вот и март

Слетелись воробьи, зазвенело, ожило дерево.
Слетелись воробьи — какое то у них совещание важное.
О чем то им надо договорится, надо принять решение и ведь согласятся они, сумеют, ведь это воробьи.
Да, когда  нет самого важного все второстепенное выступает вперёд.
Если есть  важное знают своё место незначительности, становятся незамечаемыми они.
Вот и март.

Думаешь — ещё и это, нет — слишком много, быть не может...
Неосмотрительно так думать, помня где ты живешь.

За страхом в 37-х годах - страх за жизнь близких, за свою жизнь. Он не может быть осуждаем.
Но когда  видишь - на колени  из-за подачек, побрякушек, квадратных метров, счетов, на колени, заикаясь, дрожа — тошнота.
Так часто

Два года и два месяца назад  мир  был настигнут незримым, новым вирусом. Все он переиначил.
Накрыв страхом, перекрыв границы он убивал, убивал людей.
Удушением. Нехваткой воздуха.
Сколько горя  пришло с ним, скольких он забрал…
И звучало  со многих трибун — мир прежним не будет. В этой эпидемии Предупреждение. Урок.
И настаивали — его надо запомнить, осмыслить…
Никто сегодня не упоминает о эпидемии.
Она ещё не ушла, ничему не научив, она ещё забирает жизни, а  другая.
Без передышки, без паузы другая эпидемия.
Без неё война не начинается.

На  войне отбор не естественный — лучшие на ней погибают первыми и  выживают  на ней не лучшие. 
Это я смотрю одну  хронику.

В одну и ту же речку входишь и входишь. Много раз.
Нельзя  дважды  ступить в костёр один и тот же.  Но ведь ступают.
Затянулась кожа, исчез запах и  тот же костёр, сложенный их тех же веток, бумажек, стружек.
Дважды  идти  к нему нельзя, невозможно, но ведь идут и идут.
 

Гений видит то, что знать не может и наверное не хочет.
Не был Осип Мандельштам в январе 1937- го года рядом с Эльбрусом.
Быть не мог. Временно выпущенный из ада, чувствующий, что приговорён, он метался по Москве, её окраинам. И невозможное в его беге, ужасе, безвоздушности это стихотворение, "таинственно-родное", спокойное:

Я нынче в паутине световой
Черноволосой, светло-русой,
Народу нужен свет и воздух голубой,;
И нужен хлеб и снег Эльбруса.

И не с кем посоветоваться мне,;
А сам найду его едва ли:;
Таких прозрачных, плачущих камней
;Нет ни в Крыму, ни на Урале.

Народу нужен стих таинственно-родной,;
Чтоб от него он вечно просыпался;
И льнянокудрою, каштановой волной
;Его звучаньем — умывался.

О себе, чтоб не задохнутся, о себе - и паутина световая, бывает ведь и такая, только такая и бывает, чтобы дышать, и вдруг, ничего не зная, так много и о карачаево- балкарском народе, живущем по двум сторонам Эльбруса, о том, что ему необходимо, что выброшенным в пустыню, больше чем хлеб, был нужен ему снег Эльбруса, и отчего камни плачущие.
Да, нигде нет таких камней, но откуда это знал Осип Мандельштам?
Плачущие камни, снег Эльбруса, и звуки, должные поднять, раненные камни Кулиева, и воспоминая С.Рассадина о том как отважно отстаивал Кулиев необходимость издать стихи Мандельштама в "Библиотеке поэта", и воздух голубой, и нет человека, с кем можно посоветоваться.
Народу нужен свет и стих, и нужно просыпаться, если даже страшно, а стихов нет, и год 1937-ой...

Есть в Латвии традиция дивная, древняя.
Два раза в году - перед Новым годом и в марта, разыгрывается в стране лотерея.
Участвуют все желающие.
Кто вытащить билет счастливый становится именинником.
Будут народ чествовать его второе день рождение. Торжественно, на разных площадках и уровнях.
Подарки, речи, концерты.
До этого, комиссия изучает жизнь случайного победителя, какие у него достижения, дела добрые какие успел совершить.
Случается, что ничем не примечателен именинник, а комиссия найдёт, что достойно похвалы.
В самом незаметном, упустившем свою жизнь, неправильно устроенным есть, должно быть что- нибудь хорошее и комиссия установит это.
И скажут люди - жизнь твоя не напрасна, ты чего то стоишь.
Случай поднимет тебя на ладони, провозгласит - вот он.
Живет, обыкновенный человек, а вилы зубьями вверх не оставлял...
Имант Зиедонис подробно рассказал о этой дивной, прекрасной традиции в своих "Эпифаниях".
Из всех праздников народных, традиций самая ему дорогая эта, говорит он.
Понять его можно.