Афган. Первый бой лейтенанта Морина

Горячий и душный афганский день, смердящий запахами солярки, едкой хлорки и вонью раскалённых прорезиненных палаток, пропитанный жёлто-серой пылью, медленно угасал. Воздух был недвижим, но едва уловимый свежий поток уже скатывался с гор и мягко струился по земле.
Три друга лежали ничком, голова к голове, обнажённые по пояс, ноги разбросаны по сторонам и с высоты птичьего полёта, вероятно, являли собой замысловатую трёхконечную звезду
- Сёма, а что ты думаешь о сегодняшней засаде? – вяло, словно спросонок, спросил один из лежащих.
- Завтрашней, - поправил другой.
- Пусть завтрашней, - согласился первый, - какая разница, если выходим сегодня.
- Операция начнётся завтра, - не унимался второй. Ему явно хотелось подзудить товарища, немного взвинтить и вывести из полусонного состояния.
- Отвяжись, Философ. Вечно ты влезаешь в разговор со своими ненужными поправками.
- Что молчишь, Семён? – настаивал на ответе Паша.
- Ничего. Ровным счётом – ничего. Засада, как засада. Таких много будет за наш срок.
- Задача уж больно простенькая, настораживает…
- С чего ты взял, что всё будет легко и просто?
- Потому что ротный изложил её, как прогулку в горы.
- Паша, ты клювом-то по сторонам не води. Отсыпал тебе капитан горстку зерна на завтра – вот и клюй её по зёрнышку до конца, и начни это делать завтра, - вновь вступил в разговор Философ.
- Не-е, мужики, вы не правы. Хочу знать всё! Сегодня мой первый самостоятельный выход. Раньше я выполнял приказы других, а теперь предстоит распоряжаться жизнями солдат самостоятельно.
- Не волнуйся, Паша, - сказал Философ. – Не первый раз идём брать под контроль движение бензовозов, ты знаешь, как надо действовать в случае нападения. Ты человек смелый, смекалистый, грамотно отобьёшь нападение духов и отправишь их всех до единого к Аллаху.
Потом, задумавшись о чём-то, вяло добавил:
- Тебя за этот бой к награде представят. Факт.
 Павел перевернулся на спину, посмотрел вверх в ослепительно синее небо, прищурил глаза и совсем тихо, бесцветно бросил:
- Дурак.
- Зря ёрничаешь, Марат, - упрекнул друга Семён Морин, назвав его по имени, как всегда, а не позывным. – В чём-то Паша прав. Группа у нас сводная, часть солдат из молодняка. Они ещё вчера стояли перед нами с вещмешками и шинелями в скатку, поэтому по отношению к ним у него есть определённые опасения.
- Какие ж они молодые, если прошли учебку в Союзе. Шесть месяцев полной программы бойца спецназа, - не согласился Марат. – Он ведь тоже, в сущности, пацан, - Суванкулов кивнул головой на Павла.
- Это кто пацан? Я!? – возмутился Пашка и вскочил на ноги, его глаза блестели гневом.
- Стоп-стоп, мужики, - поднялся Семён и вовремя встал между спорщиками. – Вы что, очумели, горячие парни из спецназа?!
Семён ухватил Павла Лисичкина за локоть и спокойно произнёс:
- Чего взбеленился? По возрасту ты старше бойцов всего на пару лет. Только это и имел в виду Марат. И ничего другого, понял?
- Так я и поверил, - со злой усмешкой повторил Пашка. – Только и норовит, чтобы подковырнуть меня.
- Сема прав. Я имел в виду только твой возраст. А с боевой подготовкой у тебя всё в порядке. Ротный не зря назначил тебя заместителем командира группы, хотя твоё офицерское звание ещё где-то в дороге. Такой факт говорит о многом. Ясно тебе?
- Яснее некуда, - пробурчал прапорщик и побрёл в палатку.
- Знаешь, что его тревожит? – Семён пристально посмотрел в лицо Суванкулова.
- Что?
- Тоже, что и меня.
- Именно?
- Завтра мой первый самостоятельный выход, а вероятность боестолкновения велика.
 - И что?
- Пашка не хочет опарафиниться. Два года на срочной учили выживать, убивать. Шесть месяцев – в спецшколе. Тоже учили. Но это было в мирных условиях. А завтра – экзамен в боевой обстановке. Понимаешь?
Суванкулов неопределённо пожал плечами.
- Раз учили – будем убивать. Представь, что все духи – бараны. Их надо резать и точка.
Семён смотрел на друга и не узнавал его. Совсем недавно тот говорил тоном рассудительного человека, жизнелюба, и вдруг в глазах его появился незнакомый блеск, похожий на холодный огонь в глазах волка.
«Что это? Неужели он и был таким – холодным, расчётливым, жестоким? Или я совсем мягок и нерешителен»? – подумалось Семёну.
- Пошли готовиться к выходу, - буднично произнёс Марат и, хлопнув Семёна по плечу, весело улыбнулся. Взгляд был обычным, доброжелательным, чуть с прищуром.
- Пошли, - отозвался Морин.
Когда из-за гор появилось бледное лицо луны, из парка выкатили БМПэшки. Офицеры приказали грузиться, и солдаты впрыгнули на броню, получая последние наставления. Гусеничные машины, изрыгнув несколько облачков чёрной гари, ушли в ночь.
Морин посмотрел в звёздную бездну неба и вспомнил ту, последнюю свою ночь в родном посёлке. Вот также смотрел он в небо, и звёзды были теми же самыми. Видел Венеру. Вот она здесь, светит ярче других, переходя за ночь с одного края неба на другой. Но те ли тут звёзды, что были там? Вернее, такие же или нет? Семён вглядывался в небо, задрав голову. Какие-то чужие, холодные. От них исходят пустота и тревога. Небо казалось плотным и тяжёлым. Оно, словно живое, медленно опускалось к земле и готовилось раздавить своей тяжестью горы, технику, людей. И луна, как и остальные звёзды, являясь одной из частиц этого чёрного тяжёлого бархата, смотрела на людей безрадостно и даже устрашающе, как бы напоминая о предстоящем бое и возможной смерти. Лица солдат хмурые и такие же бледные, как сама луна.
Чёрное небо и смертельно-бледная луна мгновенно сделали ночь тревожной, и она напрочь выветрила из солдатских голов напутствие замполита роты. Холёный офицер очень старался наполнить сердца бойцов бесстрашием, хотел, чтобы ему верили, брали с него пример.
Когда над вершинами гор ещё догорал закат, старший лейтенант неторопливой походкой выплыл из палатки. На замполите полевая форма, хромовые сапоги начищены до блеска. Лицо выбрито до синевы и было сродни его хромовым сапогам. Оно лоснилось от пота и блестело, только не давало отражения. Портупея затянута на талии. На погонах ярко блестели три звезды старшего лейтенанта. Красавец!
Старший сержант Силин в полную силу могучих лёгких орёт:
- Равняйсь, сми-ирна-а!
Строй замирает, Силин подбегает к замполиту с докладом. Замполит поднимает ладонь к козырьку панамы, выслушивает доклад, здоровается. Разноголосый хор молодых лужёных глоток отзывается эхом. Старлей подаёт команду «вольно». Силин дублирует. Начинается завоевание сердец воинов-интернационалистов. На фоне серого уныло-мрачного пейзажа степи и гор звучит пламенная речь.
- Солдаты! Через несколько часов вы отправитесь на выполнение боевой задачи. Лёгких операций не бывает. На каждом шагу вас подстерегает опасность. Она смертельная, потому как враг жесток, изворотлив и коварен. Но, что бы не произошло на вашем пути – помните: вы здесь, в дружественном нам Афганистане, с добрым намерением, с доброй волей. По просьбе афганского народа все мы исполняем священный интернациональный долг, мы защищаем интересы революции. Сегодняшний выход может быть труднее предыдущих, может быть, придётся очень горячо. Но запомните: советский воин отличается бесстрашием и умением воевать. Я глубоко уверен, что ни один из вас не струсит, не смалодушничает. Поверьте, трусость можно преодолеть и изжить совсем, а в бою не страшно. Тот, кто идёт в засаду не в первый раз, согласится со мной, что при стычках с душманами появляется азарт боя, когда о смерти человек не вспоминает вообще.
Замполит говорил много, а строй потихоньку позёвывал. Наконец, подана команда «Разойдись!», и солдаты разошлись по палаткам, став смелее, бесстрашнее, презирая боль и смерть. Довольный чётким исполнением своей миссии старший лейтенант уплывает обратно в палатку. На боевых операциях он не был ни разу. И не понять таким людям, что страх смерти непреодолим, потому что живёт он в человеке наравне с радостью и весельем и точно так же ожидает лишь своего часа.
А группа спецназа продолжала двигаться в сторону гор.
- Слушай, Каток, - пытаясь перекричать злобное урчание мотора, обратился к соседу по броне молодой Шурыгин.
- Чего тебе? В сортир приспичило? – недовольно отозвался Катков.
- Не-е, не могу врубиться в одну деталь.
- В чё ты не въезжаешь? – без особого интереса задал вопрос старослужащий.
- Почему мы прём на БМП и гремим на весь Афган, когда должны тихариться? Нас уже слышно в каждом кишлаке.
- Расслабься и не пори хрень. Первый раз идёшь?
- Первый.
- Оно и видно. На замену желтушечникам прислали?
- Не знаю. Наверно. А вообще я в Термезе парился.
- Из блатных?
- Почему?
- Жаргон уркаганный.
- Там все так говорят.
- И командиры?
- Ага. Там бардак, здесь лучше.
- Дурак ты, Шурыгин.
- Это почему же? – с обидой спросил доброволец из Термеза.
- Тут стреляют, однако. Бывает, и убивают.
- Почему ты здесь?
- Я – другое дело. И вообще, Шурыгин, заткнулся бы ты. Потеряю голос из-за тебя, потому что ору громче мотора. Мне его не перекричать, он железный.
- А почему идём с потушенными фарами? – не унимался солдат.
- Заткнись, я сказал!
Семён слышал разговор двух солдат и отлично понимал, почему он затевается. Если молчать, сидя на броне, начнут мерещиться душманы за каждым валуном и пригорком.
Шурыгин попал в группу случайно, такое бывает даже в спецназе. Накануне отправили в Кабул с желтухой – бичом летнего периода – сразу девять человек, вот и восполнили пробел такими бойцами, как солдат Шурыгин. К сожалению, рядовой состав комплектовался не всегда командирами групп и даже рот. При желтушечном периоде – тем более. Эта стерва-болезнь валила людей без разбора. Не помогали и десятикратные дозы хлорки. Шурыгин – новичок, ему навязчиво кажется, что тишина в горах вот-вот взорвётся выстрелом из гранатомёта и вспорет ночь ослепительной вспышкой. Либо свинец брызнет, словно дождь по броне, приглушённый рёвом машины, и посыплются люди на каменистую землю. Кто знает, что сейчас у него в голове? Одно доподлинно известно – страх. Он сидит в каждом новичке. Но и потом страх не пропадает. Перед каждым поиском каравана он появляется вновь, притуплённый, загнанный далеко вглубь сознания.
Бронемашины, достигнув предельной высоты, сбросили с брони разведчиков, присосавшихся к ней, как большие насекомые, и ушли обратно, не включая фар. Некоторое время ещё был слышен звук удаляющейся бронетехники, затем он пропал. Солдатам разрешили сделать пятиминутный привал, офицеры провели рекогносцировку. До нужного кишлака, откуда могло исходить предполагаемое нападение, оставалось километров шесть. Проверили снаряжение, попрыгали на месте, похлопали друг друга и скорым шагом направились к кишлаку.
Двигались бесшумно, переговаривались шёпотом, при крайней необходимости. Как и было сказано командиром роты, в полутора сотне метров от дувала стоял разрушенный дом. Едва различимо забелели его стены.
- Семён, занимаешь позицию здесь, - распорядился Суванкулов. – Отличное место для наблюдения.
- Добро, командир, - отозвался Морин.
Уже несколько месяцев каждый из офицеров носил позывной, но Семён никак не мог к этому привыкнуть и называл Марата Философом лишь в радиоэфире или на хмельной вечеринке. Паша Лисичкин же, в отличие от него, кажется, совсем забыл настоящие имена и фамилии. Все у него были под кличками, и солдаты в том числе. Он числился мастером своего дела и если уж наделял бойца прозвищем, то делал это метко и не оскорбительно.
- Мы в спецназе, а не в колонии, - говорил Лисичкин. – У нас кличка – это позывной, у воров – погоняло. Зарубите себе это, где посчитаете нужным, хоть ножом на заднице.
Солдаты его побаивались, но уважали за справедливость.
На задание шли двумя подгруппами, общее руководство капитан Оборин, командир роты, возложил на Суванкулова. Подгруппы возглавили лейтенант Морин и прапорщик Лисичкин.
- Я с двумя четвёрками буду в полукилометре левее тебя, по другую сторону дороги. Видишь над горизонтом холм? Мы будем за ним.
- Понял, командир, - ответил Семён. – Как считаешь, колонна вовремя двинется?
- Семён, я слышал от ротного те же слова, что и ты. Уж не трухнул ли? – тихо спросил Марат, чтобы не услышали солдаты.
- Вроде нет, может, позже очко сожмётся, когда «духов» начнём мочить, - спокойно рассудил Морин.
- Тогда всё будет нормалёк, я надеюсь. Пора. Я пошёл. До встречи.
Философ пожал руку.
- Паша, - прошипел он в сторону прапорщика. – Ты чего в стороне затихарился?
- Хочешь за мой мосёл подержаться? На! – Паша протянул руку.
- Ну, ты и заноза, Лисичкин. Всё ещё дуешься?
- Ничуть. Просто ты как командир группы обязан был разъяснить мне детали операции, а ты что-то не договариваешь. Вот я и дорабатываю в сторонке, домысливаю.
- Трепло, но тихое, - обронил Суванкулов незлобиво. – Вернёмся, позывной переиначим. Идёт?
- За что? – изображая недоумение, спросил Лисичкин, улыбаясь.
- За всё. Хотя бы за то, что хочешь быть хитрее всех. Вон, в кроссовки переобулся. Думаешь, ночь, оно как бы и не видно, не так ли?
- Как усмотрел, Философ? Они же чёрные.
- Солдаты завидовали, подслушал.
- Какой наблюдательный джигит! Всё то он видит и слышит!
- Всё, кончаем трёп. Ещё раз обращаю ваше внимание: сидим и ждём, замерли и не высовываемся, – назидательным тоном проговорил Суванкулов. Друзья пожали руки и растворились в ночи.
Семён расположил солдат таким образом, чтобы исключалась малейшая возможность засветиться. Все замерли, дожидаясь рассвета.
На войне страшнее всего ждать. Неизвестность давит, заставляя долгие часы находиться в напряжении.
«Лишь бы ночь прошла спокойно, лишь бы «духи» не обнаружили нас раньше времени», - не единожды думалось Семёну.
Через два часа он подозвал радиста, проверил связь с Философом. Обстановка оставалась спокойной. Слух был обострён настолько сильно, что Морину на миг показалось: проползи сейчас рядом какой-нибудь жучок, он услышит его передвижение. Ножки насекомого будут стучать в ушах, как цокот лошадиных копыт.
Часы до рассвета тянулись неимоверно долго. Стрелка на командирских часах, казалось, сократила свой бег и двигалась по кругу медленнее в несколько раз.
«Надо полагать, моджахеды действительно очень хитры и изобретательны, раз наше командование в срочном порядке увеличивает количество отрядов спецназа», - думал Семён, коротая время. На нескольких вылазках в поисках караванов с оружием, где Морин ходил дублёром, фигурки душманов виделись маленькими оловянными солдатиками. Они всегда успевали сниматься с позиций раньше, чем туда ступала нога разведчиков. Почему так происходило – для Семёна оставалось загадкой. Либо командиры, отвоевав по полтора года, инстинктивно желали остаться в живых и специально планировали засады так, чтобы «духи» могли отойти в горы, либо у тех был нюх особый, как у горного хищника.
Правда, на этот счёт имелся ещё один вариант: не было, просто-напросто, серьёзных караванов на контролируемом участке. Но всё это в прошлом. Сейчас цель засады совершенно иная. Ждать до рассвета, ждать сутки до следующего восхода солнца, ждать до посинения, до отупения, но ждать и дождаться, когда душманы, как шакалы, выползут из скал. А они обязательно выползут, почуяв лёгкую добычу – пацанов на бензовозах с одним «калашом» на коленях, уставших за многокилометровый марш из Термеза и заторможенных перед Кабулом от перегрузок.
Капитан Оборин сказал:
- Уничтожьте, мужики, душманов, всех до единого. Никакой речи о пленении. Вы поняли меня? Мы водил-пацанов своих теряем!
Комроты намекнул ещё на одно возможное обстоятельство, но не озвучил, что оно собой представляет, сославшись на преждевременность.
- Всё будет зависеть от ваших результатов, дополнительные распоряжения получите по связи, - сказал он.
А время тянулось медленно. Где-то рядом затаился Паша со своими бойцами. Семён поводил взглядом по сторонам, надеясь что-либо обнаружить. На горизонте брезжил рассвет, но ночь прочно цеплялась за окружающее пространство. Ничего настораживающего.
«Вот уж кто рискует жизнью постоянно, - подумал Семён о водителях автомашин с топливом. – Всегда под прицелом моджахедов, настоящие смертники. Сидят на топливозаправщиках, как на пороховой бочке».
После пяти часов утра показалась колонна. Вот она поравнялась с тем местом, где укрылась группа Философа. Машины двигались с большой скоростью. Водители, по всей вероятности, достаточно хорошо изучили повадки моджахедов и старались быстрее проскакивать опасные участки. Семён внимательно наблюдал за колонной. Было тихое афганское утро и, казалось, ничего не предвещало опасности. Нервничавшие поначалу бойцы понемногу успокоились.
И вдруг впереди колонны раздался взрыв. Первый «КАМАЗ» резко затормозил. «Духи» начали обстрел из гранатомётов. Вторая граната попала в цель. Сквозь облако взметнувшейся пыли мелькнуло пламя, и стало ясно, что головная машина загорелась. Бойцы зашевелились, и Семён так же, как и его подчинённые, ощутил в себе непреодолимое желание помочь водилам.
- Лежать и не высовываться! – негромко скомандовал он. – Мы им ничем не поможем.
Команду передали по цепочке. Вторая машина, чуть сбавив скорость, обошла горящую и, немного виляя, пыталась скрыться за поворотом под свисающими скалами.
«Молодец солдат, - отметил про себя Семён. – Давай жми, парень, прячься скорее в нише».
Загорелась ещё одна машина. Её также обходят стороной остальные и рвутся за поворот. Разведчики засекают душманов, и по команде Морина скрытно продвигаются к ним.
- Человек пятнадцать, - бросает на бегу Лисичкин. – Захожу слева, командир.
- Давай, Паша, я сажусь на хвост. В бой не ввязывайся.
- Понял, Семён, шарю слева.
Колонна, потеряв три машины, удачно улизнула под отвесную стену и остановилась. Смелые водители, выскочив из кабин, дали по несколько очередей в сторону «духов». Потом, поняв всю бесполезность затеи, прекратили стрельбу. Моджахеды исчезли так же внезапно, как и появились.
Семён связался с Суванкуловым:
 - Философ, слышишь меня?
- Слышу и вижу. Иду следом.
Моджахеды ушли недалеко. В горах они чувствовали себя в безопасности. Облюбовав полянку, не таясь, расположились на ней. Ближе всех к ним был Паша со своей четвёркой.
«Атакую», - подал он сигнал Морину.
«Поддержу с фланга», - показал жестом Семён.
Моджахеды в грязных черно-зелёных «пакистанках» сидели и оживлённо разговаривали.
«Победу празднуют, суки афганские», - пронеслось в голове Семёна.
Разведчики одновременно открыли огонь из всех стволов и начали расстреливать людей в «пакистанках». Части моджахедов удаётся скрыться за ближайшими уступами скал. Паша с бойцами пытается зайти им наперерез и огибает скалу сбоку. Но когда схватка, казалось бы, завершилась и солдаты, отойдя от горячности боя, возбуждённые, стали стягиваться к месту начала атаки, происходит непонятное. В спины разведчикам раздаётся автоматная очередь, за ней другая, третья, и поляна заполняется лаем автоматов. Разведчики упали на землю, кто где, лихорадочно соображая, что же произошло.
- Твою мать! Это был всего-навсего дозор! – догадавшись, прокричал Морин Лисичкину.
- Так точно, командир! Мы попали в клоаку! Я сейчас свяжусь с Философом, он где-то близко.
Радист быстро связался с Суванкуловым.
- Я вижу их, человек сорок. Захожу с тыла. Продержитесь чуток, мужики. Ща мы им нашпигуем свинца!
Через несколько минут показалась первая десятка моджахедов. Пригибаясь, они перебегали от укрытия к укрытию. За ними двигалась вторая группа, человек пятнадцать, чуть правее, обходя с фланга четвёрку Лисичкина. Пять стволов прапорщика лупанули в сгрудившуюся группу «пакистанок». Четыре человека остались лежать, остальные спрятались за валунами.
«Почему медлит Философ? – недоумевал Семён. – Сейчас «духи» очухаются, и тогда хрен их выкурить из-за камней». Он успел заметить гранатомётчика, скрывшегося за уступом в скале. Паша тоже увидел его и, прикинув в уме сложившуюся ситуацию, крикнул:
- Семён, прикрой!
Пригнувшись, побежал вправо. Оттуда было легче достать гранатомётчика. Отбежав метров двадцать, прапорщик залёг. Послышались одиночные выстрелы.
«Молодец, - подумал Семён, - перевёл огонь на одиночный, значит, бьёт прицельно».
Из-за камня показался гранатомёт одного из «духов», и тут же раздался одиночный выстрел Лисичкина. Гранатомёт упал на землю.
«Завалил», - удовлетворённо отметил Семён.
«Духи» переползли за холм и замолчали. Потом, поняв, что перед ними «шурави» в небольшом количестве, открыли по позиции Морина плотный огонь. Два бойца – Шурыгин и Катков, - лежали, уткнувшись лицом в землю.
- Отходим! – прокричал Семён и выпустил две короткие очереди по высунувшимся душманам.
Шурыгин и Катков вскочили в полный рост и, стреляя из автоматов по холму, побежали к прапорщику.
- Идиоты! Ложись! – прохрипел Семён. – Жить надоело, вашу мать!
 Но солдаты не слышали его. Азарт боя вперемежку со страхом захватил их. Шурыгин бежал и что-то орал. Вдруг он остановился. Закачавшись, медленно опустил автомат и упал. Вслед за ним зашатался Катков и, развернувшись, почему-то побежал назад, к Семёну. Добежал и упал. Изо рта появилась кровавая пена. На правой стороне груди, медленно увеличиваясь, виднелось красное пятно.
«Салабоны, твою мать! Стрелять от пупа вздумали, засранцы»! – внутри у Морина кипели злость и бессилие.
«Вот тебе, Сёма, и первая кровь. Она на твоей совести», - пришла внезапная мысль.
И тут в спину моджахедам ударил Суванкулов. Раздался чей-то испуганный вопль, без промедления застучали автоматы «духов». Приподнявшийся сержант Радостин, готовясь к перебежке, издал глухой стон и тяжело завалился набок. Рядом кто-то матерно выругался. Грязные «пакистанки» заметались у холма в замешательстве и снова побежали к позиции Морина. В поле зрения появился гранатомётчик. Семён выловил в перекрестье прицела его фигуру в халате, потянул пальцем спусковой крючок. Силуэт дёрнулся и упал. Выручил подбежавший Лисичкин. Он швырнул в бегущих одну за другой две гранаты. Остальные «духи», забрав резко в сторону ущелья, стали поспешно отходить. Подошёл Суванкулов с бойцами.
- У тебя потери, Семён?
- Да, - хриплым голосом зло отозвался Морин. – Попёрли в полный рост. Кричал им, засранцам, залечь – не услышали. Шурыгин убит, Катков и Радостин тяжело ранены.
- Ладно, Семён, сопли распускать некогда. Сматываться надо. «Духи» здесь не все были, чует моё сердце. Мы с тобой обложились, причём очень жидко: не смогли отличить дозор от основной группы. Ухватились за наживку и сели на крючок. Ну да хрен с ним, потом подведём итоги.
- Трофимов! – обратился он к радисту. – Свяжись с ротой!
- Есть, товарищ старший лейтенант! Я мигом!
Через несколько минут Суванкулов говорил с Обориным. После разговора отдал наушники радисту.
- У нас, узбеков, не принято ругаться матерными словами. Но сейчас мне хочется нарушить обычай предков.
- Что? – не дожидаясь окончания замысловатой речи, спросил Лисичкин. – Вертушки не придут?
- Придут… с запозданием.
- Тьфу, твою мать! – выругался прапорщик. – Солдат кровью истекает, моджахеды вот-вот вернутся, ты сказал ротному об этом?
- Сказал, Паша, сказал, разве не слышал? Вертушки на подлёте.
- Так отчего тебе хочется ругаться по-русски?
- Мы – разведчики или санитары?
- Выражайся яснее.
- Ротный передал просьбу пехоты.
- Ну?
- Спуститься вниз и обшарить сгоревшие машины. Забрать обгоревших водил.
- Ну, ротный, ну, Оборин! – возмутился Лисичкин.
- Он сказал всё правильно, - промолвил Морин. – Там тоже могут быть раненые и тела убитых водил. Моджахеды вернутся – надругаются. Этого допустить нельзя. Пошли.
- Машины сгорели, все видели, живых мы там не найдём, - пытался убедить Паша.
Спорить не стали, спустились вниз, к дороге. Подобрали обгоревших водителей, все трое успели в последний момент выпрыгнуть из кабины, но в живых остался только один. Он сильно обгорел и находился в бессознательном состоянии, бредил. Двое других были мертвы.
Подошли вертушки. Разведчики загрузили раненых и убитых, забросили трофейное оружие и взмыли в воздух. Посадку совершили в ближайшей медсанчасти пехотного полка, сдали печальный груз медикам.
Прибыли в роту, доложили о результатах проведённой операции. Оборин выслушал, помрачнел.
- Не знаю, как и докладывать. Задача, по сути, не выполнена, провалена. Купились на лёгкий успех.
Капитан заходил по палатке.
- Виноват во всём я, - не удержался Морин. – Философ был далеко, решение атаковать принимал я.
- Чего ты добиваешься? – с раздражением спросил ротный. – Совесть мучает, душа требует наказания?
- Но задача-то не выполнена, «духи» ушли…
- Это война, Морин. Без потерь не бывает. Не береди свою душу. Она должна здесь зачерстветь, иначе воевать грамотно ты просто не сможешь.
- Там, несомненно, готовилась другая засада или формировался караван, но мы им помешали, - высказал предположение Суванкулов.
- Ладно, доложу наверх как-нибудь. Ночь впереди, есть время подумать. Но «духов» мы должны уничтожить в этом месте всё равно. Для самоутверждения, если хотите. А ты, Семён, возьмёшь завтра мой «уазик» и смотаешься в медсанчасть. Навестишь Радостина и Каткова, Шурыгина отгрузишь в Кабул. Уловил?
- Нет.
- Что тебе непонятно?
- Я ни разу не занимался отправкой «груза – 200».
- Поясню. Шурыгина заактируешь и отправишь на «консервный заводик».
- Куда… отправить? – переспросил Семён.
- Ну…, туда, где твоего Шурыгина в цинк запаяют, - мрачно пояснил Оборин. – Вообще-то, это дело медиков, но мы контролируем отправку всех наших «грузов – 200». Нередко бойцы теряются, исчезают бесследно.
Капитан стиснул челюсти, на щеках выступили желваки.
- Понимаешь, Семён, я поклялся себе однажды, что все погибшие из моей роты в обязательном порядке будут доставлены родственникам. Без вести пропавших солдат в моей роте не будет никогда.
На следующий день Семён взял «уазик» капитана и отправился в санчасть одного из пехотных полков. Добрался быстро. Зашёл в помещение, нашёл прапорщика-санинструктора.
- Мне нужно повидать своих бойцов – Радостина и Каткова. Вчера их доставили вертушкой с пулевыми ранениями в грудь.
Бритая яйцеподобная голова медика медленно развернулась, на лице выступила язвительная улыбка.
- Нема у нас твоих хлопцев, лейтенант.
- Что значит – нема? – Морин подошёл к прапорщику вплотную. От того разило самогоном.
- А вот так: нема, и всё тут. В санчасти только водила обгорелый. Твой Катков вчера к «двухсотым» переметнулся, а Радостин пока жив, но слишком тяжёлый. Здесь нам ему глаза не открыть, поэтому мы его в Кабул отправили, вместе с Шурыгиным. Ищи там.
Санинструктор отвернулся и побрёл по коридору. Семён догнал его, рванул за плечо, да так сильно, что тот едва удержался на ногах
- Где мои бойцы?! – выкрикнул он в лицо прапорщику грозно.
- Чего хватаешься за грудки? – ничуть не испугавшись, спокойно спросил медик. – Русским языком сказано тебе: все твои солдатики в Кабуле, Катков – в морге. Он скончался часа через два, как поступил в санчасть. Всё, лейтенант, не дергайся.
Он заглянул в побледневшее лицо Морина, тихо спросил:
- Недавно в Афгане?
Не дождавшись ответа, добавил:
- Понимаю, командир. Первый бой, первая кровь. Переживаешь, что не уберёг. Вполне понимаю. Мой тебе совет: хлопни самогонки, курни анаши, первое время помогает. А потом душа твоя зачерствеет, и ты привыкнешь.
- Пошёл ты… - Семён хотел выругаться матом, но вместо матерных слов вылетело другое. – Сволочь!
Он выбежал из санчасти, сел в «уазик».
- Назад, товарищ лейтенант? – поинтересовался водитель.
- Погоди чуток. Дай связь с Обориным.
Водитель передал наушники.
- Товарищ капитан, все бойцы в Кабуле. Катков умер. Что делать?
- Будь на связи, сообщу, - пробасил Оборин.
С оказией Семён добрался до морга. Где находится полевой госпиталь – знали все. Но не таким ожидал увидеть его Морин. Здесь, в Афгане, всё иначе, нежели в мирной жизни. Несколько палаток прямо на земле – вот и весь морг. У палаток сидел небритый солдат-пехотинец – «старшой» по моргу. Глаза осоловелые – пьян. Увидев лейтенанта, он никак не отреагировал, лишь устало бросил:
- Пошли.
Зашли в крайнюю палатку. Вповалку, плотно друг к другу лежали изуродованные тела. Те, которых опознать невозможно – обгорелые куски мяса или обезглавленные трупы, лежали в углу. Семён растерялся.
- Чё встал? Ищи, - вывел его из оцепенения «старшой».
Как парализованный прошёл Морин до конца палатки. Шурыгина и Каткова среди обитателей морга не оказалось. Бойцы лежали в углу третьей палатки.
- Эти? – пьяный солдат, держа шариковую ручку в ладони, указал оттопыренным пальцем на погибших разведчиков.
- Они, - хрипло выдавил Семён.
- Счас. Помечу.
Он наклонился к мёртвым солдатам и посмотрел на Морина.
- Ну?
Отупевшие мутные глаза «старшого» выпучились, словно бильярдные шары над лузой. Круглое обрюзгшее лицо будто окаменело. Рот с полным отсутствием губ, что щель, прорезанная штык-ножом, шумно выпускал спертый воздух
- Ну? – нетерпеливо повторил он.
- Что? – не понял Семён.
- Диктуй фамилию и часть.
Морин продиктовал. «Старшой» прямо на задубелой коже вывел ручкой фамилии бойцов и номер части.
Глаза Каткова, когда-то голубовато-синие, как свежие васильки, стали серыми и стеклянно смотрели через полуприкрытые веки. Словно осень коснулась их, и они пожухли, и никогда уже не расцветут, даже если на землю придёт весна.
Будто во сне Семён Морин покидал морг…