Фрагменты рассказа Астура, или Недошедшее письмо

 "Квинту Цецилию Помпониану Аттику в Бутрот, Эпир
  Вилла Каэта
   
  От Цицерона Аттику - привет!
   
  Если ты, твоя жена и особенно хохотушка Аттика находитесь в добром здравии, - радуюсь. Друг мой, не удивляйся моему письму, которое, как я надеюсь, доставит тебе Тирон. Я пишу тебе в последний раз, ибо открылись мне обстоятельства моей близкой кончины. Но - обо всем по порядку.
  Ты знаешь, Аттик, что как только Педий - то ли по своей всегдашней болтливости, то ли по наущению родственника и доброго коллеги по консульству (уж не хотел ли тот таким образом помочь мне спастись?) - разгласил имена семнадцати несчастных, среди коих мое красовалось на почетном первом месте, а Марка и Квинтов - на втором, третьем и четвертом, мы с братом расстались и, каждый своим путем, отправились к Бруту, у которого, говорят, набралось в Македонии чуть ли не десять легионов. В Остии нашелся либурнский корабль, и мне ничего не оставалось, как отважиться на морское путешествие. Мы вышли в море и без приключений добрались до мыса Цирцей. И вовремя! Говорят, той же ночью в Риме подосланные Антонием и Лепидом убийцы зарезали четырех сенаторов из злосчастного списка, а Педий, узнав о том, был так впечатлен, что наутро испустил дух.
  На корабле, измученный плаванием, увидел я, то ли во сне, то ли в бреду, свою покойную дочь - любимую Туллию, которая со слезами на глазах умоляла меня сойти на берег и направиться в Каэту.
  Я испугался, Аттик. Зачем явилась мне Туллия? Неужели маны разгневались на меня за то, что жертвы на могилах предков в Арпине приносил не я, а мои вольноотпущенники? А что, если манам жертвовали непросеянную муку, прокисшее молоко и увядшие розы? Тем не менее, хотя кормчий желал немедля отплыть от Цирцея, я, подчиняясь услышанным только мной заклинаниям дочери, настоял на том, чтобы меня высадили, пошел пешком и удалился на несколько миль от берега. Рабы недоумевали, куда мы идем, и я не мог им ничего объяснить.
  Наконец, словно очнувшись от тяжелого сна, приказал я рабам погрузить меня на носилки, вновь спуститься к морю и остановиться на ночлег в моем имении близ Каэты - это под Формиями, если не помнишь. К вечеру добрались мы до виллы. Верный Тирон дал необходимые поручения растерянному, не ждавшему нас вилику, а затем помог войти в нетопленый и показавшийся мне неприветливым дом. Там, у очага, я воздал должное ларам, а потом не ужиная забился в зимнюю спальню, где и решил отдохнуть.
  Мне показалось, что не успел я сомкнуть глаза, как кто-то бесшумно вошел в комнату и присел у изголовья. Аттик мой! Я увидел Туллию! Живую Туллию! На ней был простой галльский плащ, накинутый поверх светлой столы - именно так она одевалась в Тускуле, когда еще была здорова и дулась на Публилию.
  - Туллиола, доченька! - закричал я, и мы обнялись и заплакали.
  Не знаю, чего больше было в этих слезах - радости или печали. Дочь прижалась своим высоким лбом к моему лбу - так мы делали в пору ее детства (это не нравилось Теренции, которая, завидев нас в объятиях, всегда ворчала: "Ну вот, опять - два затылка и ни одного глаза". Теренция, надо сказать, умела более чем удачно скрывать нежность под холодной гордостью!).
  Я почувствовал и тут же узнал запах дочери - смесь аира, базилика и фиалки. В последнюю свою беременность и перед смертью в Тускуле она умащалась благовониями и мазями, приготовленными на травах, присланных нашим Марком из Афин.
  - Туллиола, доченька, - торопливо залепетал я, - маны не довольны мной?..
  Она отрицательно покачала головой, и я, ободренный, продолжал:
  - Как только ты угасла, я отправил Публилию в Рим к ее родне...
  Дочь приложила ладошку к моим губам и как-то странно - я сказал бы, Аттик, "мудро" - улыбнулась:
  - Я всё знаю, Гоёшинка, ("Горошинка" - так в детстве, если помнишь, - она дразнила меня). Я в с ё знаю. Знаю, что ты выгнал ее, и как тебя ни упрашивали, расторг брак и возвратил приданое; что после того, как я ушла из жизни, бросился читать греческие "Утешения", а потом написал свое; что хотел построить святилище в память обо мне - "портик и колоннаду, ничего более" - да так и не построил...
  Аттик, я не верил своим ушам, а дочь продолжала:
  -...что принял ты сторону Октавия, уступив его настойчивым просьбам, и обрушился на Антония; что Октавий, строивший из себя наивного юношу, обманув всех, договорился с Антонием и за власть триумвира предал и продал тебя ему; что ждет тебя смерть, как, впрочем, и наших обоих Квинтов ... благо брат мой окажется счастливей всех, - заплаканное лицо Туллии потемнело от горя при этих словах, но она качнула головой, словно отгоняя мрачные видения, и заговорила вновь:
  -...что вечно пьяный и буйный муж мой будет по-прежнему путаться с чужими женами и дорогими рабынями и в итоге убьет в приступе бешенства Требония, а потом, запертый Кассием в Лаодикее, бесславно покончит с собой...
  - Бедная, бедная Туллия, - обретя дар речи, довольно бессвязно запричитал я, - как же твой никчемный отец виноват перед тобой! Ты, думаю, страдала, понимая, что твоя мать, окончательно разочаровавшись во мне и накопив семьдесят пять тысяч сестерциев, оставила нас, да еще и обвинила меня в том, будто именно я настоял на разводе: мол, старый дурак прельстился молоденькой Публилией. Каюсь, я действительно желал ее, юную и совсем не дурнушку - к тому же из влиятельного и уважаемого рода. Но не только ее молодость и знатность прельщали меня: ты ведь знаешь, я был ее опекуном, запутался в счетах и рассчитывал вполне законно прибрать к рукам имущество Публилии, одновременно избавив себя от необходимости отчитываться перед ее родными... И твоего беспутного "блистательного" Долабеллу выбрал для тебя я сам, а когда ты в нашем доме на Эсквилине разрешалась от бремени, в очередной раз брошенная муженьком, я не уделял тебе должного внимания, потому что возился со своим "Гортензием"... А потом униженно просил Сервилию, чтобы она помогла сговорить тебя за Руфа...
  Туллия посмотрела на меня так, как смотрит терпеливая мать на несмышленое дитя.
  - Нет, отец, ты не виноват, - кротко улыбнувшись, прошептала она. - Это я не смогла упросить богов не отнимать у меня детей, это я не ужилась с матерью, которая наконец-то сделала удачную ставку, выйдя за Саллюстия; это я развелась с Долабеллой. У меня остался только ты, и я не захотела отдавать тебя смазливой и наглой дурочке, Публилии. Между мной и ею разгорелась тайная женская война, - верх глупости в тех обстоятельствах - которая убила меня и сделала тебя несчастным, да еще и породила слухи о том, будто мы жили не как дочь с отцом...
  Туллия вздохнула и, печально посмотрев мне прямо в глаза, заговорила вновь:
  - Отец, я нарушила страшный запрет, устроив наше свидание. Даже не знаю, почему "они" до сих пор не хватились меня... Завтра тебя ... убьют..., если ты пожелаешь. Посмотри, - она протянула руку к моему лбу, и я увидел на темной стене зимней спальни чудесную, ясную, живую картину: полуцентурия Марсова легиона под командой исполнительного трибуна Попилия и свирепого центуриона Геренния (ты помнишь Аттик, я даже защищал его, обвиненного в отцеубийстве, и выиграл дело; однако боги, думаю, решили сделать его отцеубийцей дважды!) прошла передо мной. Шли они молча, однако я, не понимая, Аттик, почему, знал каждого легионера по имени! Каким-то образом мне даже было известно, что гастаты третьей когорты наградили Геренния кличкой Порро!
Отряд следовал прибрежной, Домициевой дорогой вдоль непривычно тихого для декабря Нижнего моря. Шедшие походным порядком, воины кутались в свои дырявые пенулы. Я превосходно видел как топорщилась у них за плечами поклажа: щиты в кожаных чехлах, кожаные сумки и льняные сетки с нехитрым солдатским скарбом: зерновым пайком, миской, колышками и коробкой с инструментами. Бравые мясники, отличившиеся в весенней бойне под Мутиной, искоса и бесстрастно смотрели на тяжелые свинцовые воды. За мной не послали даже конных, Аттик, а мою голову оценили всего лишь в сто тысяч сестерциев!..
 
  ... мысль о том, чтобы покончить с собой, уже не раз приходила мне в голову, и сообщение Туллии воспринял я чуть ли не с облегчением. Я ведь представлял себе, как закалываюсь в Астуре у жертвенника Юлиев... Спасибо Туллии, позвавшей меня в Каэту...
  ... При этом я, однако, думаю, что некоторых из людей - добрых граждан - отличает особая божественная благодать, и их души не могут погибнуть, раствориться в небесном океане Духа. Но не верю я в предопределенность, и вполне ясно написал об этом - ты помнишь? - в своем сочинении "О судьбе". Поэтому я спросил Туллию:
  - Неужели я обречен?
  - И да, и нет, - спокойно и как-то отстраненно ответила она.
  - Умоляю, - бросился я дочери в ноги, - открой, что может ждать меня в будущем!
  - Может случиться так, - нехотя, пряча глаза, сказала Туллия.
  Дочь коснулась ладонью моего лба, и я увидел себя близ какого-то города, расположенного в незнакомой гористой местности. Я почему-то понял, что это македонские Филиппы, что я нахожусь в лагере Брута, в который на моих глазах врываются победоносные когорты Антония. Один из воинов этого цезарианского прихвостня - без шлема, с разбитым щитом, всклокоченными волосами, прилипшими к окровавленному лбу, - узнал меня и, дико вращая зрачками, заорал:
  - Ага, сенатский боров, не ты ли год назад поносил нашего проконсула на сходках в Риме?!
  Глаза его, и без того красные, потемнели от прилившей крови. Он ухмыльнулся, подбежал ко мне, оцепеневшему, и смертельно ранил ударом меча в живот. Потом легионеры победившей стороны играли моей головой в гарпастум - примерно так же, как воины Долабеллы пинали голову Требония в Смирне.
  Я не пожелал досматривать эту отвратительную картину... Ах, Аттик, я знаю, от кого мне бежать, но не знаю, за кем следовать! Насколько я понял, друг мой, у меня был выбор, но конец все равно оставался либо кровавым, либо позорным, либо мучительным. Воистину смерти никто не избежит!
  От увиденного, Аттик, разум мой помутился. Как сказал бы старик Гомер, "тьма ему очи покрыла". Когда же я пришел в себя, то обнаружил возле заплаканной Туллии закутанную в плащ женщину.
  - Здравствуй, Марк! - негромко сказала она и ободряюще улыбнулась. Затем строго посмотрела на мою дочь и добавила:
  - Жаль, что мы не сговорили ее за Руфа.
  Меня поразил ее величавый вид. Я узнал ее, Аттик! То была Сервилия! Я узнал черты ее лица, эти тонкие губы, короткие седые волосы, эти строгие глаза, проницательный взгляд, властный голос. Даже украшения, которые она носила и которые, как уверяют злые языки, подарил ей Цезарь, я узнал! Но что-то мешало мне поверить в то, что перед мной стоит именно она. И тут меня осенило. Я понял, - или Туллия, не сводившая с меня покрасневших глаз, внушила мне эту мысль - что ко мне пожаловала сама Минерва в облике Сервилии! Только представь себе - сама хранительница всей общины квиритов! Голова моя закружилась, и я чуть было не рухнул навзничь.
  - Отец, отец, - словно пытаясь вывести меня из небытия, заговорила бросившаяся ко мне на помощь Туллия. Глаза ее снова наполнились слезами, - "Горошек" мой родной! Я горжусь тобой, ты самый ...- она задохнулась не в силах подобрать нужные слова. - ... Нам...- Туллия осеклась, поклонилась Богине и продолжала:
  - ..."им" известно, что тебя ждет бессмертие... Нет, я не знаю, как объяснить тебе... - и с этими словами она поспешно уступила место Сервилии, которая коснулась моего лба своей божественной десницей.
  Вновь, Аттик, открылось мне нечто. Но я затрудняюсь описать, что именно. Мои представления о Пифагорейской эре вдруг показались мне лепетом трехлетнего ребенка. Перед глазами проносились странные и великие видения, от бесконечного и гармоничного многообразия и сложности которых у меня заболела голова. К тому же испугался я вида ужасного Кроноса, испугался того, Аттик, что он готовится пожрать меня. В моем сознании возникали чудовищные, дважды триангулярные - не могу выразиться точнее - построения, описывающие движение по спирали и оставляющие за собой след, который я почему-то связал с "поступью смерти"... С содроганием я видел, как Кронос дробится на мириады ему подобных, движущихся по каким-то колоссальным дугам и петлям от вспышки к вспышке.  Непостижимое число дрожащих от напряжения и переплетающихся между собой нитей погружалось в черный мрак, а затем, повинуясь невидимым силам, вырывалось из темноты и ослепляло мои зажмуренные глаза. Почудилось мне, будто я вижу самого себя, где ребенком, где квестором в Сицилии, где изгнанником во множестве миров от ярких и блестящих до тусклых и темных как Тартар... Впрочем, не буду более писать об этом - довольно и написанного, чтобы ты утвердился в мысли о моем помешательстве. Неприятно другое, Аттик.
Я вдруг отчетливо осознал всю низость своей натуры, некоторых своих слов и поступков. Ведь, как и многие в Риме, я - не был, но к а з а л с я, по меткому суждению Саллюстия, исполненным достоинства, благочестия, справедливости, умеренности, предусмотрительности и мужества - качеств, о которых я болтал в своих речах и разглагольствовал в своих сочинениях. Зачем я клялся в сенате, что Октавий - это человек, для которого нет ничего важнее, чем дело спасения республики? Зачем я отпускал остроты по отношению к влиятельным людям? Из-за этого с годами мое имя сделалось ненавистным многим в Риме. Глупец, я сострил однажды при свидетелях, что сначала Октавия надо похвалить, а потом обессмертить. Ну кто потянул меня тогда за язык?! Мою дурацкую шутку, разумеется пересказали адресату - хитрому и злопамятному молокососу, который хорошо ее запомнил, буркнув тогда, что не ищет бессмертия. Этот безусый мальчишка обвел меня вокруг пальца! О я, asinus germanus! Недаром честнейший Катон, убедивший сенат объявить меня отцом отечества, с грустной иронией назвал меня как-то "большим шутником".
За деньги или по просьбе "великих" отстаивал я интересы их людей, которых несколькими годами ранее сам же осуждал. Нашего новоявленного царя за глаза называл я "падшим разбойником и позором для государства", а в глаза подобострастно величал "ярким светом великодушия и мудрости". Поистине не существует никакого блага, кроме нравственно прекрасного, и никакого зла, кроме подлого! Но теперь-то для пользы небес я отброшу лесть и буду, Аттик, хотя бы наполовину свободным.
  Да, низок я, друг мой, подл, но не во всем!
  Великая Богиня, которой я неоднократно приносил на Форуме жертвы и в честь которой справлял квинкватрии, как большие, так и малые, отстранила Туллию и с царственной улыбкой на устах внушила мне нечто, отчего мой дух преисполнился ликованием. Открылось мне, что я ведь и велик, - не смейся, Аттик, - ибо в своих исканиях, заблуждениях и деяниях, добрался-таки до того, что могу назвать неким ослепительным пространством, сферой, или, если хочешь, Юпитером Величайшим и Наилучшим. Представь, Аттик, увидел я, как от моей головы (которую вскорости Геренний отделит от туловища) протянулась к этому ослепительному пространству золотая нить, и с огромной радостью убедился в том, что кое в чем был я прав, тысячу раз прав! Тешу себя догадкой, что добрался я до божественной сути! То, о чем рассуждал я в своих трудах, оказалось приближением к истине! Всё-таки боги создают нас для дел, более значительных, чем наша низкая природа.
  Помнишь, я писал, что слава и право на бессмертие есть достояние людей, хорошо послуживших своей родине? Я полагал, что главное в человеке - это дух, сила духа, потенция мысли, поставленные на благо Общему Делу - Республике! Свободное Государство, наши форумы, святилища, портики, улицы, наши родные, близкие, друзья, наши обычаи и человеческие связи, предприятия, дела и выгоды от дел, наконец, наша общность, где нет варваров, а есть граждане, где нет враждующих сословий, а есть их согласие, где войны ушли в прошлое и наступил мир, - это и есть мой и НАШ РИМ, ДУХОВНОЕ ЕДИНЕНИЕ ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ. И за эти простые мысли "они", утверждают Богиня и Туллия, обессмертят меня, недалекого, тщеславного болтуна и простодушного честолюбца. Ибо, Аттик, "они" полагают, что РИМ НЕ ПОГИБНЕТ, НО БУДЕТ ТАКИМ, КАКИМ ОН ПРЕДСТАВИЛСЯ МНЕ, или, по крайней мере, ДОЛЖЕН БЫТЬ!..
  Ну вот и всё, мой любезный друг, теперь мне остается ждать подосланных Антонием убийц. Сама Минерва повелела мне смириться с судьбой и остаться на вилле. Она дала мне понять, что ждет меня Остров Блаженства и что мой Марк станет консулом... Великая Богиня была настолько добра, что в ответ на мои смиренные мольбы открыла мне неприглядную картину моей гибели, дабы я подготовился к ней и не слишком боялся. Верные рабы вознамерятся спрятать меня от Попилия, но трясущийся от страха Филолог укажет ему тайное место в саду, где я буду скрываться. И в тот же страшный миг увижу я, как в ясном, утреннем небе, слева от меня, появится темная стая ворон. И примутся они каркать, предвещая несчастье... Не только голову отрубят мне, Аттик, но и правую руку, писавшую мои "Филиппики"! Впрочем, презрев мечи Катилины, не убоюсь и мечей Антония. Я готов отдать жизнь за свободу республики!
  Ошеломленный, не заметил я, как исчезла моя дочь. Благодарю Минерву, что случилось именно так. Рассуди, что еще раз прощаться с Туллией было бы выше покидающих меня сил. Она, должно быть, сейчас в своей сфере, в том скромном святилище, которое я мысленно построил для нее - "портик и колоннада, ничего более"!
Вспоминаю месяцы после Фарсала, проведенные мной в одиночестве в Брундизии. Я дожидался возвращения Цезаря, от которого тогда зависела моя судьба. Никто не навестил, не поддержал меня в то страшное и горькое время! Ни жена, ни брат, ни сын, ни друзья - только дочь, несовершеннолетняя дочь, еще подросток, явилась ко мне без провожатых, не убоявшись разбойников и моих врагов! Только представь: бедняжке пришлось добираться по запруженной Аппиевой дороге через Арреций, потом плыть в лодке по каналу, карабкаться по кручам к Таррацине, миновать захолустные Фунды и Синуэссу, трястись в повозке по скверным дорогам Апулии, ведущим через Кавдинское ущелье в Беневент, преодолеть перевал, спуститься в долину и на пятнадцатые сутки явиться в Брундизий, чтобы обнять своего несчастного отца! Это подвиг дочерней любви, Аттик!..
Распрощалась со мной и Богиня, одарив меня напоследок такой улыбкой, которую я буду помнить до самой смерти. Впрочем, смерть моя не за горами. Я действительно пережил свое время, и время отторгает меня мечом центуриона, чье имя благодаря мне, сохранится в памяти поколений (неплохой оборот, дружище, для какой-нибудь речи на форуме, правда?)...
  Признаюсь, Аттик, я прослезился и испытал что-то вроде катарсиса, когда Богиня подтвердила верность мысли, запечатленной в моем трактате "О законах": "и в самой смерти не должно терять добрую надежду". Пусть эта мысль навеяна рассуждениями Платона о бессмертии души (они звучат, кажется, в "Федоне"), но я успокоился и даже повеселел...
 
... Итак, я разлучаюсь с тобой, любезный мой Аттик, с твоей доброй женой и обожаемой мною хохотушкой - маленькой Аттикой (кстати, с вами всё будет хорошо, и нити ваших жизней не оборвутся внезапно или трагически - так поведала мне Богиня). Остается запечатать это не перечитанное и не отделанное мною письмо, вручить его задремавшему Тирону и хоть немного поспать перед обещанными мне кончиной и надеждой на бессмертие"...