Старость - не радость

 История первая. Одиночество.

 Спицы и нитки уже не слушались узловатых пальцев. Телевизор орал на весь многоквартирный дом совершенно непонятные новости о какой-то пандемии. Сидеть было больно. Спина ныла от самой шеи до копчика. Встать и прошаркать в кухню сил не было. Да и зачем? Есть не хотелось. Мысли вяло текли в седой голове: "Вот, если бы Люська забежала на пару часов, то можно было бы и кофе попить, и сырком побаловаться. Но эта ж зараза неугомонная укатила со своим благоверным на какие-то острова. И что им там делать на тех островах? Вот еще спортсмены выискались, по волнам на досках скакать! Теперь вернуться не могут. Пандемия. Опять эта пандемия. Чёрт её знает, что это такое, а весь мир на рогах стоит. Вот и Люська застряла на своих островах. Ждет, когда их оттуда спецрейсом вывезут. Кому они нужны? вывозить их специально. А потом, когда привезут на Родину, на две недели в карантин отправят. Так что, сиди, Анна Владимировна, на своей пятой точке и жди у моря погоды. Не скоро с дочкой повидаешься.

 Хоть бы соседка заглянула! С соседкой тоже можно парой слов перекинуться. Хотя, если подумать, то, о чем с ней разговаривать? Так только - лясы точить. Опять же ж о той же самой пандемии... Вон, в Китае-то, молодцы, за месяц управились. А начинали-то как. Жуть жуткая смотреть было, что с этими китайцами было. Город целый закрыли наглухо, ни поесть людям, ни воды напиться в их Ухани было, а теперь что ж, и не поминают их по ящику-то, управились уже со своими проблемами, раз-раз, и готово. Одно слово, китайцы. Уже и не вспоминают небось. А у нас, как всегда, пока раскачаются, пока дойдет до наших начальников, пока население дотумкает..., так и пандемия по всему миру уже пройдет, а у нас только начнется. Ох, и тяжел народ русский на подъем! Но зато, когда до нашего человека дойдет, тут только держись. А пандемия-то, говорят, надолго, как бы не навсегда... А как же ж Люська-то? Может так и помру дочку не повидав напоследок...

 Ох, грехи мои тяжкие, яблоко, нешто, взять? Хочется яблочка-то погрызть, как в детстве бывало, а зубы уж не позволяют. Придется на терке потереть. А в детстве прямо на яблоне бывало устроишься, полную запазуху яблок нарвешь и грызёшь до оскомины..."
 
 Анна Владимировна с кряхтением выбралась из кресла и побрела на кухню. А мысли тянулись всё той же ленивой чередой, не торопясь, с остановками: "Люськин подарок, оно конечно, вжик, и готово. Только больно громко жужжит эта таратайка, да и мыть её потом муторно. То ли дело терка, деды знали, что изобретать. Оно, конечно, подольше будет, чем в блендере Люськином, да и руки дрожат тоже. Прошлый раз так стесала палец, что едва кровь остановила потом. Да, уж лучше блендером. И где только он? Куда-то же сунула? Чтобы не путался под руками каждый раз. А теперь и не вспомню, куда дела. Наверное, в стол убрала, к мясорубке. Ну, точно. Вот он. А память еще ничего так, имеется. Не совсем из ума выжила. Как же он тут собирается? Ага, вот инструкция. Ну, и что? Так, так. А ничего сложного, оказывается".

  Старуха собрала блендер, аккуратно поставила на льняную салфетку-персонник, вымыла яблоко, разрезала его на четыре части, положила один кусочек в чашку блендера и запустила на полную мощность. Блендер задрожал всем корпусом, грозно зарычал, подпрыгнул и свалился со стола вместе с салфеткой, тарелкой и нарезанным яблоком. "Ох, грехи мои тяжкие!" - запричитала перепугавшаяся Анна Владимировна, - "вот не хотела ж с ним связываться, так, нет же, черт дернул с этой техникой морочиться . Да, угомонись уже, дурак конченый!" - она с осторожностью, со страхом глядя на взбесившийся агрегат, выдернула вилку из штепселя. Блендер замер. "Да, уж, вот и погрызла яблочка, как в детстве", - с иронией в голосе проговорила старуха вслух, глядя на сотворенное.

 В кухне царил погром. Куски яблока, салфетка, части блендера, осколки разбившейся тарелки валялись по всему полу. Анна Владимировна тяжко и нарочито громко вздохнула, еще раз чертыхнулась вслух и медленно побрела за веником.

 "А чего я его ругаю?" - задалась она на ходу вопросом, - "Прочитала же, что его надо на голом столе присосками закрепить, а сама, безголовая тут же на салфетку его поставила. Вот уж воистину, за дурной головой ногам покою нет. Эх, старость - не радость. И сидеть-то невмоготу, а теперь это ж сколько убирать теперь?! А ещё пол этот твердокаменный... Прав был приснопамятный Виктор Степанович: "Хотели как лучше, а получилось, как всегда". Надо ж было поддаться на Люськины уговоры с ремонтом. Был бы линолеум, как прежде, хоть тарелка бы уцелела. А тут теперь и шагу не ступить - эвон как, вдребезги расколошматилась тарелочка. Небось и в коридоре куски валяются. Хорошо, что тапки на резиновом ходу, а не войлочные, а то бы еще и из тапок пришлось бы стекла выковыривать". Анна Владимировна с придыханием бормотала себе под нос, словно искала себе не только собеседника, но и того, кто разделит с ней её удивление и сожаление: "Это ж сколько с одной тарелки осколков, мама дорогая! Ладно бы блюдо еще было, а то, так, десертная тарелочка. Эх, жалко, красивая была", - Анна Владимировна с кряхтением подняла довольно крупный осколок и горестно вздохнув, покачала головой разглядывая орнамент, - "последняя из сервиза свадебного. Это ж сколько лет прошло? А больше пятидесяти... Люське уже пятьдесят один будет, юбилей справляла в ресторане. Хороший юбилей был. Ничего не скажешь. И еда вкусная, хоть и ресторанная. И людей было не мало. А теперь бы, с этой пандемией, фиг бы она юбилей справила". Анна Владимировна снова вздохнула, бросила осколок в мусорное ведро и принялась собирать с пола части блендера, осколки тарелки, куски яблока. Наклоняться было трудно. И Анна Владимировна, каждый раз наклоняясь за очередным куском, опиралась о кухонный стол. Наконец крупные куски были подняты с пола, осколки выброшены в ведро, блендер собран, уложен в родную коробку и поставлен на полку к мясорубке. С сожалением посмотрела Анна Владимировна на куски яблока: "Эх, не надо бы их выбрасывать, да вдруг стекло проглотишь с куском каким... А может помыть их, да и дело с концом? Ну, нет, ещё не хватало куски подбирать. Есть с пола, как свинья какая!" И решительно бросила и их тоже в мусорное ведро. "Ну, вот яблочко и откушала с удовольствием", - вслух произнесла старуха и взялась за веник.

 "А с пола этого хорошо мести. Гладкий. Каждый раз радуюсь. Молодец Люська! знает девка, что почем и что получше. На линолеуме-то тоже небось тарелка разбилась бы, так и пол бы поцарапала, и убирать хуже", - старуха сгребла сор в ведро, поставила веник на место, наполнила таз водой, с трудом опустила его на пол и, оперевшись на швабру, удовлетворенно покачала головой, -  "Да, хорошо, что согласилась на эту плитку. Надо и в комнате сделать будет, когда Люська вернется. А то как-то некрасиво. В кухне и коридоре плитка, а в комнате паркет щербатый. Только пыль собирает... Да, что ж это я?! Хватит болтать уже. Пора и за дело приниматься. Ох-хо-хонюшки -хо-хо, вот где наказание-то! Какие там круги ада? Вот где он, ад тот - старость и немощи мои. И когда только смертушка моя наступит?"   

 Уборка потребовала от неё и много времени, и сил. Анна Владимировна с трудом разогнула спину, ставя швабру в угол после того, как вымыв пол в кухне, всё убрав по местам,  затеяла зачем-то еще и в коридоре уборку. Решение  это было спонтанное. Убирала она во всей квартире накануне, за это время ни к ней никто не заходил, ни она сама из дому не выходила. Но из опасений, что мелкие осколки могли отлететь в коридор, Анна Владимировна решилась на его уборку.

 Убирать ей было трудно. Болели все суставы. Голова кружилась. В общем, ничего хорошего. Но оставить начатое на полпути - это было не в её правилах. Анна Владимировна не давала самой себе спуску и из старческого упрямства, и по привычке, выработанной ещё в детстве строгой матерью, и из какой-то патологической страсти к порядку.

 Это у неё с рождения было. Каждой вещи своё место. Она совсем малая была, а каждый лоскуток от кукольных нарядов лежал в отдельной коробочке и каждая коробочка лежала на своей полочке, и никто не имел права взять ни какую из этих коробочек без её, Нюсиного, разрешения. А с возрастом её страсть к порядку приобрела характер, максимально утомительный для неё самой и ещё более напрягающий окружающих. Ей никогда не приходило в голову, что можно бы иногда вожжи отпустить. Вот и теперь она, не раздумывая о тяжких последствиях, о боли в коленях, локтях, плечах, спине, о сердцебиении, одышке и головокружении, принялась за восстановление порядка с соблюдением извечного принципа "уж как хочешь, хоть помри, а делай, как положено".

 "А хорошо, что прихожая маленькая", - подумала Анна Владимировна, - "вот была бы как у Люськи в её новой квартире, я б и до завтра не закончила, а тут, раз-два и конец. Конец - делу венец. Можно и отдохнуть теперь". Она села в огромное для её тщедушного тела кресло перед включенным на полную громкость телевизором. "Ох, да что ж это? А блендер этот шарахнутый? Я его на место поставила-то?" - вспыхнула в её голове мысль, - "Что-то не помню". Анна Владимировна со стоном встала из кресла и прошаркала в кухню. "Тааак. Что-то я хотела? Зачем я сюда пришла? Что-то же мне здесь надо? Вот голова склерозная,ничего не помнит!" - в сердцах старуха махнула рукой и пошаркала в обратном направлении, но тут же остановилась: "Да, а блендер-то, блендер! Где он тут, голубчик? От я - молодец! Всё на месте! И когда я это всё поспеваю?" - Анна Владимировна приободрилась и, донельзя довольная собой, вернулась в кресло.

 Мысли вновь лениво потекли в прежнем русле, с переживаниями по поводу возвращения дочери с тропических островов, карантина, пандемии, массовых смертей от коронавируса... То ли мысли, то ли дрёма. Иногда её мысли обращались в далёкое прошлое. И она вспоминала, как в детстве ей всегда хотелось есть: "А теперь вот, яблоко захотела было и не хочу больше. В детстве бы это яблоко в секунду бы прикончила. А после зимы каково было? Первая трава только проклюнется бывало, а мы уже наперегонки её обгрызаем. И вкусная же трава была! А хлеб какой был! Ароматный, пахучий, вкусный-вкусный. Помнится, пока от пекарни до дома дойдёшь, половины корки нет... А какие пирожки с капустой бабушка делала... Да, я и сама тоже потом вкусно готовила. Какие столы накрывали! Сколько гостей за столами собиралось! И сколько веселья было... Как запоём бывало то "Катюшу", то "Калину", то "Рябину кудрявую"...

 Анна Владимировна выключила звук телевизора и запела дребезжащим голоском, - "Что стоишь качаясь, тонкая рябина..." Голос сорвался, старуха натужно закашлялась."Ох, грехи мои тяжкие, отпела бабка своё, так и нечего изображать из себя Зыкину. Н-да уж, а бывало как певала?! И муж покойный частенько просил спеть что-нибудь. Особенно любил Васенька "Там вдали за рекой загорались огни" и всегда подпевал тихонько, а еще всегда подпевал, когда начинали на застольях петь "Ох, мороз, мороз, не морозь меня" Она вновь попыталась запеть, снова закашлялась и замерла без движения. Слёзы тихо стекали по морщинам. Ни думать, ни вспоминать больше не хотелось. Анна Владимировна вновь врубила телевизор на полную громкость и закрыла глаза.

 "Вот так бы сейчас просто умереть. Просто тихо отдать богу душу. И ничего не делать больше никогда. Ни о чём не думать. Ни о чём не вспоминать... Может и с Васей встретиться снова доведется... Узнает ли? Столько лет уж прошло... Без малого двадцать. И как же это я столько лет без него? и зачем жизнь такая нужна? И Люська за эти годы уже совсем взрослая стала, и внуки выросли. Вон Димка какой амбал выбухал, как шкаф стал. Когда летом приезжал, едва узнала его. А Сонечка такая красавица стала, глаз не отвести. И чего замуж не идет? Женихов-то наверное, хоть отбавляй, а она всё в девках сидит... Так и состарится без радости... Хотя, если уж выходить замуж, так не абы за кого. Жених должен быть не шаромыжник какой, а надо чтобы человек был солидный, не пьющий, с хорошей профессией, а не бизнесмен какой, менеджер. А то выйдет замуж за студента какого или, не дай боже, за какого предпринимателя бесштанного, и что это будет? Снова Люська будет тянуться для дочки. А у Люськи уже и у самой пенсия на носу, надо подумать о будущем. Какие-то накопления сделать...Впрочем, девочка она взрослая, сама решит, что делать. Пойду-ка я чайник поставлю, чайку попью с удовольствием".

 Анна Владимировна попыталась потянуться в кресле и встать, но  руки и ноги у неё дрожали после проделанной днём работы. Она не сумела встать из глубокого кресла. "Ох, это что ж делается-то со мной?" - испугалась она, - "это что, парализовало меня, что ли? Это как же теперь я буду? Так и помру тут? Люська приедет, а я покойница? И вонища на весь дом... Ужас-то какой..." - Анна Владимировна живо представила себе обрисованную картину и, решительно собрав силы, заставила себя приподняться и, оперевшись о подлокотники, встала. Постояла мгновение в полусогнутом положении, потянулась, расправляя спину, придержалась рукой о спинку кресла, почувствовав легкое головокружение, и медленно побрела в кухню.

 На кухне она включила электрочайник, достала с полки любимую чашку, блюдце, намазала кусок хлеба повидлом, застелила свежую салфетку на столе, заварила чай в сервизном чайнике, расставила на столе посуду для чаепития, на мгновение замерла и поставила вторую чашку и блюдце  напротив своего места. "Вот так-то, Васенька," - проговорила она вслух, - "сейчас мы с тобой попьём чаю и пойдём смотреть кино", - Анна Владимировна налила чай в чашки, - "скоро начнётся наше любимое. Помнишь, "Весна на Заречной улице"? Почти про нас с тобой. Ты тоже был не самым спокойным моим ухажёром. Не смущайся. Я тебе за всё, за всё благодарна. Если бы не ты, я бы никогда не узнала, что такое счастье. Пей, Васенька, пей. Это очень хороший чай. Люська его из Египта привезла в прошлом году". Она выпила свой чай, аккуратно доела хлеб с повидлом, налила себе вторую чашку и, глубоко вздохнув, продолжила разговор: "Ты как хочешь, Васенька, а мне такая порция, как слону дробина. Это я только снаружи маленькая, а внутри у меня таких, как я, человек пять, не меньше. И все есть хотят. Ты даже не представляешь, какие они все голодные. Я же их сегодня ещё не кормила. Первый раз сегодня за стол села. Хотела было днём яблоко пожевать, а потом... Ну, ты бы посмотрел на эту картину маслом, как Люська выражается", - и она тихонько засмеялась дребезжащим смехом, - "только твоя жена могла так облажаться. Это ж надо было такой погром учинить! А блендер Люськин качественный оказался. Так лететь со стола на пол и не разбиться, просто удивительно! Хотя, погоди, а может он испортился? Дай-ка проверю". И она потянулась в шкаф за блендером. "Ох, я растяпа", - проговорила она вслух, - "нет убрать сначала, место приготовить..."

 Анна Владимировна с кряхтением встала из-за стола, сложила чайную посуду в раковину, вытряхнула в мусорное ведро салфетку, протёрла губкой стол, подмела пол около стола и возле раковины, где могли оказаться нечаянные крошки, подумала немного и сначала решила вымыть чашки, а потом уже заняться блендером. Наконец, закончив с уборкой, она достала многострадальный агрегат, плотно прижала ножки-присоски к столешнице и задалась вопросом: "Это что же получается, его же не включишь просто так, надо в него загрузить что-то. А что мне туда грузить, если я уже поела и больше не собираюсь сегодня есть? А, придумала! Сделаю сейчас заготовку для сырников, а поджарю завтра. Как раз и манка идеально пропитается". И она с энтузиазмом загрузила чашку блендера продуктами для сырников. Нажала кнопку и испуганно глядя на блендер спросила: "Так, ты что, испортился?" Блендер стоял молча, словно провинившийся первоклашка. Анна Владимировна с огорчением посмотрела на него, погладила по крышке: "Ну, голубчик, давай, не подводи меня". Блендер стоял недвижимый и молчаливый. "Ах, ты, зараза такая! Техника раздолбайская! Подумаешь, упал он. А мне теперь отмывать его, бездельника!" - Анна Владимировна в сердцах отодрала блендер от стола и тут только заметила, что не воткнула штепсель в розетку.

 "Тю, дура старая, а еще на бедный блендер бочку накатила," - вздохнула Анна Владимировна, поставила блендер на стол и воткнула в розетку вилку. Блендер загудел, задрожал всем телом, подпрыгнул и без разбега грохнулся на пол, где, вертясь волчком, начал выплевывать из своего нутра творог, яйцо, манку... Продукты разлетались едва ли не до потолка. Анна Владимировна в оцепенении смотрела на свершившийся кошмар. Непроизвольные слёзы потекли по её щекам. Она брезгливо и гневно выдернула провод из розетки и бросила блендер в мусорное ведро: "А иди ты, гад, куда тебе положено! Достал своими фокусами!"

 Предстоящая уборка наводила на неё ужас. "Кошмар какой-то", - вздохнула Анна Владимировна наполнила теплой водой таз и второй раз за этот день  принялась отмывать свою кухню.   Где-то в середине процесса ей постучали по батарее соседи. "Ну, чего расшумелись, ироды? Мешаю я вам,что ли?" - возмутилась старуха и насупившись продолжала оттирать пол. Соседи вновь постучали. Она решила ответить им тем же. Распрямилась, взгляд случайно скользнул по циферблату настенных часов. "Ух ты, а времени-то уже половина полночи! Ничего себе, время летит! Ох, а у меня там телевизор орет, как подрезанный", - бросив швабру-лентяйку, Анна Владимировна поспешила в комнату, убавить звук.

 Соседи успокоились. Анна Владимировна навела идеальный порядок в кухне и, окончательно обессилев, вернулась в своё кресло, смотреть любимый кинофильм. Она успела увидеть, как Рыбников робко помахал рукой и задумчиво улыбалась у распахнутого окна Танюша. Знакомая мелодия защемила сердце. Старая женщина горестно покачала головой: "Всё прошло, как с белых яблонь цвет. Всё прошло... Пройдёт и это". Она снова вздохнула с каким-то непроизвольным всхлипом и переключила телевизор на другой канал. Там кривлялся в нелепых шутках Арлазоров. Это было не интересно. Она переключила на РенТВ, там хоть и глупости тоже болтают, но хотя бы с серьезным выражением лица и не о пандемии. "Вот тоже выдумали. Пандемия. Небось, когда Европа от чумы вымирала, ни какой пандемии не объявляли, зато теперь все больно нежные стали. От обычного кашля и от насморка шарахаются так, словно их спидом заражают", - Анна Владимировна не имела сил ни на что, даже на то, чтобы произнести это всё вслух, но раздражение, накопившееся за этот нелепый день, от усталости, от собственного бессилия, привело её мысли в критическое русло, - "Это эти ковидные до старости не доживали. А были бы, как я, людьми в возрасте бальзаковском в кубе, так на эту пандемию бы и глазом не повели".

 Телевизор вещал страшным голосом о грядущих апокалиптических сценариях развития. Анна Владимировна, задрёмывая, уже не слышала ничего, кроме своих собственных мыслей о прошлом, о настоящем, о будущем, о дочке в далёких краях, о непутевом зяте, затеявшем так некстати эту их поездку, о внуках, не балующих её своими посещениями, о том, что за весь день съела только кусок хлеба с повидлом да пару чашек чаю выпила, о том, как она устала за этот чёртов день, о старости, которую не ждёшь, а она никуда не уходит,о том, что "надо бы встать и дойти до туалета... вот тоже зараза какая! хоть памперсы надевай..." и продолжала сидеть. Она поминутно вздрагивала от собственных непроизвольных всхрапываний, зевала, снова думала о карантине и потерявшейся где-то в океане дочке, о своём одиночестве и о том, что хорошо бы было сейчас умереть, пока маразм старческий не превратил её окончательно в сумасшедшую развалину...


 История вторая.  Маленькие радости

 Виктория Павловна - дама видная,  никто не догадывается, что ей лет на двадцать больше того, что ей дают малознакомые. Она ходит с выпрямленной спиной, стараясь не шаркать подошвами. На голове у неё всегда идеальная укладка, губы она подкрашивает кармином, глаза и брови подводит темно-коричневым карандашом, а пудрой, настоящей французской, она умело скрывает мелкие проблемы кожи. Жаль, пудра не скроет второго подбородка, брылей и скорбных складок у губ и носа. Но Виктория Павловна маскирует второй подбородок роскошным шелковым шарфом, коих у неё множество.

 Никто из немногих остававшихся живыми знакомых Виктории Павловны не догадывается на какие средства она живет. Большой пенсии она нажить не могла. Откуда большая пенсия у обычной инженера-технолога, всю жизнь проработавшей на небольшом заводе? Но с ее невеликой пенсией, при отсутствии полном и тотальном мужа и детей, она каким-то чудом всегда была хорошо одета и обута, да и в продуктовых магазинах не ходила мимо полок, облизываясь на сыр и колбасу. Что хотела, то и покупала.

 Соседи и бывшие сослуживцы относились к ней с уважением, вызванным скорее её внешностью, нежели какими-то особыми дарованиями или её добротой, к примеру. Доброй она не слыла. К ней, конечно, могли обратиться соседи за условными спичками, но просить у неё в долг даже небольшую сумму на несколько дней никому и в голову не приходило. А то, что она подкармливала от случая к случаю дворовых кошек и голубей, только раздражало некоторых, у кого эти голуби загаживали окна и подоконники, а кошки разносили по подвалу блох в таких количествах, что не пройти в свою клетушку за заготовками на зиму. Кстати, собак бродячих Виктория Павловна не подкармливала никогда. Она их боялась и обходила, по возможности, за два квартала.

 А еще никто из соседей никогда не слышал, чтобы Виктория Павловна хоть одним словом похвалила бы какого-нибудь ребенка. Жила она в этом доме уже лет сорок. Те дети, кто был в те времена младенцем успели стать дедушками-бабушками, детей мимо её квартиры на первом этаже напротив парадной пробежало за эти годы, наверное, сотен триста, но ни один из этих мальчиков-девочек не мог похвалиться конфетой, полученной от Виктории Павловны.

 За десятилетия, что Виктория Павловна жила в этом почти элитном доме, сменились жильцы половины квартир. Некоторые съехали в мир иной, некоторые в другие города, некоторые в другие дома. При встрече в магазине или на улице эти последние, бывшие соседи, любезно с неё здоровались, но никогда не вступали в беседу. Никто не знал, о чём с ней можно поговорить. О детях ей было явно не интересно. О погоде? А чего разговаривать о погоде с человеком, у которого нет дачи-огорода? О текущих событиях в мировой политике? - а чёрт её знает, каких она политических убеждений и не начнет ли строчить донос, как это делали при Сталине. Вполне вероятно, что она какой-то секретный сотрудник каких-то служб безопасности или какой-нибудь иностранной разведки, прости Господи. Иначе откуда у неё столько денег, что она, ни в чём не нуждаясь, проживает одна в трёхкомнатной квартире? В общем, никто из настоящих или бывших соседей не знал о ней почти ничего. И никто из соседей не знал о её тайной страсти.

 В её жизни были три главные радости - цветы, интернет и дополнительные доходы. Какая страсть была главнее, она вам не ответила бы, не покривив душой. Потому что сказала бы - цветы. Она выращивала комнатные цветы на продажу. Но свои обожаемые цветы, выращенные ею из скромного зернышка в специальном парничке в специально отведенной для этого комнате, Виктория Павловна продавала без сожалений и дополнительных условий по интернету с помощью нескольких бесплатных сайтов. Клиенты на её объявления не слетались стаями, появляясь не чаще двух-трех раз в месяц, но оставляя Виктории Павловне на столе иногда и десяток тысяч за экзотического красавца.  Именно цветы были тайным источником её доходов. А потому не цветы надо бы считать её главной страстью. С предметом страсти не расстаются так холодно и расчётливо. Но и не деньги были её основной страстью, а интернет. Но назвать интернет своим главным интересом Виктория Павловна не решалась даже наедине с собой. Впрочем, не наедине ей вообще никто никакие вопросы не задавал и никому никакие её интересы были не интересны.

 И всё же Виктория Павловна не чувствовала себя одинокой старухой. Интернет спасал её от одиночества. Здесь, в соцсетях, она была молода, красива и достаточно богата. В соцсетях у неё были поклонники из разных стран и городов. В интернете она дерзко назначала свидания и не приходила на них. Виртуальное пространство позволяло ей купаться в комплиментах и признаниях в любви.
 
 А что еще надо старухе восьмидесяти трех лет от роду?

 И вот на этот-то вопрос она точно не смогла бы ответить вслух даже самой себе. Потому, что она не могла признать того, что она старуха. Что ей уже восемьдесят три года. Что она одинокая старая женщина с больными сосудами и суставами. Что кокетливая шляпка на её голове не скрывает своими широкими полями синих мешков под глазами. Что цифра девяносто на напольных весах - это приговор её былой стройности. Что карта "Мир", в её случае, - это зримое свидетельство её социального положения пенсионера.

 Признать всё это значило отказаться от тайных мыслей и желаний. Желаний простых, как одноклеточное существо, и не исполнимых, как мечта о всемирном мире. Мыслей о ещё возможном счастье.

 В свои преклонные года, до каких обычно не доживают даже в Японии, Виктория Павловна мечтала о простом семейном счастье.

 Ложась в постель ровно в десять вечера, как того требует наука о здоровом сне, Виктория Павловна засыпала только под утро. На ортопедическом матрасе и подушке с памятью она лежала при нежно-розовом свете фитоламп из соседней комнаты и вспоминала. Обрывки воспоминаний теснили друг друга, путаясь именами и датами, сплетаясь в хаотический клубок сожалений, разочарований, обид, раскаяний... Она старательно выпутывала из этого клубка отдельные яркие моменты, но и они тоже спутывались между собой.

 Вот она, пятилетняя, забирается к отцу на колени, чтобы он прочитал её сказку, а он встаёт и, уже в шинели, последний раз оборачивается, чтобы никогда не вернуться... Вот она, с синей сатиновой ленточкой в косичке, сидит за огромной деревянной партой в классе, где гудят голоса двадцати мальчиков и девочек разного возраста, и каждый из них читает вслух свой текст, а она, самая маленькая, водит пальцем по потрёпанной странице с буквой "А", пытаясь понять, какое отношение эта буква имеет к картинке на этой странице, и зачем в их станице немцы повесили дядю Сережу, а у дяди Сережи остались дети и эти дети сидят сейчас в классе и тоже гудят, как все.

 А вот уже она с сыном дяди Серёжи, Лёнькой, одновременно поступает в технологический институт в Ленинграде. И она пытается вспомнить, как так получилось, что они решили ехать в далёкий Питер, а не в ближний Краснодар. И вдруг вспоминает, что они оба, она и Лёнька, победили в городской олимпиаде по математике и их наградили поездкой в Ленинград, и эти три дня перевернули её мир. Она "заболела" Ленинградом.
 
 А потом она долго-долго ворочается в постели, вспоминая, как трудно было ей в этом послевоенном Ленинграде жить. Вспоминала очереди в Гостином Дворе за сапогами. И вспомнила, что первые, купленные ею на стипендию, сапоги были итальянские. И стояла она в очереди за ними часа три, не меньше. С нарисованным синим химическим карандашом номером на тыльной стороне ладони. Какой у неё был номер, она не помнила, помнила только что он был трёхзначный, зато живо вспомнила, как горько плакала, когда у неё украли эти сапоги там же, в Гостином дворе. Она выбралась из толпы с обрезанной веревочкой, которой была обвязана коробка с сапогами. Верёвочка была, а коробки и сапог уже не было. И дежурный милиционер отвел её в дежурку, где она, заливаясь слезами, написала заявление о своей пропаже. А потом её в этой дежурке угощали горячим чаем с пирожками с ливером и утешали, что найдут этого мерзавца. А потом мерзавца не нашли, но нашли её коробку с сапогами, затоптанную, помятую, грязную. Она валялась у входа в обувной магазин и никто не обращал на неё внимание. И когда Виктории Павловне милиционер вручил эту грязную коробку, ей было страшно стыдно, но она там же, в дежурке, скинула свои парусиновые туфли и надела новые сапоги, хоть и было тогда ещё почти лето, самое начало сентября. А потом эти сапоги у неё украли в общежитии. И уже не нашли.

 Или вспоминалось ей лето, когда она поехала на целину. Всем курсом они тогда решили ехать по призыву партии и комсомола. Их долго везли сначала в поезде, потом в кузове грузовика, потом поселили в трёх больших палатках и они весело лопатили на току пшеницу несколько дней. Было невыносимо жарко. Вода была тухлая. Еда была - солёная сушеная рыба и каша на воде без масла из той пшеницы что они ворочали на току. Они так уставали, что эта каша казалась им очень вкусной. Но даже если бы они не уставали, каша всё равно казалась бы им вкусной. Они не были избалованы разносолами и печеньями. Они знали, что такое голод. И теперь они со всей своей молодой силой ворочали сырое зерно, чтобы оно не начало преть, чтобы не погиб невиданный урожай, рожденный в полупустыне. Им было весело работать. И они были счастливы. Пока не началась пыльная буря. Песок просто стоял в воздухе. Было нечем дышать даже в палатке. И было очень страшно, что их засыпет заживо этим черным песком и их не найдут, и не откопают. А когда буря закончилась, то оказалось, что засыпало ток и пшеницу. И это было не менее страшно, чем когда они думали, что засыпало их. Но всё обошлось небольшими потерями. Механизаторы успели накрыть пшеничную гору кусками брезента, тентами с грузовиков, прикрыть ток машинами с наветренной стороны. Потом они снова весело лопатили пшеницу, которую привозили самосвалы. И по вечерам бегали на свидания к мальчишкам-трактористам. И Виктория Павловна долго пыталась вспомнить лицо и имя мальчика, с которым тогда целовалась. Но почему-то вспомнила милиционера, нашедшего её сапоги, хотя никогда больше, кроме того дня в Гостином дворе, не встречала его, хотя почти целый год бегала туда после лекций в надежде случайно столкнуться с ним в длинном переходе.

 А еще ей вспоминалось, как она студенткой отправилась в альпинистский поход на Эльбрус. Она пошла потому, что в этом походе старшим группы был Андрей, в которого были тайно или явно влюблены все девочки из их общаги. В тот поход они отправились довольно большой группой. И было весело. Были песни у костра. И удивительное небо с удивительными звёздами. И она целовалась с Андреем под этими звездами. А потом увидела, как Андрей целуется у костра с Милкой из параллельной группы. И хотелось убить их обоих. А утром началась страшная гроза. Небо просто разрывалось на клочья. Молнии летали сразу со всех сторон, и сверху, и снизу, потому что их группа уже почти достигла вершины. Они тряслись от страха в палатках. И вдруг Милка закричала, что не боится грозы, что она буревестник: "А вам, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни: гром ударов вас пугает!" - и выбежала из палатки. И побежала, кружась под ливнем, вниз по склону. И огромная молния ударила прямо в неё. Когда через пару мгновений гроза унеслась куда-то в сторону и они побежали к Милке, то увидели полностью обгоревшее тело.

 Виктория Павловна с кряхтением вставала с постели и шла на кухню пить воду. Сгоревшая Милка не давала ей покоя и не давала больше ничего вспоминать. Виктория Павловна в деталях представляла, как это было страшно. А наутро Виктория Павловна шла в церковь и ставила свечку за упокой Милкиной души. "Ну и что с того, что Милка умерла некрещеной? Разве Бог делит людей на своих и чужих?" - думала Виктория Павловна, зажигая свечу. Милка вспоминалась ей в каждую грозу. Виктория Павловна боялась грома и молний и плотно закрывала все окна в такую погоду.

 Еще часто ей вспоминалось, как на практике после третьего курса ей довелось целый месяц работать на Дальнем Востоке, в Находке. Вокруг были толпы молодых офицеров, ей дарили цветы, приглашали на свидания, но она хранила верность Андрею, который оказался таким подлецом. Вспоминать об аборте она себе запретила. Виктория Павловна с сожалением вздыхала о тех красивых и статных парнях, с кем, вопреки судьбе, она не захотела встречаться. Особенно часто вспоминался Александр с красивой фамилией Томский. И тогда Виктория Павловна думала, что вполне могла стать Викторией Томской, родить пару детишек, мальчика и девочку, ждать у моря прихода корабля с задания и жить всю свою жизнь в самом  красивом месте Земли с самым лучшим человеком на свете. Но она предпочла другую судьбу. А судьба сделала резкий разворот и пнула её мимоходом в солнечное сплетение. И после этого пинка она долго не могла придти в себя. Она тогда перестала верить в свою звезду и в свою красоту.

 Иногда воспоминания уносили её в раннее детство, иногда в юность, но никогда она не вспоминала тех, с кем вместе проработала на заводе. Наверное, это был неправильный выбор ею профессии. Казалось бы, сорок лет работы на одном месте - хороший  повод для гордости собой, а она теперь всегда жалела, что ни разу не воспользовалась шансом поменять эту работу. Шансы были. Как и шансы выйти замуж, но она с удивительным упорством теряла их раз за разом.

 Довольно часто она вспоминала как долго, несколько лет, за ней ухаживал красивый, высокий, очень музыкальный и начитанный главный инженер из главка. Пётр Петрович был настойчив и обходителен. Он, приезжая в командировки в Питер, приглашал её в театры и на концерты, дарил ей зимой тюльпаны и звал в Москву. А она не хотела покидать Питер. Она боялась ехать в Москву. Она боялась, что он, такой замечательный, быстро остынет к ней, разлюбит и бросит её. И она всячески избегала встреч с ним, звала только по имени-отчеству, демонстрируя сугубо официальное и уважительное отношение, и по ночам ревела на кухне коммуналки, жалуясь на судьбу соседке Зойке. Зойка отпаивала её чаем, ревела с ней вместе и советовала наплевать на гордость и ехать за Петром Петровичем в Москву. И когда Виктория Павловна уже совсем было решилась на это, Пётр Петрович внезапно исчез. Потом выяснилось, что его отправили валить лес за использование служебного положения. И её любовь резко оборвалась. Он написал ей письмо с зоны. Она не стала это письмо читать  и не ответила на него. Ей совсем не хотелось связывать свою судьбу с уголовником. Писем от Петра Петровича больше не было. Прошло несколько лет. И в свой тридцать пятый день рождения Виктория Павловна поняла, что жизнь прошла окончательно.

 Этот день рождения Виктория Павловна тоже часто вспоминала. Тогда в её новой однокомнатной квартире, полученной после расселения коммуналки, собралась довольно большая разношёрстная компания. Были однокурсники, пришел Лёнька с женой, были сослуживцы, новые соседи, соседи по коммуналке. Было тесно, шумно, дымно. Было много выпивки. Гости кучковались по углам, не перемешиваясь - отдельно соседи, отдельно сослуживцы, отдельно однокурсники. Каждая компания была не просто сама по себе, а старалась перекричать других. И ей никак не удавалось объединить всех этих людей за одним столом, потому что Лёнька зачем-то объявил, что стол должен быть европейским, шведским: "Теперь так никто не делает, как в древности, когда за стол садились и часами сидели, не зная, как из-за стола в туалет выйти. Теперь в моде стол шведский. Накладываете себе в тарелку все, что хотите и отходите в сторону, чтобы не мешать остальным". Все посмеялись и разошлись по своим закуткам, а она металась между ними с подносами, уставленными стаканами с напитками, не имея возможности ни с кем из них поговорить. Гости были довольны. Разошлись только под утро. А она после этого дня рождения три дня выгребала мусор изо всех щелей, мыла посуду, собирала осколки, оттирала полы и мебель от затушенных о полировку окурков, выносила битую посуду и объедки и поклялась, что это её последний день рождения с гостями.

 На следующий год поздравить её пришёл только Лёнька. Они посидели вдвоём на кухне, покурили... Потом он сказал, что ушёл от жены и жить ему теперь негде. Она постелила ему на полу. Ночью он перелез к ней на диван, а утром пришла его жена, закатила ей скандал и Лёнька исчез навсегда из жизни Виктории Павловны.

 А потом ей стал оказывать довольно недвусмысленные знаки внимания директор завода, женатый, плешивый, с заметным пузиком очкарик пятидесяти с лишком лет. Она даже собиралась уйти с работы из-за него, но, на её счастье, его перевели с повышением на работу в Москву. И она вздохнула с облегчением. И радовалась почти полгода, что избавилась от назойливых комплиментов. Радовалась до тех пор, пока не поняла, что больше никто не делает ей подарков, не говорит комплиментов, что в транспорте ей начали уступать место не из восхищения её красотой, а из сочувствия к старости. В один прискорбный для неё день она окончательно поняла, что пропустила свой последний вагон. И теперь она с умилением вспоминала пузатого лысого директора и жалела, что не воспользовалась рецептом поговорки про жену, которая не стенка, и может подвинуться.

 Часто она вспоминала Зойку, с которой дружила почти пятьдесят лет. Зойку, с которой сначала жила в соседней комнате, а потом, когда коммуналку расселили, в соседнем доме. А когда Виктория Павловна купила кооперативную квартиру на проспекте Ветеранов, Зойка частенько оставалась у неё ночевать, особенно после ссор с мужем,довольно частых, и когда Зойка уезжала в отпуск, то своих двойняшек доверяла только ей, любимой подруге. Виктория Павловна делала с ними домашние задания по математике, объясняла им физику и химию, вместо репетитора. Теперь двойняшки, уже дедушки со своими внуками, изредка заглядывали к ней на огонёк, но последний раз она их видела на похоронах Зойки. Эти похороны Виктория Павловна не любила  вспоминать. Как не любила вспоминать никакие, вообще, похороны. Она вспоминала только жизнь.

 Иногда она вспоминала покойных маму и брата. Как они вместе собирали баранчики, зеленые семена мальвы, или молодые стручки акации и ели их, пытаясь заглушить голод. И как однажды Вовка принес домой подбитую ворону и признался, что это он подбил ворону из рогатки, чтобы мама из неё сварила бульон, а потом ему стало жалко эту ворону и они делились с ней крошками хлеба, пока ворона не выздоровела и не улетела. И Вовка плакал, что она улетела и что из неё не сделали бульон. А через месяц эта ворона прилетела и принесла им блестящую чайную ложечку. Мать хотела отдать эту ложечку в комиссионку, а Вовка не дал с воплями, что ворона принесла эту ложечку ему в благодарность за еду. А через неделю подарил эту ложечку на восьмое марта ей, Вике, за то что Вика вместе с ним выкармливала больную ворону. И теперь эта ложечка, помутневшая, поцарапанная, была любимой ложечкой Виктории Павловны.

 А ещё вспоминалось как Вовка женился сразу после армии. И всё было бы хорошо, только невестка сразу почему-то невзлюбила её и однажды, уже после смерти мамы, даже затеяла скандал с требованием немедленного развода, если Вика будет появляться в их доме. И Вика, Виктория Павловна,перестала приезжать к брату в гости. С тех пор она ни разу не была в родной станице. А иногда до слёз хотелось пройти по пропыленной улице и нарвать вишен, свисающих из-за невысоких оград садов, и побродить по мягкой траве, и поскрипеть ржавыми пружинами железной койки, доставшейся матери в наследство от её бабушки, и погонять с Вовкой соседских голубей. И ей вспоминался редкостный белоснежный турман с мохнатыми лапками, которым неимоверно гордился сосед Венька. Он даже грудь надувал, как тот турман, рассказывая о несомненных достоинствах своей птицы. Он брал голубя в руки, высоко подбрасывал его и разрешал ей, Вике, посвистеть вслед улетающему в зенит турману, чтобы голубь покувыркался в небе им всем на радость. А потом Венька женился и Вике сказали, чтобы она больше не приходила на голубятню.

 И вот именно эти воспоминания, все, за всю долгую жизнь, теперь стали её главной радостью. Но она никогда и никому не признается в этом. Кому интересны её воспоминания? Вот если бы у неё был муж или дети и внуки, то она им рассказала бы о турмане и о буре на целине, даже о гибели Милки. Но всё остальное она не рассказала бы даже им. Да и, пожалуй, и этого бы она не рассказала никому из несостоявшихся внуков.

 её внуки знали бы о ней только то, что она выращивает классные цветы на продажу и пользуется компьютером. А вот, для чего ей этот компьютер, они бы тоже не знали. Потому что в соцсетях она носит имя несуществующей в мире Леры Томской, 1995 года рождения...



 История третья. Грачи улетели

 Иван Никитич смотрел в окно в полном отупении. Ещё вчера всё было как всегда. Лил дождь. Раскисала земля. Хризантемы уложили тяжелые головы в грязь. Мунька на крыльце под лавкой также вылизывала котят. Котята были уже больше Муньки, но послушно подставляли свои уши ей под шершавый язык. Ворон тяжелым клювом ворошил мульчу на грядке, выискивая последних червяков. Темной ворочающейся тенью по небу под тучами носились грачи.

 Сегодня всё было также. Тот же дождь. Та же грязь. Мунька также облизывала своих выросших детей. Те же стаи отлетающих птиц клубились под тучами. И он точно также, как сегодня, вчера сидел у окна на добровольном карантине на даче, куда он отправился после того, как скорая увезла Таню в больницу с ковидом.

 Всё было тем же самым. И это было странно. Что-то же должно было измениться после звонка из больницы? Как так? не стало человека, а мир не обрушился.

 Мир не заметил. Не заметил даже Джек, которого подкармливала Таня. Сегодня Джек опять прибежал, помахивая серым хвостом, в ожидании косточки. Он даже не заметил, что последние дни ему подкидывал косточку Иван Никитич. Даже Джеку было без разницы, где теперь Таня.

 И вот теперь Иван Никитич сидел у окна, смотрел на то, как продолжается жизнь, и не понимал, что же теперь будет с ним? Почему не он умер? Почему он не умер в тот миг, когда ему позвонили? И теперь, раз он не умер, он должен ехать в морг и решать какие-то задачки с похоронами. Он должен, но он не может. Его не держат ноги. У него дрожат руки. А последний грач опустился на куст бузины и качается на ветке, как на качелях. И Джек нервно стучит хвостом по настилу крыльца. А Мунька с котятами расселись на перилах и, свесив головы, с укоризной смотрят на его нетерпение.

 Грач взмахнул крыльями и тяжело поднялся в небо к своей отлетающей стае. Иван Никитич следил за ним взглядом. И ничего не видел. Слёзы закрыли ему этот безразличный к смерти человека мир.



 История четвертая. Что такое не везет.

 Это было излюбленное присловье многих моих ровесников в годы нашей юности: "Что такое не везет и как с этим бороться". На самом деле большинство из нас расценивало в качестве "не везет" настолько мелкие неурядицы, что теперь и вспомнить о них невозможно. Это были обломившиеся ноготки со свежим маникюром, пробежка за уехавшим троллейбусом, поломанный каблук на новых австрийских(!) сапогах, очередь на морозе в ресторан, забытый дома купальник или дожди во время отпуска на море, потеря кошелька с тремя рублями, отсутствие билетов в кассе кинотеатра на нужный сеанс или опоздание на лекцию и (позже) на работу по вполне уважительной причине, которую никто, кроме тебя, за уважительную не считает.  Ничего более серьезного мне лично не припоминается. Разве что еще какие-то неприятные попытки познакомиться в общественном транспорте или на улице со стороны каких-то невнятных парней.

 Но это у меня и моих подружек были подобные проблемы в те далекие годы. Потом-то мы узнали, почем фунт лиха. Но тогда мы жили в ус не дуя. Слезы мы проливали в кинотеатрах и над книгами с душещипательными страданиями милых героинь. Нам тогда не закрадывалась и тень мысли о том, что кто-то, может быть в квартире за стеной, реально страдает от реальных проблем. И, если мы краем уха цепляли информацию о том, что некто живет в подлинных мучениях, то молниеносно делали вывод о том, что этот некто легко может решить свою проблему, если захочет.  Отец пьет? - уехать в другой город учиться. Муж бьет? - развестись немедленно. Ребенок болен? - искать толкового врача, который поможет вылечить. Зарплата маленькая? - искать другую работу. Мы были уверены, что нет неразрешимых проблем, а есть люди, не желающие свои проблемы решать. Во всяком случае, в нашей стране. Мы сопереживали вьетнамцам, палестинцам, бангладешцам и ангольцам, живущим в условиях войны. И думали, что война - это зло, но зло невозможное для нас, живущих в чистом  прекрасном мире светлого будущего всего человечества.

 И были мы, я и мои ближайшие подруги, в этом уверены ровно до того момента, когда познакомились с Майей.

 Воистину говорят, как корабль назовешь, так он и поплывет. Придумать имя маятнее имени Майя сложно. А жизнь у нашей новой приятельницы оказалась настолько маятна, что всей нашей совокупной энергии на разрешение её проблем так и не хватило.

 Для неё всё началось ещё в роддоме, когда при родах двойней скончалась её мама. Отец без долгих размышлений отдал Майю на воспитание родственникам жены, а сына, предварительно наградив его именем Константин, отдал своей маме. И навсегда исчез из жизни своих двойняшек. Костя был уверен, что его бабушка - это его мама, но помогли узнать правду "добрые" люди, рассказали мальчику, кто есть кто. От Майи правда не скрывалась никогда. В её комнате около кроватки всегда висел портрет её умершей мамы. И бабушка, и дедушка, и незамужняя тетя нянчили Майю с причитаниями и слезами: "Ох, ты моя кровинушка, ты моя сиротинушка, бедная головушка, да как же тебе счастливой быть в этой юдоли несчастий. Даже братика тебя лишили". Вот под такое пение Майя прожила пять лет, а потом в один день потеряла и бабушку, и дедушку, и тетю в автомобильной катастрофе, в которой погиб еще и водитель машины, а выжила, не получив ни одной царапины, только она одна.

 За неизвестностью местонахождения отца девочки и неизвестностью наличия иных родственников (бабушка с Костей жили в другом регионе и связи с ними не поддерживались), Майю отдали в детский дом. Там она пробыла недолго. Её удочерила бездетная семья главного инженера градообразующего предприятия в далекой Сибири. Через год после этого у четы, прожившей в браке шестнадцать лет без надежд на своего ребенка, родилась своя, родная, доченька, Светочка. И Майя стала в свои неполные семь лет нянькой младенцу. Сама Майя поначалу отнеслась к этим своим обязанностям как к игре в куклы с живой куклой. Но её быстренько научили отличать игры от обязанностей. Так прошло несколько лет, потом на заводе случились какие-то неприятности, главного инженера обвинили в халатности и еще чём-то (Майя не интересовалась в чём) и отправили в еще более удаленные от Москвы края на пять лет. А через несколько месяцев после суда отчим умер от сердечного приступа в тюремной больнице. Мачеха срочно распродала всё имущество и поехала с девочками в Поволжье. Зачем ей понадобился город Горький (название-то какое! хорошо, что теперь обратно переназвали в Нижний Новгород), она не объясняла. Родственников там не было. А еще через пару месяцев после переезда, когда еще даже контейнер с остатками имущества из их прежнего медвежьего угла не прибыл в Нижний, мать-и-мачеха свалилась с инсультом. И Майя в семнадцать лет оказалась в чужом городе с сестрой-шестиклашкой и парализованной матерью без источников существования. Зато в новой двухкомнатной кооперативной квартире, которую мать каким-то образом успела приобрести, вложив в неё все накопления. Квартира была новая, с ремонтом, чешской сантехникой и без мебели. Ни кровати, ни тумбочки. Свету хотели отправить в детский дом, но Майя сумела доказать в суде, что справится с воспитанием сестры и лечением матери.

 И, разумеется, она не справлялась. Школу ей пришлось бросить. Она устроилась на завод разнорабочей. Приходила домой на подгибающихся от усталости ногах и занималась домашними делами до полуночи, а утром в шесть часов уже спешила на свой завод. Потом Майя выучилась на маляра, стала больше зарабатывать, да и работа была полегче, но через год выяснилось, что на этой работе она заработала астму.

 А потому ещё через один год она вышла замуж за сорокалетнего соседа, которому приглянулась хорошенькая девочка из квартиры рядом. По его планам квартиры можно было объединить в одну большую, маму-инвалида отправить в пансионат, а девчонку-подростка в детдом. Майя об этих планах не догадывалась. Её немного страшили настойчивые ухаживания старого соседа, но и льстили одновременно. Она понадеялась на него и в мае, сразу после своего дня рождения, вышла замуж за, как ей казалось солидного и надежного человека. А в результате ей пришлось вести с ним нешуточную войну.
 
 Я познакомилась с Майей, когда она уже выиграла эту войну. Брак был расторгнут. А наследием этого брака остались два сына-близнеца. Мама Майи уже скончалась. Сестра уехала в Москву учиться в театральный вуз и пропала почти без следов, если не считать одну открытку в год с поздравлением со всеми праздниками вместе. Майя после развода продала квартиру, половину денег отдала сестре. На вторую половину жила какое-то время на съемной квартире, потом устроилась нянечкой в заводской детский сад и жила со своими мальчишками в небольшой комнатухе в этом же здании. Вот тогда я с ней и познакомилась.

 Она была нянечкой в группе моих дочерей.  Меня удивило то, что такая молодая и симпатичная девушка выбрала такую физически тяжелую, морально сложную и совсем не престижную работу. Слово за слово, мне удалось её разговорить и с тех пор мы не дружим, у нас слишком всё разное для дружбы, но очень часто общаемся.

 За годы нашего общения Майя несколько раз выходила замуж. И официально, и просто сожительствовала с какими-то персонажами. Каждый её брак заканчивался скандальным разводом или смертью партнера после неумеренной дозы спиртного. Все без исключения её мужья, а было их, если не ошибаюсь, пять или шесть, пили без просыпу, били её без жалости, некоторые били и её мальчишек тоже, пропивали скудное имущество Майи и нигде не работали. Во всех своих браках она ходила с синяками по всему телу. Пару раз дело доходило до сотрясения мозга. И каждый раз при новом знакомстве ей казалось, что вот теперь она встретила своего настоящего мужчину. Что вот теперь-то ей улыбнется счастье. Что именно это - любовь...

 И вот теперь мы обе уже старухи. Мы живем старушечьими жизнями - воспоминаниями, надеждами, болезненными ожиданиями, болячками во всех суставах, органах и сосудах, хронической усталостью и полным нежеланием что-либо менять в своей жизни. Но если мне особо менять ничего и не нужно, всё вполне стабильно благополучно катится под уклон, то у Майи беды не заканчиваются.

 К нашим общим недомоганиям у неё продолжаются её личные беды и проблемы. Несколько лет назад её с помощью центрального телевидения нашел брат Константин. Радость её была безмерна. И преждевременна. Напрасно она обрадовалась. Брат оказался инвалидом, за которым требуется уход. Майя теперь привязана к его инвалидному креслу-коляске.

 Сестра Майи, Света, канула в 90-е годы в Лету со своими редкими посланиями. Жива ли она, нет ли - не известно. Майя о ней практически не вспоминает. Вспомнить нечего. Кроме того, что Светка в школе не хотела учиться, но имела такую замечательную память, что и без заучивания знала всё, что проходили в классе, наизусть. И едва окончила школу, укатила поступать в театральный институт, не сомневаясь в своих таланте, красоте и знаниях. Ну, и, наверное, поступила и стала артисткой. Впрочем ни имени, ни лица Светки Майя ни в одном кино не видела. С другой стороны, не так уж часто Майя в кино ходила, а Светка и сама поменяться могла и фамилию могла сменить. Короче, обиды на Светку у Майи не было, но и любви к ней Майя не испытывала.  И всё это только цветочки.

 Ягодки в её нескладной жизни созрели в начале 2000-х. Когда один из её близнецов в подростковой драке "стенка на стенку, район на район" выбил глаз сыну какого-то сильно крутого чувака. Антон получил не хилый срок. На зоне втянулся в игры с наркотой, пристрастился к ним и теперь ходит сомнамбулой, вечно под кайфом. Его брат, Андрей, производивший в детстве впечатление несколько заторможенного ребенка, оказался болен какой-то неизлечимой генетической заразой, доставшейся от прохиндея папеньки. Все свои боли он глушит той же наркотой, что его брат потребляет в качестве приправы к реальности. Наркоту поставляет Антон, ради денег и маскировки устроившийся на работу дворником. Денег ему, конечно, не хватает и он подворовывает мелочь у матери из её жалкой пенсии. И, думается мне, не только у матери Антон ворует. На те крохи, что он вытаскивает у Майи из кармана,героин или каннабис не купишь. Андрей не может иметь детей, не может нормально есть, только жидкую пищу, а потому, вместо еды потребляет пиво. Пиво плюс героин скоро сведут его в могилу, и хоть эта боль у Майи утихнет. Она ждет смерти, как избавления. Только, вероятнее всего, смерть придет за ней после того, как заберет Андрея, Антона и Константина. Если это случится в иной последовательности, то я удивлюсь. И посчитаю это несправедливым. Потому что ни один из этих главных мужчин её ужасной жизни не выживет и пяти дней после её благословенной смерти.

 Я спокойно перечислила все беды Майи и поразилась этому. Сколько слез мы пролили с ней на моей кухне, она оплакивая свои беды, а я от бессилия помочь ей! И вот теперь я просто перечисляю, констатирую факты и у меня в душе нет ни протеста, ни боли, ни горечи. Только непонимание, как одна жизнь может сконцентрировать столько горя? И продолжать жить. Ради чего? Кому нужна такая жизнь? Кому нужна такая старость? Старость с такими воспоминаниями и без искры надежды на будущее? Работать, терпеть, страдать - ради чего?

 А Майя живет и даже шутит. Юмор у неё, правда, плоский и с обилием мата. Ну, ей простительно. Это её способ борьбы "с тем, что такое не везёт". Хотя, если вдуматься, то бабка-матерщинница - это нонсенс какой-то. Но я её не останавливаю, когда она начинает сыпать ненормативной лексикой.

 Это единственное, что я могу реально сделать для неё. Потому что после тридцати лет свободы от социализма моя пенсия позволяет мне не протянуть ноги, но не более того. И поэтому материального вспомоществования от меня не дождётся никто, даже Майя. А оказать ей помощь в виде трудовых подвигов по уходу за Константином мне не позволяют мои многочисленные хвори, заработанные в приснопамятные девяностые, когда мне однажды раскроили череп около родного подъезда в расчете на содержимое моего кошелька, совершенно пустого за отсутствием оплачиваемой работы. Работа была. Зарплаты не было. Несколько месяцев кряду. И, когда я вспоминаю девяносто второй год, меня начинает колошматить не только морально, но и физически. После этого, как оказалось, важнейшего в моей жизни года я пачками глотаю таблетки и едва передвигаю ноги. И именно по этой причине моя помощь Майе заключается в том, что я молча подливаю ей в чашку чай, придвигаю сухарики и слушаю её пошлые анекдоты и заковыристый мат по поводу её мужиков.



 История пятая. Евгений Евгеньевич и Евгения Ивановна

 Никогда не понимала родителей, дающих свои имена детям. У этих двоих были именно такие родители. У Евгении Ивановны мама была тоже Евгения Ивановна. Но родителей ЕЕ и тёти Жени, а именно так в нашем садовом товариществе называют эту милую супружескую пару, я не знала никогда. Только по редким рассказам их детей по дороге от электрички к дачному посёлку.

 Мне ЕЕ и его жена нравились очень. Он бережно поддерживал её под руку, когда она входила в вагон и выходила из него. Он не позволял ей носить тяжести и в августе-сентябре ездил каждый день с огромными сумками, полными собранного урожая, а она ездила не чаще одного раза в неделю, чтобы просто отдохнуть на лоне природы в гамаке в тени роскошных яблонь.

 В те дни, когда ЕЕ ездил без жены, он охотно рассказывал о себе - о своей прежней жизни, о том, кем он работал, как познакомился с Женечкой, о своём сыне и о её детях (у них не было общих детей). А еще охотнее он делился своими секретами разведения разных плодов и рецептами заготовок на зиму... В общем, он был любезным и болтливым. Она была несколько замкнута, неохотно вступала в общий разговор в электричке, где ехали в основном хорошо знакомые между собой люди - все с одного завода, все соседи по микрорайону города и соседи по дачным участкам. Она всегда была очень хорошо одета, в красивой шляпке, с маникюром и с макияжем, это при том, что почти все остальные тётки-бабушки и редкие дедушки ехали в абы что одетыми и с траурными ногтями от повседневной работы на земле. Молодые на эту каторгу практически не ездят, а если ездят, то на своих машинах и чаще не на а  чтобы отдохнуть на ближнем озере в выходные.

 Короче, так получилось, что в компании старушек и нескольких старичков самая молодая (и реально молодая) оказалась только я из-за отсутствия машины и мужа. Видимо по причине моей молодости ЕЕ избрал меня объектом своих излияний. Так, к концу сезона, мы с ним стали практически друзьями. Он фамильярно называл меня Ирочка, я его - дядей Женей. Он изредка заходил проведать меня на моём участке и даже иногда помогал, то спилить погибшее дерево, то перетащить мешки с грунтом. Тётя Женя знала об этом и даже поощряла мужа  на такую помощь мне. Я ей чем-то напоминала дочь, которую она не видела уже много лет.

 Её дочь была старше меня на десять лет, я не видела её ни разу. Когда мы познакомились, дочь тёти Жени уже жила в Италии, где работала в магазине модной одежды кассиром. У неё были какие-то проблемы с документами, поэтому Света, дочь тёти Жени, не могла выехать в Россию. Точнее могла, но тогда её не пустили бы обратно в Италию. Света изредка звонила матери, два раза в год присылала ей посылки с брендовой одеждой и ко дню рождения присылала ей сто евро. Эти евро тётя Женя относила в Сбербанк на беспроцентное хранение в непоколебимой убежденности, что рост курса евро превышает нашу российскую инфляцию.

 Был у тёти Жени ещё сын Сергей, мой ровесник, редкий забулдыга и пьяница. Собственно, с Сергея и началось моё знакомство с этой семьёй. Мы учились в параллельных классах и спустя годы случайно встретились на берегу озера, куда я ходила отдохнуть после работы в огороде. Как ни странно, он меня узнал. Даже обрадовался. Мы разговорились и его понесло: "Ты понимаешь, ну, жизнь не задалась. Вот только матом и могу теперь изъясняться". Меня покоробило от его признания и я попыталась нивелировать этот всплеск эмоций: "Да, ладно, молодой, симпатичный, здоровый мужик, чего тебе не хватает? Живи и радуйся". Но ему не хотелось радоваться и он вылил мне в уши весь поток своих злосчастий: "Радуйся, как же! Ничего, что, едва я потерял работу, жена, помнишь её?, Людка из вашего класса, Семёнова, развернулась и ушла к маме. Сука, бросила, как пса безродного бросила. А главное, не, ты понимаешь, она же меня лишила общения с детьми. Она же в суд пошла и там, без меня, ты только представь, без меня, меня лишили родительских прав. Да еще отсудила квартиру. Мою же квартиру у меня же и оттяпала. Не, ты представляешь? Я ради этой долбаной квартиры крановщиком устроился. Представляешь? Ничерта ты не представляешь. Я каждый день на эту верхотуру вскарабкивался на подогнутых от страха коленках. Думаешь, это норм - сидеть в кабине и потеть от ужаса, что ветер дунет и слетишь к чертовой матери без шанса на выздоровление?" Мне уже этот разговор становился неприятным, но Серега продолжал: "И что мне было делать? Я начал пить, в хлам спился, а жить где-то надо. Вот, поселился в летнем доме, на даче отчима, больше негде жить, снимать чтобы квартиру или комнату просто, деньги нужны. А где их взять? Завод-то тю-тю. Накрылся тазом завод... А на стройку, крановщиком, я под пытками больше не пойду". "И что ты теперь делаешь? Только пьёшь?" - неосторожно поинтересовалась я. Он даже оскорбился слегка: "Зачем только "пьёшь"? Я честно отрабатываю свой стакан. Я теперь зарабатываю на жизнь, матери и отчиму помогаю на огороде, сторожу и зимой, и летом участок ЕЕ. Вот не стал бы для ЕЕ этого делать, да мать жалко. Это же и её огород тоже. Ну, и подрабатываю тоже. На огородах соседей - где покосить, где вскопать, где со стройкой помогу... Слушай, тебе ничего помочь не надо? Я могу. Час работы стоит сто рублей". "А чего так дёшево? Просто нереально при нынешних расценках" - удивилась я. Сергей пояснил: "На еду и выпивку хватает, одежду Светка присылает, мать тоже чё ни чё подкидывает. Пока её мужик не видит. Короче, помощь нужна? Зови, ежели чё". На том и разошлись. А на следующий день снова встретились на дороге к озеру. Слово за слово, и так случилось, что Серега стал помогать мне на моем участке - то забор поправит, то старую яблоню спилил, то помог мешки с навозом под навес перетащить... Однажды, уже осенью, он зашел ко мне в дым пьяный, с бутылкой и предложил "распить пузырь" на пару. Я предложила ему убираться, а он, вместо ответа, упал у меня на веранде. Я поначалу перепугалась, подумав, что он помер. Осторожно подошла к нему, и от сердца отлегло, он тупо заснул. Пришлось тащить его на себе к дому ЕЕ и матери Сергея. ЕЕ, мы ещё не были знакомы, сделал вид, что не заметил появления своего пасынка в моём сопровождении, а Евгения Ивановна, забыв о своей роли царственной особы, бросилась ко мне с причитаниями и извинениями. Ну, вот так и познакомились.

 После этого случая Евгения Ивановна стала благоволить мне, вскоре и ЕЕ стал считать меня другом их семьи. А потом Серега умер. И с тех пор Евгения Ивановна и ЕЕ стали ко мне особенно внимательны. Мне было интересно с ними, такими разными и такими любящими друг друга. ЕЕ в молодости был рабочим на номерном заводе. Он был передовиком производства, рационализатором и изобретателем. Дома у них в его комнате все стены были обклеены грамотами и почетными листами. Евгения Ивановна была на этом же заводе инженером-экономистом в отделе труда и заработной платы. Семью они создали когда были уже взрослыми, далеко за сорок. Он был в разводе, она овдовела лет в тридцать. Дети их были уже взрослыми и ничто и никто не мог помешать им заключить брак.

 Вот, правильно говорят, что хорошую вещь браком не назовут. Со стороны их семья выглядела идеальной. Серегино негативное отношение к отчиму казалось инфантильной ревностью. Я с Серегой не спорила. Я почти дружила с ним. Он часто помогал мне на моем огороде, но чаще мы общались с ним на пляже, где тогда встретились случайно. Впрочем, общением это было сложно назвать. Серегин лексикон коробил мои уши. Тем для разговоров у нас было мало.  А потом он и вовсе умер. Зимой замерз в лесу около нашего дачного поселка. И нашли его тело совершенно случайно. Евгения Ивановна стоически перенесла его смерть. Но с тех пор стала много болеть и практически перестала выезжать на огород.

 Вот, опять-таки, верно замечено, что всё не такое, как кажется. Она казалась уверенной в себе и до Серегиной гибели почти счастливой. Он, Евгений Евгеньевич, выглядел доброжелательным, общительным, сердечным человеком. Вместе они казались благополучными, любящими друг друга, обаятельными, еще не старыми людьми. Но несколько дней назад Евгению Ивановну увезла скорая помощь. И велики шансы на то, что она останется инвалидом. И придется её Светке бросить любимую Италию ради мамы. Потому что, скорее всего, ЕЕ осудят на несколько лет. И не только за то, что он буквально спустил жену с лестницы, а и за регулярные побои, которым он подвергал её каждый вечер долгие годы. Соседи уже подали заявление в полицию.

 Мне рассказала об этом их ближайшая соседка, зная, что я, вроде бы, дружу с ними в память о сыне Евгении Ивановны. Она позвонила мне сразу, как скорая увезла Евгению Ивановну. Я ей даже не поверила. Это настолько расходилось с моими представлениями о них, что поверить было невозможно. Но потом, когда я припомнила всегда тоскующий взгляд Евгении Ивановны, темные синяки на руках и ногах, которые я связывала с больными венами, неестественно бодрый голос ЕЕ и его показную заботу о жене, рассказы Сереги с обилием мата в адрес отчима, которые казались мне репликами озлобившегося алкоголика... Когда я припомнила это всё, я поняла, как была не права в своей оценке этой идиллической пары.

 А вчера я случайно встретилась на улице с ЕЕ. Он был, как обычно, словоохотлив, любезен и даже весел. Но на мой вопрос о здоровье Евгении Ивановны он вдруг переменился в лице и, резко сплюнув под ноги, вдруг ляпнул неожиданное: "Да, что с этой старой сукой станется? Выкарабкается". Вероятно, выражение моего лица при этом отрезвило его и он с горячностью стал рассказывать мне о том, сколько лет он терпел сплошные издевательства от своей "грымзы". Она, де, не могла примириться с тем, что он, как она ему говорила, простой мужлан, необразованный и тупой. Каждый день она его тихо грызла и грызла. Даже за имя. Мол, такое имя да ещё и с таким отчеством, имеет право носить только человек интеллигентный, грамотный, с высшим образованием. Это имя человека благородного. Вот её саму родители назвали правильно, она свое имя оправдывала, как и её мама тоже. И то, что отец и дед у неё Иваны, это тоже правильно. Потому как они простые люди были. А вот она и её мама, они не простые, не то что он, Евгений Евгеньевич. И зудела, и зудела, и зудела. И сил у него терпеть это не было. Но последней каплей стало то, что она их квартиру, которую он, Евгений Евгеньевич, заработал вот этими самыми руками, и сдуру приватизировал на её имя, так она эту квартиру переоформила на свою дочь, а его сын теперь никаких прав на эту квартиру не имеет. И теперь еще его судить будут. И он сдохнет где-нибудь в Сибири, а она будет, как императрица, со своей дочкой жить в его квартире.

 Он говорил быстро, горячо, со злостью. И держал меня за руку, вцепившись в запястье сильной жилистой рукой. Прохожие оборачивались на нас. Я хотела бы сказать ему, что он мерзавец, но по его словам выходило, что он и не виноват вовсе. Что она сама оступилась на лестнице, когда он закричал на неё за эту квартиру. И соседи, сволочи, ничего не видели, но его обвинили в том, что это он, якобы, жену ударил. А он не бил её никогда, хотя и хотелось зачастую. Он ни разу не ударил её и на крик срывался только тогда, когда она его допекала до печенки. Он любил её, а она его нет. И вот теперь он не понимает, как ему жить дальше. "Восемьдесят лет почти прожил честным человеком, а теперь, даже если суд оправдает, я, по-любому, уголовник. Вот скажи мне, кто я теперь? И зачем мне такая жизнь? И она в той больнице тоже не просто так лежит. Значит, плохо ей? А вдруг она умрет? И куда я тогда? Где жить-то мне? Меня же из моей квартиры, как паршивого пса, вышвырнут. И дача тоже её дочке отписана".
 
 Он говорил и говорил, а я помнила его реплику: "Что с этой старой сукой станется? Выкарабкается". И я не знала, что сказать ему. И не знаю, кто из них прав. И не знаю, может ли быть кто-то из них прав.               

 

История шестая. Просто Марина

 Жизнь несправедливая категория. Казалось бы, счастье должно быть у тех, кто молод, красив, умён, душевно щедр и добродушен, кто не жалея себя, отдает себя другим, кто трудолюбив и честен. Кто любит, тот обязательно должен быть любим. Это так должно быть по законам справедливости. А по законам жизни - это всё полная ерунда. Если любишь, уже с тебя довольно. Не каждому дано. Если щедр, не жди благодарности. Если трудолюбив, не жди достойной оплаты твоего труда. Если честен - жди подвоха, тебя, точно, объегорят. Если добродушен и доброжелателен, то тебя точно начнут ощипывать, как липку. А если ты красив, умен и молод, то радуйся и не проси более ничего, тебе и так досталось с избытком. И пользуйся, пока у тебя это есть, ибо это дано не навсегда.

 Это настолько широко известно, что не стоило бы об этом и упоминать, однако, что тоже известно всем, никто не хочет брать эти соображения в расчет и все мечтают о справедливости. Между тем, высшая справедливость заключается в том, что, раз уж невозможно чтобы все были молоды, умны, красивы, работящи, честны и чисты душой, то и нельзя чтобы все эти качества были у кого-то в полном наборе. Все блага и благости должны быть распределены равномерно. Кому красоту, кому любовь, кому воспитание, кому радости жизни, кому пряник, а кому ягоду клюкву...

 У Марины сомнений по поводу этих оксюморонов и пошлостей не возникало никогда. Она была просто Марина. Без излишних претензий и ожиданий. Теперь уже семьдесят пять лет, а, по-прежнему, Марина, просто Марина. Хотя, по паспорту, Мария. Но это не важно. Марией её в ЗАГСе записал отец, а мама с ним не согласилась и с пеленок звала Мариной.

 Так уж сложилось в её жизни, что Марина не унаследовала от матери украинского гонора, зато переняла у отца простоту и добродушие. Лукавые мудрствования никогда не омрачали её гладкий лоб. Не дурнушка и не красавица, не отличница и не двоечница в школе, не передовик производства и не лодырь... во всём и всегда она была серединка на половинку, ни рыба, ни мясо. И сама она это о себе хорошо знала. И никогда не строила из себя королевну. И не мечтала о принце на белом коне под алыми парусами. Принцев в мире сколько? и большая их часть - мусульманские шейхенята. А таких как она - пара миллиардов точно наберется. А потому Марина все свои губы закатала еще в подростковом возрасте.

 Однако годы шли, непринцы не спешили раскрыть свои объятья и распахнуть свои сердца навстречу Марининой любви. Марина любила часто. Многих. Но не долго. Любовь её вяла на корню, едва пробудившись. Может быть в этом была причина её хронического одиночества. Объекты её любви не успевали понять, что любимы, а любовь Марины уже переходила к другому объекту. Как бы там ни было, теперь Марина отмечала свой юбилей в полном одиночестве.

 Если говорить начистоту, отмечать этот юбилей Марина не хотела. Она и не отмечала уже очень много лет свои дни рождения. По её мнению, после тридцати лет жизнь заканчивается и тихо катится под уклон. Вот с тридцати лет она их и не отмечала. Только на пятидесятилетний юбилей ей пришлось отступить от своего правила. Тогда коллеги в библиотеке устроили ей настоящий сабантуй. С шампанским, тортом, конфетами, тостами, бутербродами с икрой и с хорошей колбасой, с танцами и песнями. Было очень приятно. А потом в пустой квартире она выплакалась вволю и постановила сама себе - всё, хватит, отгуляла своё.
 
 Но сегодня с утра Марина решила, что это её, вероятно, последний юбилей. Можно и отпраздновать. Года два ей доктор вчера пообещал. А на больший срок прогноз не рискнул давать. С почками и печенью шутки плохи, особенно если они в таком состоянии. Камни, кисты, воспаления... Что спина, что живот... Всё болит. Всё ноет. И чем скорее эти боли прекратятся, тем лучше. Значит надо пить.

 Телевизор, свечка на торте, нарядное платье, последний раз Марина надевала его лет десять назад - вот и праздник. Марина сама себе сказала тост: "Будем!" и выпила одним махом, как водку,  вино из мухинского стакана. Сразу потеплело. И воспоминания потекли беспрерывной чередой. Хорошо, что некому их было слушать.

 Собственно говоря, и слушать было бы нечего. У закатанных губ не может быть  сладких воспоминаний. Но за семьдесят пять лет невозможно не накопить впечатлений даже от скучной и пустой жизни. И Марина смотрела на огонек свечи немигающими глазами, а в пламени плавились лица тех, кого она недолюбила. И слезы бестолковой влагой стекали в стакан, который Марина забыла убрать от лица.

 Минута молчания затянулась. Марина вздрогнула, снова наполнила стакан, снова одним махом опорожнила его и задумалась. Как же так случилось, что она в свои семьдесят пять лет, выговорить страшно, осталась просто Мариной? Почему никто не зовёт её по имени-отчеству, только по имени? Почему, в конце концов, никто не обращается к ней хотя бы "тётя" или "бабушка"? Даже посторонние люди обращаются к ней "девушка", и никогда "женщина" или "бабушка". Соседский пацан и тот говорит ей при встрече просто: "Здравствуйте, Марина".

 Марина впервые задумалась об этом. Конечно, было бы приятно подумать, что она очень молодо выглядит. Так нет. Невысокая, немного полная, слегка ссутуленная, с глубокими морщинами в углах губ, с крашеными волосами и седыми корнями, которые сколько ни прокрашивай, через два дня вновь вылезают. Вариант вечной юности отпадает без рассмотрения.

 Другой вариант, не столь лестный, но столь же нереальный - это её демократичная манера общения. Ей, конечно, хотелось бы быть со всеми на "ты", но она себе этого не позволяет даже с теми, кто значительно моложе. И они ей тоже "выкают", но с фамильярным Марина или даже Мариночка впридачу.

 Задачка не решалась. Марина вновь наполнила стакан. Вновь выпила и поняла, что на сегодня достаточно. Задула свечу. Выключила телевизор и улеглась спать на диване в гостиной как была, в платье, колготах и туфлях.

 Ночью ей приснился тягомотный сон с обилием персонажей и событий. Но утром она вспомнила только одно из них - она несла книги по лестнице библиотеки, помогая молодой сотруднице. Сотрудница несла одну книгу, а она, Марина, желая оказать ей услугу, тащила целую стопу, книг десять, не меньше. Сотрудница с одной книжкой весело скакала со ступеньки на ступеньку, а у Марины от тяжести подгибались колени и сломался каблук. На этом моменте Марину осенило: "Всё верно, я никогда не умела отказать никому ни в чём. Я не умею говорить "нет" и я не умею показать, что мои услуги и моя помощь ценны и дорого стоят". С этой мыслью Марина проснулась.

 Она долго лежала на диване, переваривая своё открытие. Потом вылила остатки вина в стакан, попробовала его на запах, маленьким глотком отпила и отставила стакан. Вино было вкусное и ароматное. Марина смотрела на него и думала: "Вот так всю мою жизнь я торопилась, хотела получить максимальный эффект за минимальное время, а надо было смаковать каждый миг. И тогда я, вероятно, всю свою жизнь была бы счастлива. Вот сейчас, оглядываясь в прошлое, я знаю, что была счастлива, но тогда я этого не знала.  Если бы можно было повернуть назад! Сегодня я знаю, что было не так. Они бы все вспомнили моё отчество. И благодарно целовали мне руки. Чёрт побери! неужели я в свои последние два года не сумею обрести уважение окружающих?!" Она одним глотком выпила остатки вина, одернула платье и пошла к соседке, предложить той сходить вместе в кафе вечером.

 "Мариночка, я бы с радостью, но у меня столько дел на сегодня. Боюсь, что не получится", - ответила ей соседка. Марина кивнула. Именно такой ответ она ожидала услышать. А потому твердым голосом заявила: "Отказы не принимаются. Будем пить за знакомство". Соседка слегка опешила: "Какое знакомство?" "Со мной, наконец-то узнаешь моё отчество", - и Марина захлопнула соседскую дверь.

 Настроение у неё сразу подскочило на сто градусов. Это была первая победа над собой за всю её жизнь. И это было приятно, чёрт побери, очень приятно. Теперь Марина знала, что её смущало всегда и что надо делать, чтобы просто Марина, наконец-то, превратилась в Марину Владимировну. Надо просто быть твёрдой. Не послушной и мягкой, не ласковой и любезной, не покладистой, а с твёрдо, раз и навсегда, установленной волей: "Делай не то, что от тебя ждут, а то, что считаешь нужным".