Главы 91-96 романа Золотая река

91
 Интеллигенту от себя спасенья нет.

Но он противник - лучше не бывает!
Ты упадешь, а он не добивает,
Ударил в спину - и не жди ответ.
Интеллигенту от себя спасенья нет!
 Песенка разбойников Джаффара из советского комедийного боевика детства «Не бойся, я с тобой!» заставила взлететь совершенно не интеллигентную серую ворону с упавшего в воду дерева, которое ты огибал. Дискотеки здесь отродясь не было, все больше стреляют и рыбачат. Каждый раз, когда слышишь эту песенку, вспоминаешь друзей мамы и папы, когда они еще жили вместе в твоем родном городе. Какие это были уникальные, отборные люди! Это было целое поколение, рожденное в военный период и в детстве вдоволь хлебнувшее настоящих лишений. Они знали цену труду и куску хлеба.
 Их решение о получении образования, принятое в детстве, было сродни решению отправиться в трудное и неясное путешествие. Росшие среди дворовой шпаны, в полууголовной среде культа блатняка и презрения к очкарикам и студентам, они закалились и поняли, что единственный путь из этого воспеваемого «пролеткультом» дна - только высшее образование. При советской власти оно не давало ощутимых материальных преимуществ, особенно первое время. Пожелание советской женщине «Чтоб ты вышла замуж за инженера», было сродни проклятию. Глупо все вышло у советов: разгромили страну ради равенства и братства, а на выходе получили разносторонне расколотое общество по национальному, классовому и образовательному признаку. Все пренебрежительно промаркировали друг друга. Крестьяне превратились в презираемых беспаспортных колхозников, рабочие в ПТУшников и сантехников-синяков, интеллигенция - в забитых очкариков и нищебродов, правоохранители в мусоров. Уважением широких масс пользовались лишь блатные уголовники, так как представляли свою собственную, альтернативную формальной власти силу. Популярными также были профессии, предполагающие возможности «внутренней эмиграции», например геологи, моряки торгфлота, полярники и нефтяники-вахтовики. Про братство народов лучше не вспоминать. Там вообще было «туши свет, кидай гранату».
 Наши друзья и люди их сорта прошли путь в производственную элиту благодаря своему профессионализму и стрессоустойчивости. Их было немного. Но они сумели остаться именно интеллигентами в самом хорошем, изначальном, русском понимании этого слова. Образованность и чувство юмора, отсутствие подлости и всегдашняя открытость для всех, кто нуждается в помощи, высокая культура и мужество - этими качествами обладали как мужчины, так и женщины.
 Мы провели вместе множество насыщенных дней, праздников и совместных мероприятий. Музыка и танцевальные вечера, выезды на пикник, литературные чтения и шахматные турниры, правильное отношение к алкоголю и табаку, обсуждение кинофильмов и новинок поэзии… Это сложилось за годы в картину прекрасного времени, когда ты жадно впитывал, учился, подражал и запоминал, постоянно находясь среди них. Формировался сборный образ личности, на которую хотелось быть похожим.
 Но интеллигентность была барьером на пути к верхам карьеры. Там, наверху, всегда сидели партийные и комсомольские деятели, которые не были ни образованны, ни умны, ни культурны. Но они являлись партийной номенклатурой, новой, советской аристократией. Они внимательно и зорко следили, чтобы никто из по-настоящему ярких, интересных и культурных людей не прорвался наверх, к тем рычагам, которые действительно управляют жизнью. Для них эти люди были бельмом в глазу.
Советским руководителям нестерпимо было видеть, когда рядом кто-то превосходил их по всем параметрам. Чужое превосходство обнаруживало, что на самом деле эта партноменклатура - никакие не мудрые партийные лидеры, а всего лишь кучка серых посредственностей, трусливых бездарей, научившихся надувать щеки. И очень часто самые лучшие люди своего времени оказывались в прямой зависимости от этих мерзавцев на высокой должности. Мерзавцы, ужасно боясь этих лучших людей, стремились задвинуть их подальше, всячески надсмеяться над ними и доказать, что никакие они не лучшие. Не сливки общества и не белая кость, а жалкие людишки, всем на свете обязанные советской власти. Самым действенным средством всегда было и остается демонстративное непризнание заслуг, презрение к культуре и кругозору. При этом нагло демонстрируется собственная темнота и «народное» косноязычие. А себя подобные ничтожества осыпают поощрениями, привилегиями, премиями и должностями.
 Когда кто-либо из интеллигентов пытался обратить внимание на свои, казалось бы, несомненные заслуги, его всегда обрывал закаленный бывший комсомольский секретарь, обожающий слово «Мы»:
 - А вы что, считаете, что без вашего дражайшего участия мы бы не справились? Не слишком ли вы о себе высокого мнения? Приписывать себе коллективные заслуги?
 Это при том, что еще несколько дней назад это убожество умоляло поднатужиться, потерпеть, помочь, защитить. Они всегда прятались за слово «Мы». «Я» было им чуждо. У них не было навыков личности, главным из которых является наличие собственного, внутреннего духовного мира. Эта большевистская свора не умела жить вне своей шайки, не могла есть, пить, спать и совокупляться индивидуально. Именно оттуда пошла гнусная мода на коллективные походы в сауны, банкеты и турбазы, где все вместе разлагались, и это считалось верхом успешности в жизни.
 А главным аргументом, в ответ на недоумение по поводу награждения и продвижения недостойного, на века стала слегка варьируемая фраза какого-нибудь куратора кадров все от той же комсомольско-партийной шатии:
- Нормально ведь работает, а чо?
 Это «а чо» непрошибаемо. Паразитирующие дегенераты всегда очень хитры, хитрость и коварство заменяет им мозг. У них очень сильно развито инстинктивное сознание. А инстинкт уверенно утверждает, что в такой стране, как Россия, можно позволить себе роскошь плохого управления. Страна настолько велика, сильна и богата, что даже при постоянных, сплошных ошибках и бездействии ничего страшного не случится. По крайней мере для власти, если заниматься только тем, чтобы эту власть удерживать. Гитлер сжег полстраны и убил тридцать миллионов цветущих, работоспособных людей. А государство даже не поморщилось, стало лишь сильнее и авторитетней. Сталинские матери нарожали новых «винтиков и шестеренок» советской системы. Потом СССР управлял Хрущев. Адекватней бы себя вела даже лошадь в кремлевском кабинете. На своей земле, под носом у городов-миллионников взрывали мегатонные ядерные бомбы, отменяя лето и солнце по всей планете, поворачивали реки для ирригации степей и чуть не начали третью мировую. В последние секунды инстинкт самосохранения подсказал, что все-таки лучше с Кеннеди созвониться. Потом было вообще весело, генсеки целовались взасос под мировые телекамеры и для орденов расставляли пиджаки до шестидесятого размера. Полезли воевать в Афганистан и кормили Африку, Кубу и прочих, почти полмиллиарда, голодранцев. При этом сами постоянно покупали за валюту в США и Канаде даже зерно. Советские колхозы так и не справились с обеспечением СССР зерновыми культурами Но, вопреки всему, страна развивалась. Была открыта нефть в Сибири, что спасло наш народ от прямого рабства в тюрьмах и лагерях. Все достижения были вопреки этому идиотскому, антинародному руководству, только за счет неисчерпаемого ресурса русской нации.
 Поэтому на «а чо» ответить выжатому интеллигенту «не чо». Аргументов не подобрать. Он и так уже много сделал «вопреки». Остается только плюнуть и напиться. Чем очень многие и злоупотребляли, выходя из строя раньше времени. Самим становиться мерзавцами и добровольными дегенератами было свыше человеческизх сил. Верно пел Джаффар: «Интеллигенту от себя - спасенья нет!»
 Молодец был папа. Он слишком много повидал к тому времени и на все умел плевать. По-честному, не на показуху. Он мог залепить какому-нибудь высокопоставленному мудаку, решившему его пожурить:
 - Если я тебе не нравлюсь, это твои проблемы!
 Это касалось всех, кто был им недоволен, в том числе родных и близких. Остаться без работы папа не боялся. С его знанием языков голод ему не грозил. А в социализме он разглядел забавный плюс - можно было получать зарплату, не работая. После Америки той поры, где безработица означала нищету, разорение и лишения, это был нонсенс.
 - Советская власть - моя родная !- Хохотал он, пролежав на диване с книжкой целый год, когда затянулось подписание огромного договора на поставку импортного оборудования, и весь отдел перевели на сокращенную неделю с сохранением зарплаты.
 А, может быть, зная слишком много, он не сомневался, что в конце концов все изменится. Жизнь длиннее, чем ты думаешь, а?


92
Франзузский почтальон.

 Сел я в вагон своего поезда и еду. Думаю, что за тетки меня там встретят, в Мюнхене. Сначала вагон был пустой. Я сразу есть захотел, как поехали. Всегда в дороге жор нападает, потому что неизвестно, куда дорога заведет, что может приключиться и когда доведется в следующий раз поесть. Может, вообще, больше не придется… Крепился-крепился да взял, сразу все и съел, что мама с бабушкой в мешок положили. Еще говорили, чтобы на сутки растянул, потому что ехать долго придется. А ты попробуй растяни два яйца, банку тушенки, четверть хлеба и три вареных картофелины с луковицей… Ну ладно, молока была еще бутылочка. Все равно все съел сразу. Лег на скамейку, раз нет никого, вытянулся, пальтишком укрылся и уснул.
 Проспал до вечера. Просыпаюсь, а наш поезд идет по мосту через какую-то реку. Ох и страшно! Мост в войну разбомбили, и его еще не отстроили полностью. Только железные пролеты лежат, на которых рельсы прокинуты, и поезд по ним, как муха по ниточке ползет, будто в воздухе висит. Но ничего, проехал тихонечко. А за мостом станция, предупредил проводник. И на меня так косится, не нравится ему, что я один еду. Я тогда пошел в туалет и засел там «орлом» на толчке. Как раз поезд остановился.
 Выхожу из клозета, а народу в вагон загружается уйма. Я быстрее на свое место, чтобы не заняли. И тут ко мне подсаживаются два немца. В солдатской форме, в шинелях штопаных, из лагеря только что, видать, освободились. Сразу немцем запахло. У немца особый запах, потому что у них вся еда немного особенная. С очень характерным запахом, но очень добротная, мне нравится, как у них колбасу и булки делают. Сало, капусту, пюре картофельное, все, что ел, все вкусно у них выходит, даже когда готовят для кучи народа, как в этих лагерях, где я был за последние два года.
 В общем, завоняло крепко от этих двух. Смотрю, один без руки, инвалид. Перекинулся парой слов с ними, они располагаются. Достали из мешков свою жратву и начали есть. Шнапса у них еще немножко было. Они сначала едят, а потом пьют, так, говорят, вкуснее. И по их разговорам понимаю, что в лагере долго им мозги вправляли по поводу фашизма, фюрера и всяких преступлений. Но оба они уже немолодые, матерые, таких соплей не прошибешь.
 - Вот попомни мои слова, Ральф, со мной согласится скоро всякий немец… Наш Адольф будет плохим не потому, что он начал войну и уморил в лагерях восемь миллионов, хотя именно это сейчас всем в голову вдалбливают…
 - Ха, как будто мы не знали, что происходило. Никто в этом плохого не видел. Это нацисты, суки, на допросах первые каялись и на незнание свое ссылались. «Это все Гитлер, Гитлер!» Нагляделся я на этот вонючий цирк! А мы с тобой вроде и не партийные, а все знали, и руки у нас в крови. Мы же с автоматами бегали, а не это кабинетное сучье… Нам и вся вина. А нацисты - снова в мэрии работают и паек получше получают.
 - Вот-вот. И рано или поздно вся вина фюрера будет не в том, что он войну начал, а в том, что он ее не выиграл… Вот в чем фокус! А на этих евреев, да клал бы я на них... Не выиграл! А ведь обещал, сукин сын, все за ним и пошли…
 Иногда меня про что-нибудь спрашивают, откуда да куда. Как зовут, спросили. Мне неохота долго объяснять, говорю им:
 - Юр меня зовут.
 - Ого! Рур? Какое забытое имя в нашей Германии! Слышишь, Фриц, у парня, наверное, отец был филологом.
 Они даже не сомневались, что я сирота. Вот уроды, совсем расхотел с ними разговаривать. А второй, который однорукий, прислушался и говорит:
 - Малец, да ты ж не немец. У тебя акцент какой-то странный. Ты кто?
 Меня аж зло взяло. Я и жрать опять хочу, эти тут колбасой воняют, чавкают и еще вопросы дурацкие задают. Не сдержался, ощерился:
 - А тебе руку где оторвало, а? Зачем ты ко мне лезешь? Твое какое дело? Я что, прошу у вас чего?
 Солдатики даже опешили немного.
 - Да ладно, чего ты разошелся… Мы не хотели тебя дразнить. Давай, лопай с нами. Не стесняйся.
 А у меня уже все говно кипит. Понесло меня:
 - А русские у немцев подачки не берут! Тебе же в России руку оторвали, верно? - А у самого в глазах слезы, и зло, и обидно, и сам не знаю, что на меня накатило. Мать рассказывала, когда с Федором сошлась, что мой родной отец был филологом и погиб в партизанах. Один раз, говорит, только сына своего и увидел.
 Однорукий аж рот открыл. И потух сразу. Улыбаться перестал:
 - Вот видишь, Ральф… Вот почему мы им проиграли…
 Они перестали трепаться, оставили мне четверть палки пахучей колбасы, булку, сигарету и отлили в мою бутылочку из-под молока граммов пятьдесят шнапса. Потом закурили и ушли в тамбур. Я все сожрал, скурил сигарету и завернулся в пальто до Мюнхена.
 Проснулся утром, подъезжаем к вокзалу. Вокруг все разбомблено, развалины. Места целого нет. По всей Германии так. Но тут еще хлеще. Окраины вроде более-менее, но в центре города камня на камне не осталось. Везде работают люди, второй год они разгребают свою страну от руин. Ральф мне напоследок сказал:
 - Знаешь, почему город так называется? Это от древнегерманского «У монахов». Здесь раньше только Богу молились в монастырях. А какое тут монахи варили пиво! Такое вкусное и густое… Если на лавку сел, куда пиво пролили, так лавка к штанам приклеивалась, вместе с ней подскакивал! Кружку выпьешь - и есть не хочется целый день… Давно, правда. Очень давно. Какой был красивый город! Теперь вот видишь, как вышло. И Мюнхена нет, и пива нет… так, «катцен пис»…
 Вижу. Что-то часто слышу я эту фразу от немцев. Точно эти двое подметили, нет раскаяния настоящего. Разочарование, горечь, обида - есть. Но не покаяние. Обманул их ожидания Адольф. А они - его… По Сеньке - шапка, как русские говорят.
 Две фрау приняли меня очень хорошо, немного испуганно и суетно. На окраине уцелело полквартала, где была их квартира. Первый раз в жизни попал я в человеческое жилье. Не барак, не ангар, не вагон. Квартира. Тесно, узко, чисто… Туалет! Дикость, одним словом. Первый день я осматривался и спал. На второй мои фрюшки засобирались на работу. Оставили мне до вечера пол-литра какао, две булочки, две сосиски и еще совершенно непонятное - вазочку настоящей клубники со сливками. Показали, где в кладовке при подъезде стоят саночки, если захочу покататься с горки. Горка рядом, во дворе. Все вроде неплохо.
 Ушли мои немки, сижу один. Полистал книжки, порисовал немного карандашом. Вздохнул и съел весь запас, что они мне на весь день, до вечера оставили. Клубника со сливками была, это что-то Божественное! Но мало же совсем, я за один раз все и умял. Смотрю, времени еще и одиннадцати нет. Ну, труба. До вечера есть нечего будет. Спать не хочу, выспался.
 Взял санки и пошел на горку. А там уже много ребят. Одни немцы. Здоровенные, наглые, шумные. Я лезу скатиться, а меня отталкивают. Раз, два оттолкнули. На третий раз я сам толкнул нахального битюка и вперед него поехал с горки. Здорово! Очень понравилось мне. Эх, думаю, буду кататься до вечера.
 Иду обратно на горку залезть, а этот битюк на меня наскакивает и в морду мне тычет кулаком. Высокий,кость широкая, на пару лет меня постарше будет, глаз мне сразу подбил. А санки у меня в руках были. Этими санками я ему по роже и заехал. Он рукой закрыться пытался. Так еще и руку свернул ему. Смотрю, попал как надо. Шапка с него слетела, он на коленки припал. Второй раз, для верности, по башке салазками с размаху приложил.
 - Гитлер капут, - говорю ему. - Пошел вон.
 Он за голову схватился и побежал. А я остался и катаюсь, сколько хочется. До чего мне понравилось! Раз сорок, наверное, скатился. Взмок весь туда-сюда носиться с санками. И тут вижу, идет обратно этот немец с перевязанной головой. А с ним на костыле прыгает мужик. Видать, отец или дядька. Ну, сволочуга! Пришлось удирать. Но они увидели, в какой дом я убежал.
 Вечером, не успели мои хозяюшки меня накормить, заявился этот сосед на костыле со своим выпердышем с разбитой башкой. Начал им претензии предъявлять, что сына чуть их звереныш не убил. И он нажалуется в социальный комитет, что мои немки не могут обеспечить безопасность от своего приемыша. И штраф будет такой - всю субсидию перекроет.
 Тогда я ему и говорю, что и тебя тоже сейчас чем-нибудь наверну напоследок. У нас, у русских, рассказываю этому швабскому ишаку, поговорка такая есть - «Семь бед - один ответ». От злости даже акцент пропал. Переругались в пух и прах. Немки его выгнали, меня приласкали и очень со мной хорошо обращались. Говорили, что наконец-таки в доме появился мужчина. И сказали, что у меня сейчас была очень правильная немецкая речь. Настоящего немца, баварского. Не то что у этого хромого козла из Эльзаса, который тут поселился после лагеря, усыновив паренька, с которым я горку не поделил. Тогда я понял, где нужно будет искать Отто. Он тоже, выходит, баварец. Я всегда подражал именно его призношению, потому что его все в лагере боялись, он мог убить любого - пленного, охранника и даже немецкого солдата.
 Хорошо было в квартире жить, хоть и скудновато все. Везде такая жизнь. Но и тут не вышло. Через три дня пришли из социального комитета и из полиции, составили акт на основании заключения врача, и теток моих лишили права брать ребенка в семью и получать субсидию.
 Очень они не хотели со мной расставаться. Да и мне они уже понравились. Повыли немного, слезы полили, но пришлось им отправилять меня обратно к маме с бабушкой, Федору и братику.
 А вышло, что я уехал вовремя. Потому что родители скоро сумели выхлопотать перемещение во Францию. Подкопили денег, Федор с бабушкой все время работали. А пока оформляли документы, мы познакомились тут, в Германии, с хорошими русскими людьми из первых эмигрантов.
 Играем мы как-то во дворе в салки с немецкими пацанами, и вдруг подъезжает на велике девчонка. Моя ровесница, шустрая такая. И говорит повелительно по-немецки:
 - Кто здесь русский, которого я не знаю еще?
 - А тебе чего надо от него? Говорю ей по- русски. - Он тебя тоже не знает.
 - А ты не груби, вежливо разговаривай! Я - Наташа Коверда, между прочим!
 Важная такая стала, прямо принцесса. Я с девчонками раньше вообще не знался. А она и говорит: слухи среди ее родни прошли, что тут семья русская, из дворян, и внучок у них через немецкие фильтры прошел. Я сознался. Познакомились. Она потом снова на велосипеде приехала и позвала нас в гости к ним, всей семьей. Я мало что понимал в этих всех дворянах-эммигрантах, а бабушка, как узнала их фамилию, так ахнула. Это ж, говорит, Борис Софронович Коверда, тот самый, который суд Божий над цареубийцей Войковым в Варшаве свершил! Застрелил, покарал паскуду бесовскую! Сразу согласилась идти знакомиться.
 Хорошо мы с ними познакомились, люди очень культурные, вежливые. К бабушке моей с огромным уважением, как к высшей особе отнеслись. Очень они в своей прошлой жизни, были люди существенные. Сам дядя Боря совсем тихий человек. А в жизни ему много пришлось, как оказалось, пройти. Не только цареубийцу застрелить, не только за это в тюрьме польской девять лет просидеть. Натерпелся человек.
 Сдружился я с этой девочкой, Наташей. Она меня хоть и младше на годик была, но бойкая и смелая, умная. Очень соблюдала правило русского православия и меня все время ругала, что я мало о Боге думаю. Про царя рассказывала, как будто сама его знала. Я сначала и внимания не обращал, а потом интересно стало. И понимать начал, что моя семья из себя представляет. Это она, Коверда, меня первый раз от католиков спасла.
 На Великий Пост дело было, за пару недель до отъезда во Францию. Католики везде отмечали «Пепельную Среду», у них с нее пост начинается, а у православных с Масленницы. Веселье везде, люди с крестами из сажи на лбу гуляют и «пепел запивают», как это у них называется. До зеленых соплей. Я домой топаю, а меня священник католический из шествия и сгреб.
 - Ты чего это без креста ходишь? - Говорит мне.
 А я ему крестик показываю, который под рубашкой у меня, нательный, мамин. Он крестик увидал, поморщился, и продолжает:
 - Э! Да ты еретик греческий! А ну давай лоб!
 И быстро мне так большим пальцем сажей по лбу черкнул.
 - Ну вот, теперь ты, сын мой, в лоне церкви католической! Радуйся.
 Ну и ладно. Я дальше шлепаю. У самого нашего скверика, смотрю, Наташа ко мне на велосипеде своем несется, как амазонка. И вопит:
 - Юрка, засранец, и ты им в лапы попал! - Все ведь разглядит, язва такая.
 - Я, Наташка, в лоне каком-то теперь. - Говорю ей. - Не подходи ко мне, еретичка.
 А она меня схватила и привезла на велосипеде к себе домой и мочалкой физиономию мою чуть не до крови, всю истерла. Потом у родителей утащила ладана и перепомазала меня. Только потом успокоилась и говорит:
 - Фу. Кое-как тебя спасла. Оттерла от кривды католической. Теперь живи спокойно.
 Я как дома рассказал, мама с бабушкой хохотали до упаду. Даже Федор говорит:
 - Ну, с такой защитницей к тебе теперь ни один шайтан не прицепится.
 Шайтанами у них на юге бесов называли. Я уж привыкал Федора отцом называть, хороший он мужик, уважал меня, хорошо обращался. И жалко его было. Он очень сильный был и много в него осколков немцы загнали, когда его корабль утопили. Страшно было видеть, как он мучился, когда из него эти осколки выходили. Сам он про свою веру, про себя вообще ничего не говорил. Мама даже толком не знала.
 Когда во Францию уезжали, то бабушка договорилась с Ковердой: как друг другу писать будем, как почту проверять в разных странах и городах, чтобы потом не потеряться. Хорошо было с ними дружить.
 Во Франции мы прожили полгода. Тепло, красиво, родители работают, Сашка растет. Я тоже начал подрабатывать. Франция вся целая осталась, разрушений от войны немного. Все улицы, дома на своих местах. В Париже я работал почтальоном, газеты разносил. Бегал быстрее мотоцикла. Меня поэтому и оставили при почте, я лучше всех из пацанов поспевал. Конечно, любопытно все, интересно. Первый раз, когда разнес быстренько все газеты по адресам, получил первые свои деньги, так сразу побежал и купил длинный батон. Ох и счастливый я был! Эти батоны - самое вкусное, что только есть на свете. Тот был горячий, хрустящий, я летел с ним домой как птица. Бегу по улице, а погода - чудесная, люди гуляют, собаки на поводках гадят, красота! И фотограф стоит, снимает натуру. Мне машет, мол, остановись, щелкну. Нашел дурака! Я припустил еще быстрее, но он вроде пару раз успел меня снять. А мать через насколько дней говорит, что гуляла с Сашкой и видела у фотографа на стенде карточку, где я бегу с булкой. Хорошо, говорит, получилось. И фотограф сказал, что ее себе оставит, на выставку. Он этот снимок назвал «Победитель», так подписана была фотография.
 Лучшая работа для детей - это почтальоном. Все узнаешь, всему научишься. Жили мы там рядом с бывшим элитным кварталом, где до войны обитали богатые евреи. Они только-только стали туда возвращаться, кто уцелел. Некоторые порассказывали про свои злоключения. Ужас, конечно. Я их понимал.
 Мне местный француз, булочник Бенджамин, говорил:
 - Хорошо немцы с них спесь посбили. Раньше слова не скажут, ходят, не здороваются. На другой тротуар переходят, если им навстречу идешь, на иврите своем молитвы очистительные читают, если на тень наступишь или коснешься. Никого за людей не считали. Все из-за них! Почему они не приняли Гитлера в свою Художественную Академию в Вене, после первой мировой? Был бы себе художником этот фюрер. Рисовал он не хуже других… Ты знаешь, что это Адольф нарисовал двух гномов из «Белоснежки»?
 - Да ну, дядя Бен!
 - Да, Дока и Застенчивого. И, говорят, Пиннокио - тоже его работа… Они с Диснеем до войны дружбу водили.
 Меня водили родители на мультики. В Париже много показывали американских мультиков, и эти я уже знал. Мне было наплевать на Адольфа и евреев, но почему-то все сами лезли ко мне с этими разговорами. Бенджамин был скряга, у него без денег булку не получишь. Поэтому я особо не доверял его байкам про плохих евреев. А он как заведется, не остановится:
 - Вот бы те евреи из Академии Художеств знали, как все выйдет! Они бы его без экзаменов приняли, сразу почетным членом! И отправили б его в командировку куда-нибудь, например, в Антарктиду. С заданием нарисовать пингвинов. Всех… И жили бы себе, горя не знали. Не распознали фюрера в ефрейторе! А еще гордятся своим умом. Были бы умные - не допустили бы такого. Немцы, конечно, сволочи. Но я бы и этих, с пейсами, вместе с ними у одной стенки поставил…
 Со мной, мальчиком, не боялись разоваривать. Не то что со взрослыми. Мне один пожилой еврей, Ицхак, рассказал, что во Франции сами немцы евреев почти не ловили и не убивали. А вот на службу к ним много французов пошло, которые выискивали и арестовывали евреев по всей стране. Добровольно, за жалованье. И никто их сейчас не обвиняет и не осуждает. Только женщин французских, которые с немцами жили, налысо брили и с позором по улицам гоняли голыми, в дегте и перьях, уже после победы. Это, говорит, от ревности и слабости. Сами своих бабешек не отстояли, так на них же зло и срывали. Про Бенджамина ничего такого не было известно, но я поверил этому еврею. Он много горя пережил и чудом остался жив, совсем обнищал. И еще рассказывал, что немцы всю эту чушь собачью, про евреев, не сами придумали. Что это еще в двадцатые годы поляки целую теорию разработали антиеврейскую. Они хотели у себя в Польше еврейские богатства к рукам прибрать, оправдание подводили. Да кишка тонка оказалась у поляков. А немцы переняли. И потом много поляков к немцам в услужение рвалось, все кричали, что мы, поляки, тоже евреев не любим, мы вместе с немцами хотим. Да вот только немцы уже силу набрали и громили всех подряд, им стало неинтересно, кто кого не любит. Пока об англичан и русских не споткнулись.
 Он точно не врал. Я уж знаю, чувствую, когда кто врет. Меня не надуешь.
 Говорят, евреи убивали Бога. Но, наверное, Бог все-таки совсем, до конца на них не разозлился. Раз так много их уцелело после этой войны. На то он и Бог. Я вон тоже с того света вернулся у негра в лапах. Да неважно, у кого.

93
Клад.

 После того как Сталин в честь окончания войны поднял свой знаменитый на весь мир тост «За великий Русский народ», он этим великим народом занялся основательно. Слишком много великих русских людей побывало за границей и слишком много повидало. Новая вспышка лагерных посадок совпала с вновь накатившим голодом. Урожай продавался за границу, на прокорм не хватало, людей снова погнали в рабство. Вместо облегчения пришло новое напряжение всех человеческих сил. На калек и инвалидов войны вообще не обращали внимания. По стране, с голодом и репрессиями покатилась волна нищенства и свирепой уголовщины. И снова беспрерывный труд, на восстановлении разрушенного народного хозяйства.
 Прокопий давно уже привык жить в такой обстановке. Те, кто не привыкал, ломались. Умирали, садились в тюрьмы, так или иначе исчезали из жизни. Он умел выживать и не терять надежду на лучшие времена, когда можно будет реализовать свой шанс, ухваченный им так давно, что иногда самому Прокопию казалось, что это он выдумал. Бывало, что Данилова охватывал страх за то, что все это - лишь фантазия, порожденная пережитым ужасом. Он уже истратил те два слитка, которые разорвал щипцами на маленькие кусочки. Они не раз выручали в черный день, помогая вести чуть более уверенную жизнь, чем многим другим. К кровати не прикасался, он спал на ней из года в год, уступая место под боком у Маруси сначала детям, теперь внукам.
 Но именно после войны, когда самому перевалило за шестьдесят, сын Семен остался инвалидом по здоровью, а Зоя никак не могла устроить свою личную жизнь, Данилов впервые задумался о том, что он сам не доживет до этих лучших времен. Он не терял здравый рассудок и был по-прежнему очень энергичен, хорошо понимал правду жизни. И в этой правде не было места личному успеху. Это было ясно со всей очевидностью. Неучтенными материальными благами могли пользоваться партийные бюрократы, уголовники, спекулянты и генералы. Но даже их благополучие было эфемерно, до приговора суда или опалы.
 Для всех остальных граждан любое отличие в лучшую сторону по материальному признаку сразу влекло пристальное внимание и расправу. Чуть лучше было на Кавказе и в Средней Азии, потому что коммунисты сосредоточили все свои усилия на борьбе именно с русским народом, ставя его в унизительное положение перед национальными меньшинствами. Но воспользоваться этим было невозможно даже в случае переезда в те края. Чужих там не принимали. Советская пропаганда навязала всему СССР фальшивый тезис о царской России, как о тюрьме народов. Национальные окраины с сохраненной религиозной и культурной самобытностью получили преимущественные права, республиканские правительства. Они уже категорически не ассоциировали себя с Россией и русскими. Прокопий имел дела в свое время в Баку, с контрабандистами, но все-таки это была лишь дружба и деловые авантюры, в еще дореволюционной России.
 И что хуже всего, Прокопий не видел того, кому можно было доверить свою невероятную тайну, кто мог этим правильно распорядиться в будущем. Причем в неблизком будущем, неясном и сомнительном. Сам он особо не горевал по поводу того, что не успеет. Прокопий не жалел ни о чем, он спокойно относился ко всему, что с ним происходило. В себе он был уверен и знал, что поступал правильно. А когда обстоятельства против тебя - так на то воля Божья. Себя не в чем было упрекать. Данилов и без своего клада сумел вытянуть такую большую семью в самые страшные времена. Они жили гораздо лучше большинства людей того времени, благодаря работе Прокопия и его всегдашнему умению взять от ситуации все, что возможно.
 В конце концов он рассказал обо всем жене и показал, расковыряв золото в дужке кроватной спинки, чтобы Маруся поверила. А то неровен час, вызовет с перепугу от таких сказок санитаров из дурдома. Дурдом как раз находился неподалеку. А телефон в квартире Данилова был, ему как машинисту полагалось.
 - Вот так, прожила с человеком полвека и знать не знала… Ты мне еще через тридцать лет что покажешь, а? Давай уже сейчас, сразу все рассказывай, Кащей паровозный, пока оба в своем уме…
 Прокопий побожился, что боле ничего и утащил жену на диван, благо ни детей, ни внуков в квартире на тот час не было.
 - Что делать с этим, как применить… Куда ни кинь, везде клин выходит… - Пыхтел он спустя минут двадцать, довольно утирая пот со лба, на котором было совсем не много морщин.
 Удивительное дело, с годами разница в возрасте между мужем и женой совсем стерлась. Теперь зачастую Данилов выглядел моложавее и свежее своей Марусечки, особенно когда высыпался и был чисто выбрит. Он даже усики сбрил.
 - Ты с этим тридцать лет прожил, и ничего. Еще столько же вместе с этим прокоптим. Там видно будет. Не последний день живем. Ну ты даешь, Проша. Сколько раз я ее выкинуть хотела… - Ворчала, засыпая, Маруся, которая, как опытный солдат, умела использовать каждую возможность, чтобы отдохнуть.
 
94
Рано обрадовались.

Наше поколение, прошедшее первичную школу новой жизни в девяностых годах, вошло в нулевые, полное уверенности в себе и надежды на будущее. Начинали работать Президентские программы по подготовке управленческих кадров и МБА. Множество людей, заработавших деньги и получивших образование, жаждали участвовать в судьбе страны и управлять своей судьбой. Появилось качество обслуживания, дрогнул даже омерзительный «общепит», рискуя выдавать котлеты не на прогорклом масле и свежие овощи. Люди прекратили напиваться на курортах и становились вежливыми в быту. Везло с ценой на нефть, социализм был заменен работающим социальным государством, где люди вдруг стали получать квартиры и пособия.
 Ты построил два завода. Не больших, но самых настоящих, спиртзавод и лесоперерабатывающий комплекс на севере. Пришлось выучить химию и основы физики, ужас школьных лет. Управление получалось отличное. Все, что ты сделал, работало, производилось и продавалось.
 Это все очень напугало стареющих комсомольцев и дряхлеющих членов КПСС. Они, приватизировав страну и назначив поработать олигархами пару сотен ручных прихвостней, не ожидали растущей волны конкуренции со стороны широких народных масс. Наша глупость заключалась в том, что мы не сомневались в положительном, поступательном росте качества жизни, в наших возможностях и стабильности правил. Успехи вскружили голову.
Но на местах во власти вновь появились опытные аппаратчики из старой комсомольской среды. Они за несколько лет перекрыли всем случайным людям всякую возможность выдвижения. Случайными были все, кто не был в доску, лично своим или откровенным подонком-недоумком или уголовником. Потому что на подонков-недоумков всегда полно компромата и ими очень легко манипулировать. А крепких бандитов, сумевших легализоваться, просто боялись. Но те особо на верха и не стремились, были достаточно умны. Их старшие товарищи в свое время научили, что такое крестик зеленкой на лбу. Кто науке не внял, так на того даже и зеленки не тратили.
 На качество управления стало просто наплевать, все и так всегда будет хорошо. Есть колея - и все идет, как надо, никуда не денется. Личные качества, доблести и компетенции стали барьером в продвижении наверх, так как компрометировали и обнажали бессмысленность действующих протеже темности и подхалимства. Главным критерием качества управления стало беспардонное, переходящее в хрюканье холуйство, которым упивалось недалекое начальство.
Мэр города мог, не стесняясь, сам себя выдвигать на звание почетного гражданина, сам себе присваивать медали под подобострастные аплодисменты и возгласы подчиненных, официальных сотрудников своей же администрации. Или назвать улицу в свою честь. Губернатор мог выслушивать льстивые речи об его исключительных, только его, личных достижениях вох все областях и глазом не моргнуть. Льстецы не вышвыривались вон со службы, а лишь жирели и процветали. Перестало быть унизительным и неэтичным публиковать свинскую лесть в СМИ.
В стиле руководства стало доминировать прямое хамство и откровенное мракобесие самодуров. Перестало быть недопустимым заставлять писать лживые доносы на популярных и уважаемых сотрудников. На замечания в разговоре о некрасивости подобных поступков нормальным считался ответ: «А мы не в институте культуры!» Причем так отвечал, не краснея, бывший ректор этого института культуры. Руководство взяло за опору низкопробный здравый смысл личного самосохранения во власти.
Ты с запозданием вспомнил, что все эти руководители – в первую очередь настоящие ленинцы. А Ленин за основу взял в чистом виде монгольский, ордынский принцип управления, который ярмом висел на России сотни лет: все рабы перед Ханом, даже те, кто получил ярлык на княжение. Общества нет. Есть только государство в лице Хана (он же Бог, он же Генсек КПСС). Все, что есть в пределах этого государства, принадлежит Хану. Даже твоя микроскопическая собственность, просто пока Хан о ней не знает. А Хану надо целовать сапоги, причем очень зримо, публично и с вылизыванием. Не долизал – на кол. И ленинцы не в состоянии представить себе ничего иного. Им этот кол жизненно необходим.
Партийная школа марксизма-ленинизма, испортившая всю генетику государства, продолжала жить вместе со своими адептами, всячески преграждая путь здоровой, свежей струе конкурентной крови. Власть снова становилась самоцелью, как единственная возможность в жизни для холуя и дегенерата реализовать свои комплексы неполноценности. Холуй и дегенерат всегда хочет мстить всем здоровым, умным и красивым людям за их превосходство. Во власть снова полился поток убожеств, у которых не было моральных принципов и самоограничения. Потому что культурный человек не может сам холуйствовать и принимать глупую лесть в свой адрес. Внутренних барьеров, в связи с отсутствием воспитания и культуры, не было. Вышестоящие руководители не одергивали, так как сами были окружены жадною толпой лизоблюдного хамья. Мы хоть и перешли к капиталистической форме экономики, но участие государства в хозяйственной жизни составляет не менее восьмидесяти процентов, через бюджетные деньги. Государство - главный источник финансирования экономики через госконтракты и госкорпорации. Это почти монопольное положение позволяет иметь такую подпорченную надстройку с отсутствием культуры управления. Редкие исключения встречались, но лишь для того, чтобы контрастней подтвердить устоявшееся правило. Но по-другому и не может быть в стране, где государство так нехотя отдает свои привилегии. Восемьдесят лет Советской власти и тотальности партийного государства не прошли даром для всех нас. Рано мы обрадовались. От себя не убежишь. Или из себя. По крайней мере, не так быстро.
 Наша неподготовленная гонка за настоящей самостоятельностью и волей напоминала неумелую охоту на лосей, в которой ты принял участие в прошлом году. Вот тут, где ты сейчас скользишь на своей надувной лодке, вы на правом берегу жадно хлебали холодную октябрьскую воду прямо из речки, выбившись из сил, чуть живые.

95
По следу лося.

 Как-то осенним вечером ты, завернувшись в любимый клетчатый плед, уютно расположился в качалке у горящего камина в полумраке зале. После обильного ужина захотелось десерта, и ты уже открыл бутылку подогретого портвейна. Но тут пришел сосед Саша. Тот самый, с которым несколько лет назад вы ездили спасать мир от Хищника. Он умел прийти в самый нужный момент, когда ничего, кроме собственных мыслей о будущей книге и ароматной трубке тебя не интересовало. Но Саша – это очень хороший друг и необходимый человек, без него в деревне жизнь очень непроста. Поэтому у него есть все ключи от твоей берлоги. А ты - тоже хороший друг и не жадина. Пятнадцать лет в одной деревне бок о бок сгладили условности и сделали вас почти родственниками. Поэтому вы друг с другом не церемонитесь.
 - Бездельничаешь, лодырь?
 - Чего приперся, из дома выгнали?
 - Я тебе карасей принес, десяток, жирных. В сенях положил. Андрюха прислал помощника своего, с дальней деляны. Говорит, у него лоси носятся среди бела дня. Чуть не стоптали. Штук пять, точно. Велел тебя поднять и утром быть с карабином на деляне. «Уазик» я вроде завел. Давай сто грамм.
 - В баре, наливай.
 - А это что? Красиво у тебя с камином стало. Моя теперь тоже ноет, требует.
 - Потянет. Портвейн это.
 - Тьфу, гадость. Коньяк там есть?
 - Да, оставался. Шевелиться неохота, сам хозяйничай. Делай, что хочешь, меня не кантовать.
 Пока выпивали, Саша пояснил план операции «Злобный Лось». Выезжаем на деляну, где Андрей, лесник и егерь, отводит лес. Это в 20 километрах от деревни, на правом берегу реки. Там в пять утра выходим на тропу и идем по следу, берем лосей на лежках. Идет снег, первый в году. Ночью заморозок. Следы будут четкие. Нас пятеро, Андрей - из тех, с кем ходили в поход против крокодилообразного гризли. Так что отряд уже проверен в бою. Есть собачка, но у всех гладкостволы, нужна моя артиллерия.
 После того медведя, в гробу ты бы видал все эти приключения. Но карабин два года молчал в железном ящике, а от таких предложений, по правилам жизни островитян, отказываться нельзя. Могут выписать из племени. Так что кольцо в нос, копье в руку и со всеми загонять дичь.
 Допили коньяк и пошли спать.
 Ночью снились медведи и крокодилы верхом на лосях, гоняющие тебя по лесу.
 Собачка была очень славная. Небольшая лайка по имени Байкал, без которой, скорее всего, мы бы вообще не вернулись из этого леса.
 Следов на свежем снегу было много, и мы по морозцу бодро припустили за копытными. Буквально через полтора километра вышли на свежую лежку трех лосей с еще горячими какашками. Байкал плакал на поводке, просясь пуститься за ними. Андрей спустил пса, и тот стрелой исчез в чаще. Все двинули следом. Через полминуты, метрах в семистах впереди, раздался остервенелый лай Байкала. Мы кинулись вперед через бурелом, как слоны. Саша на ходу кричал:
 - Ты ж слепошарый, ну, дай карабин, а я снайпер, не промажу! Ты только лосей спугнешь!
 Ты сдуру сунул ему «Тигра», решив, что в самом деле с испорченным зрением можно только испугать скотину.
 - Вон они, стреляй! - Кричал Андрей, вырвавшийся вперед.
 В двухстах метрах среди голых деревьев лось отмахивался рогами от собаки, которая прыгала у него перед мордой, не давая оглядеться. Даже ты видел вполне ясно.
 - Ну, бей! - повернулся ты к снайперу.
 Снайпер и чемпион десантной дивизии по стрельбе стоял, в растерянности глядя на развалившийся карабин в своих руках. Он, вместо того чтобы снять с предохранителя, наощупь сбросил скобу съема затворной коробки. Эти рычажки на карабине находятся рядом, а Саша к шестидесяти пяти годам успел забыть свою армейскую СВД.
 С матами и проклятиями ты отобрал оружие и быстро собрал, но лось, удержав собаку столько, сколько было надо, чтобы его корова с теленком убежали, тоже дал тягу, не обращая на Байкалку уже никакого внимания. На все ушло несколько секунд, стрелять из гладкоствольного ружья на таком расстоянии было бессмысленно. Пустой выстрел только поставит всех лосей на ноги на сутки, и точно никого не найдешь.
 От Саши воротила морду даже собака, которая свою работу сделала честно. Снайпер получил в лапы тяжелую двустволку двенадцатого калибра. Он плелся в хвосте и уныло напоминал Андрею и двум его помощникам, что именно он, дядя Саша, сызмальства учил их, свиней неблагодарных, работать на тракторе, токарному делу и прочим премудростям.
 Следов было необыкновенное обилие, и все перепутанные. Такое впечатление, что лоси тут танцевали румбу. Андрей, как знаток мест, егерь и лесник, руководил операцией на первых порах уверенно. Он установил верное направление отступления сохатых и скомандовал начинать гонку преследования. Развернулись полукругом и цепью пошли. Ты шел в центре, чтобы при необходимости быстро среагировать по обоим флангам. Собаку отправили вперед.
 С этого места все пошло через пень-колоду. Лось понял, что имеет дело с олухами Царицы Небесной. Он, будучи чемпионом по бегу с препятствиями, завел нас в самый дикий бурелом. Мы продирались километр за километром сквозь завалы, стволы, кустарники, ветки, овраги. Лось глумился над вами, два раза дав собаке его догнать и подержать пару минут. Охотники, в надежде на удачу с утроенной силой кидались вперед, на лай, чтобы снова оказаться у разбитого корыта. К двум часам дня все сбили ноги, натерли мозоли, исцарапали физиономии об ветки и промокли насквозь. Но проклятые следы были такие свежие и теплые, а издевательское хрюкание лося иногда доносилось до обострившегося слуха. Люди решили быть непоколебимыми.
 - Парни, а вот зулусы в Африке вообще загоняют антилоп в саванне, пока те не падают! Чем мы хуже. Лось тоже не железный. И нас больше. - Ты поддержал боевой дух отряда.
 Остановились на привал. Все выпили и съели. Временно стало полегче. Решили, часов до пяти догоним. И потом надо вернуться в вагончик, потому что стемнеет. А вы убежали уже километров на двенадцать, не меньше. Еще и по таким зарослям.
 - Ну, держись, тушенка!
 К пяти часам вечера лось загнал охотников казалось куда-то в приполярье. Стало холодно и мрачно. Лось был рядом, иногда он притворялся уставшим и хромым, но как только ты подбегал на выстрел, сразу давал песику пинка и растворялся в зарослях. Ноги болели от бесчисленного множества мелких ушибов об коряги и сучья, весь отряд хромал на все конечности. Хотелось есть, как волку и пить, как верблюду. Любители лосятины вышли к берегу и выругались.
 - Так мы почти до деревни дошли! Вот подлец рогатый! Уже недалеко, на другом берегу!
 - Ну нет. Надо его взять во что бы то ни стало.
 Все согласились и спустились к реке напиться. На берегу хлебали холодную речную воду, и она была необыкновенно вкусная. Набрали во фляжки и пошли дальше с фонариком уже цепочкой друг за другом. Сводило живот. Вдруг Байкал равнулся в кусты и через несколько секунд вернулся, держа в зубах небольшого зайца.
 Вот это собака! Она простила хозяев за то, что те облажались с лосем и принесла свою добычу. Приняли решение встать на отдых. Насобирали валежника, развели костер и устроили лежни из веток. Зайца ободрали и сварили в котелке, который таскали с собой. Лось все это время внимательно следил за нами. Ты чувствовал его взгляд на своей мокрой спине. Его «Ай-Кью» совершенно очевидно превосходил наш совокупный мыслительный потенциал.
 Следующие сутки превратились в экзамен на выживание. Видимо, всех накрыло кратковременное коллективное помешательство. Ты читал, что такое бывает с группой людей, объединенных общей целью. Иначе объяснить то, что вы не пошли утром обратно к вагончику, а до следующей ночи гонялись за этим обортнем, нельзя. Лось просчитывал все ходы наперед, как Каспаров - Карпова. За день преследования съели еще одного зайца и небольшого барсука, которых тоже ухватил ангельский Байкал, а прибил прикладом Андрей, без выстрелов. Благодаря этой собачке у вас, подкрепившихся свежим мясом, нашлись силы выстоять в коварной западне рогатой твари. Когда ноги уже вообще не передвигались, а ружья казались морскими пушками, наступила темнота. Во тьме зашли в болотце. Лось, видимо, решил извести вас окончательно, чтобы другим неповадно было. Он чавкал по топи впереди, было слышно, что даже ему там непросто. Болотная жижа подходила к животу, но иллюзия того, что вот еще немного, и ты увидишь цель, гнала вперед.
 Цель так и не увидел, она снова растворилась во мраке. А вот вы, впятером, оказались по пузо в настоящем, липком, холодном болоте, заросшем колючими кустами.
 Умственное расстройство прошло, и пришло осознание своего положения. Всю ночь вы выбирались из этого гнилого места, вытягивали друг друга из трясины. Под утро приползли к своему вагончику. Хорошо хоть оружие не потеряли.
 Вагончик с затопленной буржуйкой и горячий, крепкий чай. Теперь никто из нас не сомневается, как должно быть в раю. И все точно знают, почему чертей рисуют рогатыми. Только рога на самом деле немного другие - ветвистые и приплюснутые.
 Сапоги было невозможно снять с разбухших и разбитых ног. Миллионы иголок перенапряжения, вбитых в мышцы, всю ночь скручивали измученные конечности болезненными судорогами. Перед глазами плыли оранжевые и зеленые разводы. Любое прикосновение вызывало нервные спазмы.
 Очень долго ты потом не хотел играть в теннис. В туалет ходил, держась за стену, а есть предпочитал, лежа в кровати. На свежий воздух тоже не тянуло. Зато поели зайца и барсука, проверили пределы своих физических возможностей и поняли, что такое легкое помешательство. Все пошло на пользу. Грех жаловаться.
 Никто и не жаловался. Ни тогда, ни в те годы, когда нам ясно дали понять, что вот вам ваш заяц, а про лосей даже и думать забудьте, рылом не вышли. Этому радуйтесь.
 Ничего. Не последний день живем.

96
Возмездие.

 У Екатерины Эберт не получилось связаться со шведскими родственниками покойного мужа. Несколько обращений и писем из Франции остались без ответа. Она писала в посольство и правительство, но обратной связи не было. Письма на старый адрес, в Стокгольм, который остался в памяти, тоже ушли в безызвестность. Взможно, после смерти родителей Казимира другие Эберты решили просто не связываться с сомнительными бедными родственниками или жуликами, которых в послевоенной Европе было - пруд пруди.
 Следующей страной пребывания стала Голландия, где Федору предложили хорошие условия работы по специальности, опять на флоте. Юра пошел в школу с приличным опозданием. Немецкий язык был практически идентичен голландскому, поэтому никаких проблем не возникало, а читать и писать Юра умел отлично. Там же, в Голландии, оформили и полное усыновление Юры Федором. Со сменой фамилии. Так Юрий Анатольевич Булатов-Эберт стал Юрием Федоровичем Раздаевым.
 Екатерина опять шила, у нее всегда была работа нарасхват. Европа еще не захлебнулась дешевой промышленной одеждой, швеи и мастерицы были востребованы ежечасно. А Надежда родила в Голландии Федору еще и дочь, которую назвали Наталья. Всех крестили в православную веру, хотя Федор отмалчивался по этому вопросу. Но не возражал.
 Жизнь была очень нестабильная. Гражданство оформить не удавалось, везде был огромный риск разоблачения и выдачи НКВД. У Раздаева были какие-то связи с кавказцами, старые, довоенные отношения, возможно, родственные. Федор об этом не говорил, да и был ли он Федором, так и осталось неизвестным. Их было очень мало среди перемещенных лиц в Европе, но они находили друг друга. Эти кавказцы ему передавали от своих родственников, что с такими семьями, как у Раздаева, на советской стороне не церемонятся. Сначала - упекут куда подальше, а потом только будут разбираться. У всех на слуху была трагедия с выдачей англичанами русских казаков и отряда черкесов. Бывшие белогвардейцы, очутившись в подлой ловушке, совершили массовое самоубийство, лишь бы не попасть в руки советских чекистов.
 Через два года пришлось перемещаться в Данию. Шел пятьдесят первый год двадцатого века. Вся эта бесконечная послевоенная европейская маета начинала рассасываться по своим местам.
 В Дании, на шахтах, работал уже и Юра. Он после школы нанимался носить еду в забой. Этот детский труд был очень распространен, потому что маленькие и юркие ребята лучше справлялись с доставкой пайков на рабочее место, которое могло находиться и на полкилометра под землей.
 В шахтах трудился самый разный народ. Было много военнопленных итальянцев, дорабатывающих свои последние дни перед освобождением или просто оставшиеся на шахтах подзаработать. На родине, в Италии, после войны был страшнейший кризис и безработица. Отсюда из плена особо не рвались домой. Стоимость еды по весу вычитали из их заработка. Но кормили неплохо, были даже фрукты.
 …В этот раз Юра нес четыре порции обеда бригаде итальянцев на глубину почти триста метров. Запах угля давно стал привычен, черные лица уже не казались все сплошь одинаковыми. Отдав ранец итальянцам, Юра прилег в углу забоя передохнуть.
 Итальянцы разговаривали на своем языке, который Юра плохо понимал. Но было ясно, что они сетуют на плохое положение дел на Родине. У одного из них в войну разбомбили его родной городок, а он был в фашистской армии и попал в плен. Ругали Муссолини, Гитлера, американцев и весь белый свет. Вспоминали своих жен и очень обрадовались, когда нашли в мешке апельсины. Тот, кто был военнопленный, взрослый, крепкий мужчина, схватил большой оранжевый шар и стал откусывать от него сочные, брызгающиеся куски прямо с кожурой.
 - Ты чего веселишься, прямо ухохотался весь… - Мрачно проворчал старший шахтер в бригаде пареньку, который принес им в забой еду.
 Парень действительно не смог сдержаться и до слез смеялся, глядя на измазавшегося в апельсине итальянца.
 - Сеньор, простите… чего ж вы его прямо со шкурой лопаете… - немного смутился разносчик.
 Военнопленный проглотил то, что было у него во рту, и сказал, утеревшись рукавом грязной рубашки:
 - Я за все… заплатил.
 Народы Европы старалась побыстрее забыть войну. Они не хотели о ней говорить, всем хотелось жить человеческой жизнью, работать, богатеть и не бояться. В деревнях было легче. Там войну многие совсем не заметили. В целом, вторая мировая прошла для Европы с гораздо менее значимыми разрушениями и жертвами, чем первая. Не считая, конечно, Германию. На востоке в руинах лежало пол Советского Союза, еще дальше - понесший совершенно бесчисленные жертвы Китай и в пыль разбомбленная Япония.
 Все навоевались и заплатили за все.
 Окончательно окрепшая и разбогатевшая в процессе войны Америка уверенно диктовала свою волю на всем послевоенном пространстве, до линии раздела с СССР окупационных зон.
 Русская белоэмигрантская община в Нью-Йорке и Толстовский фонд, занимающийся устройством жизни соотечественников в США, узнав, что младшая Корягина чудом уцелела и мыкается с семьей по Европе, пригласили их переехать в США. Письмо и приглашение, под гарантию и ответственность Толстовского фонда и бруклинского православного прихода, сумел передать из Германии Борис Софронович Коверда, который с семьей тоже готовился уехать в Америку. Он, переписываясь с фондом в Америке, сообщил им о неожиданной встрече в Германии с Корягиной-Эберт. Вот так вдруг пригодилось старое сословное присхождение.
 Все документы надо было ехать оформлять опять в Германию.
 Бавария цвела всеми красками европейского лета. Тепло и солнце пятьдесят второго года почти закрыли мрак войны и послевоенной разрухи. Миграционный центр был полон людей, оформляющих документы на выезд в США. Атмосфера была вольная, жизнерадостная и сытая. Смесь национальностей, языков, запахов, религий и культур рвалась за океан, где всем им предстояло попасть в великий плавильный котел американской цивилизации.
 Юра сразу сошелся с несколькими евреями и поляками, такими же, как и он, детьми, прошедшими нацистские концлагеря. Они безошибочно распознали друг друга с первого взгляда, как волчата среди собак. Один из евреев, Арон, был постарше и рассказал, что он узнал среди администации миграционного центра человека, который в его концлагере, перед самым окончанием войны, заведовал национальным отбором. Этот человек был там, в лагере, большим начальником, и заключенные редко видели его. Из тех, кто его видел в лицо, уцелел только Арон и его мать, потому что притворились умершими от голода. Их сложили в штабеля, а сжечь не успели, потому что лагерь освободили американцы. Арон был уверен, что это именно тот фашист, хотя мать сомневалась. Как он выкрутился и почему свободно работает на новую Германию, объяснить было невозможно. Но, по слухам, этот тип доказал американцам, что он не уничтожал, а спасал заключенных, занимаясь зачислением детей в программу восстановления немецкой нации, а уничтожением занимались другие. Он был даже отмечен за заслуги в деле спасения детей. В лагерь Арона он был переведен уже в январе сорок пятого, из других мест.
 - Юр, пойдем со мной. Я покажу тебе его. Не знаю как, но мне надо его убить. Я такое видел, что он делал… Этот фашист брал еврейскую семью и спрашивал отца семьи, верно ли все написано в Книге ТаНаХ, он у кого-то забрал ТаНаХ на немецком… Еврей, конечно, говорил, что верно. Тогда этот нелюдь открывал по закладке место в тексте, где описаны наши походы и войны, три тысячи лет назад… И читал вслух эпизоды, как детей побежденного врага закалывали на глазах отца, а потом отца ослепляли, чтобы последнее, что он видел в свой жизни, была смерть своих детей. А потом прихвостни этого эсэсовца, сами не немцы, а какие-то ублюдки, резали горло детям, а другие держали родителей. Если были девочки, то их сначала насиловали, даже семилетних, а потом резали. Затем родителям штыком выкалывали глаза и крутили на одном месте, чтобы те потеряли ориентацию. Потом родители ползали и искали тела убитых детей. А когда находили, надзиратели их удавливали шнуром. Потому что смерть от удавления, она нечистая, многие гадили под себя... И все это время эсэсовец читал из Книги ТаНаХ отрывки, и все спрашивал, верно ли он читает и верно ли он делает, ведь все же происходит так, как вы, евреи, сами написали. И каждый раз повторял, что «если хотите быть честными, так будьте честными». Жалко, что никак не получить око за око, как велит мне мой Бог. Потому что не счесть тех очей, которые надо мне с него взять. Я не хочу свидетельствовать на него американцам. Надо самому. Сотни людей погибли, когда он сортировал их в газовые камеры, Юр, сотни… А наш лагерь был не такой уж и большой. Тех, кто шел в камеры, больше не кормили, как нас. Мы одни из всех выжили, одни…
 Странный и страшный человек. Сейчас он очень любит детей и угощает клубникой, которую выращивает у себя в огороде при доме… Говорят, он самый добрый на свете. А я молчу и слушаю. К нему бегает много детей по вечерам, и он обязательно каждому дает немало ягод и никого не обижает, и не пытается приставать. Фашист ведет себя как праведник. Но я точно знаю, что он хуже фараона-губителя…
 - Пойдем. Мне тоже очень надо найти одного, очень похожего человека, может у нас вместе получится. Как его зовут, случайно не Отто?
 - Да, это Отто. Он работает здесь в отделе хозобеспечения.
 - Арон, это точно та сволочь. Он выкрутился! Пошли, надо убедиться… Нам с ним надо досчитать до десяти. Мы не досчитали, восемь лет назад, когда я проходил свой «Лебенсборн». Наверное, после меня он и сошел с ума…
 - Так ты настоящий немец? О, гадство! Почему ты не сказал сразу! Как я могу иметь с тобой дело? - Арон побледнел и попятился от Раздаева.
 - Не будь придурком, Арон, я такой же немец, как ты - бушмен. Эта гадина убила двести детей при мне. А меня убивали четыре раза. Просто мне очень везло. Как и вам. Не психуй, он нужен мне так же, как и тебе. Лучше скажи, эти поляки, они надежные ребята?
 - О… да как же так… Ты ариец «Лебенсборна»! Нам рассказывали про вас! Вы фашистские бастарды!
 - Да заткнись ты, чучело жидовское! Мне тоже про вас много чего рассказывали! От этого нам с тобой не легче. У нас на двоих одна общая сволочь, которую надо убить. Не сходи с ума, и поможем друг другу.
 - Ты, глупый гой!- Арон чувствительно стукнул друга по лбу костяшками пальцев. - Запомни: еврей - не есть жид! Евреи - великий, Богоизбранный народ, давший миру правду о едином Боге! А жиды - это те выродки из нашего народа, которым было поручено еще Авраамом хранить мудрость Закона, но они погрязли в самолюбовании и стяжательстве. За что нас всех и покарал Яхве!
 Юра почесал лоб, но в бутылку не полез:
 - Арон, плевать я хотел на ваших жидов. Мы же дружили, пока ты вот сейчас не узнал про мой «Лебенсборн». А что я пережил, так и тебе не снилось. Давай не будем этим хвастаться и меряться. Лучше пойдем и возьмем наш окончательный расчет. Что с поляками?
 - Юр… Ты меня просто убил… Азохен вей…
 - Это он нас чуть не убил, Арон! Все, хватит! Что ты как баба! Ему ты тоже скажешь: «О, азохен вей!»? Пошли, веди меня к нему. Как твой Моисей свой народ… Только постарайся не на сорок лет.
 Это был Отто. Юра сразу узнал его, когда увидел идущим от конторы к автобусной остановке. Он был в легком бежевом пиджачке, мало изменился и держался свободно и непринужденно. Лицо его было гладко выбрито и спокойно-сосредоточенно. В нем ничего не осталось от человека, который ждал, что маленький мальчик не доползет до корыта с помоями.
 Они проехали с ним до его остановки и прошли до самого дома. Дом был небольшой, аккуратный, в конце улицы, с приличным участком под огород. Отто жил в нем один. Клубничные грядки были ухожены и обильны.
 Русский и еврей сидели на корточках на холме в отдалении и наблюдали за немцем в огороде. Немец переоделся, вышел на участок, стал поливать свои ягоды и обрывать наросшие усы у кустиков. Скоро прибежали несколько ребятишек, лет семи-восьми и закричали через калитку:
 - Дядя Отто! Это мы, Юрген и Биргитт! Дайте немножко клубники, пожалуйста! И Руди унесем немного, он заболел.
 Эсэсовец пустил их в огород и дал им лейку. Они быстро пробежали несколько грядок и полили их. Потом Отто показал, где и сколько можно нарвать. Ребятишки быстро обобрали разрешенный участок и убежали, расцеловав доброго человека. Немец продолжил свою возню.
 - Поляки хорошие ребята… - Признес после долгого молчания Арон. - Они не подведут. Они тоже получили свое в лагерях.
 - Ты видишь, Отто крепок и силен. А мы лишь дети… хоть и очень злые дети. У меня есть хороший нож. Нужны ножи для всех.
 - У меня есть пистолет. Но всего два патрона. И я ни разу в жизни не стрелял. Убить Отто надо камнем. Это будет побиение камнями, как в Законе.
 - Я тоже не стрелял. Ничего. Очень хорошо, что есть пистолет. Ты выстрелишь ему со спины в ноги, а добивать будем камнями, как ты хочешь.
 Русский и еврей тихонько брели по вечерней улице, заросшей липами и акациями. Воздух был насыщенно сладок и матово-прозрачен.
 - Мы уезжаем сесть на пароход, в Гамбург, через пять дней. Надо все сделать вечером перед отъездом. Днем его хватятся, вечером узнают, а я уже буду в порту, не успеют они сообразить. Надеюсь, и ты не попадешься до своего отправления…
 - Да, Юр, так и надо сделать.
 Юра сидел на улице и точил нож, который ему дал Федор. Он правил его до алмазной остроты обломком точильного камня. Отец, как Юра уже называл Федора, подошел к нему и присел рядом.
 - Точишь… Ты точно знаешь, что ты делаешь?
 - Да, отец. Да.
 - Я не буду тебя спрашивать. Наверное, ты и вправду знаешь.
 - Отец, если что то получится плохо, вы все равно уезжайте. Я могу не прийти завтра вечером домой. Маме чего-нибудь наговори, все равно, Сашка же еще есть.
 - Нет, тогда все будет не так. Но ты обязательно вернешься. Знаешь, у нас на юге люди понимают в том, как обращаться с ножом. Например, чтобы уж точно рана была опасной, надо после удара повернуть клинок в теле. Мы, когда колем скотину, так делаем. Кровь быстро выходит, и животное не мучается. Знаешь, я даже полюбил тебя за эти годы. Ты Сашку только не обижай.
 Дети готовились четыре дня. С собой взяли сумку с камнями, два ножа и пистолет Арона.
 Когда очередные ребятишки, получив свою клубнику, убежали, довольные, домой, четверо друзей подошли к калитке гостеприимного домика, и Арон крикнул:
 - Дядя Отто! Можно, мы вам поможем, а вы нам - немного ягоды?
 - Ого.. Еще одни... Да у меня и работы столько нет. Ладно, так заходите. Чего-нибудь насобираем, мне не жалко.
 Отто отпер калитку и, повернувшись, пошел в глубь сада.
 У русского пистолета ТТ нет предохранителя, а патрон в ствол заранее Арон не загнал, опасаясь случайного выстрела. Лязганье передернутого затвора еще не отзвучало за спиной эсэсовца, а Отто резко лягнул назад ногой и, присев, молниеносно повернулся. Точным, змеиным движением он выхватил пистолет из руки согнувшегося от пинка Арона и два раза выстрелил в подростка. В это время у других детей уже в руках были камни и ножи. Отто увидел, что имеет дело с бандой и нажал на курок еще раз, щелкая «двойками», чтобы не оставить цели шансов на спасение. Но эти дети заранее договорились, если что-то пойдет не так, то не убегать, а все равно убивать немца, во что бы то ни стало. Они знали, что патронов только два, и оба они были уже в Ароне. Дети кинулись на огородника со всех сторон, а выстрелов больше не звучало. Отто наотмашь ударил одного пистолетом по голове, и тот покатился по грядкам, но двое других воткнули в него отточенные ножи, кромсая и протыкая снова и снова. Отто сломал горло третьему, который обломил лезвие об его ребро, но неугомонный четвертый паренек уже пять или шесть раз пронзил его в живот и в бок, каждый раз поворачивая лезвие при ударе. Немец схватил за горло и его, сдавил, но сил уже не осталось. Четвертый полоснул острым, как бритва, лезвием по сжавшей его руке, вырвался и отскочил, выставив перед собой нож, весь в пятнах его крови. Отто сел на землю. Четвертый взял в руки булыжник и начал считать.
 - Айн, цвай, драй…
 - Парень, ты что… Я хотел дать вам клубники…
 - Зехс, зибн…
 Отто вырвало кровью и недавно съеденной пищей. У него был прорезан желудок и все внутренности.
 - Дети, что вы делаете…
 - Отто, вспомни меня. Я из твоего «Лебенсборн», вспоминай, весна сорок четвертого… Мне было четыре года, на помойке… Помнишь, я дополз до корыта? Я русский, Юра Булатов меня звали, нас было почти четыреста человек. Моя бабушка по фамилии Эберт работала швеей в лагере … «Ахт», Отто, уже «Ахт», ползи, дьявол! Где усатый, где мне его найти? У меня нет времени.
 Метрах в десяти от них, среди грядок ароматной клубники, лежала сучковатая мотыга. Отто судорожно пытался что-то сделать и начал отползать за ней.
 - Доктор Фрайман погиб… Зачем вы пришли, ведь я сохранил вам жизнь… Уйди, Эберт, вас поймают, и тогда жизнь будет закончена, я чист… - Кровь и рвота булькали во рту у немца.
 - Фир… фюнф… вспомнил, значит. Ползи, пробуй, вон твоя мотыга. Я послушаюсь Арона. Он хотел, чтобы было по его, по-еврейски, камнями… А ты его застрелил. Ну надо же, ты еще одного еврея убил, упрямый Отто!
 Но Отто уже изошел кровью. Он хрипел и дергался.
 - Ну вот, мы с тобой и досчитали до десяти. Цейн, Отто, цейн. - И мальчик два раза со всего размаха ударил эсэсовца булыжником по темени.
 Потом он осмотрел товарищей. Арон был убит наповал, пуля попала ему прямо в переносицу и выбила ползатылка. Первый поляк, Гавел, умер, задохнувшись от раздавленного в схватке кадыка. Он был весь синий и перекошенный. Второй, Марек, был жив, но лежал без сознания, с разбитой пистолетом головой. Он пришел в себя только после второго ведра воды из колодца. Держась за расшибленную голову, он сел и огляделся, утирая воду с глаз.
 - Есус Мария… вы его все-таки убили… Почему же без меня, вот гад… Как он мне угодил по башке. Юрик, мне плохо. Я встать не могу. Гавел!… Пресвятая Дева…Что мне сказать твоей матери?
 - Он тебе мозги стряс, это пройдет. Надо смываться, потерпи, Марек.
 - Ты на себя посмотри, куда в таком виде. Сам-то цел? Вон, весь в кровищи... О-о-о моя голова…
 Одежда Гавела тоже была в крови. Решили раздеть Арона, его одежда была чиста, кровь из головы утекла в старательно взрыхленные грядки, еще раз удобрив хороший урожай. Дети отмыли в колодезной воде лица и руки. Арон был старше и выше. Поэтому и штаны, и рубашку с пиджаком Юре пришлось засучивать и подворачивать. Кровь на голове Марека запеклась, и он надел большую, глубокую кепку Арона, чтобы скрыть вмятую ссадину на виске. Когда Отто пнул Арона, кепка слетела с него и осталась цела, не запачкана после выстрелов. Пистолет, ножи, булыжники и две стреляные гильзы собрали, завернули в окровавленную одежду и бросили в колодец. Пусть потом как хотят, так и разбираются, кому надо.
 - Смотри, Марек, нам теперь нельзя облажаться. Терпи, как хочешь, скажешь, что упал где-нибудь. А где Арон и Гавел - да кто их знает. Я у родителей переоденусь и одежду Арона сожгу. Ты кепку выброси, когда доберешься к своим. Главное - ни в коем случае не сознаваться.
 - Да не учи ты меня читать «Отче наш»… плохо мне. Гад, голову расколол… Ладно, пошли. Ты похож на Чарли Чаплина, Юрка…
 - «Разве сторож я брату моему?»… О, Господи, нам придется брать подсказку у Каина! Как ты думаешь, Бог услышит нашу, христианскую, молитву за еврея?
 - Мне очень плохо и холодно, братец…
 Они дошли до автобусной остановки и сели на скамеечку, дожидаясь свой номер. Подошли четверо турецких рабочих-строителей, очень уставших и пыльных. Они курили и тоже ждали свой автобус, не обращая на мальчишек внимания. Юра стрельнул у них пару сигарет и сунул одну товарищу:
 - Покури, успокойся, родной, все пройдет.
 - Мне плохо, Юрчик… я замерзаю.
 Раздаев обнял поляка и прижал к себе. Тот дрожал, но скоро согрелся от тепла друга и перестал тряститсь. Турки уехали в свой район. Минут через пятнадцать после них подкатил свежеперекрашенный автобус, нарядный и пузатый.
 - Вставай, Марек, наш. Да вставай ты!
 Но Марек не встал. Он был мертв и так и остался сидеть на остановке с открытыми глазами, на которые падали из-под кепки светлые волосы.
-----------------------------
От автора:продолжение следует.