, минус сменился на плюс. Ангел с телеграммой. Известие о том, что конец переносится на некоторое время, с предписанием не заниматься глупостями. Он с трудом поднялся, и, ковыляя, побрел обратно на кухню заварить себе чай. Прошло минут десять с этой развилки на два параллельных мира – налево висит на веревке его обмочившийся труп с выпученными глазами и фиолетовыми пятками, направо – Яков Васильевич продолжает сидеть в трусах на подоконнике с кружкой чая в руке, как ни в чем не бывало. Но зачем? В телеграмме об этом не было ни слова.

3.

Стояла ранняя зима, совсем не было снега, неглубокие лужи успели уже замерзнуть до земли и высохнуть. Учеба третьего года происходила главным образом в местной городской больнице, потому что такие вот студенты были санитарами, хоть и бестолковой, но многочисленной и бесплатной рабочей силой, которую можно привлекать куда и для чего угодно. Были, конечно, и занятия, но то, чем они занимались, не всегда поворачивался язык назвать образованием. Зато выходило очень экономно – учителями становились молодые доктора больницы, которые приходили в гогочущую аудиторию и какими-то общими словами пытались рассказывать про свой предмет, терапию или хирургию. Перегруженные работой, доктора правдами и неправдами старались этой участи избежать. Когда срывалось подряд несколько занятий, в больницу приходила квадратного вида женщина из колледжа, главной заботой которой был подбор кадров для таких вот уроков. Она ходила по отделениям, отлавливала кандидатов в учителя, сажала их напротив себя и принималась проникновенно рассказывать про бедствие в медицинском образовании и исключительную роль среднего медицинского персонала. Иногда можно было заранее услышать цокот ее каблуков по каменному полу и скрыться в уборной или на пожарной лестнице, но тогда она терпеливо дожидалась в ординаторской, занимала чей-нибудь стол и не уходила, не добившись обещания провести один – два урока. Денег за это почти не платили, да и не в деньгах дело – многие были бы счастливы отслюнявить из своей зарплаты за то, чтобы не видеть никаких студентов. Когда закончились варианты в стационаре, квадратная женщина пришла в морг, где работал Павел Витальевич Зеленый, местный патологоанатом. «Я обошла всех хирургов, - надрывным шепотом говорила она, - и ни в ком не нашла понимания. Это катастрофа. Я уже не знаю, что им говорить. Я не могу читать морфологию, я ее не знаю. Я вас прошу». Павел Витальевич сидел за столом, заваленным поддонами со стеклами, направлениями, регистрационными журналами и атласами, также перед ним на нескольких книжках подходящей толщины стоял включенный микроскоп. Глаза его были красными от усталости, нижнее веко слева периодически подергивалось. «Вот, смотрите. Время четвертый час. Аида Сергеевна в отпуске. Я только недавно закончил вскрывать, здесь мне сидеть еще часа четыре, не меньше. Когда я что и кому еще должен?» - «Я все понимаю. Но можно ведь хоть кости рассказать, коротенько», - умоляла она и уже не знала, как еще просить. «Кости! А они им зачем только кости, позвольте спросить? Кроме костей на них есть еще мясо и потроха! Я не могу, я просто умру! Нет, нет».

Впрочем, Павлу Витальевичу с первых минут этого разговора стало ясно, что свобода ему не светит и где-то нужно найти время еще и на то, чтобы вспомнить кости, связки, суставы, нервы, сосуды и разные органы, всю эту бесконечно сложно устроенную машинерию человеческой жизни, а потом преподать ее за семнадцать занятий так, чтобы по крайней мере самому не было стыдно. От бессмысленности происходящего у него застучало в висках, он понял, что влип и машинально начал искать хоть какие-то положительные моменты в этой отвратительной новости. Повторение анатомии – но, как это ни странно, патологоанатому она не нужна. Деньги – но ведь это не деньги. Общение с молодыми людьми само по себе также не было интересно, он не знал, о чем с ними говорить. Квадратная женщина, почувствовав слабину оппонента, вся будто округлилась, голос ее стал ласков как секс по телефону, движения плавны и бесшумны. Еще немного – и вот он, новый учитель анатомии и гистологии, а уроки будут вечерами, в свободное от работы время. «Зеленый – училка!» – добродушно смеялись в больнице.

Как вскоре оказалось, у Павла Витальевича был дар преподавания. Старый косматый еврей, настоящий мастодонт советской медицинской школы, он долгое время считался совестью больницы, озвучивая окончательные диагнозы, часто не находившие соответствия в истории болезни умершего. Время его ушло с развитием компьютерной томографии и прочих медицинских чудес, часто делавших вскрытие простой формальностью. Секционная перестала быть для врачей дискуссионным клубом, лобным местом для демонстрации своего мастерства или позора. Теперь все стало быстро и однобоко. С врачами из своего прошлого Павел Витальевич дружил десятилетиями и знал огромное количество «случаев» относительно каждого. И вот, за последние несколько лет все они куда-то делись и пространство заполнили молодые доктора, все важные как десять академиков и сплошь занятые наукой. «Ведь ляп на ляпе, а все одно - наука, - бухтел патологоанатом себе в бороду по поводу очередного пропущенного перитонита, - покойнику она для чего, наука ваша». При-людно он ничего такого никогда не говорил, считая это неприличным.

Однако рассказывал он замечательно, и класс будущих медицинских сестер и братьев слушал его с открытыми ртами. Про то, что кость – это живой и изменчивый орган, а не то, что остается от человека в могиле. Про то, что можно поцарапать палец на ноге, а на следующий день умереть от заражения крови, а мышцы на разрезах выглядят как ошпаренные кипятком. Про Лию Абрамовну из онкологии, которая умеет различать под микроскопом любые опухоли, хоть это невозможно, - а она умеет! И про смерть, которая, как говорят, еще совсем не конец. Он, конечно, не готовился за неимением времени и не вспоминал как все называется по-латыни, а просто рассказывал истории из своей медицинской жизни и в лице группы нашел вполне подходящего слушателя, что было хорошо, потому как дома со своей супругой Павел Витальевич наговорил на многие годы вперед и все эти рассказы она знала. В общем, все оказалось совсем не так плохо, как представлялось вначале.

Яков тогда впервые услышал речь не преподавателя, но учителя, и истории эти на некоторое время завладели всем его существом. Возвращаясь домой по темноте после одного из таких занятий, он твердо решил сделать себя интересным человеком, потому что на самом деле мир интересен, и недоставало только того, кто рассказал бы ему об этом. Он будет читать, много читать, соберет дома целую библиотеку книг и все прочитает, потому что людей, подобных Павлу Витальевичу, до ужаса мало, с книгами пока дела обстоят лучше. Он еще не знал, как все будет, но шел вприпрыжку, как идут, держась за мамину руку, дети. Ничего вокруг не изменилось, по-прежнему день сменялся ночью и нарезала круги на небе Большая Медведица. Но это уже был мир, где кости живые и населены невероятным количеством беспрерывно делящихся клеток, где жизнь не заканчивается со смертью и где-то сидит за своим волшебным микроскопом Лия Абрамовна. В голове Якова словно натянулась и, наконец, робко зазвучала струна его собственного сознания, вторя чудесной музыке мироздания, отголосок которой он только что услышал. А ночью ему приснился сон, где он один, годами бродит по пустой безлюдной земле и не знает других форм, кроме горизонта между одинаковой замшелой поверхностью земли и небом. Как вдруг оборачивается и видит на горизонте дым от далекого костра, чего никогда раньше не было, и, может быть, мир не только эта пустая земля, и есть еще люди. Он бежит туда со всех ног, опасаясь, что далекий огонь погаснет и вновь наступит бесконечная длительность времени, и просыпается.

В следующий вторник (занятия по морфологии были по вторникам), группе было предложено побывать на вскрытии. Согласились почти все, но половина согласившихся сбежала из предсекционной при виде груды покойников, сваленных штабелем на одной каталке здесь же, так что пройти дальше можно было только касаясь чьих-то оттопыренных желтых пяток. Все было быстро, свистела, вгрызаясь в черепную коробку, пила на заляпанной электродрели, шлепали по залитому красным полу обутые в сапоги ноги санитаров, шумела вода, смывая кровь с вынутых и помещенных на стол органов. Время от времени раздавался грохот стаскиваемого со стола на каталку или обратно тела. Павел Витальевич курил сигарету на зажиме и беседовал с пришедшими на вскрытие врачами, когда они ушли, настало время для студентов. Предметом случилась ветхая седая старушка, болезнь ее угадывалась по коричнево-желтому цвету кожи и вздувшимся на животе венам. «Что думаете? – патологоанатому было интересно смотреть на жавшихся к стене подростков, - бабушка эта несколько лет из терапии не вылезала со своим циррозом. Выпишется, посидит дома недельку, бухнет – и обратно!» Сладковатый запах мертвецкой уже почти перестал ощущаться, когда пропитанные желчью потроха шлепнулись на застеленный тряпкой стол. «Удивительное дело этот человеческий организм. Ну чем, чем здесь можно было жить?», – учитель показывал один за другим бабкины органы, все буро-желтые и дряблые, как помойные тряпочки. В конце была печень, на разрезе похожая на гранитную плитку на полу. Яша с ужасом смотрел на происходящее, перед глазами стояла пелена, подкатывала тошнота и не отпускало чувство, что это он на столе и это его похожие на тряпочки органы показывают незнакомым, безразличным людям с гримасами тошноты и отвращения на лицах. Он закрыл глаза и сполз по забрызганной мозгами и костной стружкой стене на пол.

4.

Он очнулся в полуподвальной комнатушке с маленьким окном возле потолка, освещавшим помещение тусклым зимним светом. Было тепло и довольно сыро, сырость угадывалась также по наплывам намерзшего льда возле приоткрытого окна и по чешуйкам отошедшей краски на стенах и потолке. Пахло сеном и сырым войлоком, еще немного плесенью и ладаном. На специально сделанной подставке, напротив грубо сколоченной из гробовых досок узкой кровати, стояла клеть, из которой на Якова смотрел белый кролик. Было что-то странное в этом взгляде, и немного спустя стало понятно, что кролик слепой, – когда Яков бесшумно поводил перед ним рукой вправо и влево, голова кролика оставалась неподвижной, на звук же зверек реагировал чутко и молниеносно. Он приподнялся с кровати, как оказалось – сверху досок положены два листа толстого промышленного войлока и какая-то плотная тряпка, лежать было тепло, но очень жестко. В голове гудело. Из окна не-громко шумела улица, из-за двери слышались неразборчивые голоса и шлепала по полу мокрая тряпка. Посмотрев в телефон, он обнаружил, что пролежал здесь почти четыре часа.

На столе в дальнем углу стояла пепельница с окурками и Яков закурил. Он не знал, что теперь делать, было стыдно перед одногруппниками и Павлом Витальевичем. Перед глазами стояла желтая косматая бабкина голова с раскрытым беззубым ртом и заломленным на глаза кровавым кожным лоскутом, к горлу снова подкрадывалась тошнота. «Нет, не моё это», - сказал он вслух, - как они копаются всю жизнь в этом говне?» Докурив сигарету, он одел куртку и направился было к выходу, но услышал шаги за дверью и снова сел на кровать. Дверь открылась и вошел человек, от вида которого на яшиной голове зашевелились волосы. Двухметрового роста, широкоплечий, с огромными руками, но главное – каждый сантиметр доступной наблюдению кожи был покрыт причудливой вязью татуировок. Только на лице оставалось немного свободного места вокруг глаз, всё остальное занимала похожая на нейлоновую маску тонкая петлистая сеть, уходившая кзади за уши, стекавшая по мускулистой шее струйками растительного орнамента. Обитатель морга сурово посмотрел на нашего студента, и после театральной паузы, довольный произведенным эффектом, приветливо улыбнулся. Он был похож на индейца, как Яша их себе представлял, не хватало только ожерелья из когтей и перьев в копне черных с небольшой проседью волос. «Собрался? – заговорил великан густым низким голосом, - погоди, кофейку попьем. Ты зачем так расклеился? Ничего, бывает…» Яков Васильевич медленно перебирал в голове события последних минут, и они там никак не помещались, - кто это? Где я? Казалось, великан занимал полкомнаты, - стоя на одном месте, он доставал руками любой ее части. Будто бы из ниоткуда возник подвешенный под потолком велосипед со следами свежей уличной грязи на колесах, как его можно было не заметить раньше? «А я тебя знаю, ты на Ползунова живешь, я недалеко от тебя, в своем доме. Видел тебя много раз в магазине». «А я вас как не видел?» – наконец подал голос бедный студент. Он подумал, что мужик этот, наверное, врет, потому что не заметить его ну никак нельзя. «Такое часто бывает, - сказал индеец, - люди о своем думают, по сторонам не смотрят. На самом деле мои татухи не так уж и видно. Волосы на лоб, щетина подросла – можно в магазин идти». «А зачем это?» – спросил Яша и испугался, что мог обидеть человека.

Индеец, ничего не ответив, принялся сервировать стол походными жестяными кружками; в каждую он насыпал по три большие ложки молотого кофе из банки. Вскипел чайник и сложный войлочно-ладанный запах санитарской был вытеснен чудесным кофейным ароматом. «Зеленый уже хотел Скорую звать. Хлопали тебя, хлопали. Я сказал, что знаю тебя, если что». «Ладно», - Яше было все равно, потому что голова от этого кофе необыкновенно прояснилась, мысли перестали путаться и следовали друг за другом стройной шеренгой, как на параде.

- А вы кто? – Яков теперь был не прочь поболтать.

- Давай только без «вы», прошу тебя. Я санитар, работаю здесь. Работа моя заключается в том, чтобы родственникам покойного не страшно было в гроб смотреть. Ну, и Зеленому помогаю со вскрытиями, ты видел.
Яков Васильевич с ужасом понял, что каким-то непостижимым образом он этого человека не видел ни в секционной, ни в магазине, ни на улице – нигде, в то время как тот будто давно наблюдал за ним. В голове бедного сироты не умещалось то, что сам он, бледная немочь, впервые в жизни оказался предметом чьего-то внимания, - в то время как этот похожий на тотемный столб человек ускользнул от внимания его собственного. По привычке везде подозревать подвох, он пытался понять, что же от него нужно этому странному товарищу. Но товарищу, похоже, ничего не было нужно – он беспечно улыбался, оглядывая расфокусированным взглядом всю комнату одновременно и мурлыкал себе под нос: «Что тебе снится, северный город…»

- Вкусный очень кофе. Тоже теперь буду зерновой брать…

- Нет, земляк, такого ты нигде не возьмёшь, только здесь у меня! – улыбка индейца стала до самых ушей, почти как у Чеширского кота.

- Почему? – Якову сразу стало ясно, что он не ответит. – А как тебя зовут?

- Слишком много вопросов спрашиваешь. Зови меня пока Лу. Если срастемся, узнаешь какое-нибудь еще моё имя. Главного имени я все равно тебе не скажу, это же моё имя. А так я Анатолий, Анатолий Матвеевич. Но так называть меня не надо.

- Надо же. Сложно как. Лу. Я вот Яков, и все.

- Ну, Яков так Яков, буду называть тебя так. Я знаю, что ты Яков. Не знаю пока, кто ты на самом деле, - загадочно ответил Лу-Анатолий. Лучше не разбрасывайся своим именем, скрывай его. Имя – как узда, скажешь его – и поведут тебя, куда не захочешь.

- Надо же. Ну ладно. – Яков Васильевич, незаметно для себя самого, перенимал манеру собеседника сидеть и разговаривать. Раньше любой разговор был каторгой, он всегда боялся ляпнуть лишнего и оттого сильно заикался. Теперь он был словно у себя дома, от неуверенности не осталось и следа, она словно растворилась в сидящем напротив человеке. – А кролик этот откуда?

- Он давно здесь живет, ослеп от старости. Просто кролик, декоративный. Имени нет, оно ему не нужно.

- А велосипед твой?

- Да, гоняю, зимой и летом. Удобно. Здоровый образ жизни, пьяным можно ездить. У тебя есть?

- Да нет, - ответил Яков, вспоминая убогий механизм без колеса в своей смертельной кладовке. – Нет у меня. Но я хочу велосипед, с деньгами только туго.
 
- Ты что, обязательно надо. У меня есть еще один, мой старый, надо посмотреть, на чердаке вроде стоит. Но он, вообще, заслуженный велосипед, боевой. Не знаю правда, в каком он сейчас виде, резину всю точно менять надо. Что за человек без велосипеда?

- И ты мне его подаришь?

- Я тебе его отдам, если хочешь. Он мне больше не нужен.

За окном смеркалось, короткий декабрьский день продолжался в длинный декабрьский вечер. Наверху все стихло, тряпка отшлепала, из людей остался, похоже, только Павел Витальевич – были слышны его тяжелые шаги и обрывки телефонного разговора: «Свиридова… ничего… перебирайте, я что могу…»

- Ты ведь один живешь, - продолжил разговор санитар. – А родители где? А, так вон оно… - замялся он, увидев гримасу боли на лице собеседника при слове «родители». – Ну, прости, не буду тебя донимать.

- Да н-нет, ничего. Родители померли, кто они – не знаю. И знать, честно говоря, не особенно хочу, - осмелел Яков. – Зачем-то меня перед смертью сделали.

- Слышь, ты не говори так. И даже не про родителей, а про «зачем-то меня». Тебя не родители сделали, а Всевышний, Создатель неба и земли. Ты появился из звезды, из ее вещества, ты про это должен помнить, а не про родителей, которых нет. 

- Слышь, - передразнил Яков, - небо далеко. А про родителей ты мне лучше ничего не говори, я больше твоего знаю.

- Ну, меня бабка воспитывала, пока живая была. Батя помер на тюрьме, маманя вслед за ним померла от туберкулеза, который лечить не хотела, потому что хотела сгореть вместе с батей, как индийская женщина. Обо мне тоже почему-то никто не подумал. Я знаю, поверь. А когда не стало бабки, царство ей небесное, я оказался вот здесь, посередь незнакомых мне людей. И я никого не виню, у всех своя жизненная задача.

- Даже у … - Яков осекся и замолчал, потому что физически не мог произнести слово «мама».

- Даже да. Не варись в своей беде. Вылей ее, она никому не интересна. А небо… Небо становится ближе, Гребенщиков говорит...

- Так вот взять и вылить? Это тогда голову надо пересадить! Вместо моей замороченной, - ответил Яков Васильевич, представляя целиком свою скудную жизнь, годную только для того, чтобы эту самую жизнь дальше поддерживать. Язык не поворачивался назвать это «жизненной задачей», жить чтобы жить, ерунда какая. И, одновременно, он понимал правоту слов своего разукрашенного собеседника, о том, что надо перестать быть сиротой, если уж задумал двигаться дальше. Но как?

- Да как, как… - Лу, похоже, читал мысли своего нового знакомого еще до их появления в его голове. – Вообще, есть способ. Но я пока не знаю. Давай об этом потом, не пришло еще время. Голову пересаживать не будем, я не умею, только пришить могу при случае…

Некоторое время они сидели молча. Лу выглядел бесстрастно, при свете лампочки лицо его казалось желтоватым и уставшим, паутинка татуировок на лице напоминала сеть морщин. Яков ерзал на шконке от непонятного воодушевления, нечто подобное с ним было в ту пору, когда он поступил на учебу и впервые после детского дома очутился в собственной квартире. Он не очень понимал, что на самом деле происходит, зачем он тут сидит, зачем он разговаривает с этим странным мужиком, обещавшим подарить ему свой старый велосипед. Но его не отпускало чувство, что все происходит так, как и должно быть, что здесь он идет по единственной тропе, которая куда-то вроде должна привести. Позади не было ничего ценного и никого близкого. Впереди – были варианты.

Где-то наверху скрипнула дверь и раздались шаги по лестнице, ведущей в санитарский подвальчик. Это Павел Витальевич с вечерним обходом своего хозяйства. Увидев в компании Лу своего подопечного студента, он рассмеялся: «Ты в какую такую медицину собрался, может, в косметологию?» Тот покраснел и отвел глаза. «Не, Виталич, он нормальный пацан, - заступился за студента Лу, - с кем не бывает!» «Ты перестань его своими мухоморами кормить, Анатолий Матвеевич! И не вздумай на нем ничего рисовать, грешно это. А ты – не бери с него пример, иначе станешь как он, детей пугать. Чай попили – быстро по домам!». Когда Зеленый ушел, Лу немного рассказал про него. Оказывается, родители Павла Витальевича пережили Блокаду, а отца его на самом деле звали Велвел. И мужик он, на самом деле, каких мало, никого в обиду не даст. И что он на учете психиатра с шизофренией, но сейчас вроде как все неплохо, а раньше закроется у себя и с кем-то непонятно разговаривает, кричит и плачет. И что главная его беда в том, что еврейский Бог не велит касаться мертвого тела, а он касается, хоть и через перчатки. И что выпить водки Павел Витальевич совсем не дурак, прямо-таки совсем-совсем не дурак, а когда выпьет – часто пляшет и поет «Хаву Нагилу» с топотом и криками.

5.

Настала последняя неделя перед Новым Годом, который Яков Васильевич теперь отмечал в компании своей соседки тети Лиды, ее знакомых, родственников и других соседей по подъезду. К празднованию готовились широко, скидывались деньгами и продуктами, добывали в лесу очередную елку, которую подвешивали к потолку и закрепляли снизу в ведре с мокрым песком, выписывали из деревни пол-тора ведра самогона. Тетя Лида жила одна в двух раздельных комнатах и негласно считалась главной в подъезде. В прошлом инженер на военном производстве, кроме крепкой мужской смекалки и таланта к вычислениям на память от своего завода она получила тяжелую травму ноги, на которую сползла с вил погрузчика тяжелая медная болванка. Спасти ногу удалось долгими стараниями докторов той самой больницы, в которой теперь санитарил Яша и благодаря могучему здоровью потерпевшей; нога в итоге стала короче сантиметра на четыре, почти не сгибалась в суставах и мучительно ныла на погоду. Работу пришлось оставить, но тетя Лида не унывала – вместе с товарками она организовала ювелирный ломбард, арендовав, а потом купив помещение на первом этаже в доме по соседству. Дело пошло не сразу, но постепенно, обрастая опытом и связями, стало приносить некоторую копеечку к скудной государственной пайке. Дома у тети Лиды было интересно. Гостевая комната, объединенная с кухней для удобства передвижения широким арочным проемом, была увешана картинами, большей частью изображавшими городские пейзажи; в углу на специальной подставке стоял тяжеленный бронзовый кабан, раздираемый охотничьими собаками – каслинское литьё, подарок на юбилей от завода. Другая комната всегда была заперта на ключ, окно в ней зарешечено и закрыто плотными шторами. Яков и подумать боялся о том, чтобы спросить тетю Лиду о содержимом ее тайной комнаты, но точно знал, что когда-нибудь обязательно сделает себе такую и никому ее не откроет.

Детей у хозяйки не было, но на праздники обычно приезжала из деревни сестра с племянниками, выполнявшими основную работу по дому и кухне. К ним уже в последние часы присоединялся Яша, но без особой охоты, и дружбы между ними не было. Он был бы рад остаться дома, но тетя Лида полностью исключала такую возможность, к тому же, квартира его в эти дни могла служить ночлегом для тех, кому было не дойти до дома – туда приносили матрасы и спали как придется. Прошлый Новый Год Яша проснулся на этих матрасах ночью от удовольствия – рядом лежала неизвестная женщина и вдумчиво ковырялась у него в штанах. Он не был против и сделал вид, что спит; утром женщины этой на месте не оказалось и все попытки узнать, кто же лишил его девственности, результата не принесли – дверь стояла открытой и мало ли какие в новогоднюю ночь ходят женщины.

После недавнего случая в морге Яков Васильевич перестал хандрить и принялся обустраивать свой быт. На полноценный ремонт средств, конечно, не было, но имелись тряпки, вода, хлорка и скребок, которым он принялся без жалости отдирать пропитанные нечистотами обои в дальней комнате. От перегородки тоже наконец-то было решено избавиться. «Живите в доме – и не рухнет дом», - когда-то услышанные слова обрели для него смысл и звучали в голове непрерывно целую неделю. Новое занятие доставляло пробудившемуся ото сна хозяину своей квартиры здоровое удовольствие, ведь это он сам задумал, а не по чьей-то воле, как обычно происходило. Правда, вскоре после начала своего ремонта он стал сильно кашлять, потому что стены жилища были плотно заселены разной плесенью, и самая пыль со следами чужой биологии была отвратительна для дыхания. Тетя Лида, живо участвовавшая в происходящем, организовала пареньку плотную марлевую маску, с которой работать стало гораздо лучше. Склеенные между собой в плотную дерюгу старые обои, осыпавшуюся штукатурку, сгнившие никуда не годные плинтуса, всю эту смрадную перхоть, среди которой он, оказывается долгие годы жил, он мешками уносил на помойку; оголенные же стены и пол пропитывал и мыл крепким раствором хлорки, потом ждал, потом долго проветривал помещение и несколько раз промывал все водой. От хлорки с ужасом разбегались не знакомые доселе с таким оружием тараканы. На помойке также оказалась значительная часть оставленной бывшими хозяевами рухляди; комоды он переместил ближе к прихожей и с помощью дяди Миши, соседа с первого этажа, поставил один на другой. Перегородка была разломана на куски и вынесена на улицу, на память от нее остались полосы на стенах, полу и потолке. Результат оказался ошеломительным – несмотря на временный внешний вид, в квартире Якова Васильевича заиграл ветер перемен. Комната без всего лишнего казалась огромной, окно, отмытое и освобожденное от рухляди на подоконнике и явно отживших свой век занавесок, давало значительно больше света. Чего не понимал Яков, так это того, почему он не сделал всего этого раньше. Теперь он спешил домой и постоянно думал о том, что и как будет делать дальше; дома у него стало легче дышать, он стал лучше себя чувствовать и просыпался утром с ясной головой.

Одним из тех предновогодних вечеров Яков привычно сидел на своем любимом подоконнике на кухне и смотрел в окно. На улице в те дни потеплело и было пасмурно, небо затянуло хмурой пеленой, сбоку подсвеченной далекими огнями тепличного хозяйства, в свете натриевого фонаря различались заснеженные кусты, скамейки и ржавый остов изготовленной ко взлету ракеты с приваренными сбоку буквами «СССР». Не было видно ни души. Яков закурил, и в следующее мгновение в пятне желтого света возникла знакомая двухметровая фигура в длиннополом черном плаще и меховой шапке. Лу стоял и смотрел прямо на него. Яков помахал ему рукой и, высунувшись в форточку, пригласил зайти, - теперь ему не было стыдно приглашать кого-то домой, когда дома не тараканий бомжатник, а модная студия.

- А я гляжу – какие ты все мешки таскаешь? А ты полквартиры своей на помойку стаскал! Это молодец! – Лу оглядел пустое пространство с облупленными стенами. В его присутствии комната сразу перестала казаться большой – индеец доставал потолок руками и наклонялся в дверных проемах. – И что дальше здесь будешь городить?

- Да вариантов-то у меня покрасить и побелить. Может, обои где добуду. Не знаю пока.

- Лучше покрась стены белым акрилом и рисуй на них что-нибудь. Обои – это для одиноких тетенек. Рисуй свою жизнь, потом перерисовывай, и всегда оставляй немного места. Жизнь не закончится, пока будет место у тебя на стене, так и знай, - Лу хитро улыбнулся и подмигнул пареньку.

- Да не умею рисовать-то… - Яков хлопотал на кухне с чаем и никак не мог найти кружку для гостя – придется просить у тети Лиды, а ему никак не хотелось выдавать присутствие своего нового знакомого, потому что уж больно тот был необычен видом. Заметив эти хлопоты, Лу наотрез отказался пить чай, достал из бездонного кармана куртки фляжку, отхлебнул из нее и налил немного хозяину. Яков обратил внимание на изжелта зеленоватый цвет напитка и его маслянистую структуру. Это была крепкая настойка на спирту, травяная, вроде полынная с можжевеловым и анисовым привкусом.

Ничего подобного Яша никогда в своей жизни не пробовал. Послевкусие не-большого глотка еще не успело сойти с языка, как к обычному алкогольному ощущению добавилась бодрая такая музыка, под которую четко и ритмично заработала голова. «Конечно, рисовать! Что еще можно делать с этими стенами?!» Разум, как заведенный, монтировал на неокрашенные еще стены все новые и новые образы; комната последовательно становилась джунглями с переплетением растительности и свисающими с деревьев на хвостах обезьянами, рубкой космического корабля с чернотой вакуума и звездами за иллюминаторами, готическим интерьером с серыми каменными стенами и витражами. Когда немного отпустило, он поднял голову и посмотрел на Лу счастливыми глазами. Тот сидел на его подоконнике и улыбался.

- Ну что, придумал?

- Нет еще. А что это за выпивка такая?

- Это специальная выпивка. Называется «Рождающая миры». Принимать понемногу, иначе слишком много их народится, -  ответил, смеясь, великан, и голос его казался гулким и незнакомым. - Я сейчас пойду домой, а ты ляжешь спать и увидишь, в какую сторону двигаться, хорошо?

- Хорошо, но это же фантастическое бухло! Я еще хочу!

- Нет, не надо еще. Весь смысл в том, что «понемногу». Иначе смысл быстро начинает теряться, я уверяю тебя. Это как лекарство. Ну, бывай, не грусти, увидимся! – Лу обмотался шарфом, накинул плащ и, выйдя на лестничную площадку, к ужасу Якова Васильевича нос к носу столкнулся с курившей в консервную банку тетей Лидой.

- Нет, это кого я теперь здесь вижу? Нет, это не Анатолий Матвеевич, которого я уже совсем забыла! Нет, я такая рада, такая рада, - завздыхала тетя Лида, прижавшись к тертой-перетертой коже индейского плаща и крепко завладев одной из его пуговиц.

- Ну, здорово, Лидия Вельзевуловна! Не исчахла еще над своим златом?

- Вообще, Толик, сколько раз уже тебе говорить, что батяню моего все-таки звали иначе. И к мухам он никакого отношения никогда не имел. Хоть я и не знаю теперь, к чему он имел отношение, кроме буры и канифоли… Вальдемаровна я, но тебе ведь нет до этого никакого дела. Полгода уже тебя видно не было, забросил ты меня! – игриво возмутилась тетя Лида.

- Старые телевизоры почти совсем закончились, Лидия Вельзевуловна, а с новыми возни больше, чем цимуса. Есть вроде немного хлама, посмотрю в праздники, может, загляну потом. Ну не лежит больше душа! Я по вешенкам теперь угараю, такой бизнес, ты не поверишь! Тепло, тихо, запахи грибные, как в лесу…

- Да, да… - понимающе вздохнула женщина. – Все вы так, изменщики. Яшу вон нашего в помощь возьми, - она кивнула в сторону прислонившегося к косяку и пытавшегося разобрать смысл разговора паренька, - пока у него хотя-бы стены еще остались, а то и их разнесет…

- Там у него теперь танцпол, аж завидки берут, тоже такой хочу… Щуку поймала уже?

- Поймала, поймала. Но ты не придешь все равно. Я тебя рада была видеть, Толик. Не забывай старушку. Пойду я. Пульку тащи!

Позже Яков Васильевич узнал, что «пулькой» называли слиток золота, осажденного царской водкой из отжившего свой век радиотехнического хлама – телевизоров, радиоприемников и прочих патефонов; и чем древнее был хлам, тем большую ценность он представлял для золотоискателей. На период массовой замены старых телевизоров на новые пришелся золотой век гаражных химиков, к числу которых примкнул тогда Анатолий Матвеевич. В новой технике золота было меньше, и заниматься этим в смысле заработка стало не так интересно. Осажденное золото плавилось и отливалось в специальную цилиндрическую форму, в результате чего получался небольшой, похожий на пулю, слиток, который можно было выгодно продать. Такими были деловые отношения Лу с тетей Лидой – она эти «пульки» выкупала и понемногу выпускала золото в оборот через знакомых ювелиров. Все это было, конечно, не очень законно, но почему бы и нет, если в результате труда из кучи мусора можно добыть для себя немного деньжат, ведь в противном случае они так и остались бы бесполезным мусором. Яков никогда не держал в руках золота – не приходилось.

6.

В последний предновогодний день на кухне у тети Лиды кипела работа, в воздухе висели пока еще не оформившиеся запахи праздничного стола и мандаринов, морда у каслинского кабана была заляпана тестом. Племянники ушли в лес за елкой, несмотря на запрет самогона до вечера, они, видимо, еще с утра успели разговеться заранее припасенной водкой и были красавцами. Огромная щука лежала на столе на нескольких положенных в ряд досках, голову с надменно выпяченной нижней губой нельзя было обхватить ладонями. Щукой занималась только хозяйка – она резала ей живот, вынутое мясо освобождала от хребта и костей, крутила его несколько раз на мясорубке с хлебом, сливками, луком, яйцами, зеленью и перцем, получался целый тазик розового фарша, на который грустно смотрела голова с похожим на скинутую змеиную шкурку продолжением. Потом тетя Лида, сидя за столом на специальном высоком стульчике, набивала щуку этим фаршем, постепенно зашивая ей брюхо скорняжным швом, потом сворачивала её в тугой калач для запекания на противне, обмазывала маслом, прикрывала фольгой и относила к Якову на подоконник ожидать своего часа.

Яков в это время без устали шинковал салаты у себя на кухоньке, отрываясь для перекура и глотка пива из холодильника; из колонки звучал забытый «Наутилус», что-то про «город шлюх и воров», который, впрочем, верь в него или не верь, стоял на месте и исчезать никуда не собирался. Ощущения праздника у него никогда не было, еще с детдомовских времен праздники воспринимались казенными навязанными мероприятиями, проводимыми только потому, что так положено. За окном, держась за ржавую ступень ракеты, едва стоял одетый в рванину мужик; ухо и половина лица его были измазаны кровью, он водил рукой по уху, потом непонимающим взглядом смотрел на руку, потом снова водил. В нескольких шагах от него, рядом со скамейками, находились его санки с укрепленным на них фанерным коробом. В санках, очевидно, была вся его жизнь, потому что, когда приехала «Скорая», он вцепился в них мертвой хваткой и принялся орать, что, мол, он лучше сдохнет, но без санок никуда не поедет. На крик прихромала тетя Лида и увела санки к себе в подъезд, где имелось подвальное помещение, обещав присмотреть за ними. Когда «Скорая» уехала, на горизонте показались племянники с елкой, шли они шатко, громко разговаривали и смеялись. Отмерзать елку принесли к нему. Она оказалась слишком велика, поэтому нижние ветви и часть ствола пришлось отпилить; Яков поставил ветви в ведро к себе на холодильник и украсил их оказавшимися под рукой конфетами – так у него впервые образовался собственный Новый Год.

Пить самогон начали часов с девяти, немного спустя зашкворчала в духовке щука и воздух наполнился ее пряным ароматом. В телевизоре гудела и мелькала обычная новогодняя трескотня, телевизор служил будильником – не пропустить президента. На застеленном плотной льняной скатертью столе горой громоздились десятки килограммов еды в разных емкостях, скатерть эта служила годами и несла на себе, как память, множество не отстирываемых следов былых застолий. Подвешенная и уже украшенная гирляндами елка была восхитительна, кое-где среди иголок виднелись капельки недавно растаявшего снега. Собравшиеся за столом в ожидании президента недружно ковыряли салаты, выпивали под незамысловатые тосты, тыкали пальцами свои телефоны и явно скучали. Разговоры большей частью сводились к зарплатам, новым способам на эти зарплаты прожить, подходит ли барсучий жир от коронавируса и хватит ли до Рождества самогона.

Когда пришел и сел за стол одетый в новую рубашку Яков, стали обсуждать его жилплощадь и, соответственно, возможных невест, способных эту жилплощадь уполовинить. Из кандидаток немного выделялась Лерочка, работавшая парикмахером здесь недалеко. Из возможных недостатков Лерочки были ее низкая социальная ответственность и склонность сильно напиваться, из несомненных достоинств – миловидное курносое лицо в веснушках и зад, которому не было равных в околотке. От этого зада, особенно прикрытого весенним коротким платьем, невозможно было оторваться и забыть его, это был разрывной снаряд, отравленная стрела, морок, сводивший с ума даже пенсионеров, приходивших к Лерочке стричься по несколько раз в месяц; за этим задом кровавым шлейфом всегда тянулась череда расцарапанных физиономий и выбитых зубов. Стяжательство семейной жизни было ей неинтересно и скучно, видя чье-то слишком сильное желание, Лерочка без лишних слов отдавалась, не чувствуя себя вправе заставлять страдать человека, и искренне не понимала, что она делает не так. Не раз ее саму крепко били обманутые жены своих неверных мужей, ей все было нипочем – прихрамывая, в синяках и царапинах, едва замазанных пудрой, она по-прежнему строила глазки и переминалась с ноги на ногу, демонстрируя игру своих магических ягодиц. Якову, как любому нормальному человеку, Лерочка, конечно, нравилась, но ему никто не рассказывал, что со всем этим делать и дальше рукоблудия дело не шло. Гораздо чаще он представлял себе одногруппницу Киру, он уже давно был с ней в своем сердце, в жизни не осмеливаясь взглянуть ей в глаза или заговорить о чем-то кроме необходимого; она, конечно, все понимала, но была непроницаема и безжалостна к такому безвольному воздыхательству.

Когда заговорил президент, способных услышать его за столом осталось немного – железная Лидия Вельзевуловна, державший себя в руках Яша и сосед с первого этажа дядя Миша, дальнобойщик, едва успевший к курантам от своей задержавшейся в дороге фуры. Племянники успели несколько раз сбегать до унитаза и теперь медленно сползали под стол, как столбики котировок авиакомпаний на новостях о закрытии границ в Европе. Сестра тети Лиды пыталась дозвониться к себе в деревню и президента не слушала. Еще соседи, семейная пара с небольшим дитём, ушли на улицу запускать фейерверк; на пустыре после президентской речи началось светопреставление, от хлопков звенели стекла и срабатывала сигнализация на автомобилях. Свет выключили, и комната освещалась только елочными гирляндами и телевизором с мелькавшими в нем артистами в конфетти.

- Что же, Яша, ты загадал свое желание? – спросила тетя Лида.

- Ой, а что, желание надо? Я не знаю, какое желание… - забормотал застигнутый врасплох Яков Васильевич. – Уже поздно загадывать?

- Нет, никогда не поздно. Президент, вон, желает, чтобы все были здоровы. Но ежели все будут здоровы, ты напрасно ходишь учиться. Скажешь?

- Тетя Лида, я хочу узнать, что там в этой вашей комнате… - сказал Яков и по-краснел, хоть этого и не было видно.

- Яша, ты почему решил, что именно я должна исполнить твое желание, хромоногая бабка? Что, совсем некому больше? И таки нечего больше хотеть, кроме как заглянуть к этой бабке в тайное место? Ты меня огорчаешь, Яша!

- Да нет, я так, любопытно просто. А что мне другого хотеть?

- Ой-вей. Так-таки и нечего? Президентом вот не хочешь стать? Из телевизора говорить будешь, севрюгу кушать? Нет? Человек без желания – ни рыба, ни мясо, ну ведь для чего-то жить надо, не просто так!

- А как понять – для чего? Только не говорите мне за президента, смеяться-то. Кроме меня найдутся в президенты. Хочу ремонт доделать, - сменил тему Яков.

- Нет, ну ремонт, это хорошо. Сделаешь ты ремонт. А дальше?

- Выучусь, работать буду, - Яков понимал, к чему ведет его вездесущая соседка, но не знал, что ему ответить по существу, он, правда, не знал, как и зачем он будет жить дальше. Ему некого было спросить про это – как и зачем.
 
- Мишуня, ты вот зачем живешь? - обратилась тетя Лида к осоловевшему, насквозь пропахшему куревом и солярой своему соседу.

- Я? Фуру гоняю! – гордо и со смыслом ответил дядя Миша. – А что?

- Вот, видишь? Человек гоняет фуру, живет этим. Не «ремонт сделаю», «выучусь» … Фуру гоняю! И тебе вот надо найти-таки свою фуру и гонять ее, а уж что для этого надо делать – это уж я не знаю, что…

Тетя Лида сбилась с мысли и принялась икать, что принесло Якову некоторую передышку. Он понимал, о чем ему пытаются сказать, но понимание это было безрадостным. С молодых ногтей выработанная привычка не принимать решения самому, а осваивать чужие, отравляла ему жизнь. Он понял свое новогоднее желание – он захотел научиться принимать решения.

- Я хочу найти свою фуру, - твердо сказал Яков.
 
- Скоро роботы будут рулить, без работы останешься, - не понял разговора дядя Миша. – Радикулит, геморрой, прибыток не тот уже. Бабу, опять же, не сможешь… Тебе оно надо?

- А ты знаешь, ты сходи завтра к Толику. Ну к тому, разукрашенному. Он недалеко здесь живет. Я давно его знаю. Он шаман. Напросись к нему в помощь, не отказывай, если о чем попросит. У меня брат был, пропащий человек, алкаш запойный, я его отвела к Толику, они вместе уехали куда-то в лес и приехали недели через две. Я брата не узнала, светлый человек стал, и выпить мог, но уже точно не как раньше. Что там делали они – не говорил. Работал у меня, на золоте сидел. Помер только, еще тебя здесь не было, от рака, царство небесное. Попроси его. Пропадешь так, и следа от тебя не будет, и нахрен тогда не нужен этот твой ремонт, пойми ты…

Спустя немного времени Яков ушел к себе. На матрасах на полу храпели и хрюкали племянники. Небо очистилось, Большая Медведица висела над самым лесом кверху хвостом. С улицы раздавались пьяные крики, время от времени хлопали петарды. Он лег и сразу уснул. Во сне к нему пришла Кира в ночной сорочке и, поджав губы, с обидой в голосе сказала: «И долго ты, Яшенька, мучить меня будешь? Прийти – не зовешь, уйти – не отпускаешь». А он смотрит на нее и понимает, что это не Кира, а его мама повернула ему навстречу свое изъеденное болезнью лицо. Он смотрит на неё и плачет: «Вот, мама пришла!»

7. 

Немного поболев после выпитого головой, избавившись от лишних людей и предметов в своей квартире, Яков Васильевич принялся за осуществление всего задуманного, коего накопилось уже на целые годы жизни. Он заметил, что стал другим человеком за какие-то несколько дней. Он словно бы долго шел по пустынной дороге, а теперь сел на попутку и ехал за полчаса свою дневную норму. В голове его словно провернулся приржавевший замок, пробился водосток, через который вместо скудной череды капель образовался живой и подвижный поток, все более набирающий силу. Мучившие его горести странным образом враз оказались на дальних задворках сознания, все они были по-прежнему, но не на виду, как запертый от людских глаз в своей комнатке безумный родственник, с которым по совести приходится жить под одной крышей и делиться хлебом. На седьмой день в его распоряжении оказалось целое ведро замечательной интерьерной акриловой краски, предо-ставленной тетей Лидой в качестве рождественского подарка. На все, конечно, не хватило бы, но лиха беда начало. Он принялся за дело не спеша. От старых хозяев остался цемент, мешок стяжки для пола и немного мелкого шлака; смешав все ингредиенты на куске линолеума на полу в одну кучу, он получил подобие грубой штукатурки и принялся ровнять свои стены, а после подсыхания красил первым слоем, вполовину разведя краску водой. Постепенно квартира его наполнялась белым светом и все было видно даже ночью.

Утомившись от однообразия, уже в самом конце новогодних каникул, он собрался-таки в гости к Анатолию. Тетя Лида указала примерное направление и сказала, что ошибиться будет трудно, ориентир – желтая башня. Лу жил один в ветхом бревенчатом доме недалеко, пешком было идти всего минут десять по частному сектору. Кроме этого дома, на участке высилось цилиндрической формы строение, высотой в два с половиной раза превышавшее самый дом и выше всех строений вокруг, похожее на приземистую башню с несколькими узкими оконцами, входа туда не было видно. Башня, сложенная из желтого кирпича, казалась ярким пятном среди окружающих домишек. Верхний ее край был с несколькими углублениями наподобие бойниц и немного вынесен кнаружи, строение своими пропорциями напоминало шахматную ладью и показалось Якову безупречно красивым. Он глянул поверх забора и увидел старательно прибранную от снега дорожку, уводящую вглубь подворья, заваленного кучами, может, строительного материала или мусора, нельзя было различить из-за снега. От дорожки виднелось ответвление к башне. Немного дальше стояло ветхое строение поменьше, похожее на сарай или баню; за ним уже густые кусты, означающие край территории. Снега нападало очень много и сильно мело, однако дорожки стояли вычищенными до земли глубокими коридорами, со стенками высотой почти в рост. На участке росли несколько небольших кедров, видимо, привезенных и посаженных специально, потому что во всей округе кедров нигде не было; некоторые едва виднелись макушками над поверхностью снега, самый большой, возле дома, был нехотя украшен обрывками новогодней мишуры. Людей не было видно ни на улице, ни на дворе. Далеко перевалило за полдень, непогода сгущалась, ветер свистел в деревянных постройках и из-за метели нельзя было различить, в какой стороне солнце. Яша уже минут пять стоял возле калитки, стуча по ней и пытаясь докричаться хозяина. «Ну вот, не судьба», - уже было подумал он, как тяжеленая рука Лу хлопнулась сзади на его плечо.

- Ну, здорово! Замерз? – Лу был одет в видавший виды пуховик и казался в нем вдвое шире, чем на самом деле; обмотанный вокруг головы шарф скрывал татуированное лицо, оставляя небольшую щель для зрения. – Пойдем греться! Сегодня же рабочий день. Горы трупов. Море работы. Виталич носится, как белка. Все похмельные и как собаки злые. Ужасный ужас. Есть хочешь? – с каждым словом Лу продвигался все ближе к теплу, за ним неуверенно семенил Яков Васильевич. Они минули плотно заставленные разным барахлом сени и вошли в дом.

Изба Анатолия Матвеевича, будучи обычной и неказистой снаружи, на самом деле представляла собой добротное и грамотно оборудованное строение, пятистенок, сложенный из толстенных сосновых бревен. Основная комната была одна и очень большая, с разными закутками; несмотря на постоянное газовое отопление, в центральной ее части, ближе к входной двери, имелся открытый на три стороны очаг с огромной дымовой трубой над ним; в трубе завывал ветер, немного шевеля золу в топке. Было тепло и чисто, пахло деревом, древесной смолой и еще, еле слышно, звучал волшебный, ни на что не похожий запах подсыхающих художественных масляных красок. Более всего бросалось в глаза обилие предметов в комнате – их было вполне достаточно на несколько таких, причем населенных самыми разными людьми. Вдоль стен шли полки, заставленные, видимо, субстратами разных жизненных периодов хозяина: похожие на буратин чурбаки, ящик с деревянными заготовками для трубок разной степени отделки, куски гранита, два человеческих черепа, выкрашенные в затейливый индейский орнамент, без числа бутылочки с жидкостями, связки полых сухих стеблей, полуразобранный проигрыватель для виниловых пластинок, - это лишь небольшая часть, попавшая в поле зрения стоявшего еще на пороге Якова Васильевича. У потолка на натянутых лесках висели пучки сухой травы; отделанная шамотным кирпичом каминная труба также служила сушилкой для даров леса – корней родиолы, кусков чаги, нанизанных на веревки лесных грибов; также там висели несколько связок чеснока. Справа от входа находился верстак, над которым высилась целая стена аккуратно расставленных по своим нишам инструментов; на верстаке были закреплены слесарные тиски, с другой стороны на стальном противне стояла муфельная печь. Рядом с верстаком трудно было не заметить метровой высоты пень, в обхват толщиной, с прикрепленной на нем наковальней. У дальней стены возле окна стоял большой письменный стол с выдвижными ящиками, над ним на стене укреплен стеллаж с книгами, на верхних полках которого кроме книг теснились коробки из-под обуви и множество бумажных рулонов – свернутые карты, плакаты или что-то в этом роде. На столе, немного сбоку, находился мольберт с помещенным на него картоном с недорисованной человеческой головой, вокруг головы изображен пламенеющий золотистый нимб с надписями на непонятном языке. Картина походила на православную икону, однако нарисованный святой, одетый в однотонную дерюгу, с отечным лицом и растрепанной бороденкой, больше напоминал деревенского алкоголика, взгляд его был почему-то злым и затравленным. В дальнем углу стояла широкая прибранная кровать, над кроватью висела полуоблезлая медвежья шкура с головой и огромными когтями. За очагом располагалась кухонная зона с газовой плитой, полками и столом, за который был приглашен присесть немного ошалевший от обилия всего Яков.
Еще несколько минут – и в очаге весело затрещал огонь, тяга была такая, что вместе с дымом в трубу поднималась зола и мелкие щепки. За окнами начало темнеть и ничего не было видно из-за плотной пелены снега, - вьюга и не думала успокаиваться, а только лишь набирала обороты. Только теперь Яков заметил лежащую на войлочной подстилке возле хозяйской кровати большую бело-рыжую собаку с квадратной головой и мохнатыми ушами. Собака лежала молча, только поворачивала голову вслед гостю, улыбалась и медленно шевелила хвостом.

- Это Билл. Он болеет, второй день ничего не ест. А может, от старости. На наше время ему лет сто…

- Первый раз такую собаку вижу. А можно погладить?

- Лучше не надо. Это особенная собака, она как человек. Ты бы удивился, наверное, если бы тебя вдруг подошли и погладили?

- Ну да, пожалуй. Тогда не буду. Не кусается?

- Ну, как тебе сказать… Если будет нужно, она тебя, конечно, укусит. С другой стороны, если будет нужно, и ты ведь кого-нибудь укусишь. Относись к ней, как к самому себе, и поймете друг друга. С этой собакой легко, ничего придумывать не надо. Жаль, недолго ему осталось… 

Лу вышел и минут десять отсутствовал, за это время Яков успел обойти комнату по кругу и еще раз удивиться пестроте ее содержимого. Билл все время сопровождал его взглядом, по-прежнему не издавая не звука. Несмотря на невероятное количество разных штуковин, ощущения беспорядка не возникало и все будто бы стояло на своем месте. Картина на мольберте, как оказалось вблизи, писалась тонкой кистью, с тщательной прорисовкой каждого волоска и морщинки на неопрятном лице. На одной из полок Яков увидел еще десятка два сложенных стопкой таких же картонок, стояли они ребром и нарисованного не было видно. Содержимое книжных полок, как он успел заметить, было сплошь представлено руководствами по разным отраслям человеческой деятельности, от гончарного ремесла до медицины; из художественной литературы он увидел только Библию и «Приключения Чиполлино».
Лу вернулся с поддоном замороженных самодельных пельменей.

- Там прямо конец света. Оставайся ночевать, не дойдешь. Посидим, пельменей поедим с водочкой. Ты ведь не просто так пришел.

- Да я как-то… Неудобно… - на самом деле, Якову Васильевичу уже было вполне удобно, он разомлел от тепла, живот его в присутствии пельменей предательски урчал, а разум был полон ощущением места и времени. Будто бы, после долгих поисков, наконец-то найдена та самая тайная комната, а в комнате сундук, а в сундуке скрижаль со следующим заданием. – Я останусь. Может, что помочь надо?

- Да нет, чего там… Чем занимаешься сейчас, лучше расскажи.

- Ремонтом. Все белым-бело дома, глаза режет. Дальше не знаю, что, не придумал еще. Несколько вариантов есть, но пока ни на чем не остановился.

- Остановишься, не спеши. Оно само придет, прямо к тебе в руки. Думай в одну точку, не отвлекайся, и придет. – Пельмени посыпались в кипящую воду и спустя пару минут, гулко бухая мослами по полу, подошел Билл и тихонько проскулил. – Оголодал? Дело на поправку? Сейчас, друг, немного подожди.

Кобель послушно поковылял обратно на лежанку, хромая и припадая на задние лапы; стало видно его провисшую спину и заостренные контуры тазовых костей, седая шерсть казалась тусклой и выцветшей. Лу приготовил ему похлебку с мослами и горячим бульоном от пельменей и поставил остывать миску на крыльцо.

- Так и живем. Сколько мы с ним по лесам разным отбродили, это же подумать! Был словно продолжение меня, как тень. Но своенравный, поначалу трудно с ним было, не слушался. Теперь не ходок уже.
За окном уже прилично стемнело. На столе появились две дымящиеся миски с пельменями, хреновина и пузатая пятилитровая бутыль с самогоном. Жизнь стала налаживаться.

8.

- А что это за башня у тебя такая? – спросил Яков Озорнин, погружая в хреновину нанизанный на вилку пельмень.

- Я пока сам точно не знаю. Башня. Строю ее, сколько себя помню. Хотел раньше поселиться там, но уже не знаю. Для чего-то другого она. Доделать никак не могу, года два еще, наверное, при теперешних доходах. Если войны никакой не будет. Потеплеет, покажу тебе. Там, наверху, площадка есть, всю округу видно, а меня – нет. Пятнадцать лет назад мне это было очень важно. Теперь важно, но не очень, за это время я научился справляться с присутствием людей. Я их не очень люблю. Когда что-то делаешь, всегда делай поправку на время. Или живи и действуй в вечности, это беспроигрышный вариант. У меня много задумок было относительно этой башни. Например, купель там наверху поставить с газовым подогревом, для зимы. Беседку со скамейками и плющом. Обсерваторию сделать, с телескопом и солнечными часами. Телескоп у меня есть, не очень мощный, но Андромеду видно и много чего еще. Видел Андромеду?

- Нет, никогда, а кто такая? Большую медведицу только видел.

- Галактика, рядом с нами. Пройдет много лет, и ничего на небе не будет видно, кроме этой Андромеды. Она огромная, больше нашей. И быстро к нам приближается. Вообще, на небе много чудес видно, безумной красоты…

Когда свет из окна почти совсем закончился, Лу включил небольшую лампочку в изящном светильнике, прямо над кухонным столом. Все остальное пространство комнаты освещалось отблесками пламени в очаге, порой выхватывавшими ярко фосфоресцирующие пятна собачьих глаз. Билл смотрел на огонь неотрывно. Вместе с ним, из его глаз смотрели тысячи его предков, начиная с тех времен, когда огонь этот горел в пещере, вход в которую был задернут шкурой. В огне непрерывно плясали саламандры – ровным счетом ничего не изменилось за тысячи лет истории. Билл чувствовал свою предстоящую смерть и понимал, что скоро уже и он будет смотреть на огонь из чьих-нибудь других собачьих глаз, и все будет по-старому, потому что одна жизнь продолжается в другую, а огонь вечен, как само время.

Алкоголь постепенно разливался по душам собутыльников и разговор становился нетерпеливым и шумным. Яков все рассказывал про свои сиротские скитания. Хозяин внимательно слушал, интересуясь деталями – продавалась ли на рынке баранина, какой распил был на найденной голове – прямой или под углом и когда по Уфе стали ходить маршрутки. Свои истории Лу придерживал и чувствовалось, что многие из них хорошо бы никогда и никому не рассказывать. Уже значительное время спустя Яков узнал, что собеседник его долго сидел в тюрьме за аборт, который он сделал своей подружке, используя купленный в «Медтехнике» пуговичный зонд, цилиндр шприца Жане со срезанным конусом, марганцовку и руководство по акушерству и гинекологии. Подружка скончалась от сепсиса и тромбоэмболии, успев от отчаянья и злости перед смертью сдать своего возлюбленного, который трусливо скрывался по знакомым, пока она, уже лишенная способности к деторождению, лежала в реанимации, в одиночестве оплакивая свое горе. Лу признавал, что тюрьма спасла его от разложения, потому что был он тогда, конечно, мразью конченой. Вышел он суровым и сильным, сразу устроился по знакомству на погост копать могилы. Годы были лихие, так что дело его оказалось вполне доходным; подкапывая покойников с дырками от пуль в голове под еловыми веточками, он со временем собрал себе на жилье и ушел оттуда, потому что почувствовал, что в противном случае лежать ему под веточками самому. Так он стал санитаром в морге под началом известного нам Павла Витальевича и со временем научился делать свое дело лучше других, освоил бальзамирование, которым до него никто здесь не занимался и теперь получал дорогие заказы на такую работу.

- А где это тебя разукрасили так? Тоже хочу какую-нибудь татуху, только сыкотно, навсегда ведь.

- Ну, если «какую-нибудь» и если «сыкотно», то не стоит и думать об этом. Люди – они все разные. Тебе, в твоем нынешнем виде, рисунки на теле совершенно ни к чему. Велвелыч, вообще, говорит, что это большой грех и непотребство. А если будут к чему, тогда есть у меня один знакомый мастер. Но только внутри своей головы, в самой серединке можно узнать, надо ли что-то на себе рисовать и что именно. Я, помню, загорелся тогда этим делом, на мне вся моя жизнь нарисована. Загорелся, понимаешь, чтобы именно вся жизнь и никак иначе! Когда доживу до старости, все это обвиснет и расплывется, хорошо, что смотреть некому. – Лу улыбнулся. – Я не сожалею, просто теперь это так.

Пельмени были съедены и самогон закусывался теперь хлебом, смоченным в хреновине, также на столе появилась целая банка превосходных маринованных лисичек, рыжих и хрустящих, с укропом и душистым перцем. Анатолий Матвеевич оказался грибником и про грибы мог рассказывать бесконечно. Когда ходили курить, он провел своего гостя в отапливаемый закуток в сенях, где оказались подвешенные к потолку тюки с соломой, на которых гроздьями росли вешенки. Точно такие же грибы, завернутые в пленку, он не раз видел на полках в магазине, теперь стало ясно их происхождение. В закутке было прохладно и стоял удивительный запах – сырого сена и благородной плесени.

- Это непросто было, чтобы они так стали расти. Чуть холоднее – не растут, теплее – киснут, влажность им надо, корм подходящий. Я долго с ними маялся, но теперь здесь оптимальные условия. Они живые, ласку любят и разговоры, - Лу рассматривал свои грибы вблизи, поворачивая тюки специальной палочкой, в свете небольшой люминесцентной лампы тюки отбрасывали причудливые тени с постоянно меняющимися контурами. Яков завороженно смотрел на происходящее, тени на стене напоминали человеческие лица в профиль, они смотрели друг на друга и медленно шевелили губами. – Завтра снимать надо, хорошие уже!

- Слушай, Лу, как ты вот это все сделал? И грибы у тебя, и башня, и картину рисуешь с каким-то мужиком, и собака твоя умнее человека? А я вот живу, как хрен с горы, ничего у меня нет и ничего мне не светит. Ты секрет знаешь, да? – Яша, осмелев от самогона, думал, что теперь можно узнать все сразу. 

- Ну, это не какой-то мужик, это мой отец, - отвечал Лу, пропустив вопросы собеседника мимо ушей, - я пишу его по памяти, а в памяти только и осталось, что глаза его бешеные и бороденка. Непутевый он, но было с ним интересно и тепло. Он был талантлив и умен. Он мне такие хреновины из дерева вырезал одним ножиком, уму непостижимо! Помню, на рыбалке, на коленке, ножиком перочинным вырезал русалку, волосы, титьки, хвост вместо ног, в чешуе, и каждую чешуинку видно! Вот хоть бы одна такая фигурка осталась, все бы за нее отдал… Вот бы сюда его мне, немного резьбу в башке провернуть…

- Резьбу?

- Ну, как тебе сказать… Я это так называю. Я занимаюсь немного разными алкашами, когда время есть и возможность, в чувство их привожу. Сейчас уже очень редко, раньше здесь у меня целая клиника была. Кому помогает, кто совсем с ума сходит. Но терять им уже нечего, поэтому идут за мной. Все на свой страх и риск, ты смотри, не сболтни про это.

Яков сразу вспомнил про брата тети Лиды и спросил про него.

- Да, было дело. Звали его, как и меня – Анатолий. Классический случай, прям хоть в учебник по народной медицине. Это такой был абырвалг, ты бы видел! Мудохались мы с ним две недели, на хлебе, воде и святом духе. Капельниц-то у меня нет, таблеток всяких, а их ведь сперва отмывать надо. Травы, баня каждый день, прогулки по двадцать километров. Но потом он прямо расцвел. Ты знаешь, бывшие алкаши на самом деле очень интересные люди. Это странное и интересное наблюдение, не только моё. Я говорю про тех, кто был действительно алкоголиком, а по-том действительно завязал, навсегда. Завязать – не всякому дано, тут я смотрю, конечно, фильтрую. Речь ведь не про способности даже, а про задатки, про искру Божью. Если искры этой нет, то и раздувать нечего, сиди – протирай штаны в конторе. А вот если она есть, значит Всевышний призывает к чему-то, есть задача. Но у кого меха дырявые, у кого дрова сырые, сам уже знаешь – сделаться полезным человеком сложно. Поэтому пьют водку, она дает ощущение присутствия Творца, но только в пространстве самого себя, движения вовне не получается. Заканчивается все печально, потому что пить водку вредно для организма.

- И что делать? – вопрос совпал с глухим стуком соприкоснувшихся стаканов.

- Что делать, когда не разгорается костер? Создать условия, чтобы огню стало хорошо. Закрыть от ветра. Обеспечить дыхание. Сухие тонкие смолистые щепочки. И дело пойдет. Но это не главное. Главное – стремление согреться, чтобы работали пальцы и голова, чтобы ошибки и неудачи приводили не к отчаянию, а заставляли работать с удвоенной силой. Тогда будет и воздух, и щепочки нужной толщины. Вот с этим стремлением я и работаю. В мозгах, как я это понимаю, многие процессы зацикливаются, потому что так легче. Мысли идут протоптанными тропами, в сторону не сворачивают, потому что там заросли и шею можно свернуть. Жизнь становится стереотипной. Пришел с работы, устал, надо выпить. Выпил, уснул, еле проснулся, голова болит, надо выпить, но надо на работу. Сходил на работу, устал… Потом то же самое, но уже без работы, потому что кому нужны такие работники? А внутри, в заповедном внутреннем лесу, цветет себе цветочек аленький, но с тропинки дом – работа – магазин его не увидеть…

- Ну и что, как ты делаешь-то? – Яков спросил и осекся, потому что, вероятно, Лу не станет отвечать на этот вопрос. Лу, в самом деле, ответил не сразу, он долго сидел, искоса поглядывая на собеседника, ерзал на стуле и морщился.

- Я использую запрещенное законом вещество, псилоцибин. Смысл его в том, что, если пользоваться схемой с тропками и аленьким цветочком, в мозгу натаптывается много разных тропинок, а старые становятся менее актуальными. И, если повезет, по одной из образовавшихся тропок можно дойти до этого цветочка, или хотя бы увидеть, в каком направлении двигаться.

- А если не повезет?

- Тогда увы. Можно заблудиться и погибнуть. Кроме того, если постоянно его жрать, весь твой лес затопчется и перестанет быть лесом, местом для жизни. Мозги высохнут и сгорят. Его поэтому запрещают и боятся, потому что на свете много клинических дураков, ищущих непривычных ощущений. И так даже лучше, дураки эти его обесценили бы. Это лекарство в умелых руках, а так – наркота, дурь. Дуракам и водку бы не пить…

Время приблизилось к полуночи. Огонь в очаге прогорел, оставив после себя припудренные золой мерцающие угли. Лу закрыл задвижку в трубе, и дом наполнился теплом и печным угаром. Он достал с одной из полок коробку, из которой извлек трубку с длинным резным мундштуком и латунной чашей в плотном оплете из узких кожаных ремешков. «Трубка мира!» - сказал он и принялся набивать ее содержимым двух жестяных коробочек, оказавшихся здесь же. Потом он принес раскладушку и организовал для Якова, уже с трудом сидящего на стуле, спальное место. День для Якова Васильевича определенно закончился, он пытался не уснуть, чтобы немного продлить этот вечер, лучший вечер в его жизни. Сквозь дрему он слышал, как Лу раскуривал свою трубку и пыхтел ей, одновременно перебирая что-то в коробке, потом как он мыл посуду и ходил закрывать двери. Потом он провалился в сон, и приснилась ему былинная кузница в форме огромного каменного шатра, с круглым отверстием в центре свода, куда порой залетали снежинки и становились в горячем воздухе мелкими каплями. Со спины было видно кузнеца, огромного и косматого, в кожаном фартуке на голое тело. Он занимался небольшим куском металла, периодически разогревая его в горне и обрабатывая на наковальне. Металлический брусок податливо изгибался под ударами, теряя окалину, и постепенно превращался в подобие человеческой фигурки с хвостом вместо ног. Яков подошел ближе и завороженно смотрел на превращения металла, в угле шумело пламя, плескалась вода и искры с шипением гасли в густой бороде великана.

9.

Проснулся он под вдохновенный звук варгана – Лу стоял над ним и наотмашь бил по язычку громадных размеров инструмента, одновременно гримасничая и приплясывая. Яков видел раньше варган, но маленький и латунный, - этот же был величиной с ладонь и кованый, без изысков, со следами молотка на поверхности дуги, - и звучал он как рев раненого быка!

- Просыпайся, силен ты поспать-то! Десятый час уже. За грибами скоро приехать должны, кофе попьем, поможешь мне упаковать их, ладно?

- Не вопрос. – Голова была на удивление свежа, только вкус перегара во рту напоминал о вчерашнем возлиянии. Рядом сидел немного повеселевший Билл, смотрел на него и улыбался. Метель за окном улеглась, оставив после себя причудливые наносы снега; желтая башня сияла в лучах восходящего солнца. Он оделся и вышел из дома, все дорожки были уже тщательно очищены от снега и расчищен подъезд за забором. Башня Лу вблизи казалась огромной. Он подошел и прикоснулся к ней – кладка была идеальной, кирпич к кирпичу; одно из узких, перекрытых аркой окон находилось на высоте его поднятой руки, так что заглянуть внутрь было нельзя. Чуть подальше, по направлению к бане, он заметил в снегу контур человеческого тела, размерами соответствующий Анатолию, который, видимо, лежал здесь совсем недавно. «Брр», - подумал Яков, холодно же!

Дома его ждала кружка того самого кофе, бодрящие свойства которого он помнил еще по санитарской комнате в морге. Позже Яков узнал, что в составе напитка, как об этом предупреждал Павел Витальевич, кроме собственно кофе, участвовали мелко помолотые сушеные мухоморы, совершенно не менявшие вкуса и запаха. С этого кофе можно было целый день бегать без усталости, правда, поначалу немного тошнило, но недолго. Лу сидел за своей картиной, палитра его помещалась на маленькой картонке, которой он только чуть касался миниатюрной кисточкой с несколькими щетинками на конце. Делать ничего не хотелось. Яков отпил глоток и задумчиво смотрел на кружку с дымящимся напитком, на пенной поверхности которого плавали не успевшие утонуть крупные осколки кофейных зерен. Кружка была глиняной, самодельной, черненой и обожженной здесь же; на кухонной полке стояло множество таких же кружек, тарелок и салатниц. «Ничего, да? - улыбнулся Лу, заметив внимание паренька к посуде. – Дороже выходит, конечно, чем фаянсовые чеплашки из магазина, электричество же. Но люблю глину, ничего не могу с собой поделать». «Очень красивая, научишь сделать такую? Можно же фигурки разные лепить…» - в голове Якова вдруг возник целый миллион фигурок, которые можно сделать из глины, так что потребовалось усилие, чтобы прекратить этот поток сознания. «Пока не заморачивайся, - ответил Лу. – Это долго и трудоемко. У тебя другие сейчас дела».

Они пошли в грибную комнату, где надо было отламывать гроздья вешенок от соломы и складывать их в корзину, получилось три большие корзины, за которыми вскоре приехала машина. Похудевшие соломенные тюки остались висеть в ожидании второй волны грибов, которые Лу обычно оставлял себе жарить картошку и заправлять суп – они были крупнее и почему-то вкуснее.

- Также можно разводить благородные грибы, например, белые, - сказал Лу. -  Но они прихотливы и там целая наука, особенно в том, что касается субстрата. Надо обмануть их, заставить поверить в то, что они растут в лесу… С экономической точки зрения вешенки, конечно, интереснее. С другой стороны, лес – вон он!

- Вот только хотел сказать, зачем их растить, если можно пойти и набрать?

- Да ты понимаешь… Во-первых, ходить теперь далеко надо, чтобы чего-то набрать, ходоков таких слишком много стало. Во-вторых, червивые в лесу грибы, а здесь – нет. А в-третьих – это ни с чем не сравнимое чувство, когда у тебя среди соломы и опилок начинает пухнуть первое плодовое тело, упругое, как резиновый шарик. А на следующий день уже грибы отовсюду лезут и вниз головой висят, они же очень быстро растут. Потом еще раз, еще, как оргазм, только замедленный… - Лу рассмеялся. - Сам гриб – он в соломе, а то, что едим – это его половые органы, что бы ты там не думал. Когда я умру и встречу Бога, вначале спрошу у него, конечно, про устройство Вселенной. А второе – почему получилось так, что половые органы грибов и людей так похожи? Мне это кажется чрезвычайно забавным, больше, чем что бы то ни было. У гриба ножка чтобы споры подальше разбросать, у нас – чтобы поглубже. Думаю, разница только в этом.

- Мне кажется, это просто случайность какая-то, - подумав, ответил Яков. – Как ни крути, общего знаменателя у гриба и члена нет. То есть, если бы не было то-го, кто об этом думает, забавным это не казалось бы. 

- Соображаешь. Но тот, кто об этом думает, есть, и в этом вся штука. Мы живем в том мире, в котором мы есть, и в этом мире некоторые грибы поразительно похожи на член со всеми подробностями. Всевышний так шутит, я это точно знаю.

- Слушай, Лу, ты говорил про псилоцибин. Это ведь тоже грибы? Расскажешь про них?

- Ты про это забудь пока. До него надо дорасти и очень сильно захотеть, прям до жути захотеть, так, что без него никакой жизни. Если иначе – он тебе не нужен. Это грибы, да, но они не для всех. Надо будет, они сами тебя найдут, не сомневайся. Поживи пока так. У тебя много, много дел. Тебе работу найти надо, чем ты живешь – непонятно. Тебе женщину надо найти, свою женщину. Превратить свою халупу в место для жизни. Грибы – это если что-то будет не получаться.

- Работа – это да, - ответил Яков. – Только санитаром пока, больше ничего не умею.

- А ты кем хотел, премьер-министром? Я поговорю с Виталичем насчет тебя, он в больнице каждую собаку знает. Не у нас, конечно, ты при виде покойников с ног валишься. В отделениях. Или на «Скорой». Я позвоню, как узнаю.

- Подумал вот, что не видел тебя ни разу с телефоном…

- Почему, есть у меня телефон. По работе нужен. Я же бальзамирую, кому надо – звонят, договариваются. Жить надо на что-то. А так, конечно, не особо он нужен. Родственников у меня нет, как и у тебя. – Лу неожиданно стал суров и голос его будто треснул. – Родственников у меня нет, и детей нет.

Яков хотел спросить что-то, но, посмотрев на Лу, осекся и замолчал. Тот сидел, осунувшись, упершись локтями в колени и смотрел в пол. Яков поймал себя на том, что впервые внимательно смотрит на Лу, на то, что он уже совсем не молод, на обилие седых волос в шевелюре, на сероватый цвет лица, какой бывает у курильщиков, на то, что татуировки его на трезвую голову выглядят некрасиво и глупо. Он понял, что не все хорошо в жизни этого человека, а то, что хорошо, добыто большим трудом. И что, возможно, когда-то Лу был таким же, как он и не знал, что делать дальше. А еще он почувствовал, как нелепо, когда взрослый мужчина говорит, что у не-го нет детей. 

Перед уходом Анатолий подарил ему несколько угольных карандашей, завернутые в бумагу кусочки сепии и руководство по рисованию – одно из своих многочисленных руководств с его книжной полки. Книгу следовало вернуть, но это не имело значения – Яков был счастлив. Он видел уже свою квартиру местом, в которое можно было бы без стеснения пригласить Киру, чего раньше нельзя было представить себе в самых смелых фантазиях. Он будет рисовать, творить миры, сам, сам их придумывать, из небытия, из чистоты бумажного листа, из собственной головы.
Распрощавшись с Лу, он пошел к себе, шел медленно и с наслаждением, так что путь домой занял минут сорок. Послезавтра уже на учебу, этот вечер и следующий день прошли взаперти, в изучении азов живописи, в результате чего он вполне похоже изобразил свое лицо в зеркале и руку, но получалось пока медленно и коряво. Комната его будет двориком, наполненным простыми предметами – комнатным цветком в горшке, тазом, кувшином, кочергой, прислоненной к каминной решетке. Быть может, там будут какие-нибудь животные, но точно не будет людей – люди для Якова Васильевича были формулой боли, до последнего времени никогда в жизни он не видел от них ничего хорошего и не было человека, которому он мог бы поверить, как самому себе. Есть, конечно, тетя Лида, и, вот теперь, Лу. Но до крайности неторопливый и осторожный характер Якова Васильевича пока не позволял ему принять их в свои друзья безусловно – не сейчас. 

Еще из головы у него никак не выходил псилоцибин. Если это – способ совершить качественный прыжок в другого себя, то псилоцибин именно то, что нужно. Только не давал покоя страх застрять где-нибудь на полпути между старым собой и новым, сумасшедший дом – это ведь смерти подобно. Если жизнь протекает ровно и тревоги ограничиваются выбором еды и развлечений, незачем и думать про такое. Но когда не вполне понятно, как, чем и зачем жить, разум занят поиском приспособлений, он пытается срезать углы, хитрит и изворачивается. Ему не хотелось власти, ему хотелось сделаться прозрачным для людей, жить параллельно общему течению, если не вышло быть его частью. Вот если бы стать настоящим художником! Но это, наверное, несбыточно, и учиться где-нибудь надо… Он помнил про сорок лет, до которых по статистике не доживает половина детдомовцев и про то, что не всегда просто держаться на маршруте. И про то, что легче не будет, а будущая его работа не то, чтобы скука смертная, но она для тех, кому есть куда идти после нее вечером… Она быстро надоест и снова будет это одинокое сидение на подоконнике с сигаретой в руках, и пиво, и пустота… Он не видел способа делать себя самому, ведь для этого должны быть хоть какие-то предпосылки – тренированный ум, воля, не изъеденная постоянным подчинением, ответственность, и неизвестно, от-куда все это должно было взяться – ведь по своим ощущениям был он существом настолько одноклеточным, что впору начинать заново учить слова. Все, что окружало его, было словно декорациями, взятыми из чьей-то другой жизни и приспособленными сюда за неимением собственных. Человек из ниоткуда – или, все-таки, можно найти такую реальность, которая прирастет к нему, как кожа?

10.

С того времени прошло уже больше полутора месяцев, февраль разменял свою последнюю неделю и понемногу чувствовалось приближение весны – темнел и уплотнялся снег, под полуденным солнцем очищались от наледи асфальтированные дорожки, наливался запахами воздух. Яков третью неделю как вовсю работал санитаром на «Скорой», и уже будто бы работал здесь всю жизнь. Вскоре после посиделок с Анатолием его подозвал после занятий Павел Витальевич, завел к себе в кабинет, оглядел с головы до ботинок и сказал: «Какого черта я должен тебя куда-то пристраивать? Руки на месте, голова на месте, иди и работай. Сейчас там вирус какой-то завелся у них, как раз работники нужны». Подстанция находилась рядом с больницей и это было очень удобно, потому что надо было успевать с учебы и на учебу. В обязанности хорошего санитара входила вся работа среднего персонала, ценился же такой персонал главным образом за способность попасть иглой в вену в любом месте и в любое время. Руки у Яши оказались вставленными нужным образом и очень скоро у него все стало хорошо получаться, поэтому спустя короткое время его стали привлекать вторым номером в лучшие бригады. Помощником он был молчаливым и скорым, и было похоже на то, что его место под солнцем на ближайшее время находится именно здесь. К тому же вирус, который там у них завелся, оказался чистой удачей – за него к зарплате платили приличную добавку, такую, что Яков Васильевич, не получив еще первых денег, стал всерьез мечтать даже о собственном автомобиле. Было жаль, правда, что простуда эта, в отличие от человеческой глупости, имела границы, за которыми денежный поток должен поубавиться, но вдруг повезет и появится другая такая зараза? Сам он в этот вирус не верил и не болел принципиально, маску носил, конечно, потому что все носили, но при любой возможности смещал ее на подбородок или снимал. Вокруг, однако, все было зачумлено, многие болели и приходилось иногда ездить на вызовы одному.

В его группе работали многие, особенно тетеньки в возрасте, но не все. Кира работала санитаркой в хирургии, в оперблоке. Яков вошел в другое качество жизни, стал деловым и резким, завел себе наручные часы и постоянно в них смотрел. Особенным шиком было приходить с работы в больницу в спецовке с брызгами крови от очередного клинического случая на рукаве и сидеть где-нибудь с уставшим видом Спасителя Жизней. Больше стало женского внимания, и даже Кира смотрела на него иногда не то, чтобы с нежностью, но уже как на годного к спариванию мужского человека. Но теперь нашему герою было не до женщин, он пытался нащупать свою перспективу и не крутил головой по сторонам.

Дома у него было сделано все, что только могло быть сделано с использованием имеющихся ресурсов, дальнейший ремонт требовал финансирования. Живопись не отпускала его сознание, но пока была заброшена за неимением времени; он понемногу упражнялся с использованием руководства по рисованию и даже приобрел набор художественных карандашей, но вместо прорвы свободного для плевания в потолок времени теперь были только ленивые вечерние часы, в которые так не хотелось напрягать голову. Жизнь Якова Озорнина менялась так стремительно, что он сам не всегда успевал за этими изменениями и не всегда понимал, что именно теперь с ним происходит и откуда ждать подвоха. Свободными вечерами он лежал на своем любимом пружинном матрасе, окруженный акриловой пеленой голых стен с начертанными кое-где несмелыми контурами предметов, большей частью не ушедших далеко за пределы простой геометрии. Мир застрял между вечером и утром первого дня, и ничего еще не было видно кроме бесформенной слоистой субстанции, рожденной дыханием пустоты. Предметы стояли в голове своего творца глухой пробкой, и постепенно становилось ясно, что в этом одномерном пространстве, сколько не газуй, нормального движения быть не может. Время тоже было величиной относительной и Яков чувствовал, что обольщаться по поводу его изобилия не стоит.

В то же время он сдружился с Лу и бывал у него иногда, помогая по хозяйству или просто так, выпить чаю и выкурить по паре сигарет. Недавно умер Билл, его поместили на санки и повезли хоронить в лес, куда-то далеко, где стеной росли одинаковые елки с ритмическим рисунком оттопыренных ветвей, от которого рябило в глазах. Лу называл это место «психоделической рощей». Едва заметная тропинка привела к крошечной поляне, на которой имелась выпиленная из елового ствола скамейка, едва выступавшая из просевшего снега. Лу очистил площадку и принялся долбить ломом мерзлый грунт. Исхудавший Билл лежал на боку с безразличным выражением лица, привычная его улыбка распрямилась и погасла. Стоял пасмурный день, с серого неба сыпалась мелкая ледяная морось и быстро наступали сумерки; настроение было препаршивым. Лу не говорил ни слова и лома своего не отдавал, а только останавливался немного отдохнуть и снова долбил. Закончив с похоронами, он расчистил скамейку и долго сидел, смотря перед собой невидящим взглядом; потом они пили самогон из фляги и домой пошли уже почти ночью. В тот день Анатолий попросил Якова остаться на ночь, потому что первая ночь без собаки, с которой прошли пятнадцать лет жизни, даже такому опытному путнику, как Лу, казалась слишком одинокой.

Они сидели за столом и угрюмо молчали, думая каждый о своем и периодически опорожняя свои стаканы. Ничего не произошло на самом деле, сдохла собака, надо завести другую, смерть — это хорошо, это важная часть жизни. А для кого-то, усмехнулся Анатолий в своем сердце, не просто важная, а настоящая кормилица. И все же что-то произошло, произошло не здесь, не в измерении сидящих за столом людей, в другом, невидимом ответвлении бытия, в мире духов. Словно трещина пробежала поперек ровного пласта реальности, ничтожная сама по себе, она могла быть чревата разрушительными последствиями. А могла и не быть, - так думал Анатолий, - но надо бы знать точно. Быть может, это призрак его, Анатолия, смерти вышел на оперативный простор? Может, это симптом быстро наступающего старческого одряхления и пора сматывать удочки? Или это просто ноет душа, местоположения которой в человеке точно не знал даже Павел Витальевич, просто ноет, потому что был друг и не стало его?

- Ты знаешь, Яша, - шел уже второй час ночи и Лу обнаружил, что не может говорить четко, - мне, пожалуй, скоро надо будет поесть грибов. Чего-то много всего накопилось, как жить – непонятно.

- Я тоже хочу грибов, - Яков пробудился после долгого молчания. – Думаю про них каждый день. Это бывает так?

- Это они тебя зовут. Да, пожалуй, скоро будет пора. Если каждый день, то скоро будет… - Анатолий поднялся и принялся ходить взад - вперед по дому, вокруг очага; останавливаясь порой возле собачьей лежанки, он присаживался на корточки и гладил теплую, покрытую шерстью дерюгу. Понемногу он привыкал к новому положению вещей, к тому, что никто не смотрит на него из своего угла, к автономному существованию, в котором можно, не стесняясь, позволить себе даже стыдные вещи.

- У нас в больнице есть психиатр, баба, мы с ней пересекались несколько раз по разным поводам. В том числе по грибным, было дело. Мурыжила меня одно время, к работе допускать не хотела, габитус, говорит, у меня не такой. Потом разговорились, и она рассказала, что давно, еще при Советском Союзе, будучи студенткой, пробовала ЛСД. Я ее спрашивал – зачем? Есть же грибы, они в лесу растут. Она говорит, что делать ей нечего как за хренью этой в лес ходить, когда там столько полезного. В общем, опыт этот ее не впечатлил нисколько, несмотря на то, что это был полноценный, длительный трип с картинками.

- Потому что баба?

- В какой-то степени да, странным образом, психоделика – это мужское занятие. Но ты не думай, что мы настолько отличаемся от женщин, чтобы не прислушиваться к ним. Здесь, я думаю, есть вот еще что. Для мужика наступает время, когда из мальчика нужно становиться мужем, и это важно, это определяет всю жизнь. Для бабы такого времени нет, она взрослеет понемногу и становится бабой после рождения ребенка, это ее основной рубеж.

- Мужчине нужно нечто, имитирующее рождение ребенка?

- Да, похоже на то. Сходное по силе потрясение. Псилоцибин ведь это настоящий огонь, это нитрометан для мозга, обычно привыкшего к девяносто второму бензину. Молодые мозги как свежая тачка, полетит и не взорвется. Но износ колоссальный, и молодой разум через какие-то часы становится уже совсем не молодым, в хорошем смысле – опытным. Выстраиваются недостроенные схемы, многое становится на свои места. Здесь, в терапевтическом, так сказать, плане, важно само наличие этих недостроенных схем и стоящих не на своих местах вещей.
 
- И что она еще говорила?

- Говорила, что сколько кого ни спрашивала – никто не смог сказать ей, что именно такого открыли грибы, чего торчок не знал раньше. Никому не открыли они никакой тайны мироздания. И я это хорошо запомнил, потому что это действительно так. Никому ничего они не открывают, но, если есть в голове головоломка, которая не складывается, или картина, которой что-то не хватает – в грибах эта недостающая часть может чудесным образом сложиться. Не чудесным, конечно, но выглядеть это может именно так, и за многие свои прозрения я весьма благодарен Создателю, что кроме многочисленных населяющих землю тварей есть еще вот такие.
 
- Ну расскажи еще, расскажи, как у тебя было?

- Нет, сейчас не время уже про все это рассказывать, спать надо. И ты не думай, что я могу про них что-то рассказать по существу. По существу, можно рассуждать о голове, с которой они взаимодействуют. Ты пойми, грибы не делают тебя хорошим или плохим, они модерируют то, что есть. Если ты гнилой уродец, вся гниль твоя будет только бурлить и пениться, как дерьмо в сортире, куда бросили пачку дрожжей. А кто-то увидит деву Марию и свет невечерний… Я когда стал их жрать, - а мне интересно было поначалу до жути, - я два года к мастеру ходил делать себе эти проклятые татуировки. Ты понимаешь – это мне грибы говорили их делать, и тогда никакой черт не отговорил бы меня. Я тогда был Шаман, да. Я и сейчас шаман, в глазах местных алкашей. Когда камлаешь у костра на заимке, это, может быть, помогает, а для обычной жизни – да будь оно проклято все! С другой стороны, я ведь многим помог, а не выглядел бы, как черт, кто знает, поверили бы? Это грибы нарисовали на мне всю эту херь, для того, чтобы проникнуть в других людей, понимаешь? Хитрые, подлюки…

- Может, грибы умеют думать? У них осознанная жизнь, ценности?

- Да ерунда это все, это наркота, химия. Синтетический псилоцибин так же работает. Это алкашам моим нужно вешать побольше пелены перед глазами, не тебе. Что правда бывает, так это удивительное, звенящее ощущение баланса, будто держишь одновременно в руках на пальцах десятки аптечных весов и все они идеально уравновешены и не болтаются. В такие минуты кажется, что глаза твои везде, каждая вещь видна со всех сторон и ты просто не в состоянии совершить ошибку. Поддаешься, делаешь по-ихнему и оказываешься там, где оказываешься…

- Но, как ты рассказываешь, не совсем простая это химия… Были же раньше разные колдовские зелья… - Яков зевал во весь рот и почти засыпал. 

- Да, ведьмы, колдуны в средние века, много чего было. И такие, как я, были во все времена. Все эти костры инквизиции – не такая уж дремучая глупость. Обычная работа Следственного Комитета. Такие, как я – они зрячие. Они могут быть придурками, юродивыми, могут ходить обмазанными говном и не стричь всю жизнь волосы. Но они могут видеть вещи в их первобытности, как они были в то время, когда еще не было слов… Слова – это удобно, это цивилизация. Но это и тюрьма для разума, потому что никакое слово не способно отразить свой предмет в полноте. Представь себе этот мир, он наполнен предметами, но они еще никем не названы. Есть верх, низ, свет, тень, ягода на ветке, кролик в норе, но нет зеркала, в котором все это могло бы отразиться, все существует само по себе…
Речь Анатолия превратилась в набор неразличимых звуков и растворилась в пространстве. Мучительный этот день, забрав порядком взаймы у дня завтрашнего, словно обрубился почти одновременно для собеседников. По воздуху в свете непогашенного светильника медленно плавали частицы пепла, поднятые печной тягой, раздавался богатырский храп оказавшегося на собачей лежанке Лу. Яков беззвучно спал поперек хозяйской кровати и снов в этот раз никаких не видел.

11.

В следующий раз Яков оказался в доме у желтой башни нескоро – Лу взял в марте длинный отпуск и куда-то надолго уехал, оставив хозяйство на попечение соседей, чего раньше не мог себе позволить по причине собаки. При попытках дозвониться длинные гудки через некоторое время сменились короткими. Проезжая по случаю мимо его жилища на «Скорой», Яков видел поверх забора оттаявшие дорожки, лужи и почерневший снег, постепенно сползавший с земли, обнажая неопрятную, в щетине жухлой прошлогодней травы поверхность. Жизнь его текла по свежим, недавно вырезанным лекалам и омрачалась только обидой на неизвестно куда исчезнувшего старшего товарища. Освоившись на своей работе, он приспособился к ее ритму и стал меньше уставать. На акриловой стене, дальней от входа, там, где когда-то стояли комоды и торчал крюк в потолке, возник камин с толстенной полкой и горящим пламенем, пока в карандаше, но уже почти как у папы Карло.

И еще – он наконец подружился с Кирой, первый с ней заговорил, предложив погулять вечером после занятий. Она улыбнулась и сказала «да». Вся его прошлая жизнь словно свернулась в бумажный конвертик, который можно было поместить в нагрудный карман рубашки и никогда больше не открывать, никому не показывать, и забыть про него. Теперь он – молодой, талантливый, рукастый, уже почти уверенный в себе, зарабатывающий свою зарплату, а скоро уже почти фельдшер. Может, только рожей не очень вышел, но это, говорят, не главное. Они гуляли до ночи по плотинке, по скверу, недавно отвоеванному у попов, вдоль берега пруда, потом даже катались на лодке – в этом году рано открыли лодочную станцию. Он был молчалив, потому что боялся рассказать лишнее про свою ненужную прежнюю жизнь. Она тоже больше молчала, потому что все было понятно без разговоров. Ее округлое лицо с широко расставленными глазами и носом с едва заметной горбинкой поселилось в самой середине яшиной головы и, подобно машинисту в голове шагающего робота, руководило теперь всеми его помыслами. Она немного хромала, едва заметно, когда торопилась; не дожидаясь вопросов, девушка рассказала про врожденную нервную болезнь и своё детство, проведенное в больницах, и про родителей, благодаря которым неизбежная инвалидность стала лишь трогательной особенностью походки. Редкие случайные прикосновения обжигали их огнем, оба краснели и старались не смотреть друг на друга, и улыбались, как два дурачка. Яков теперь уже знал, что в ней вся его новая жизнь. Кира тоже это знала, поэтому пытала паренька и нежности особой не показывала.

Апрель выдался необыкновенно бурным, снег сошел в несколько дней, переполнив на короткое время все окрестные водоемы. Везде твердили про очередную погодную аномалию, но и без синоптиков было ясно, что летняя жара в это время, когда только набухли почки на деревьях – это как-то неправильно. Хотя – неправильно для кого, для чего? А если было неправильно, а теперь становится правильно? Кругом тысячи километров необжитых, поросших лесом земель, без дорог, с редкими человеческими поселениями. Вот куда бы тепла побольше, чтобы отступила мерзлота и ослабло злое дыхание Арктики. И побольше бы людей, конечно, чтобы лес сделался садом. Под ногами упруго гудела только оттаявшая земля, воздух был полон ее мшистыми, травяными, болотистыми запахами.

Наконец, объявился Лу, пришел без предупреждения поздним субботним вечером, накануне самых майских праздников, когда уже наступила прохлада и можно было прикрыть распахнутые настежь от духоты окна. Он заметно изменился и посвежел, исчез красноватый оттенок кожи, глаза блестели и прожигали насквозь; лицо его теперь покрывала окладистая, черная с проседью, бородка, скрывавшая большую часть татуировок. Теперь он больше похож на биндюжника, чем на индейца и выглядел вполне по-деловому: просторный летний костюм с кожаными нашлепками на локтях выглядел практично и дорого, новые туфли блестели и, кажется, даже скрипели. Образ венчался широкополой кожаной шляпой в тон нашлепкам, фиксирующей зачесанные назад волосы, уже не просившие орлиного пера.

- О, Яков Васильевич! Привет, как твои дела? Пустишь погреться? Ты что стоишь, как вкопанный, не рад мне? – Лу улыбался.

- Я рад, только поверить не могу, что это ты. Ты ведь на два месяца исчез. Хоть бы позвонил.

- Да телефон забыл, блин, а номера твоего так не знаю. Слушай, это бабы могут звонить друг другу по десять раз в день, и в результате ни о чем не договориться. Месяц, год, десять лет, да какая разница? Кругом миллиарды лет вечности. Если бы я через десять лет пришел, нам с тобой не о чем было бы поговорить?

Было видно, впрочем, что Лу все же испытывал неловкость. Он никогда не называл Якова другом, но даже в этом случае можно было бы как-то предупредить об отъезде. Мало ли что. Да ладно, чего уж, спешка, билет на поезд возник всего за несколько часов до самого поезда. Лу все это время путешествовал по Кавказу. Добравшись по железной дороге до Кисловодска, потом, на автобусе, до Приэльбрусья, он пешком, с огромным рюкзачищем, наполненным тушенкой и сухарями, забрался на Эльбрус, без всяких приспособлений, пугая своим лапотным видом похожих на космонавтов туристов в обвязках, с ледорубами и зачем-то в ожерельях из карабинов. Потом он спустился и отошел в сторону, подальше от людей, нашел себе убежище между камнями в одном из скальных кулуаров и пробыл там почти неделю. Стояла редкая, теплая и безветренная погода, он дышал высотой, пил чай из трав и снега, грелся на южном весеннем солнце и общался с местными духами. Потом он крепко заблудился, так что потребовалось забираться наверх для поиска ориентиров. Весна шумела ручьями, шум этот постоянным фоном сопровождал звенящую горную тишину, в которую вторгались порой далекие, едва различимые людские звуки. Спустился он чумазым, загорелым и лет на десять помолодевшим. Духи здешних гор оказались благосклонными к странному, но непротиворечивому образу его жизни, и, получив мир и благословение, Лу засобирался жить дальше.

Яков слушал этот рассказ затаив дыхание. Сама идея такого одиночного путешествия в неизвестность, к заснеженным вершинам со сползающими с них ледниками на некоторое время завладела всем его существом. Одиночество, свобода, ветер, развевающий хлястики его модного столитрового рюкзака. Но какая свобода, когда Кира? Нет, теперь только с ней, надо уговорить ее! Как же, она хромает… В голове вмиг нарисовались ночная стоянка в горах, костер и звезды над головами, и он уже не слышал Анатолия, а слышал треск горящего хвороста и ее грудной, проникающий в позвоночник, голос.

- Выдыхай, бобер! – рассмеялся, глядя на него, Лу, - ты, никак, влюбился? Что, правда? И когда только все успеваешь?

- Есть такое… - Яков застеснялся и покраснел, - Ты уехал, я влюбился. Только она, как тебе сказать, не того… В смысле…

- Да того, того! Главное, смелее, поступательными движениями! Это же хорошо, когда так. Не дозрел ты, правда, малость, но какие твои годы!

- Тоже мне, советник… Сам-то бобылем живешь!

- Да почему, ходят ко мне иногда разные бабы. Постоянной нет, я обет дал. Да мне и не надо уже. Прошло мое время, твое только начинается. Здесь Лу рассказал приятелю про свою погибшую от пуговичного зонда подружку, рассказ произвел большое впечатление.

Они пили травяной кавказский чай, привезенный Лу из Кисловодска; еще были залитые медом кедровые орехи, удивительно вкусные. Теперь у Якова имелись все приспособления для чаепития, на кухонную утварь и прочие предметы обихода он потратил почти всю свою первую зарплату; что-то подарила тетя Лида. Стол был покрыт новой клеенкой, на окнах – красивые занавески с крупным неритмичным рисунком, на кухне стоял пряный, по-настоящему домашний запах. Лу вспомнил, как здесь все было полгода назад, и молча удивился своему приятелю. «Если так дальше пойдет, товарищ Яша таки станет человеком», - подумал он, но вслух ничего такого не сказал. Товарищ Яша держался прилично, и уже не всякая скверная новость была способна выбить его из седла. Вот только того, как оно будет дальше, никто из них пока не знал, потому что будущее – самая непостижимая штука на свете...
Собираясь домой, Лу напомнил про обещанный велосипед и длинные выходные впереди. Он предложил открыть сезон – выбраться на заимку, километров пятьдесят отсюда, в тайге. Яков подумал минуту и согласился. Только дежурство нужно отдать. Решили собраться завтра вечером у Лу, переночевать и стартовать послезавтра рано утром.

В ту ночь Яков долго не мог заснуть, ворочался, несколько раз вставал курить, пил корвалол. В голове шевелилось непонятное предчувствие. Если какими-то месяцами раньше он мечтать не мог о таком приключении, теперь поездка эта почему-то пугала его. Уснув уже с первыми птицами, он увидел себя бредущим по незнакомому проселку, кругом туман, ноги вязнут в дорожной грязи. Сквозь пелену свисающего серыми лохмотьями неба неистово кричали вороны, те самые вороны из его сиротского детства. Каждый шаг давался с трудом. Присев у обочины и собравшись закурить, он увидел вдруг свои руки и обмер – кисти были сплошь покрыты нелепыми, уродливыми татуировками, продолжавшимися на предплечья; а на костяшках пальцев правой руки красовались корявые синие буквы: «КИРА». 

12.

На следующий день, впрочем, от этого морока не осталось и следа, только голова утром была тяжелой и мутной от корвалола. Оттоптав положенное время в больнице, он переоделся в старье и поспешил к желтой башне. Оттаяв от снега, она казалась огромным молодым грибом с нераскрывшейся шляпкой и полной, проеденной в нескольких местах узкими червоточинами окон ножкой. Участок, очищенный от мусора и прошлогодней травы, выглядел аккуратно, кедры вытянулись молодыми побегами. То, что Яков принимал зимой за мусорные кучи, оказалось огромными, непонятно как привезенными сюда каменными глыбами, составлявшими экспозицию наподобие японского сада камней, только без причесанного песка между ними. Несколько таких камней, размером с журнальный столик, лежали у подножья башни и служили скамейками. Самый крупный вертикально торчал из земли справа, почти у соседского забора, метра полтора высотой. Яков подошел к нему и толкнул – камень стоял намертво. 

«Я два крана пригонял, чтобы его туда поставить, не упадет он!», - голос Лу раздался сверху, со стороны башни. Яков посмотрел наверх и увидел его голову, выглядывающую поверх парапета. «Заходи!» Дверь в желтую башню оказалась открытой, и он вошел внутрь. Внутреннее пространство башни, не изрезанное никакими перегородками, казалось огромным. Лишь каменная винтовая лестница, крутой спиралью вдоль стены ведущая к самому верху, меньше метра шириной и без перил немного уменьшала его; по ходу лестницы располагались узкие стрельчатые окна. Слева от входа находился камин высотой почти с Якова Васильевича, наполовину встроенный в стену и со спрятанной туда же трубой; в помещение он выступал на ширину толстенной полки из целого мореного бревна. Кирпичная кладка в топке выбелена огнем, арка закопчена, на дне топки – толстый слой пепла и головешки – камин, было видно, вполне рабочий. Пол вымощен полированным гранитом с красноватым и желто-коричневым зерном, в тон кирпичу. Шаги и любые звуки отдавались гулким эхом, Яков с восторгом принялся ухать и ахать, как ребенок, радуясь вакханалии отраженного звука. «Хорош уже, залезай! - засмеялся наверху Лу, - почему, когда кто-то сюда заходит, сразу начинает шуметь?» Яков поднялся по лестнице, прижимаясь к стене и стараясь не смотреть вниз. Разойтись здесь было бы сложно, но, похоже, хозяин башни и не собирался здесь ни с кем расходиться. Наверху оказалась круглая, окруженная высоким парапетом площадка с небольшой крытой надстройкой в месте выхода, также умощенная гранитом, немного нисходившая от центра к краям для водостока. Залитое солнцем внутреннее пространство было совершенно скрыто от посторонних глаз, окружавшая его стена оказалась Якову почти по макушку. Как в самой башне, так и наверху не было ни одного предмета, только гранит и аккуратно уложенный желтый кирпич.

- Ну, что думаешь? – Лу, сидя на корточках, ковырял палкой забитые мусором дыры в стене, служившие для отвода дождевой воды.

- Думаю, это лучшее, что я видел в жизни…, - прошептал Яков, и было это чистой правдой.

- Ну, тут мы нашли друг друга, - рассмеялся Лу. Я тоже этой стройкой бредил, сил она из меня вытянула столько, что на две жизни хватит, если не больше.

- А зачем тебе эта башня, для чего она? – Яков никак не мог насытиться увиденным. Внутреннее устройство сооружения целиком и без остатка отражало его мечту о месте для жизни. – Если бы я собрался построить себе что-то такое, получилась бы такая же, с точностью до кирпича.

- Не, тебе оградку пониже надо, я под себя делал, - весело отвечал Лу. – Но я не сомневаюсь, построил бы! А зачем – не спрашивай, я этого не знаю. На Кавказе вот много похожих башен, зачем их строили? Я точно не знаю, но, вроде как, каждый род у них должен был построить башню. Это, конечно, сторожевые башни, но, в действительности, они не всегда были для чего-то нужны.

- Просто потому, что это красиво?

- Да, похоже на то. Но это не просто красота. Это мечта о неземном, лестница в небо. Нижний мир, где приходится копаться в разном говне, и верхний. К тому же, здесь, наверху, я могу не видеть людей. И ночью – здесь такие звезды!

- Скажи, Лу, тебе это тоже грибы подсказали, башню построить? В смысле, легче было бы, наверное, построить дом?

- Идея родилась, наверное, в грибах, но потом-то было полтора десятка лет работы, я же сам все это клал, своими руками. Ну, помогали мне, конечно, мои алкоголики, раствор месить, все такое. Но клал все сам. Помню, собаку взял, когда яму копал под фундамент. Кирпич дорогущий, тоже не грибы покупали. Дом можно, конечно, но дом у меня есть, а башни не было. Пойдем уже, собираться надо.

Они спустились и зашли в дом. Лу притащил рюкзаки, несколько спальных мешков, какую-то одежду и наказал Якову выбрать себе что-нибудь. Потом он извлек откуда-то обещанный велосипед, затащил его домой и принялся за техобслуживание. Велосипед был старый, с гнутым рулем и несколькими вмятинами на алюминиевой раме, но, несмотря на эти дефекты, казался способным довезти своего седока куда угодно. Лу снял трещотку, цепь, положил их в кастрюлю, налил туда машинного масла и поставил кастрюлю на плитку, установленную прямо в очаге под трубой, чтобы не дымило в комнату. Потом выправил зажатый в тисках руль. Потом снял колеса, каждое по очереди зажал в станке и подкрутил спицы. Потом поменял камеры на новые, покрышек новых не было, но старые еще держались. После установки колес на место долго колдовал с тормозами и добился их хваткости. Установлены трещотка, цепь, отрегулирован механизм переключения передач и велосипед был готов. Яков не очень помнил, когда вообще ездил на велосипеде, может, еще в детдоме, под липами? Но стоило только выехать из калитки, уже почти в сумерках, как заработала мышечная память и пыльная улица стремительно понеслась под педалями. Что это за наслаждение! «Завтра пять десятков километров пилить, накатаешься!», – кричал вслед Лу, но куда там…

Потом они долго укладывали рюкзаки, тот, что предназначался для Якова, получился маленьким и легким, несмотря на его возмущение. «Ты сам-то хоть доберись, - говорил Лу. – Задница завтра без рюкзака отвалится, с непривычки». В очаге загорелся огонь, Лу курил свою трубку, пуская кольца, ближе к огню деформируемые гравитацией печной тяги. Вспомнили Билла, чья лежанка до сих пор была на прежнем месте. «Вот, ищу себе теперь такого же, акиту. Есть щенки, но уже взрослые. Хочу маленького совсем, только от титьки. Без собаки – что за жизнь». Яша кивал, но лишь из вежливости. Он думал о своей подруге, уехавшей в Карпинск, к родителям. И о том, как они снова встретятся, и захочет ли она дальше видеться с ним. А если получится так, что не захочет – тогда он будет жить один, и… На этом месте Яков почти готов был расплакаться.

- Ну что, грибы-то будешь пробовать? – спросил Лу, вырвав паренька из когтей любовного оцепенения. – Зовут они тебя или не зовут уже?

- Зовут, вроде… А как это понять?

- Это не надо понимать, это или есть, или нет. Или созрел, или повиси еще, - усмехнулся Лу, в отблесках пламени снова похожий на индейца. – Я говорил уже.

- Так конечно! Только страшновато все равно…

- Страшновато – это нормально. Главное, чтобы не было страшно до жути. Не боятся только торчки и идиоты.

- Боюсь с ума сойти. Ты про них такое наговорил. Голова у меня, как сказать… слабоватая, сам знаешь.

- Ну, я скоро пожалею, что предложил тебе. Слабоватая голова. Мне, как раз, главное – чтобы это было твое решение, чтобы ты сам этого хотел. А получается, что я тебе что-то навязываю. Это только мое, пойми, только мое понимание псилоцибина. И только мое мнение о том, что псилоцибин должен в определенном возрасте попробовать любой здоровый человек мужского пола. А на самом деле – да хрен его знает, как оно на самом деле! Живет, знаешь ли, целая куча людей на свете и большинство из них знать не знают ни про какие грибы.

- Я не хочу, как все. На самом деле, я хочу быть похожим на тебя, - проговорился Яков и покраснел. – Только без татуировок, - продолжил он, вспоминая свой последний сон, некрасиво это, на самом деле.

- Ну да, ну да. Жизненные задачи у нас с тобой разные. В смысле, ты свою еще не нашел.

- А ты нашел?

- Я – да. Я шаман, знаю жизнь, смерть и могущество природы. С этим знанием и пользуясь её дарами, я помогаю отчаявшимся людям вновь обрасти волю к жизни. – Лу торжественной походкой подошел к столу, откуда-то взявшимся маленьким ключиком открыл один из его ящиков и достал ежедневник за 2004 год, превращенный в записную книгу. – У меня здесь почти две сотни записей, по одной на странице. За пятнадцать лет. Каждая запись соответствует человеку, с которым я работал, используя псилоцибин. – Лу раскрыл книгу и пролистал перед глазами Якова несколько ее исписанных аккуратным почерком страниц, на каждой из которых значились фамилия, имя отчество, контакты; ниже – информация о человеке, проведенном «лечении» и его результатах. На некоторых страницах были приклеены фотографии, местами виднелись незамысловатые рисунки. На некоторых страницах, в углу, стояли жирно нарисованные кресты.

- А кресты эти – что они значат?

- Кресты – это значит, что что-то пошло не так. Вот этот – был такой пузатый мужик, он от стакана вообще не мог оторваться. Даже на несколько часов. Притащил на заимку водку, понужал ее где-то под кустом, а я чего-то упустил это, думал, по нужде бегает. Грибы на бухло, да в первый раз еще. Словил он тогда ужас дикий, ползал с выпученными шарами, рожу всю изодрал в кустах, орал на весь лес. После этого не видел его совсем, через год где-то узнал, что помер. Или вот, еще один товарищ, - Лу, пролистав несколько страниц, нашел одну с таким же крестом. С фотографии куда-то в сторону смотрело серое асимметричное лицо. У него шиза была, но такая, что сразу и не скажешь. Странный был человек, себе на уме, всегда вроде чего-то не договаривал, оглядывался на ровном месте, прислушивался к чему-то. Я тогда не обратил на это внимания, только начинал еще все это дело. Тем более, что грибов он хотел до жути, прям спуску мне не давал. Дал я ему грибы, потом еще раз, потом узнал, что товарищ этот в глубокой дурке и голове его пришел конец. Всякое бывает. Двадцать восемь таких крестов, около пятнадцати процентов. Довольно много, но это ведь как посмотреть. В том виде, в котором я их беру – они на краю пропасти. Они бы все равно погибли, может, чуть позже. Это очень особенный контингент, ты понимаешь, некоторые даже не держатся за жизнь. Им интересно, что же может произойти такого, что заглушило бы их неизбывную, как кровоток, тягу к выпивке. Они все разные, многие с высшим образованием, много без высшего. Простые люди, но ты пойми – простых людей не бывает! В той или иной степени, все они, конечно, опустились. Но, иной раз, чем ниже, тем веселее потом наблюдать за из прогрессом – эффект низкой базы…

- Так что, и меня в свою книжку запишешь?

- Тебя зачем, нет. Сейчас ты не пациент, в помощи не нуждаешься. Потом, со временем, что-нибудь может не получится у тебя по-крупному, и забухаешь, конечно. У тебя есть к этому определенные предпосылки. Габитус, как психиатрша наша это называет. Тем более, бухал уже, сам говорил. Ты ощущаешь себя ущербным, и не без оснований. Это такая темная комната в твоей голове, тебе надо выйти оттуда, закрыть дверь, выбросить ключ и никогда больше туда не заходить, никогда. Пусть она будет, эта комната, но жить ты должен снаружи. Вот для этого, может быть, и пригодятся грибы. В общем, до завтра время у тебя еще есть.

13.

Проснувшись полпятого и наскоро позавтракав, они двинулись в путь, через Верхнюю Пышму по Старотагильскому тракту. Пункт назначения был недалеко от Аятского водохранилища, в глухом лесу; найти искомое место можно было только точно зная, куда свернуть с просеки. Последние километры они шли пешком, ведя под уздцы свои просившие пощады велосипеды. Запахи весеннего леса сводили с ума, кое-где в низинах лежал не растаявший снег, от которого приятно вяло прохладой. Утром, выезжая из города, Яков даже немного замерз; теперь стояла жара градусов под тридцать и палило солнце, смягченное едва оперившимися листьями деревьями. «Глобальное потепление», - ухмылялся Лу. Наконец, обливаясь потом, они пришли к крохотной полянке без всяких внешних ориентиров, ее легко можно было не заметить и с десяти метров. Пространство это образовалось двумя десятками спиленных под комель сосен и лиственниц, из которых здесь же была срублена избушка с небольшой открытой верандой, с выложенной горбылем поверх слоя рубероида двускатной крышей. Рядом шумел ручей, специально запруженный ниже по течению так, что образовался небольшой водоем с выложенным плоским камнем берегом. Открытая небу часть полянки была совсем небольшой, со всех сторон нависали огромные лапы деревьев; но берег ручья купался в солнечном свете. За прудом виднелась груда обугленных камней на сваренной из уголка металлической конструкции – очаг для походной бани; устройство это повредилась только сошедшим снегом и требовало ремонта. Отдельно, под огромной лиственницей, находилось огороженное ровно подогнанными камнями костровище; рядом лежали врытые в землю два толстенных бревна со стесанным верхом, служившие скамейками.

Мужчины разделись и по очереди с наслаждением окунулись в мутную ледяную воду пруда, потом выпили по глотку самогона и долго сидели, куря сигареты и греясь на солнце. Заимка эта, как рассказал Лу, несмотря на относительную близость к населенным местам, чудесным образом оставалась нетронутой все время своего существования. Выхода к сильно заболоченному берегу водохранилища здесь не было, как и любых проезжих дорог, поэтому не было рыбаков; грибники могли забрести сюда только случайно или заблудившись. Тропинку знал только Анатолий и его пациенты, для постороннего она казалась лишь смутным направлением.

В избушке было просто и чисто. В углу, слева от входа, на большом плоском камне стояла металлическая печка-буржуйка с трубой, обложенной у потолка стекловатой; возле застекленного маленького оконца – приставной столик, размерами немногим больше столиков в железнодорожных вагонах. По бокам находились грубо сколоченные из досок узкие нары, жилище это предназначалось не более, чем для двух человек одновременно. Пол земляной, плотно утрамбованный и укрытый в центре куском линолеума. Стены бревенчатые, с проложенными мхом венцами. В потолке возле окна торчал крюк, с которого свисал на веревке туго завязанный пакет. «От мышей», - сказал Лу. В пакете оказались соль, сахар, перец, спички, стеклянная бутылка с прозрачной жидкостью, какие-то еще свертки и жестяные коробки, было не разобрать. На единственной полке над окном стояли латунный чайник, жестяные чашки и тарелки и несколько ложек в стеклянной банке. Стены и потолок жилища покрыты копотью, особенно в печном углу. Чистота и нетронутый пакет с припасами говорили от том, что, несмотря на незапертую дверь, никто сюда не заходил со времени последнего приезда Лу, то есть с прошлой осени.

- Огонь жечь будем только к ночи, сушь, вертолеты летают. Дым могут увидеть, конец тогда конспирации, - сказал Лу. Он залез на чердак, долго там копался и достал, наконец, небольшую коробку с плотно упакованными полезными для жизни приспособлениями, в числе которых имелась туристическая газовая горелка. К горелке в рюкзаке у Лу имелись два полных баллона с газом, и через некоторое время они пили душистый кисловодский чай с овсяным печеньем, сидя на нарах возле столика и потягивая гудящие от усталости ноги. – За дровами все равно идти надо, скоро темнеть будет.

- Сходим, через часик… - засыпающим голосом пробормотал Яша. Еще немного, и паренька сморило сном. Лу достал спальник, укрыл его и вышел из избы.
В лесу быстро темнело. Чудесный воздух, легкий и свежий, не обремененный еще тяжестью летних запахов – только оттаявшая земля, сырая древесина, нагретая солнцем хвоя. Уже отовсюду лезла зелень – тонкие жилки травы, набухшие или вскрывшиеся почки, клейкие побеги с нежными новорожденными листиками. Лу нырнул в свою ледяную купель еще раз, крикнул во все горло, смахнул с себя воду, оделся, выпил полстакана самогона и некоторое время сидел на веранде, ловя последние лучи вечернего солнца. Потом собрал немного хвороста, на вечер хватит, дров кругом было в избытке. Потом снова сидел, курил в темнеющее небо. Когда небо погасло, развел огонь в костровище. С грустью вспомнил Билла, присел и погладил ладонью место, где обычно лежала собака, уткнувшись мордой в теплые камни. Деревья плотной стеной обступили разгоравшийся костер, отблески пламени плясали на толстенных стволах и нижних ветвях, уже изрядно прокопчённых и лишенных растительности. Ветра не было совсем, и дым столбом поднимался в прибывающее звездами небо.

Пробудился, наконец, Яша, вышел к костру, потягиваясь и бурча, что не разбудили раньше. Можно подумать, кто-то должен был его будить. «Не бухти, - фыркнул на него Лу. – Смотри, какой вечер, как тепло! Отдыхай, набирайся сил». Вечер выдался, правда, нездешним, будто лес этот стоял гораздо ниже по карте, где-нибудь среди южных морей.

- Осторожно с огнем только! Окурки в костер бросай, смотри внимательно, - монотонно твердил Лу, расположившийся на дальней, за костровищем, скамейке. И правда, сухостоя много кругом, сухие хвойные ветви до самой земли, полыхнет – огонь, как по лестнице, сразу заберется до верху. Пожар здесь совсем ни к чему.
 
- Грибы-то завтра? – Яков Васильевич окончательно проснулся и заскучал.

- Завтра, не спеши, - ответил Лу. – Знакомиться с ними нужно при свете дня, иначе напугают они тебя. Много не бухай сегодня, спать пораньше ложись. Чем свежее голова будет, тем лучше. Думай только о хорошем, о самом лучшем, что у тебя есть.

Самым лучшем в жизни Якова, конечно, была Кира. Нечеловечески трудное, равно нечеловечески прекрасное ощущение высоты, до которой так трудно добраться, но добраться нужно. Мысли о подруге с недавних пор лишились эротической окраски, теперь она наполняла материнством его лишенную матери жизнь, и измены, второй раз, ему было бы не пережить. Хоть какая она была ему подруга, и знала ли Кира эту свою новую обязанность – быть рядом, просто быть? Быть может, вспоминая своего странноватого приятеля в далеком Карпинске, Кира и жалела уже, что связалась с ним, догадываясь, что легко ей не будет. Да и вспоминала ли? Сам-то он – кусок пустой породы или из этой породы чего сделать можно? А может, внутри камень кроется, драгоценность, которой не видел свет? «Это вряд ли, конечно», - молча усмехнулся он.

Они долго сидели молча, на какое-то время почти забыв друг про друга, машинально подкладывая хворост в неспешный огонь. Окончательно стемнело, сквозь сплетение древесных ветвей над головой отчаянно сквозили звезды. Шелуха городской жизни неслышно, как перхоть, осыпалась с них, выгорая в пламени костра, обнажая нежную, покрытую чувствительнейшими, как кошачьи усы, волосками поверхность сознания.

- Лу, а что ты думаешь о Боге? Ты веришь в него? – спросил Яков.

- Бог, да… - Лу мечтательно заправлял свою индейскую трубку в кожаных ремешках, держа ее быстрыми пальцами над походным кисетом. – Нет, не верю, конечно, какой еще Бог, зачем он?

- А вот если есть он где-нибудь и неважно, зачем и для чего?

- Да не, ну, если так, то пусть будет, конечно, мало ли что и для чего есть. Я не возражаю, - ухмыльнулся Лу, уже вовсю пыхтя своим курительным аппаратом. – А тебе для чего это?

- Да так, думаю. Для чего-то ведь придумали его. И попы эти кругом, они ведь разумные люди, как присмотреться, здоровые бородатые мужики. И вот они ушли к этому Богу, живут по каким-то своим понятиям, бороду не бреют, рясы свои смешные носят всю жизнь неизвестно ради чего, как так?

- Ну, ты теплое с мягким-то не путай. Есть Бог, а есть попы. Они хорошо с этого Бога живут. Тут вирус, конечно, приход им поубавит, но ничего, может, талию видно станет. Перспективы у них все равно нет никакой, сейчас идти в попы – значит быть лопухом конченым.

- А серьезно?

- А я и серьезно. Если серьезно, мир ведь очень сложно устроен, в нем есть много загадок, нерешенных задач, и часть этих задач никогда не будет решена по объективным причинам. – Лу явно оживился и повеселел. – И есть огромное количество людей, которым не надо бы никаких загадок, которым надо, чтобы все на свете соответствовало их маленькому уму. Для них он и есть, этот Бог, создатель неба и земли. Чтобы охватить разумом эволюцию материи, нужно определенное время разум этот тренировать, готовить, посвящать этому занятию время и силы. Гораздо проще представить себе, что эволюцию придумали ученые, а все устроено Богом. На качество жизни это допущение никак не влияет, мало того, теперь в приличном обществе принято быть немного православным.

- Как-то все слишком просто у тебя, не знаю. Взяли все и придумали. Церквей понастроили по всему миру. Книги писали про него, едва только буквы появились. Все дураки, один Лу все знает!

- Церквей, правда, настроили много, как только их отапливать теперь… Что ты называешь Богом? По большому счету, человек обладает сознанием, это функция наших мозгов, чудовищной сложности нейронных сетей. В числе прочего я эту сложность имею в виду, когда говорю о том, что не бывает простых людей. Так вот, сознание – штука многослойная. Кому-то удобно выделять в его структуре «душу», наиболее тонкий, восприимчивый, эмоционально подвижный его компонент. Пусть так, не возражаю. Так вот, в этой самой душе, если ее так называть, горит вечное пламя, потому что душа – это зеркало, отражающее огонь Вселенной, негаснущий гул атомных превращений. Мы подобны Вселенной и несем в себе частицу ее пламени, в своей душе. Иногда пламя это как огонек в лампаде, иногда оно волнуется и может обжечь, а иногда испепеляет… Вот это Бог, его присутствие в человеке.

- Это да, это я понимаю. Но почему, когда во все времена, кроме, разве что, последней сотни лет, вокруг религии собирались лучшие умы человечества, не нашлось никого, кто обозначил бы это раз и навсегда?

- Ну почему, находились, обозначали, еще не так обозначали. Раз и навсегда. Потом столб на площади, цепи и куча хвороста до колен. Всё совсем не просто, всё, наоборот, чертовски сложно! Я же сказал про нерешенные задачи. Знаешь, многие великие люди говорили, что верят в Бога. И не просто так говорили, а зная цену своим словам. Ни один человек не знает, что есть за краем видимой Вселенной, что было до Большого взрыва, было ли тогда время, еще какие-то вещи. Можно только строить догадки, теории, но задачи эти нерешенные, потому что нерешаемые, на данном этапе нашего развития. Это уж у кого какой характер. Кому-то не то, чтобы все равно, но отношение к нерешаемой проблеме именно как к нерешаемой. Ну, не могу я жениться на английской королеве, и даже объяснять не буду, почему. Просто не могу, не хочу и не буду. Да и старая она. А кто-то места себе не находит рядом с проблемой. Вот Вселенная. Она один раз так рванула, вывернув пустоту наизнанку? И больше не будет, и продолжится лишь до тех пор, когда все вещество станет гравитацией в черных дырах? Или это – дело обычное, кругом куча таких вселенных, как пузырей в мыльной пене и постоянно что-то взрывается? Или – как-то иначе? Мы с тобой, скорее всего, никогда этого не узнаем.

- А кто-то должен знать, хочешь сказать?

- Ну так да! Есть некто, все это знающий, просто потому, что мир, очевидно, существует как целое, и правая рука должна знать, что делает левая… Вот, этот не-кто и есть Бог, имя ему – Предвечный…

- Так ты веришь в такого Бога?

- Мне все равно, вот честно. Что есть он в таком виде, что нет – никакой разницы. Материя мне представляется первичной, вот, наверное, и ответ на твой вопрос. Очевидно, есть некий материальный континуум, существующий по своим законам и независимо от нашего участия. Вакуум, звезды, темная материя – все вместе. С одинаковым действием законов физики. Все это миллиарды лет существует, расширяется, трансформируется. Где-то, крайне редко, возникают тепличные, подходящие для тонкой эволюции материи условия, и вот уже чепушится жизнь. Вот для меня гораздо важнее веры в Бога понимание того, что буквально сразу после формирования нашей планеты на ней возникла жизнь, что материя сама по себе способна к этому, эта грубая порода, камень! Конечно, это представляется чудом и делом Всевышнего, потому что где камень, а где дитя человеческое!

- Я тоже вот этого не понимаю. Читай про это, не читай, все заумь, все уныло и непонятно. У любого есть то, что он не понимает…

- Да, и то, чего ему не хватает. Почему бы не попросить у Бога? Религиозность – какая-то женская черта. А насчет «уныло» я совершенно не согласен, наоборот, у меня волосы дыбом при мыслях от всего этого…

- Не понимает, - продолжил Яков, - как ты говоришь, по объективным причинам, для человека этого объективным. Кому-то понятно, а ему – нет. Так и пусть будет Бог, у каждого – свой.

- Да пусть, конечно. Я же сказал – не возражаю. Каши не просит. Тебе если надо его, значит, так тому и быть. Выбирай любого. – Лу, смеясь, еще долго говорил разными словами одно и то же.

Весь собранный Лу хворост выгорел в прикрытые золой мерцающие угли, антрацитовая чернота леса сгустилась, едва разбавляясь лишь догоревшим костром, несколькими пробившимися сквозь ветви звездами и полуживым огоньком в чаше индейской трубки. Собеседники вовсю зевали и, вскоре, засобирались спать по своим шконкам. Яков, похоже, уснул еще по дороге туда. 

14.

И вот новый день, солнце отчаянно сквозит в окошко, Лу сидит возле столика и перебирает своими огромными, корявыми пальцами какие-то былинки. «Двадцать. Двадцать пять», - едва слышно бормочет себе под нос. Жестяная коробка с винтовой крышкой, рисунок как на коврике у тети Лиды в прихожей. «Да это грибы у него!», -  наконец понял Яков полузакрытыми глазами. Сушеные грибы, мелкие, ломкие, с тонкими, как травинки, ножками и узкими кожистыми шляпками, по-одному добывались из коробки в фаянсовую ступку, какие есть в школьных кабинетах химии. Некоторые шляпки были отдельно от ножек, но в ступку попадали только полные комплекты. Ножки прямые, изогнутые, темно-синие на изломе, шляпки островерхие, соломенно-коричневые, кожица странно мерцает, будто не сухая, а слегка подвяленная. Немного тянет грибами, приятный замшелый запах. «Вставай давай, хватит глазами мерцать, - призвал Анатолий. – Дивный сегодня день!»

- Это и есть те самые грибы у тебя?

- Они самые, волшебные. Нормально здесь, на несколько раз хватит. Я ущипну немного, для бодрости. А так, это твой сегодня день! – Лу смотрел на паренька весело и добродушно, но сиротский опыт подсказывал Якову за этим добродушием настороженность и даже некоторую тревогу, как у врача перед операцией.

- Где ты их берешь, расскажешь? – притворно зевая, спросил Яков. – Будь уже, что будет, - подумал он.

- Это сложно. Здесь, вообще, очень мало мест, где они растут. Но есть. Их можно и дома растить. Но я люблю из леса. Коробка вот, с прошлой осени, я поубавил ее, трипанул пару раз. Придет осень, пойду на свою полянку, могу тебя взять, если будешь еще… Да не грузись, прорвемся! – засмеялся он, увидев затравленный взгляд Якова Васильевича.

- Да не, нормально. И вот так они просто растут, а ты идешь, собираешь их, сушишь, и ничего никому не должен?

- Ну да, а как еще? Дары природы! Трудно только искать, это целое дело. Под Москвой их много, под Питером, там все грибные лужайки по осени вытоптаны. А здесь, считай, самый край их обитания. Трава для них должна быть особенная, кочки. Погода подходящая, и не каждый год они бывают, чтобы ты знал. Это не доза, которую по закладке за пару часов можно купить.

Отмеренное количество грибов заняло ступку почти до верха, после чего Лу принялся орудовать пестиком, растирая их в мелкую труху. Минут через десять грибы превратились в горку голубоватой пыли, взлетавшей при малейшем движении воздуха, так что ступку пришлось закрыть картонкой. Шипение газовой горелки сменилось свистом и бульканьем чайника, спустя короткое время кипяток был готов и отставлен в сторону для остывания. Из рюкзака возникла массивная толстостенная чаша из знакомой уже Якову черненой глины с незамысловатым орнаментом вдоль края, она казалась грубо обработанным куском вулканической породы. «Специальная чашка, только для грибного чая», - пояснил Лу. Стенки, более, чем сантиметровой толщины, видимо, нужны были для охлаждения кипятка. Странным образом, в присутствии этого черного сосуда страх Якова перед предстоящим мероприятием уступил место любопытству и почти игровому азарту, черная чашка словно зарядила воздух магией события. Он обулся и вышел на улицу за утренними делами. Солнце уже давило, обещая день даже жарче вчерашнего; воздух наливался испарениями разогреваемой земли. Чудесная утренняя сигарета, следом – еще одна. Есть ничего не надо, сказал Лу, да и не хотелось.

Лу всыпал в заварник грибную пыль, потом пальцами собрал со стенок ступки все доступные ее частицы. Туда же пошли две крупные щепоти кисловодского чая, немного персикового джема, полная десертная ложка меда и значительная часть специально припасенного лимона, предварительного раздавленного; все это залилось из чайника уже подстывшим кипятком и накрыто крышкой. Запахло травами, грибы присутствовали резкой, неприятной нотой, от которой по всему телу внезапно пробегала дрожь. Лу тщательно размешал эту суспензию случайной длинной палочкой и оставил настаиваться, минут на двадцать.

- Вот псилоцибин, - говорил Лу, неотрывно глядя Якову в глаза и будто чеканя слова. Они нашли тебя, грибы. Ты, верно, чем-то это заслужил. И прежним ты уже не будешь. Потому, что человек, съевший грибы, навсегда останется человеком, съевшим грибы. Ничего не бойся. Я буду рядом. Не спеши, ничего не предпринимай, не делай никаких выводов. Просто плыви по течению, смотри во все глаза, слушай во все уши. Все, что увидишь или услышишь – это для тебя, делиться этим не надо ни с кем, и со мной тоже.

Напиток, наконец, настоялся, осел и был с осторожностью слит в чашу через бумажный фильтр. Короткий глоток – пить это трудно, противный тошнотворный грибной привкус. Потом еще и еще, чай быстро остыл и в прохладном виде казался менее противным, но лучше было запивать его водой. Чаша опустела, мутнеющими глазами Яков наблюдал, как Лу развел грибы в заварнике еще раз, разболтал и налил в чашу уже спитого чая – себе. Сразу как-то зазнобило, сверху свитера будто бы хотелось надеть еще один; по телу поползли мурашки, торчком встали соски. «Я на улицу лучше пойду, холодно», - спросил Яков. «Далеко только не забредай». Вышел. Здесь все знакомо – заводь с плоскими камнями по краю, рядом освещенная солнцем лужайка, солнца мало, в основном рыхлая тень. С каждой минутой тело слушалось его все меньше. Он подошел к воде, немного постоял, направился к костровищу, присел на вчерашнюю лавку и поднялся с нее уже с большим трудом. Знобит, почти трясет от холода, как при простуде, нехорошо, хочется в тепло. С трудом взяв себя в руки, он поковылял в сторону солнечного пятна, упал в него и некоторое время лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Скрипнула дверь, Лу выглянул из избы и минуту спустя принес потрёпанный туристический коврик, - «Ложись сюда, простынешь, земля мерзлая еще». И скрылся, оставив Якова одного.

Он лежал неподвижно лицом вверх, широко расставив руки, с закрытыми глазами. Солнечное пятно быстро перемещалось, и, спустя короткое время, ушло в сторону, оставив нашего космонавта в тени. Еще знобило, но уже не так сильно, с ковриком было лучше. Он приоткрыл глаза. Заповедный, нехоженый лес обступил его огромным резным шатром, несколько голубых пятен неба казались цветными витражами в непроницаемой древесной кладке. Стволы стояли колоннами, выше змеились толстые живые ветви, образуя вверху арочные перекрытия. Все звонче, под давлением поднимающегося солнца, шумел ручей; в звуках этого шума сеть переплетенных ветвей перед глазами шевелилась, как клубок змей, лениво ползущих в разные стороны. Пространство над ним замкнулось узорчатым, расписанным самим Создателем сводом, живым и подвижным, с питаемой легким движением ветра чередой ветвей с новорожденной листвой, хвойного лапника, неба, золотисто-коричневой сосновой коры и умбры прохладной лесной тени. Между деревьями сновали погруженные в весенние заботы птицы, щебечущие изредка и по-деловому, как рабочие на стройке. С каждой минутой картина перед глазами Якова упрощалась и, одновременно, оживала, становясь непрерывным, словно тканый ковер, полотном, пропитанным игрой небесного света. Таких красок Яков не видел никогда в жизни, они невозможны в мире людей, не цвет – представление о цвете, из этого голубого с зыбкими, пульсирующими фестончатыми контурами шьют сорочки ангелам. Долго смотреть было трудно, голова быстро переполнялась увиденным и глаза автоматически закрывались; при закрытых глазах поле зрения выстилала подвижная чешуя бесконечных оттенков зеленого и коричневого.

«О каком страхе говорил Лу, не понимаю», - подумал он. Вместо страха было недоумение – как всего этого можно было не знать, не видеть, не хотеть видеть раньше? Его не избалованное прекрасным сознание, разогнанное до неимоверной скорости, когда минута кажется часом, заново открывало простые вещи, всегда казавшиеся недостойными отдельного внимания. Свет, состоящий из лучистого венчика и золотистой пыли, что он – лучи или пыль, или все вместе? Деревья – они же шесть земли, земля покрыта шерстью, как кожа волосами, а трава и кусты – подшерсток. Смерть – чушь какая, смерти нет, сорванная травинка остается травинкой, а когда уйдет в землю, из нее вырастет другая травинка. Только время никак не давалось ему, что такое время? Тикающие часы, смена картинок перед глазами, растущие ногти на руках? Все, что отображало течение времени, было предметами, или событиями, или предметами в событиях. Времени нет – таков был предварительный итог его недолгих размышлений, не очень, впрочем, его удовлетворивший – как это, времени нет, когда оно есть?

Действие грибов достигало максимума, сознание крепко штормило, мысли и образы толклись и путались в голове, формируя все новые конструкции, существующие до очередной волны, превращавшей все в мусор и пустое место. Ничто, прежде устойчивое, уже не стояло на своем прежнем месте, голова Якова превратилась в погремушку, наполненную предметами его жизни и теперь попавшую в чьи-то неистовые руки. Начали дробиться самые кирпичики сознания – слова; из осколков слов беспорядочно и навязчиво формировались странные, уродливые образования. Тела он не чувствовал, видимо, оно так и лежало неподвижно на коврике, было неважно. На какое-то время он словно потерялся, внезапно полностью оборвалась связь с реальностью, пространством и временем, он был в пустом, лишенном любых ориентиров месте, в однородной пустоте, в сером тумане, состоящим из раздробленных в пыль свидетельств его существования. Любопытство сменялось страхом, потом снова любопытством – постепенно он погрузился в состояние абсолютной новорожденности, когда ничего еще не существует и все в первый раз, и сам страх в первый раз, откуда бы ему взяться из ничего? Якова Васильевича не было, так что и бояться было некому. Время остановилось, все происходило так быстро, что ничего не происходило. Он словно уснул, всего на миг, послуживший точкой сингулярности, переломившей плавную линию его жизни.

Вдруг он проснулся, словно постучали сверху, а может, его его разбудил далекий гул облетавшего окрестности вертолета. Заклокотал позывами рвоты выпитый грибной чай, он вскочил и успел добежать до ближайших кустов, где его этим чаем вырвало. Все, с возвращением! Он уселся на скамейке возле костровища, закурил сигарету и долго, с удивлением смотрел вокруг. Вчерашней полянки не узнать, теперь это волшебное место, окруженное огромными живыми деревьями – стволы их казались вдвое толще вчерашнего и словно дышали, медленно двигалась земля под ногами и камни вокруг потухшего костра словно раскачивались из стороны в сторону. Избушка Лу словно подросла на пару венцов и похорошела. Все вчерашние заботы, эта ежедневная замороченная канитель из работы, учебы, ремонта, тошнотворных воспоминаний, комплексующего самоедства, мелких удач и провалов – все это казалось теперь шелухой, скрывавшей доселе крепкую, здоровую плоть сознания. Казалось, только теперь Яков с уверенностью мог сказать: «Я есть», еще вчера это не означало ничего, кроме текущего местоположения его тщедушного тельца. После пережитых потрясений все в его голове расселось по своим местам, все проблемы, все враждующие крайности сидели тихо за одним столом, готовые к любым переговорам.

- Ну ты как, живой? – показался, наконец, Лу, который все это время наблюдал за Яковом Васильевичем из окна. Лицо его казалось широким и скуластым, с пухлыми, как у негра, губами и приплюснутым носом. Яков не привык еще к «псилоцибиновым» искажениям и удивленно разглядывал товарища.

- Как видишь, заново родился! Это, я тебе скажу…

- Не, не рассказывай ничего, не нужно. Обдумай, перевари. Сейчас тебе хорошо еще, волшебное это, конечно, состояние, как будто все хочешь и можешь. Потом, когда зрачки сузятся, станет немного тоскливо, это надо переждать. Потом будет обычная жизнь, все как всегда, только смотреть на нее ты будешь другими глазами. Запомни это состояние, как тебе все видится сейчас, пусть это будет некой отправной точкой, «райским садом». Когда окажешься в каком-нибудь говне, вспомнишь сегодняшний день и будешь знать, в какую сторону двигаться.

Лу, ухмыляясь и мурлыкая что-то себе под нос, ушел в лес за хворостом. Остаток дня прошел неспешно, в течение нескольких часов мир в глазах Якова потускнел и вернулся к своему прежнему виду. Было, правда, немного грустно и бессильно, но немного алкоголя исправило ситуацию. Восстановили баню, наломали пихтовых веников и, когда стемнело, несколько раз парились, окунаясь после жара в ледяную купель, крича и дурачась.

- Никому про то не рассказывай, - строго приказал Лу, уже сидя возле костра. -  Даже если очень захочется рассказать, даже Кире своей. Это запретное дело, оно не для чужих ушей. Живи сейчас, как жил, время проводи с пользой.

- Спасибо, слушай, за твои грибы… - прошептал Яков. – Только, как жил, уже не буду. Занимался разной херней. Вспоминать противно.

- Ну, и херней иногда полезно позаниматься. От нервов помогает. Ты же не думаешь, что сразу станешь великим человеком и все получится. У тебя голова сейчас – стройплощадка, и только. И еще, тебя сейчас может потянуть на разное… Ну, вроде моих татуировок. Ты сперва посоветуйся. То, что приходит на ум, не всегда то, что нужно делать. Мне вот некому было это сказать. – Лу помолчал минуты две. – Ну ладно, расскажи хоть немного, что видел?

- Ты говорил как-то про мир, где предметы еще никем не названы. Вот этот мир и видел. Все развалилось на мелкие части и собиралось заново.

- Ого, ничего себе! Надо бы поменьше тебе было… А, впрочем, в самый раз, летать – так летать, как говорил доктор Розенбаум. Бога своего видел?

- Не, а бывает, что и Бог?

- У меня не было, но это же ты про него все вспоминаешь. У алкашей моих часто бывало, а особенно у самых безголовых, прям и лик, и голос. Каждому ведь свое… Меня в последнее время преследует… Как сказать? Я для себя почему-то называю это «гравитационная линза». Это, конечно, не та гравитационная линза, которая у астрономов, просто звучит красиво. Представь, у тебя лупа, ты разглядываешь через нее что-нибудь, удаляешь лупу от предмета, все дальше, изображение увеличивается. И вдруг, в какой-то точке, изображение будто обрывается, размывается и исчезает, а потом появляется снова, но уже в перевернутом виде. Фокусное расстояние, школьная физика. Но в моих грибах это изображение – я, и кто-то, может Бог, может Большой Брат, двигает свою лупу взад-вперед через фокусное расстояние, и я моментально меняюсь на какую-то свою противоположность, с черного на белое и обратно. Это как стрелка на циферблате – когда она показывает «двенадцать», она одновременно показывает «ноль», и где черта между этими двумя состояниями, мне понять сложно. Кошмар, каждый раз – это дурное мерцание, к чему оно?

- Ну, в природе ведь нет циферблатов, цифр, стрелок, все происходит плавно. Весна, лето, осень, зима. Где черта между осенью и зимой? Когда снег, тогда и зима. Не заморачивайся.

- Ну, ты меня спас! - засмеялся Лу. – Теперь, как замерцаю, буду повторять – весна, лето… Пошли спать, завтра обратно пилить.
Даже после бани – заснул Яков с большим трудом, долго ворочался под храп и сонное бурчание Анатолия, несколько раз ходил курить. Сознание троило, перед глазами то и дело мерцали словно электрические разряды, в голове навязчиво возникали какие-то мысли, которые уже некуда было рассовывать. Лишь с утренними птицами выработалось, наконец, адское топливо псилоцибина, и он с наслаждением провалился в пустоту сна.

15.

В течение целого месяца мая после грибов предметы перед глазами Якова едва заметно шевелились, особенно в сумерках или при сильной усталости, а еще перестали сниться сны. По совету Лу он пил магний и витамины, это хорошо помогало. Вспоминая свои давние похмельные галлюцинации, Яков потел, бледнел и зарекался несколько раз от всяких таких приключений в будущем. Впрочем, постепенно все прошло и почти забылось. С ума он не сошел – об этом теперь можно было говорить с уверенностью. Напротив, он весьма укрепился в себе, словно внезапно стал лет на пять старше.

Время было переполнено, жизнь из неизвестного мутного ручья с заболоченными берегами превратилась в небольшой, но бодрый поток. Из сутулого, невзрачного паренька с шаркающей походкой и испуганным взглядом исподлобья он превратился в смотрящего прямо перед собой стройного молодого мужика с умелыми жилистыми руками. Уголовный «ёжик» на голове стараниями Лерочки сменился нормальной прической, приятно посмотреть – красавцем его, конечно, по-прежнему назвать было сложно, но он точно перестал выделяться среди однокашников в худшую сторону. Видя перемены, особенно радовалась за него тетя Лида – чувствуя подступающую старость, она все больше вкладывалась в своего соседа, рассчитывая на некоторые дивиденды в то время, когда ноги совсем перестанут ходить, а голова – соображать. Она несколько раз ходила с ним на рынок выбирать подходящую одежду, и вскоре Яков стал выглядеть опрятно, иногда даже франтовато. Часто он стал составлять ей компанию за ужином, иногда просто за бокалом вина, в котором тетя Лида хорошо понимала; когда она уезжала гостить к сестре – оставляла ему ключи для полива цветов на подоконниках.

Однажды вечером, находясь в приподнятом настроении после распитой на двоих бутылки Риохи, она отворила перед ним, как алтарные врата, дверь своей потайной комнаты, и это была высшая степень доверия, потому что другие ее секреты уже были никому не интересны. Яков вошел почтительно, комната была небольшой, темной, с наглухо занавешенным окном. В ближнем углу, рядом с входной дверью, стоял старинный секретер, заваленный исписанной бумагой; подальше находился массивный письменный стол с выдвижными ящиками, два стоящих друг на друге сундука, шкаф и прикрученный к стене сейф высотой Якову по подбородок. Стены сплошь завешаны старыми фотографиями в рамках; над секретером с одной из них смотрела молодая супружеская пара – он худощав, с нездешним, немного цыганским лицом; она еще красавица, чем-то похожа на Киру. «Васенька мой», - вздохнула тетя Лида. Самое интересное было на столе, превращенном в настоящий ювелирный верстак, с горелкой, бормашиной, наковальней, миниатюрными тисками и доброй сотней специальных инструментов и инструментиков, аккуратно стоящих в своих пазах вдоль заднего края стола. Хозяйка, как оказалось, втайне от всех занималась штучной ювелирной работой, одно – два изделия в год. Сейчас в тисках была закреплена массивная брошь, изображающая солнце, с изогнутыми в одну сторону лучами и концентрическими кругами на поверхности диска, из чистого золота. «Заказала вот одна старушенция, из Новосибирска, через знакомых. Смотри, шаманство какое! Рисунок нарисовала. Мне интересно только одно – где она её носить будет?» Увиденное потрясло Якова, он вспомнил Лу – было что-то общее в их подковерной жизни, тайное пламя, рождающее удивительные вещи. Спустя некоторое время он упросил соседку научить основам мастерства. Тетя Лида, ворча и вздыхая, под честное слово не воровать инструмент и никому ничего не рассказывать допустила его к себе во время работы.

Приближались последние экзамены, открывавшие дорогу к должности фельдшера и самостоятельной работе; прилежанием в учебе Яков Васильевич никогда не отличался и теперь приходилось догонять. Мысли его, однако, были уже не здесь. Он бредил теперь собственной ювелирной мастерской, судьбой Данилы-мастера и рукотворной красотой, которой не видел свет. Металл завораживал его до одури. Кроме того, весьма привлекательной казалась мысль о независимости, о той самой «параллельной жизни», которой можно было добиться, овладев этим ремеслом. Он ходил за тетей Лидой по пятам, ловя каждое ее слово и трогательно стараясь разгадать любую ее нужду. Наградой было место ученика и мелкие получения – поджечь горелку, собрать и переплавить восковую стружку, наточить резцы. Старательность и аккуратность, с которыми Яков выполнял эти поручения, принесли плоды - к середине лета тетя Лида, похоже, поверила в него и взялась за дело всерьез.

Как-то субботним утром она увела Якова в гаражи недалеко от дома Лу и познакомила его с литейщиками – в одном из гаражей была устроена подпольная литейная мастерская, где можно было заказать отлив изделия по восковой модели. Ребят было двое, Паша, что постарше, и Игнат, мелкий паренек на побегушках; оба чумазые, в робах и войлочных фартуках, с корявыми, черными от копоти руками. Здесь было, конечно, не так красиво, как в тайной комнате тети Лиды – друг на друге мешки с формовкой разных сортов, рядом в ящике груда мятых, порой прожженных насквозь опок разных размеров, кругом ожоги от убежавшего металла, сажа, бесконечные грязно-белые асбестовые разводы, ведра и тазики с отработанной формомассой. В воздухе висела гарь жженого ювелирного парафина. Почти все оборудование было самодельным – муфельная печь из микроволновки, вибростол с движком от стиральной машины, литейный аппарат на сваренной из уголка станине с насосом, бывшим в прошлом, видимо, армейским автомобильным компрессором. Здесь Яков должен был стажироваться до конца лета, после чего, в качестве экзамена, требовалось отлить для тети Лиды латунное колечко, изображающее злую кошачью морду с вооруженными когтями передними лапами. Именно так она описала его, и добавила, что при одном только взгляде на это кольцо любая нечисть должна уменьшаться в размерах и испуганно прижимать уши. «В ломбарде буду одевать его, на приемке, чтоб и мыслей ни у кого не было…» Конечно, она могла сделать сама, но хотела понять, как справиться ее новый ученик и стоит ли он потраченного времени.

Пришло время – и экзамены пролетели на одном дыхании, да и не было почти никаких экзаменов, так, посидели – разошлись. Отвечал он коряво, но никому не было дела, сдавали все, даже старшие тетеньки из группы, которые обычно молчали и улыбались. Образование четвертого сорта. Впрочем, по факту, он вполне мог работать фельдшером и самостоятельно разбирать простые ситуации, для этого заработанных троек хватало с лихвой. Кусок хлеба теперь у него был, а, главное, намечалась перспектива. Вообще, это лето казалось чудесным, непохожим на любую часть прошлого времени и, пожалуй, стоящее всей прожитой жизни. Странное дело – каждый день приносил радость, каждый час и каждая минута были разобраны и лишнего времени почти не оставалось. Он даже захотел бросить курить, потому что курево отнимало время, но не бросил, не справился пока с выворачивающим мозги желанием. Это не важно, была цель, она волчком крутилась в голове, держала внимание, служила гироскопом, стабилизатором его сознания. Колечко с кошачьей мордой, злая кошка, лапы с когтями, царапается. Он поймал на колбасу и притащил домой кошку с улицы, серую в полоску, с обрубленным вполовину хвостом и гноящимися ушами. Кошка протестовала, но лишь до тех пор, пока не была накормлена куриными костями и молоком. Теперь она блаженно спала на тряпке на залитом солнцем подоконнике, иногда мотая головой и теребя лапами больные уши, а Яков без устали рисовал кошачью морду, стараясь запомнить ее выражение в те мгновения, когда ушной клещ донимал особенно больно.

Спустя несколько дней рабочий эскиз был готов – уши поджаты, злые прищуренные глаза, оскаленная пасть с зубами и собранная складками кожа на переносице. По бокам от морды две когтистые лапы. Класс, то, что надо! Теперь болванка на семнадцать миллиметров, фольга, парафин, делать и переделывать. Он купил себе маленькую настольную лампу и лупу на подставке в радиотоварах, в тот день Яков не ходил, он бегал и подпрыгивал от распирающей его творческой энергии. Вечером, часов в семь, вооружившись всем необходимым, он сел за стол на кухне и вышел из-за него только поздним утром следующего дня, когда начало припекать солнце и возле ракеты «СССР» начали собираться окрестные мамаши со своими колясками. Восковка была готова. Кольцо получилось массивнее первоначального замысла, иначе было не изобразить подробности кошачьей анатомии, но сидело удобно, не сильно выдаваясь по бокам. Он бережно завернул его в тряпку и поместил в сигаретную коробку. Нужно было, как учила тетя Лида, остыть и подождать, потом вернуться к работе уже свежей головой и доделать мелочи.

Он вспомнил Киру, свою Киру. Они виделись теперь почти ежедневно и, уже не стесняясь, тянулись друг к другу. Первоначальные планы девушки уехать после учебы в Карпинск и обосноваться там уступили место планам свить гнездо здесь, в Екатеринбурге. Она устроилась хирургической медсестрой в ставшую родной больницу и жила пока у подружек, здесь неподалеку. Он заходил то с книжками, то с пакетом еды из магазина, иногда с цветами. Они подолгу гуляли и разговаривали, вначале неловко и малословно, потом Якова было не остановить, он словно пытался наговориться за все время молчания. Кире нравился грубоватый, похожий на рокот камней по склону звук его голоса, нравилось, когда он говорил долго, неважно, о чем. Да что там, опять какой-нибудь случай с работы. Теперь он почему-то стал приходить реже, и она поняла, как глубоко этот паренек проник в ее существование и как нелепо будет без него, - кажется, она была безраздельно влюблена. Про свои ювелирные занятия он ей не рассказывал, потому что хотел начать свой рассказ с подарка, который только для нее. «Вот, сам сделал». И теперь у него – то одно, то другое. Смену взял, не выспался, руки черные – соседу помогал с машиной, а еще рубашки всегда новые. «Променял, наверное, меня хромоногую на какую-нибудь с ровными ногами», - думала она и грустила, хоть всерьез в свои мысли не верила, слишком незамысловатым и искренним казался ей этот человек.

16.

Он собрался, сунул в карман коробку с восковкой и пошел в гости к Лу. Тот, в соломенной шляпе и просторном льняном костюме, вооружившись секатором, обрезал со стремянки свои яблони на заднем дворе. Желтая башня стояла на месте, теперь она сияла чистотой – несколько дней назад Лу, стоя на приставленной к сооружению длиннющей лестнице, отмывал из шланга скопившуюся за год на стенах уличную пыль. Участок был педантично прибран и напоминал открытку в японском стиле – огромные теплые камни, аккуратный газон, островки с цветами и мелкой речной галькой, на переднем плане кедры и две превращенные в бонсай карликовые березы в плоских глиняных горшках, на заднем – тенистый яблоневый сад. Между яблонями бегает уже довольно крупный рыжий с белым уражиро щенок с квадратной улыбающейся мордой и закрученным в колечко хвостом, - очередные пятнадцать лет жизни хозяина, жить меньше никак нельзя. Появилась массивная, сколоченная из тесаных бревен скамья, установленная в тени за домом, с чугунной костровой чашей напротив, - Якову сразу вспомнилось костровище в лесу и его не-давнее грибное путешествие. Под ногами – те же врытые в землю плоские камни.

В тот раз Лу был не один – по участку сновали двое мужиков, один с граблями, другой с охапкой свежесрезанных яблоневых ветвей, потасканного вида, но трезвые и приветливые. Яков присоединился к ним, и некоторое время они работали втроем. Было видно, что мужики эти здесь не первый раз, и львиная доля имеющегося благоустройства – их рук дело. Один из них, Серега, без устали донимал Лу вопросами про вакцинацию и рукотворное происхождение коронавируса – он-то точно знал про заговор империалистов против простого люда. При этом, было видно, позицию собеседника Серега уважал как последнее слово, поэтому на советы идти и прививаться обиженно и непонимающе хмыкал, молчал, и через короткое время заходил с другой стороны. «Вакцину – придумали? Значит вирус – придумали? Значит вакцина - такая же болезнь?» Слово «антитела» ассоциировалось у него с женской баней. Лу, похоже, разговоры эти порядком надоели, посоветовав Сереге делать все, что тот посчитает нужным и, расплатившись с работниками сигаретами, он распрощался с ними. «Пациенты мои бывшие… Ничего так, живут, помогают…» Они сели курить.

- Ты стал напоминать мне молодого Николаса Кейджа, - усмехнулся Лу. – С такой рожей уже почти можно идти учиться на доктора. Признавайся, в чем твой секрет?

- В грибах твоих, в чем еще, они до сих пор из меня толком не вышли. Наваливают и наваливают. Как таблетка из кина про сверхспособности.

- Да нет, в чем угодно, только не в грибах, от них больше тянет одеть рубище свободного покроя, а на тебе модная рубашка в клеточку. Ты женишься собрался? Пригласишь на свадьбу?

- Обязательно, только позже. Смотри, что у меня, - он вынул их коробки тряпку с восковкой, развернул и показал кольцо Лу. – Это для Вельзевуловны, клиентов в ломбарде распугивать. Как тебе?

- Вот этож ничего себе! – Лу долго рассматривал изделие, вертя его перед самым носом под разными углами, кряхтя и восхищенно причмокивая. – И шерстка, и коготки! Ты не на Вельзевуловне жениться-то собрался? Я бы на ее месте точно согласился. Высший класс, как живая получилась. У тебя голова может и слабоватая – не знаю, но руки точно золотые.

- Спасибо, сенсей. Что скажешь про ювелирку, может, мне ювелиром стать? Как-то прикипаю к этому делу понемногу. Справлюсь?

- Так справишься, конечно, уже справился. Только навар там копеечный теперь. Конкуренты одно, а больше – люди другие стали, уже давно не модно цацки эти на себя вешать, особенно золотые. Работа тяжелая, гарь, пыль, сидишь согнувшись за своим паяльником. Хотя, тебе, может, самое то… - Лу рассмеялся.  – Здесь, брат, главное, найти свое место под этим солнцем. Так просто, за деньги, барахлом этим заниматься, колечками да сережками, пустое дело.

- Руку набить все равно надо, на простом. Кому-то ведь и простое по душе.

- Да, только тебе это по душе не будет. Руку набей. А дальше свое искать надо, свой Каменный Цветок, понимаешь? Вот как ты кошку эту нашел, а ты ее нашел! Лить-то у Пашки будешь?

- Конечно, у кого еще? Доделаю, слепок сниму и к нему. Ты сам-то льешь?

- Я могу, но такое дело лучше делать в потоке. Там и температура повыше, и опыта побольше, вакуум есть. Да и грязь не хочется разводить. Поэтому не буду. – Анатолий мечтательно развалился на своей половине скамьи. – Я ведь тоже как-то хотел в ювелиры податься, но тонко это для меня, глаза устают. А ты, пожалуй, если соберешься, знатным будешь мастером, у тебя руки паучьи, как раз для мелких форм. Медицину только не бросай пока, это хлеб. Металл-то серебро?

- Латунь, откуда у меня серебро…

- Ну ты даешь, Вельзевуловне – и латунь… Золота сюда, конечно, не надо, серебро – самое оно. Погоди-ка, есть у меня малёха… - Он удалился и, минуту спустя, вернулся с обрывком массивной серебряной цепочки, почерневшей от времени. – Вот, из прошлой жизни. Я когда-то по молодости металлистом был, представляешь? С тех пор сохранилось немного металла.
 
Яков с благодарностью поместил цепочку в коробку с парафиновым кольцом – серебра должно хватить с избытком. Они пили чай, потом прибирались на заднем дворе, жгли мусор в костровой чаше. Потом, уже вечером, забрались на верхнюю площадку башни и до первой звезды стояли там, незаметно наблюдая соседей и сонное уличное движение. Внизу, тихо поскуливая, в отчаянных поисках хозяина бегал рыжий щенок. «Шираз!» - звал его Лу и прятался за парапет. Шираз, не понимая, где хозяин, крутился на месте и суетливо лаял, потом обиделся и уковылял за дом, под яблони. Нагретые за день кирпичи медленно отдавали тепло, смягчая наступавшую вечернюю прохладу.

- А если грибы использовать для творчества? Вот, ты говоришь, искать свое, - вернулся к разговору Яков. Съел – и увидел!

- И победил, ага. Точно нет. Ничего не увидишь и потеряешь несколько дней времени. Чтобы они помогли – нужно иметь свою работу в почти законченном виде. Псилоцибин не приносит ничего нового, я уже говорил тебе. Это мусорный ветер, сила разрушения.

- И все же. Ведь я видел мир таким, каким его никогда раньше не видел, таких красок не бывает в природе!

- Вот именно, не бывает в природе. А когда ты возвращаешься из грибов – ты возвращаешься в эту самую природу, ты не можешь убежать от нее, потому что ты – часть природы, ты месишь земную глину, работаешь с ее формами и материалом. Я ведь понимаю, о чем ты говоришь. Неземная красота, бывает, звенит все, сил нет, воздух светится золотом, кажется, вот он – замысел Творца, только бы схемку зарисовать, запомнить и вынести ее оттуда, на суд людской! Но никак, выгребаешь – вместо золота серая пыль, вместо замысла – стыд и бормотание в голове. Ни одной схемки я оттуда не принес, ни одной, так и знай.

- Так грибы, получается, раз в жизни всего надо съесть?

- В идеале, да. Если ты не шаман, конечно, - ответил Лу. Если шаман, то сам знаешь, когда тебе и что надо употреблять. Все по-разному. Я их ем раз или два раза в год, не чаще. Тебе больше не нужно грибов, если ты об этом.

- А ты точно уверен, что не нужно? Мне кажется, не до конца проняло меня с первого раза. Осталось еще несколько вопросов, или не вопросов даже… Задумок? Главное, желание сожрать их осталось. И ничего поделать с этим не могу, оно поселилось со мной и не уходит, желание это…

- Ну, это понятно, а вопросы-то какие?

- У меня девушка, Кира, ты знаешь. У нас, похоже, серьезно все. Но вот собраться с мыслями я не могу, сказать ей, предложить. У меня до тебя все в жизни как-то… стыдно, что ли, было. И тут такое, семья. А еще, подарить кольцо ей хочу, самодельное, которое вот самое-самое. Которое, как ты говоришь, каменный цветок. Только не каменный пока, из золота хочу. И ничего не приходит в голову. В общем, такие дела, подумал вот, может, подскажет мне твой псилоцибин чего хорошего…

- Я знал, я знал… Еще один грибник. И это ты теперь каждый свой вопрос таким образом решать собрался? Так это хрень полная, оглянись вокруг, люди знакомятся, семьи заводят, и как только без грибов обходятся? Ты имей в виду, что семейной жизни это занятие не способствует, убежит она от тебя, когда узнает. У тебя все есть для того, чтобы справиться с этими делами самому. Но ты, видно, художник по натуре, надеешься подсмотреть картинку… Смотри, как бы картинка тебя не подсмотрела…

- Слушай, Лу, все-таки дай мне еще грибов своих, и больше не буду просить, - собравшись с духом, выпалил Яков. Она не узнает, клянусь тебе!

- Ой, не клянись только… Да забирай, остатки там, больше нет. Кайфануть ты хочешь еще раз, на самом деле. Только помни мои слова, что сейчас тебе они не нужны. Впрочем, как и мне тоже… Не привязывайся к ним, не пускай жизнь под откос, только все начало получаться. А про кольцо… Ты кошку подсмотрел – подсмотри, например, цветок и смастери его на кольце, как умеешь! Сказка есть, про аленький цветочек, который – самый дорогой подарок. Зачем тебе для этого грибы, не знаю.

Они спустились, Лу принес ему ту самую жестяную банку с рисунком как на коврике в прихожей у тети Лиды и отдал, не открывая. В банке сухо шуршали грибы. «Будь осторожен», - сухо и как-то отстраненно сказал Лу. Открыл ее он уже дома – грибов в банке было много, целая горсть, хватило бы на два, даже на три раза. Но нет, последний раз – пусть он будет, действительно, последним. Тогда пережили – и теперь переживем. Яков, суровый видом, сидел, вытянув ноги, на своем подоконнике на кухне, рядом сладко дремала его полухвостая кошка – уши после специальных капель ее больше не беспокоили. Несколько раз звонила Кира – он не отвечал, потом придумает что-нибудь. Кольцо, цветок. Как-то бедненько это – кольцо с цветком, пусть даже из золота. С другой стороны – смотря как его сделать! Может, в том и дело, что не надо камней, никакой дороговизны… Цветочек аленький – он ведь такой должен быть, огонек, точеная стрела, из сердца в сердце… А она – она поймет, должна понять.

Он закрыл глаза – и вмиг задремал, прислонившись к залитому натриевым светом оконному стеклу. Кошка потянулась, по привычке тряхнула ушами и спрыгнула на пол – жить ночной жизнью. Во сне он оказался один посреди сказочной, залитой луной поляны, все видно, как днем. Под ногами редкий подлесок, хрустят сучья, стрекочут ночные кузнечики, трава серебрится, как покрытая инеем. Пахнет мхом и грибами, а еще, почему-то, персиковым джемом. Вдруг в траве красные огоньки – один, другой, да их здесь много! Нагнулся – о чудо! – цветочек аленький, дивной красоты, как маленький колокольчик, дышит, а по жилкам словно кровь струится! Живым не донести, пусть хоть подвянет, на картинку срисовать, запомнить… Смотрит на него – и насмотреться не может, пьет глазами – и не напьется, дивная, бездонная красота! Так и остался ночевать там, на поляне, зажав в кулаке цветок этот, так, не срывая. Вроде – утро вечера мудренее. Просыпается от холода – что за черт! Туман, дождь моросит, сквозь туман пестреют могилки, пованивает будто мертвечиной. Да здесь кладбище, черт, черт! Рядом палка воткнута, на палке табличка жестяная с номером «3094». В заляпанном глиной кулаке – кладбищенский мусор, трава, выцветшие бумажные цветы…

17.

Перед закрытыми глазами, крича и извиваясь, быстро пульсировали упругие желто-оранжевые сущности, похожие на языки огня, но распространявшиеся в разные стороны, образуя причудливые сетевидные узоры. Пляска саламандр на фоне буроватого фона полнокровной, сбоящей сетчатки. Раз, два, раз, два. Вероятно, ритм соответствует сердечному; на периферии зрения в систолу загорается гроздь выбитых пикселей. Что-то надо вспомнить, что-то очень важное. Задание самому себе, и, надо же, забыл… Вжик! Саламандры отжались кверху и книзу, щелевидная картинка с поперечной исчерченностью ресниц раздалась в клетчатую грязно-коричневую поверхность затертого линолеума. Глянцевая спираль черного женского волоса с расщепленным надвое, как змеиный язык, концом и подсохшей луковицей, чуть подальше – две небольшие хлебные крошки, за крошками виднеется лужица крови. Кровь из носа, похоже, упал здесь, в прихожей, нос разбил. Не до этого, глаза закрыть. Внизу топают и громко разговаривают, хорошо слышно прислоненным к полу ухом, но смысл не разобрать. Желто-оранжевая пляска заполнила сознание до верху, вязкое цветное желе закипало, шипя и пузырясь по всему объему. Беспокойно, холодно, сыро, сквозняк по полу. Рывки в голове, похожие на взрывы, голову мотает непроизвольно из стороны в сторону. Как бы доползти до матраса, как не вовремя оказаться здесь, на полу, как холодно и сыро… Стало кружить голову, прямо так, с закрытыми глазами, как после бутылки водки. А что, если открыть… Вжик! Линолеум ходил ходуном, волны линолеума, сколько хватало полуоткрытого глаза, до плинтуса, подвижного, как гимнастическая лента и неестественно широкого. Там, подальше, было светлее, там матрас и одеяло, где-то рядом сигареты, очень хочется курить. Но далеко, как до Сахалина… Раз. Два. От пола оторвалась голова. Три. Четыре. Попу кверху, локти шире. Пополз. Встречным курсом – ботинок, разошлись. Уже комната, окно, широченное, как витрина в магазине, из него целая лавина света, шелест, гул улицы. Вот откуда сквозняк – форточка открыта. Слишком светло, слишком, глаза режет. Матрас, голову под одеяло. Накрыло, теперь все, под одеялом пучеглазые чудища, со всех сторон, открыты глаза или закрыты – кругом они. Да и ладно, не кусаются. Много сожрал, зачем столько? Ну смотрит же, прям на меня, сука такая. Заползти поглубже. О, сигареты! Теперь внимательно. Пальцы толстенные, вблизи ни хрена не видно, розовая заблюренная слякоть пальцев, шевелятся, ничего не разобрать. Сигарета, тоже толстенная, в два раза толще обычного, ароматная, вкусная. Дым зловонный, что может быть хорошего в сигаретах, кроме предвкушения. Член, интересно, тоже толще в два раза будет? Темно под одеялом, не видно. Что-то все-таки надо вспомнить, какое-то было задание сегодня, какое же? Концепция, как все это есть. Но концепция и как все есть – это ведь разные вещи? Хрень полная. Сожрать грибов и узнать замысел творца, да легко. Для чего еще эти грибы? Брр, под одеялом лучше, но все равно морозит, прям под кожу забирается холод. Ой, кто здесь еще? Рядом узкая, как змеиная морда с миндалевидным глазом и черным подвижным носом, кто же это? Да нет же, это одеяло свернулось так. В голове все прибывало, шипение перерастало в свист, минуты пролетали впустую, происходившее в голове не откладывалось в памяти, сразу превращаясь в пену и вываливаясь через край. Глаза перестали открываться, время остановилось, он лежал на боку, зажав в зубах кусок одеяла, и словно отсутствовал – возможности мозга закончились, он больше не воспринимал и не перерабатывал информацию. Теперь – ждать, только ждать, когда хоть немного отпустит. Как чурка на волнах, мастер поверхностного скольжения. Словно сон, но какой это сон, уснуть невозможно. Внезапно тело подбросило и затрясло, словно пошел вразнос потерявший часть боковой массы внутренний маховик, черт, сейчас рвать будет… Полторы секунды высунуть из-под одеяла морду, буааа-гаа… Лужа блевотины, отвратительный грибной запах, от запаха еще больше тошнит. Вода, желудочный сок, фиолетовая кашица, капли, попавшие на одеяло, оставляют темно-синие пятна. Еще раз, выворачивает наизнанку, желудок можно выплюнуть. Тряпку стелить надо было, или ведро. Но, смотри-ка, вроде немного в себя пришел… Еще вроде гарью тянет, сигарета матрас прожгла, наверное. Вот пятно, но дыма нет, обошлось. Да-а, мерзко. Ну, пусть пока так, все равно до тряпки не добраться. Комната кажется огромной, больше в два раза, с высоченным потолком; в глазах к объему пространства прирастает еще один такой. Все шевелится, рябит, переливается, белые стены не просто стены, но снежное поле с кочками и редким кустарником, там ветер, шелест поземки по насту, заячьи следы. Геометрические рисунки на стене превращаются в карту местности, от стены веет холодом. Нет, лучше под одеяло, к чудищам, они хоть живые, а там снег, смерть… Снег, это в июле-то! Ой, кто это ходит по одеялу? Да кошка это, кто же еще, ну-ка, иди сюда, не бойся. На дракона похожа, тощая, мохнатая, губастая, страшная, с глазами как две тарелки. Плененная под одеялом кошка ворчит и лезет на свободу, ну, побудь еще немного со мной, так теплее. Нет, убежала. Полежал еще минуты две, или десять, да что такое, ничего не проходит, не меняется, все только хуже, серая пелена перед глазами, растянутые, неестественные пропорции комнаты, проем окна сместился куда-то на потолок, стены и пол зияют провалами. Наступил самый ад, – глаза перестали воспринимать действительность, вокруг мгла с буро-коричневыми разводами, как плохо перемешанный кисель с яблочным варе-ньем. В голове что-то ухало, будто дули и шептали в горловину пустой бочки. Рубка космического корабля, ритмичный металлический скрежет, монотонный гул вакуума, писк и щелчки приборов. На дальнем плане, еле слышно, обрывки искаженного помехами мужского голоса, какие-то команды, непонятные слова, резко и лающе, как диктор с северокорейского телевидения. Голова – рубка, и пустота космоса за ее пределами. Звуки стихли, мир перевернулся и раздался внезапно в освещенную зыбким светом полость словно в толще породы, с полированными стенками из чистого золота, пустая гладкая полость, на четверть наполненная теплым, температуры собственной крови, солоноватым раствором. Чудо какое, как я здесь оказался? Через мгновение полость почернела и схлопнулась, золото сделалось прахом и пропитанными фиолетовой гадостью тряпками. Опять сюда, не хочу, не хочу! Ругань с первого этажа переместилась на улицу, резкие, нервные фразы, крики, угрозы. Хрясть! – звон разбитого стекла, как ножом по живому. Ну зачем вы, ну успокойтесь, помолчите, пожалуйста! И все-же, задание на сегодня, вдох, выдох. Саламандры уже не пляшут, что-то разрастается в голове, неясное, но темное, мертвенное, плохое. Какое уже задание, не сдохнуть бы теперь как-нибудь. Сознание постепенно останавливалось, проваливаясь в зыбкую трясину бессилия, не было ни злобы, никакого движения ума, окружающий мир омертвел, предметы перед глазами превратились в тени, смотреть стало не на что и незачем. Лежим, рядом с лужей блевотины, одеяло сползло на пол и пропиталось клейкой фиолетовой жижей, все вокруг пахнет рвотой. Мозг, захлебнувшись, медленно погружался на дно. Время похоже на движение воды в болоте, минуты медленно ползли одна за другой, одинаковые, будто клонированные. Вновь стала бить крупная дрожь, отсыревшее одеяло не давало тепла, спасения не было и на другом краю матраса. Нет, так нельзя, надо что-то делать, сейчас ведь не как тогда, под потолком с петлей на шее, сейчас хочется жить, очень хочется. Кира, родная, вспомни меня, услышь, помоги! Помогите, кто-нибудь! Он сжался в тугой, упругий комок, вытянул шею и тихо, непрерывно скулил, как голодная, брошенная хозяином собака. Ничего не помогало, никакие известные приемы самовнушения, никакие воспоминания, словно пришел некто и высосал из него всю жизненную силу, оставив бессильное тело, похожее на восковую куклу.

Через пару часов он нашел силы подняться и побрел на кухню – где-то было немного спирта. Окружающие предметы теперь выглядели уменьшенными в размерах, ничего уже не шевелилось, напротив, всё вокруг словно замерло, потеряв половину своего цвета, запаха, объема; квартира его казалась незнакомым и дурным местом. Жизнь вновь потеряла смысл и радость, не было ни Лу, ни Киры, ни себя самого, никакого настоящего и будущего. Черная, гибельная тоска вцепилась в глотку и болталась там, как падаль, не разжимая челюстей. Сирота, сирота, ты навсегда останешься сиротой, это клеймо с рождения, его не смыть, ничего и никогда не исправить! Раскрой глаза, смотри, вот он – реальный мир, а не то, что ты напридумывал себе, жалкий глупец. Он ходил кругами по комнате, стиснув руками голову, ходил долго, пока не загудели ноги и не стало немного легче. Разведенный спирт не то, чтобы приводил в чувство – мир стал немного теплее, постепенно он стал узнавать своё жилище. За окном вечерело. Как бы хотелось прожить этот день еще раз, только без этих поганых грибов. Зачем, зачем только пришло в голову взять эту проклятую коробку!

В дверь позвонили, тетя Лида, наверное. Нет, меня нет, что угодно, только не сегодня. Он был уже прилично пьян, чего-то поел из холодильника, первый раз за день. Отмыл рвоту с пола, поменял постельное бельё, грязное завязал в пакет – на помойку. Передергивало от любого напоминания о грибах, ну, теперь уж, точно, никогда. В уборной из зеркала смотрело красное, щетинистое лицо с налитыми кровью, бешеными глазами. «Ну и рожа, хорошо хоть, не видел никто». Выжженный, высохший мозг сухо шелестел своими похожими на грибные ножки нейронами, жизнь стала одномерной, как у гусеницы на травинке. Только поздно вечером, когда вновь зажегся натриевый фонарь, появились очертания прошедших и предстоящих событий, вспомнилось кольцо для Киры, проваленное без остатка задание на сегодня. Лу предупреждал, он говорил, надо было слушать. Будет, что вспомнить, конечно, но к черту такие воспоминания…

Дальше он сидел на подоконнике, уставившись в одну точку и ни о чем совершенно не думая, до самого утра – уснуть не представлялось никакой возможности, возвращаться на пропахший грибами матрас не хотелось. Время уже шло в привычном темпе, но было оно бестелесным, пустые минуты складывались в пустые часы, окурки вываливались из переполненной пепельницы. Перед глазами стояли, медленно сменяя друг друга, картинки из безрадостного прошлого – кирпичная стена детского дома, лестница с затертыми ступенями, наполненное вороньим гвалтом серое небо, пустые щи из кислой капусты, еще не выветрившиеся из головы лица однокашников. Унижения, драки, слезы, постоянные синяки под глазами, постоянное, как вдыхаемый воздух, чувство стыда. Постепенно все заросло наползающими с краёв серыми пятнами и погасло. 

18.

«Ну ладно, будет тебе, всё, все закончилось…» - Лу сидел на стуле рядом с матрасом, на котором, свернувшись собачкой, лежал наш сбитый летчик. Почувствовав неладное, он пришел к товарищу с косметичкой, в которой были собраны доступные средства скорой психиатрической помощи – аминазин в уколах, галоперидол в каплях, шприцы, какие-то таблетки. Едва дозвонился в дверь. Косметичка, конечно, уже не требовалась, но зрелище Яков Васильевич представлял из себя в высшей степени жалкое и унылое. За ночь сидения возле открытого окна он простудился и заболел, теперь лежал с температурой, сморкался и кашлял. Сухо и коротко рассказал он Лу про свое скверное путешествие, дальше лежал молча, от стыда засунув голову под одеяло. Разговор не клеился. Лу вызвал врача, дождался, приехала знакомая фельдшерица из поликлиники, выслушала хрипы в яшиных легких, посоветовала меньше курить, сразу назначила антибиотики и выписала больничный лист.

Выздоравливал Яков трудно и долго, оказалась двусторонняя пневмония, иммунитет после пережитого толком не работал, приходилось менять лечение. Предлагали даже лечь в больницу, но только в коридор, потому что нигде не было коек из-за коронавируса. Он отказался, вроде, сам медицинский работник. Пробовал ставить себе капельницы самостоятельно, получалось плохо, исколол все вены и почти бросил это занятие. Так в его жизни снова появилась Кира – капельницы с лекарствами надо было ставить три раза в день, и откуда-то она узнала об этом. Особенностью нашего грибника была склонность наглухо замыкаться в себе при любых неурядицах, вот и теперь он выключил телефон и отрешился от мира. Она пришла сама, в первый раз пришла к нему домой, и ахнула, - до того болезненным, почти неживым показался ей только недавно развлекавший ее разговорами Яша. Она подумала даже – не болеет ли он какой-нибудь тяжелой или дурной болезнью. Якову показалось тогда, что пришел Лу и встретил он ее в столетних семейных трусах, в том самом коридоре, где недавно разбил себе нос и с трудом расходился со встречным ботинком. Он густо покраснел и убежал в комнату, - меньше всего в жизни сейчас он хотел видеть ее сейчас, было до ужаса стыдно и неудобно. На самом деле – больше всего в жизни, конечно, только чтобы все было прибрано и имелись сладости к чаю.

Она вошла и увидела нарисованный на стене горящий очаг с решеткой и прислоненной к стене чугунной кочергой, кочерга была написана углем и сепией и выглядела совершенно настоящей. На каминной полке в блюдце дымилась кружка и показывали остановившееся время старинные часы в виде бронзового конного дилижанса. Кира села на стул напротив очага и не могла насмотреться, она даже немного забыла про творца этих живописных чудес, который судорожно метался по кухне, пытаясь придумать чай или хоть что-нибудь. Несколько дней она ходила к нему по три раза, а потом, после вечерней капельницы, осталась ужинать и не пошла к себе домой после ужина. Еще через несколько дней приехала машина с двумя ее чемоданами и знакомыми Якову подружками, которые наперебой упражнялись в остротах по поводу семейной жизни и сыпали советами, которых никто не спрашивал. Когда подружки уехали, пришла тетя Лида, познакомились. «Ну вот, ну вот… Беседер… Чему быть – тому быть… Ничего так… Не Лерочка – и ладно…» - бормотала она, посматривая на Киру с разных сторон, потом обняла Яшу и долго стояла так, украдкой смахивая слезы. Она ожидала, конечно, такого развития событий, но все случилось так внезапно, что соседка растерялась и не находила слов радости. Да и секрет их – что-то станет теперь с ее учеником?

Только теперь мир в глазах Якова более или менее восстанавливался в прежнем виде, перестала болеть голова и мозги понемногу стали наливаться питательной влагой. Становилось ли все, как прежде? Увы, не становилось. Псилоцибин до того основательно перетряхнул внутреннее устройство его головы, что особенности сознания, черты характера и поведения, составлявшие до этой поры портрет странноватого паренька, деформировались в стигмы душевного расстройства. Сместились рамки считывания окружающего мира, привычные вещи стали казаться странными и незнакомыми. Он оправился уже от своей пневмонии, если не считать редкого сухого кашля. Рядом была женщина, о которой недавно он только мечтал.  Судьба его, казалось, была делом решенным, но дыра, пробитая в сознании псилоцибином, давала течь, с которой едва справлялись насосы. Куда-то делась кипучая энергия последних недель его жизни, и выглядел Яков уставшим и растерянным. Все это было совершенно некстати, вот сейчас, когда впереди такая прорва разных дел! Может быть, думал он, пройдет все со временем, затянется эта дыра, как затягиваются раны на теле, превращаясь в рубец, в факт биографии.
Нужно ли говорить, что никакой пользы от последнего грибного приключения не было, и лучше было бы навсегда выкинуть из головы эту отраву. Но, к собственному изумлению, чем больше он восстанавливался, тем сильнее крутились в голове картинки из его последнего путешествия. Особенно полость со стенами из полированного золота, «золотая комната», она стала казаться ему знаком избранности, точкой отсчета, тайными координатами в пространстве Вселенной, открывшимися ему на мгновение и требующими дальнейшего изучения. Теплая купель с гладкими мерцающими стенами, его секретное логово. Золотая комната пленила его разум, как золотая антилопа.

«Грустный ты какой-то у меня, Яша..., - вздыхала его подруга, - что с тобой?». Яков теперь напоминал себя самого в то время, когда затягивал петлю у себя на шее, аккурат над нарисованной каминной полкой (там даже дырка в потолке осталась от выпавшего крюка). Он похудел, осунулся, появились синие мешки под глазами и нервный тик. Он перестал успевать за событиями своей жизни, стал тревожен, потерял сон, а главное - вернулись голоса, они шептались настойчиво у него за спи-ной, обсуждая и оценивая его поступки, и даже мысли, - они все про него знали. На работе, на людях, с Кирой – голоса утихли и жизнь протекала обычным порядком, но в одиночестве, когда Кира уходила на дежурство, все возобновлялось. Было два собеседника, один басовит, другой с тонким, почти женским голосом. То перекинутся парой фраз, то начинают ожесточенно спорить. Иногда разговоры эти казались просто оформленными в слова собственными мыслями, иногда голоса звучали отстраненно и более отчетливо, как беседа людей в соседней комнате. Вот и теперь, время за полночь, Кира только уснула рядом, а эти двое будто сидят на кухне, побрякивают посудой и слышно разговор.

- А ты знаешь, где грибы растут? Райский, райский рай, это острова в океане, прилив, отлив, океан дышит, как живой. Псилоцибы – это их родина, они растут там, как у нас сыроежки, - быстро, комкая слова, шептал бас, - на пеньках, на разных отбросах…

- Хозяин больше не хочет грибов, он боится, боится и не хочет.

- Кого боится, нас, что ли?

- Нас, наверное. Мы ему жить мешаем с женщиной, забираем силы.

- Так мы – это ведь он и есть! Зачем ерунду-то городить? Самого себя – как можно бояться?

- Говорим в голове, хозяину спать мешаем, жить мешаем, всё мешаем.

- По мне, так только помогаем! Подсказать можем чего. Посоветовать. Иногда трудно просто мысли произнести, а тут мы, раз – и готово!

- Да, раз! А может, ему не надо этого знать. Ну, не хочет он знать, а мы такие говорим, что он не хочет? Как тогда?

- Не, хозяин не такой, он хочет, - отвечал бас после некоторой паузы, подумав, - как же жить, если не знать? Все надо знать, даже то, чего не надо…

- И про золотую комнату? Слыхал про золотую комнату?

- Так да, у каждого есть такая. Утроба. Только ее еще найти надо. Кто только не ищет! Говорят, что сама она находит тех, кто ищет…

- А ищут-то зачем?

- Как сказать… Это точка сингулярности, только не в пространстве, а в голове. Перегиб, излом прямой линии. Место всего. Кто говорит, что желания там исполняются. А на самом деле, желания не исполняются, они обнуляются там, за ненадобностью. Понимаешь?

- Так это кому как… И потом, желание должно быть, чтобы лезть туда, за обнулением. Если нет желания, нет стремления, нет обнуления... А самое главное обнуление – это когда помрешь, тогда точно никаких желаний не будет.

- Ну, у хозяина желание есть, это точно.

- Так ему грибов надо еще, а где их взять? Он все сожрал прошлый раз, грибы, всю коробку. Только хватило долететь, ничего не успел. Надо еще раз, чтобы наверняка! Пробовать, пока не получится.

- Да, грибов нет, без них не найти золотой комнаты. Так, будешь жить-жить всю жизнь, и ничего не наживешь…

- Да что с тобой, любимый мой? – это уже Кира, проснулась, наклонилась и положила на лоб свою маленькую прохладную ладонь.

- Да хорошо все, только сон дурной увидел, вот уже забыл, и вспоминать не буду. Спи, моя родная…

Постепенно он начал понимать, что балансирует на грани опасной болезни, и рискует не справиться без посторонней помощи. Обратимо ли это состояние? Кире он, конечно, ничего про то пока не рассказывал – больше всего в жизни он боялся потерять ее, как же, станет она жить с наркоманом и безумцем! Да и если станет – что это за жизнь… Он решил отложить этот вопрос на некоторое время, чтобы разобраться, в какую сторону будут развиваться его симптомы. Его до крайности занимала эта сферическая золотая купель, - что, если всё вокруг мусор, и все свои силы нужно пустить на поиски ответа на вопрос о происхождении и назначении этого, похожего на турецкую баню, устройства. Что, если он один из немногих, кому до-велось оказаться внутри золотой сферы? Что, если он – избранный, и нужно только узнать координаты золотой комнаты, наведываться туда раз в год за обнулением и жить, как султан. Что, если это и есть его, Якова Васильевича Озорнина, жизненное задание, загадка Всевышнего? А эти двое – быть может, стоит послушать их и подслушать что-нибудь полезное?

Когда Кира на несколько дней уехала к родителям, собравшись с мыслями, он закончил, наконец, восковку кольца с кошкой, все сделал начисто, потом смастерил форму из силикона, на случай, если не получится отлить с первого раза. Настоящую кошку к этому времени было уже не узнать, она изрядно раздобрела и постоянно спала, отсыпаясь за годы лишений; ощерившееся страданием выражение злобной морды на кольце не имело теперь со своей моделью ничего общего. Лить сам он в первый раз не решился, доверив это дело за небольшую плату гаражным литейщикам – все получилось с первого раза и без малейшего изъяна, было видно каждый коготок. После чернения он целый день полировал свое первое изделие, шамкал его в войлоке, потом зубной щеткой отчищал абразивную пасту, потом снова шамкал, добиваясь сомнамбулического, лунного блеска в глазах серебряной кошки. Результат превзошел все ожидания – кошка на кольце словно перебирала когтистыми лапами, готовясь к смертельному броску. Сказать, что тетя Лида была в восторге – значит не сказать ничего. На короткий миг, как показалось Якову, она посмотрела на него словно снизу-вверх, как на мастера, в чем-то превосходившего уже ее саму, - в первый раз в жизни кто-то смотрел не него так. Он раскрыл ей свой план относительно кольца для невесты – и она обещала помочь металлом, когда будет готова восковая модель. Кольцо с кошкой она одела тогда и больше никогда не снимала, ни разу не видел Яков свою соседку без кольца на пальце; а еще тетя Лида говорила ему, что лучше стали идти дела. 

19.

Пришла осень. Очистившись от душных летних испарений, стал прозрачнее воздух, зарядили дожди, по утрам над пустырем с желтеющими кустами и засыпанными опавшей листвой скамейками стояли наползавшие с леса туманы. У Киры задержка уже вторую неделю, она округлилась, стала неспешной и загадочной. Наконец, разгорелся огонь в камине – Яков приобрел в художественном магазине набор масляных красок и вдохновенно писал своих знакомых саламандр среди языков пламени. Там, где раньше был темный тараканий угол кладовки, теперь стояла широкая кровать; старый, в желтых и синих пятнах матрас сразу выбросили. Яков отыскал где-то тот самый вырванный из потолка крюк (как раз около года прошло с того дня), долго крутил его в руках, посмеиваясь и думая о том, как по-другому выглядело бы все вокруг, будь этот крюк побольше и потолок – покрепче. Потом он выкрасил железяку в оставшийся от саламандр веселый оранжевый цвет и вернул ее на свое место в потолке, укрепив основание эпоксидной смолой. Удобное место для детской люльки, за веревку с кровати качать ее, как это здесь и было когда-то. Зацепился попавшейся под руку тряпкой, повисел – теперь держит!

Почти два месяца прошло со времени последних грибов. Его поврежденный псилоцибином разум медленно восстанавливался, по воле Всевышнего и стараниями любимой подруги. Было несложно догадаться, насколько все непросто с психическим здоровьем Якова Васильевича. Она не хлопнула дверью, не стала выяснять отношений и даже не очень интересовалась тем, что привело к таким переменам в нем. Она окружила его абсолютной, совершенно материнской, всепрощающей заботой, без оглядок на собственную жизнь и на то, что, вроде, не поздно еще уйти от него. Нет, некуда уходить, в любом случае она не простила бы себе такого. При любом лечении гораздо важнее лекарств бывают обстоятельства, иногда и лекарств никаких не нужно, а только отдохнуть, собраться с мыслями, поменять привычки. Всплески раздражения, любые порывы злобы и недовольства она топила в себе, как в океане, и не было пределов ее терпению и любви. Первое время ей приходилось несладко, с Яковом, отчаянно пытавшимся выбраться из трясины безумия, случались истерики с рыданиями и битьем головой о стену, так что приходилось незаметно подмешивать ему в питье принесенные с работы успокоительные капли. Но потом, спустя три или четыре недели, эта тактика начала приносить плоды, и не было предела радости и глубокой благодарности, которые Яков испытывал по отношению к своей возлюбленной. Он так и не сказал ей ни про голоса, ни про золотую комнату, ни про грибы. Сейчас в этом уже не было необходимости, а потом… Кто знает, что будет потом? Главное, голоса перестали его беспокоить, установилось перемирие, рана, причиненная псилоцибином, уже не гноилась и не кровоточила, она медленно заживала под коростами, затягивалась рубцом.

Он стал спокоен и собран, исключил из жизни все сколько-нибудь возбуждающие вещества и продукты, перестал пить алкоголь, потом как-то на удивление легко, почти не заметив, бросил курить. Еще не вполне поверив в исчезновение голосов, он жил осторожно, стараясь избегать конфликтов, споров, любых разговоров на повышенных тонах, просто громких звуков; даже с Кирой он не говорил теперь помногу, экономя и подбирая слова. В эти дни часто можно было заметить его застывшим в одной позе, он застывал так на минуту или две, смотря в одну точку, словно вспоминая чего-то. На «Скорой», после нескольких ужасных смен, когда никто не знал, что же случилось с юношей и несколько раз приходилось приезжать и доделывать его работу, он вновь стал одним из лучших.

А еще – за это время он ни разу не видел Лу, сознательно избегая его, и даже закрывая глаза, когда по работе приходилось проезжать мимо дома с желтой баш-ней. Не то, чтобы он обиделся на своего сенсея, нет, не на что обижаться. Возможно, старшему товарищу не следовало давать ему столько грибов сразу, но он сам просил их, и сам хотел псилоцибина настолько много, насколько это возможно. Он избегал своего друга, потому что не хотел теребить голову любыми напоминаниями о грибах и обо всем, что с ними связано. Покой был необходим ему, это понимал и Лу, для которого случившееся было не меньшим потрясением. Но вот уже, пожалуй, все в прошлом. Осень, третий день подряд идет дождь, Кира уехала к себе в Карпинск на выходные, пообещав в следующий раз взять его с собой. Уже вторую неделю он рисует в своем блокноте кольцо для возлюбленной, в котором цветок выглядит настоящим, так же естественно, как если бы он был в петлице или в волосах. Десятки рисунков и ни одного путного – то ромашка на обруче, то терновый венец, то, скорее, бабочка, наколотая на шпильку в коллекции энтомолога… Он уже близок к отчаянью, изображения колец с цветами из интернета совершенно его не устраивают, - то плоско и пошло, то вычурно, то слишком сложно или дорого в исполнении – камни и цветная эмаль пока недоступны ему. Он пытался найти соответствие своему замыслу в цветах из цветочного магазина, но это точно должна быть не роза, не хризантема или гербера, не вонючая лилия.

Время собирать урожай и прибирать к зиме огороды, вот уже три года подряд в это время они с тетей Лидой ходили в гости к Елизавете Борисовне. Женщины были одного возраста и школьными подругами. Тетя Лиза, или Лизанька, как ее называла Лидия Вельзевуловна, жила в своем доме с огородом в получасе ходьбы. Благодаря ей в холодильнике всегда водились сезонные овощи и зелень, но несколько раз в год нужно было наведываться в помощь – копать огород, полоть грядки, помогать с урожаем. Кроме овощей, на участке тети Лизы был роскошный цветник на специально устроенном многоярусном возвышении, ее гордость и слава в глазах соседок. Она всегда занималась им сама и каждый год цветник выглядел по-новому, чудесно меняясь от сезона к сезону и отцветая уже только под снегом. После картошки и других упражнений, пока тетки беседовали за чаем о ценах в магазине и будет ли война, Яков внимательно рассматривал осенние цветы, названия которых он никогда не знал и знать не собирался. И вот опять – все чертовски не то, цветы, отобранные селекцией, выглядели наряженными для выпускного вечера старшеклассницами, почти неразличимыми под макияжем. Все было совершенно не тем, что он видел тогда во сне, но сон этот почти совсем забылся. Вроде колокольчики, небольшие пятигранные бутоны, кроваво-красные цветки в траве. Глядят на тебя, как бесята из темноты, кажется, коснись – и ожгут огнем, хуже крапивы. А вблизи посмотришь – нежные, как первый поцелуй, страшно в руку взять… Душа цветка ускользала от него. Вскоре они шли обратно, Яков тянул за собой груженую картошкой и морковью сумку на колесах, в боковом кармане сумки лежали надерганные по-одному цветы из цветника – дома он поставит их в воду и будет подолгу смотреть на букет, в надежде на озарение.

На следующий день он пошел к Лу, пора уже, сколько можно! Тот встретил его прямо у ворот, будто ждал. Обнялись. За время отсутствия Якова появилась дорожка, ведущая из дома к башне, из плоских камней на подложке из мелкой гальки, очень красиво и можно ходить туда и обратно чистыми ногами. Сад камней был скрупулезно прибран, ни единого неубранного сорняка, ни сухой ветки или другого мусора не было видно. Сквозь исчезающий утренний туман моросил мелкий дождь, огромные мокрые камни, кое-где у земли уже поросшие мхом, казались архипелагом островов в сонном, заросшем плавучими водорослями океане. Обрезанные и густо побеленные яблони горели осенним огнем, некоторые ветви склонились почти до земли под тяжестью плодов. Между яблонями нарезал круги подросший Шираз.

На крыльце стояли две большие плетеные корзины с падалицами, еще раза в два больше лежало на земле. «Яблок много, возьмешь себе, сколько унесешь. Самогонку из них делаю, кальвадос. Варенье иногда, но не очень люблю варенье. – Лу с удовольствием хрустел подобранным с земли яблоком. – Самогонка лучше. Помоги мне немного, если не спешишь». Корзины с яблоками унесли к бане, там, в предбаннике, была теплая вода и несколько эмалированных тазов. Падалицы надлежало хорошо вымыть, затем перенести в дом, где на полу было организовано место для сушки, на столе стояла готовая к работе соковыжималка, а у стены – стальная емкость для брожения, большая, литров на сто, с краником в нижней части. Яков мыл яблоки, Лу собирал их с земли, предварительно тряся деревья своими здоровенными ручищами, так, что получилось еще почти семь корзин урожая. Потом позавтракали, потом один резал яблоки на дольки, другой орудовал тарахтящей соковыжималкой, до тех пор, пока бродильный чан не наполнился почти до верху и не образовалось несколько тазов яблочного жмыху. За жмыхом вскоре приехали, Лу не заморачивался с ним, сразу отдавая соседям, на корм поросятам. В чан добавлены винные дрожжи, плотно закрыта оборудованная клапаном крышка. На сегодня все, теперь только ждать. 

20.

Дождь не прекращался до ночи, то усиливаясь барабанной дробью по крыше, то утихая и превращаясь в почти неразличимую глазом морось. День так и не разыгрался – едва разошелся утренний туман и посветлело, как уже наползают сумерки, хмурое небо вновь опустилось до самой земли и только зыбкие, серые пятна видны из окна. На ужин сегодня блюдо, перед которым меркнут любые деликатесы со стола Лидии Вельзевуловны – баранина на вертеле с овощами, еда не из этого мира. Имелась целая задняя баранья нога, килограмма четыре с половиной весом, полученная бартером от местной киргизской диаспоры. Стоило мясу показаться на свет, обычно бессловесный Шираз, забыв про родословную от дворцовых собак японско-го императора, принялся рычать и хрюкать, как простая дворняга. На окороке еще утром сделаны несколько небольших продольных разрезов, после чего Лу поместил ее в пакет с маринадом – красное вино, чуть коньяка, мелко порубленная кинза, дробленый черный перец.

Камин в башне подходил для этого дела как нельзя лучше. Внутреннее пространство башни изменилось – перед камином возникли два глубоких кресла и журнальный столик между ними, на полу лежала большая коровья шкура. Камин растопили, огонь должен гореть часа три, для прогрева топки. Башня внутри пока не выглядела обжитой, но там было много воздуха и хорошо дышалось, а зияющая пасть громадного очага давала изрядное количество тепла. Пепла в топке прибавилось, было видно, что хозяин облюбовал это место для посиделок наедине с огнем. Якову невыносимо захотелось курить. «Ну вот, все старания сейчас даром пойдут… Или потерпеть? Нет, никаких сил нет терпеть», - подумал он и спросил у Лу сигарету. Сигарета после двухмесячного воздержания приятно ударила в голову, он упал в кресло и блаженно развалился в нем, так переживая свое маленькое удовольствие. Пламя обжигало колени, вслед за удовольствием возникло чувство стыда – опять курить, кашель, одышка, плохой сон, трата денег… «Сейчас покурю, а завтра уже не буду», - наивно предположил Яша.   

- Ну что, как сам-то? – спросил его Лу, усевшись в соседнее кресло. – Как твоя голова?

- Голосов пока нет… Что еще сказать, не знаю. Получше, но, как бы это… Уверенности нет в том, что так оно и останется, какое-то временное существование.

- Да, да. Все вернется. Ну, ты знаешь, привыкай жить так. Нет ничего постояннее временного. Они все равно догнали бы тебя, голоса твои, не сейчас, так через год или два. Лучше, конечно, когда позже. Слабоватая голова, это ты верно тогда сказал. Грибы эти в ней от рождения росли, только теперь урожай дали… 

- Не стоило всю эту тему заводить, как теперь думаешь? Знал бы, как будет, рассказал бы мне про грибы?

- Рассказал бы, конечно. Не я, так другой бы рассказал, или сам узнал бы. Еще раз говорю – это грибы находят тебя, а не ты их. Сродство у вас друг к другу. Ты все равно заглядывался бы всю жизнь на темную сторону, не грибы, так что угодно другое свело бы тебя с ума. Какая-нибудь другая хмурая наркота, от которой ты кончился бы в два месяца. А так будешь жить, пусть даже с голосами в голове.

- Вот, знаю я теперь про темную сторону, и что теперь? Что хорошего в этом знании?

- Да ты не отчаивайся. Я пока даже не вполне уверен, что это большая болезнь проснулась в тебе. Ты ведь умница. В каком-то смысле – это третий глаз. Голоса, они часто, у меня тоже бывает. Гораздо хуже, когда глазами видишь, или, особенно, носом чуешь то, чего нет. Прислушивайся к ним, не гони, и не бойся ничего. Большая мудрость в том, чтобы принять себя, как есть. У кого-то ноги разной длины, у того геморрой, у этого волосы на спине растут. У тебя вот голоса. Каждому свое. Даже после всего, что случилось, я не думаю, что познакомить тебя с псилоцибином было большой ошибкой. Второй раз, конечно, ты зря устроил, вот и получил по мордасам. Но ты все равно устроил бы этот второй раз.

От раскалившегося очага стало сильно припекать, так, что пришлось отодвинуть кресла и столик. Лу сходил домой, принес две бутылки молодого абхазского вина, глиняные бокалы, пиалу с оливковым маслом и лимон. Следующим рейсом было доставлено устройство для жарки, состоящее из зверского вида вертела почти во всю ширину каминной топки, с крючьями у основания, и специальной основы для него с приспособлением для регулировки высоты. Основа была закреплена в топке, для чего там имелись специальные выступы. Яков смотрел на приготовления завороженно – каждая деталь, каждая мелочь были продуманы, у этого человека вообще не было ничего случайного или временного. Странная особенность, кругом временщики, таджики со своими картонными перегородками и плиткой, приклеенной на четыре плевка, - а здесь башня с почти метровой толщины стенами и вертел размером с меч короля Артура. Одно он не мог понять – надо ли это все, ему и вообще? Быть может, разумнее использовать легкие конструкции, как, например, японские дома из палок и бамбуковых занавесок? Он вспомнил, как видел однажды на видео из интернета эти дома плывущими друг за другом в потоке цунами. И, вообще, быть более подвижным, не привязываться к месту, к какой-либо основе, если получилось так, что сама судьба лишила его этой основы? У кого-то совсем нет дома, снимают всю жизнь, и ничего. Что, если дурит его этот индеец, и вообще, держаться бы от него подальше? Вот, курить опять начал…

Лу разрезал лимон на две половинки, выжал их в пиалу с маслом и размешал палочкой – поливать баранину. Горящие головешки в камине сгребли в сторону, оставив в центре пласт мерцающих углей; сочащийся вином окорок насадили на вертел и поместили над углями. Пряный аромат наполнил погрузившееся в полумрак цилиндрическое пространство башни; озверевшая собака, вздыхая от безысходности, время от времени принималась грызть ножку хозяйского кресла. Пили вино из черных глиняных бокалов на широкой ножке, придающих вишневому с дробленой виноградной косточкой букету тона мокрого камня и амфоры. Что за жизнь без времени, посвященного приготовленному на огне мясу и вину! Плоть и кровь земли, ничего лишнего, заслуженные ее дары. Баранина превратилась в груду сочных кусков на подносе, их посолили и сбрызнули вином. Рядом возник поднос, полный нарезанными розовыми и желтыми помидорами, листьями салата и дольками болгарского перца. Ширазу досталась кость с изрядным количеством мяса на ней.

- Моё настоящее имя – Одэкота. Я никому не говорил его, тебе говорю. Пусть это будет знаком доверия и уважения. Как бы там ни было, я виноват перед тобой. Но я всегда отвечаю за свои поступки, и теперь, если случится что, ты всегда можешь на меня рассчитывать. – Лу говорил медленно, разделяя слова небольшими паузами.

 – Я думаю, что еще не раз пригожусь тебе. Только грибов больше не ешь, никогда. Ешь лучше мясо, запивай его вином, и все наладится.

- Одэкота? Что это значит?

- Грибы – это диво дивное, хоть и не для всех. Я узнал о них давно, от одного деда, на рокерской тусовке. Был там такой дед, весь в коже, с седыми дредами, большой специалист по разным веществам. Мой учитель, можно сказать. Звали его все – дядя Ваня. Тогда еще поздний совок был, перемен все хотели. Ну, не все, конечно. Зацепил он меня тогда, первый трип со мной сидел, научил грибы эти различать, полянки свои показал. Тоже подводил меня постепенно, помню, аж трясло всего, как грибов хотелось сожрать, а он – погоди, да не спеши, да успокойся. Он меня и назвал так – Одэкота. В путешествиях важно не забывать своего главного имени, когда теряешься – оно как маячок, по которому сам себя находишь. Дядя Ваня помер давно от своей бесконечной наркоты, а я его до сих пор рядом с собой ощущаю, когда произношу это слово. Это индейское, вроде, имя, я смотрел, оно означает «друг». Видно, характер у меня был такой тогда, я уже не помню. Помню, что выглядел я тогда как якутская женщина, волосы почти по пояс были.

- А меня назовешь как-нибудь по-своему? – Яков тоже захотел себе подходящее индейское имя.

- Пока не знаю, точно не сейчас. Имя, как я понимаю, должно созреть и вылупиться, а тебя кидает пока из стороны в сторону. Может, и есть имя, для тех, кого вот так кидает, - улыбнулся он. - Надо подумать. И не нужно говорить, что все сказанное только между нами.

- Между нами, как же! – зазвучал знакомый басовитый голос у Якова в голове. – Уже не между вами, а между всеми! Тоже мне, загадка природы. Да ладно, никому не скажу, не ссы…

Яков кивнул, криво ухмыльнулся, налил себе еще немного вина и закурил сигарету. Он догадывался, что о нем не забыли, только на время делись куда-то эти двое. Что ж, пусть будут, тайные собутыльники. Порой, и правда, скучно одному, поговорить не с кем. Вообще, удобно, конечно – своя в доску компания, всегда рядом, и с днем рождения поздравлять никого не надо. На самом деле он надеялся, конечно, что никто невидимый больше не шепнет ему на ухо, но, вероятно, вино с сигаретами вновь одолели некрепкий разум. 

- Слушай, Лу, у тебя было, что в грибах ты находишь какую-то загадку, а потом ответ на нее ищешь в реальном мире и найти не можешь?

- У меня обычно наоборот, загадка в мире, разгадка в грибах. А что они тебе загадали?

- Молчи! – прошипел голос в голове, так, что Яков вздрогнул. – Ты скажешь, и он узнает, и ничего тогда тебе не обломится!

- Такая сфера со стенками из золота, где так хорошо, что ничего больше не надо, вообще ничего. Лежишь там, и все вокруг кажется глупостью. Теперь думаю – есть такое место на самом деле или хрень это все полная.

- Теперь это точно хрень, дурила ты картонная, - хором в оба уха прошипели голоса. – Он знает теперь про золотую комнату. Нет, надо быть таким идиотом! Конечно, он вида не подаст, а только плакали теперь наши желания, он первый найдет и все узнает! 

- У меня бывает нечто похожее, как маленький райский сад, за три минуты кругом обойти можно, с деревьями из изумруда и небом цвета слоновой кости. Такая драгоценная песочница. Товарищи шаманы рассказывали про свои варианты, у каждого что-то подобное есть. У дяди Вани, помню, исполнитель желаний был похож на советскую общественную баню в Москве, с мраморными столиками, дубом и лепниной на потолке. Общительный человек был. Я стараюсь избегать таких мест, отходняки после них тяжелые. Только могила исполняет все желания, чтобы ты знал.
Голоса в голове ничего не сказали на это, а только презрительно хмыкнули и замолчали. Присутствие наблюдателей Яков ощущал явственно, чувствовал кожей их озлобленное молчание, порой были слышны случайные звуки – покашливание, скрип стула, шелест одежды. Он наблюдал за Лу – не проявится ли как-нибудь радость от случайно подсмотренного секрета. Но радость не проявлялась, напротив, Лу помрачнел и принялся искоса подглядывать за собеседником, словно почувствовав его соглядатаев. Яков запутался, он старался молчать, чтобы не сказать лишнего. Он хотел было поделиться печалью относительно кольца для любимой, но понял вдруг, что не может связно говорить. Тьма окружила и поглощала его. Стены башни раздались, теперь вокруг, сколько хватало глаз, высились каменные ступени амфитеатра, заполненные призрачной толпой. Ни единого лица не видно, только пестрое, как лоскутное одеяло, подвижное полотно полупрозрачной людской массы, ощетинившееся поднятыми вверх руками. Множество голосов сливались в гул, пульсирующий, подобно морскому прибою. Там, где недавно находился очаг с бараньим окороком, теперь высилась роскошная императорская трибуна, откуда раздавались выкрики, подхватываемые и разносимые толпой. Они с Лу сидели в своих креслах в центре арены, напротив главной ложи, из которой во все стороны разливалось золотое сияние, отражаемое известняком каменных ступеней. Над ареной висела и колыхалась синеватая дымка, то и дело принимая людские и звериные формы – лошадей с колесницами, быков, вооруженных мечами гладиаторов.

- Ну, будем заканчивать, - медленно подбирая под себя ноги, словно собираясь встать, сказал Лу. Его голос казался сдавленным и низким, будто воспроизведенным в замедленном темпе. – Что-то творится с тобой опять…

Яков повернул голову – лицо Лу утратило привычные черты и напоминало теперь морду быка с мощными скулами и огромным сплюснутым носом; широко расставленные глаза сочились кровью, изо рта дрожащей лентой тянулась вязкая слюна. Он словно застыл, вместо слов было слышно лишь низкий рокот, сливающийся с гулом амфитеатра. Золота прибывало, его потоки раскрасили купол неба и песок арены. «Золотая комната здесь, вот ее координаты! - восторженно понял Яков, - Я нашел, нашел ее!»

- Да, ты нашел! – раздалось из императорской ложи, превратившейся в ослепи-тельно сияющее пятно золотого света. Звенящий металлом голос продолжал, - Нашел, только не потеряй теперь! Ты знаешь, что делать!

Толпа, раскачиваясь, подхватила: «Убей! Убей! Убей его!» Золотое пятно, похожее на выходящий из-под контроля сгусток плазмы в термоядерном реакторе, пульсировало в такт, медленно увеличиваясь в размерах. Бычья голова нависла над ним, низкий неразборчивый голос и шумное дыхание, пахнущее шерстяными носками и сброженным виноградом. Огромная ладонь сжала надплечье и несильно трясет. «У-бей е-го!» Перед глазами возник прислоненный к стене вертел, весь в копоти и бараньем жире. Сейчас или никогда! Он прыгнул к нему, схватил обеими руками и с криком кинулся на Лу, махая тяжеленным вертелом, как двуручным мечом. Рычание, толчок мощных собачьих лап в спину – и реактор, переполненный лукавым алхимическим золотом, взорвался, в один миг исполнив все желания Озорнина Якова Васильевича.