Глава 1. Его Высочество Второй
Его путь начинается, кажется, на самой вершине мироздания. Именно там, над облаками, далеко-далеко от земли расположен его дом, откуда он способен увидеть каждый самый дальний угол Бытия, самую мрачную и холодную бездну, какую только возможно вообразить. Его дом не имеет стен; множественные колонны удерживают невероятно массивную крышу из белоснежного мрамора. Кажется, даже они с трудом выдерживают ее фантастический вес. Но и сами колонны более чем массивны. И однозначно не людскими руками воздвигнуто это место.
Однако, самое главное – пол. Яркий и гладкий, сверкающий в свете Его Величества Солнца. Намного более яркий, чем белизна мрамора колонн и крыши, слепящая глаза. Столь же массивный, твердый монолит, цельная полированная глыба, и свет Солнца плавно скользит по ее поверхности. И нет ничего важнее во всем мироздании.
Тяжело и как-то грозно стучат по полу каблуки его идеально лакированных черных туфель. Каждый его шаг вот-вот разобьет бесконечно массивный монолит, оставляя после себя глубокий след. Каждый его шаг четок и выверен, тверд и жёсток. Едва он входит в свой дом, ведомый Солнцем, каждый его шаг заставляет пол вибрировать и трепетать, и этот трепет передается колоннам и высоким сводам крыши. И можно наслаждаться цокотом каблуков, эхом, выходящим далеко за пределы его дома.
Его Высочество одет в строгий черный костюм, идеально выглаженный и ухоженный так, что нельзя увидеть на материи ни одной пылинки. Официальный, слишком уверенный, будто просчитавший все наперед, вселяющий в сердца его свидетелей благоговейный трепет, он подобен какому-то сверхъестественному существу, божеству, в руках которого невиданное могущество. Длинные тонкие пальцы его рук сужаются на кончиках. Острый подбородок его, прямой нос и плавные черты лица, которое, кажется, лишено эмоций – в каждом элементе его внешности отчетливо видна запредельная нерушимая строгость. И это действительно так, и Его Высочество не знает другого.
Неторопливо и важно он проходит до середины своего дома, вонзив многозначительный взгляд черных глаз вперед в бесконечность, будто видит все за ее пределами, и оттого знает все тайны Бытия. Но вот Его Высочество замирает удивительно точно посредине дома, чтобы его можно было отчетливо видеть между колоннами со всех сторон.
Он закрывает глаза, совсем ненадолго. Затем медленно расправляет свои руки в стороны. И кажется, что руки его длиннее, чем руки обычного человека. Но это не так. Через миг тонкие полосы света устремляются прямо с острых кончиков пальцев Его Высочества Второго во тьму времени и пространства, пронзая холодное темное Бытие. В следующий миг свет начинает пробиваться сквозь прикрытые веки Его Высочества, он открывает глаза, полные яркого теплого света. И наполняет яркий теплый свет весь дом. Но не выходит наружу, и огромное великое Солнце застывает над массивными сводами, взошедшее над мирозданием. И вся сила его направлена на Второго, застывшая в ожидании.
И свет пробивается из его тела, будто пронзенного насквозь во множестве мест. Свет устремляется во всех направлениях, даже сквозь монолит пола и своды крыши. Постепенно все больше солнечных лучей начинают свой путь из Его Высочества Второго, раскрывшего свое внутреннее естество и застывшего на одном месте в одной позе. Их становится так много, что больше не остается от него и намека на существование. Лишь теплый яркий свет сосредоточен в одной точке, стремящийся озарить мироздание и наполнить новой жизнью, или же пробудить уже существующую.
И кажется, что Его Высочество Второй умирает, разлив всю свою силу, переданную ему могущественным повелителем Солнцем, его отцом. Кажется, что он должен испытать хоть какие-то муки, от осознания неминуемой смерти, лишенный жизненных сил. И вырвавшийся из своего заточения свет должен быть наполнен болью и тоской, а значит должен быть уязвим. Нет же, как бы не так.
Много недругов у Его Высочества Второго, а откровенных врагов еще больше. Стараются спрятаться они, затаиться в самых укромных загогулинах мироздания. Как змеи шипят от ненависти к мягкому и теплому, но к холодному и откровенному свету. Не щадит он ни правых ни виноватых, ни грешников ни праведников. Он просто есть. И нет от него спасения. И нет дела Его Высочеству ни до тоски, ни до радости, ни до гордыни. Зависит от него Бытие, зависит от него огромное Солнце, что движется только к закату, зависит от него и добро и зло.
Не знает Его Высочество Второй людских чувств, но не знает он и божественных наслаждений. Не добраться до него, как бы ни шипели змеи, как бы ни прятались, стук его каблуков по массивному полу под массивными сводами заставляет цепенеть сердца и трепетать в волнении и в восторге.
конец
Глава 2. Маскарад (Без масок)
Все мне нравилось в Андрее, и как в напарнике на работе, и просто по-человечески. Все, за исключением его психической неуравновешенности. Потому что взорваться и перейти на крик Андрей мог буквально с пустого места. При этом он не стеснялся нецензурной брани, не обращая внимания на окружающих, будь то женщина или ребенок. И в своем гневе он казался естественнее дальше некуда. Я хочу сказать, я будто видел некое существо на месте Андрея в моменты его срывов, но ни разу мне не удалось разглядеть его во всех деталях.
И на самом деле это был совсем не злой человек. Просто уставший, не выдерживавший всех опасностей, предлагаемых окружающим миром. Дерганый, замкнутый – Андрей, казалось, находился вне их досягаемости дома и на работе. Не раз он приходил на работу едва ли не за час, а то и полтора до начала рабочего времени. И никогда, как говорится, не раскачивался на утренний перекур или на чашку кофе, сразу принимаясь за ожидавшие нас с вечера накладные. Делал Андрей все быстро, почти бегом, спеша поскорее выполнить свои обязанности, чтобы выгадать побольше свободного времени и сбегать за шаурмой в ближайшее кафе. О да, вкусно и сытно поесть Андрею доставляло несказанное удовольствие. Еда однозначно успокаивала этот его пропеллер в заднице.
Лишь однажды мне удалось разглядеть, то, что было внутри него, дравшего глотку с откровенной ненавистью в адрес выведшего Андрея из себя объекта. Тогда очередной срыв, после которого Андрей привычно внезапно угомонился, будто и не психовал вовсе, даже задорно смеялся, услышав забавную шутку, внезапно пригвоздил парня к кровати поутру. Это было утро пятницы. Он позвонил мне часов в семь и совершенно спокойным тоном сказал, что острая боль в пояснице не позволяет ему подняться с постели. Андрей вызвал «скорую», его прокололи и велели поменьше физических нагрузок в ближайшее время.
После работы я намеревался навестить Андрея, а днем я набрал телефонный номер Людмилы, которую знал уже несколько лет. На мой собственный вкус Люда была просто огонь женщина. Статная фигурка, пышные локоны светлых волос, очень ласковые глаза и доброе лицо, покладистый нрав – удивительно, как прежний мужик ее, умудрился просто просрать такую обалденную жену. Люда старалась оставаться свободной после своего неудачного брака, однако по лицу ее было видно, что без мужского внимания она страдала. Чего скрывать, мы с Людой переспали пару раз, так, без обязательств, но, несмотря на мое восхищение ее физическими данными, я понимал, что таких чувств, какие у меня были к своей жене, к этой женщине я не испытывал. Она была старше меня всего на год, и всего на месяц старше Андрея, и представляла собой распустившийся цветок, которому требовался полноценный уход.
До этого момента Андрей не хотел никаких отношений с женщинами, воспринимая тех в качестве лишних ртов.
-Я привык тратиться только на свои собственные потребности и увлечения, - железобетонно упирался он, - Не то сейчас время, чтобы раскошеливаться. И меня устраивает моя зарплата, - не медлил дополнять Андрей.
Он ничего не желал слышать в ответ, изображая из себя этакого твердолобого собственника, и стараясь как можно глубже скрыть свой страх перед женщиной. Я ничего не знал о его личной жизни до того как познакомился с Андреем где-то лет десять назад, да и сам он не распространялся на эту тему. Но сами эти разговоры явно его раздражали.
Андрей жил один, изредка навещая отца с матерью, с которыми находился не в самых теплых отношениях. Когда мы с Людой пришли к нему, предварительно затарившись в продовольственном магазине, дверь нам открыл отнюдь не Андрей. Вместо него я увидел бледное мутное существо в черной футболке и клетчатых бриджах, некую бесполую гуманоидную субстанцию, один лишь вид которой вызывал чувство отторжения. Я понял, что сейчас он находился в состоянии дикого стресса, вызванного утренним недугом, поломавшим Андрею рабочие будни. Кроме того, я заметил множество темных отметин на его руках, похожих на следы порезов. Еще одна, большая темная полоса виднелась на его шее.
-Ну, как сам? – обратился я к нему, быстро привыкнув к тому, что увидел.
Андрей отошел в сторону, пропуская нас внутрь.
-Нормально.
-Познакомься, это Людмила, - представил я свою спутницу.
Взгляд ее цепко впился в хозяина дома; кажется, внутри нее что-то екнуло. Конечно же она видела Андрея таким каким он должен был быть, не подозревая о безликой субстанции, видимой моими глазами.
Физическая боль тяготила его, а теперь он был сильно смущен присутствием Люды. Я посоветовал Андрею присесть, пока мы с ней готовили небольшой ужин, заодно успокоил его насчет его невыхода на работу.
-Тебя на больничный отправили, - заверил я, - Две недели. Отдохнешь, придешь в норму.
-Я сам себе эту проблему заработал…
-Со всеми бывает, - остановил я, - Все нормально, не волнуйся.
Во время ужина лицо Андрея постепенно приобретало знакомые мне формы (и только лицо, на которое будто надели маску) по мере того, как он привыкал к Людмиле и уже сам пытался шутить и улыбаться. Кажется, физические неудобства все еще злили и бесили его, но Люда отчасти отвлекала его от них. В тот момент Андрей видел в ней хорошую знакомую, однако, без намека на что-то большее.
-Очень интересный молодой человек, - приятно улыбнулась Люда, вспоминая вчерашний вечер, - Приятный, открытый. Даже не верится, что он решился бы себя порезать.
-Порезать? – не сразу понял я.
-А разве ты не видел его руки? Там живого места нет.
Ни разу до прошлого вечера я не видел никаких шрамов на руках Андрея. Но я смекнул, что указанные Людмилой отметины были на руках того мутного безликого существа, что я увидел вчера.
-Ничего себе так, - в свою очередь оценил Андрей свою вчерашнюю гостью, - Вставляет.
Разумеется, что это был он, из плоти и крови, захваченный недавними эмоциями и ощущениями. Похоже, он все еще чувствовал приятный запах духов Люды в своей квартире. Глаза его сверкали в стремлении увидеться с Людой вновь. И это уже не было маской на лице, крайне раздраженном болевыми ощущениями, смешанными с желанием побыть одному в эти тягостные для Андрея минуты. Он не хотел никаких гостей вчера, да и вообще слишком зависел от собственного личного пространства, в которое старался никого не пускать.
-Она сказала, что видела порезы на твоих руках. И, честно говоря, я тоже видел, как видел и след от петли на шее. Давай открыто.
-Ладно, давай открыто, - выдохнул он через секундную паузу, и огонек в его глазах не затухал, - Я хочу чего-то подобного. То, что со мной случилось вчера, достает меня донельзя. И даже сейчас у меня в башке всякие мысли подобного рода. Для тебя – дурные, для меня – вполне естественные. Тот, кого ты вчера видел, я не смогу избавиться от него. Мы с ним неделимы. Можно даже сказать, он позволяет мне быть самим собой, без масок, без фальшивых эмоций. Мне даже легче от этого.
-Ты ей понравился. Людка не скупилась на приятные отзывы о тебе. Но она не в курсе твоей импульсивности. Поверь, я вижу твой интерес по отношению к ней. Но я хочу быть уверен, что твоя импульсивность ее не коснется. Люда очень хороший человек. Она может повлиять на твой норов, я нисколько не сомневаюсь. Вопрос лишь в том, чем все закончится.
Да, он понимал, что я хотел сказать. Его импульсивность не была психическим отклонением, которое можно было бы более-менее контролировать каким-нибудь «Ново-Пасситом» или чем-нибудь вроде того, что рекомендуется к применению в качестве успокоительного средства. Наоборот, срывы являлись для Андрея необходимостью, неким утолением голода или жажды. Он должен был выражать свое недовольство, должен был реагировать на раздражитель (и реагировал) со всей степенью своего естества, так сказать, не притупляя острот. Андрей хотел этих негативных эмоций, которые буквально захватывали его, которые были настолько его частью, что утратить их было смерти подобно.
Как я уже отметил, Андрей был совсем не злым человеком. И то безликое существо внутри него просто не могло не появиться на свет, периодически давая о себе знать. И в нем Андрей чувствовал безотказного союзника.
Но вот появилась Людмила, приятная, милая, добрая женщина, никому не желавшая зла. Лично я ни разу не видел на ее лице каких-то обид или злобы, ни разу не слышал оскорблений в чей-то адрес из ее уст. Она подходила Андрею, была с ним, что называется, на одной волне, они бы нашли общий язык. И вряд ли Людмиле нужны были эти приступы отборной брани, этот крик, этот псих, против которого Андрей оказывался бессилен. Напомню, он мог взорваться на ровном месте, грубо отброшенный существом внутри него на второй план. Пусть на совсем короткий промежуток времени, но полностью беспомощный.
Но еще Люда могла умалить то влияние, которое безликое существо оказывало на Андрея при первом же удобном для этого случае, сжать до критической точки. Со всеми последствиями. Мне были знакомы самые печальные исходы подобных обстоятельств.
-Записывай номер телефона, - тем не менее предложил я, - Она ждет твоего звонка…
конец
Глава 3. В поисках приключений
Сам не знаю, почему это началось с узкой, петлявшей среди множества деревьев тропы, ведшей меня сначала куда-то в овраг, а потом заканчивавшейся у кромки песчаного пляжа вокруг небольшого озера, откуда больше не было никаких прочих троп. Я даже не могу сказать, почему это началось вообще. Знаю лишь, что я всегда оставался самим собой, что мне не отшибало памяти, что я всегда знал о том, кто я при каждом последующем своем перемещении.
Озеро же было просто сногсшибательным местом, в которое мне удалось возвратиться еще не раз. Оно всегда было залито теплым солнечным светом, игравшем бликами на воде, от которых не хотелось отрывать взгляда. Они так и манили как можно быстрее нырнуть и долго не вылезать из их сияния. Вода же была приятно теплой, напоминавшая воду в ванной, куда я стремился после рабочего дня почти бегом. И зайдя в озеро по грудь, я чувствовал как все тело мое находится в приятном трепете, который не отпускал. Я чувствовал как все силы мои, все соки, без остатка покидали меня, чтобы раствориться где-то на казавшемся несуществующем дне. Я не хотел вылезать из озера, просто наслаждаясь его фантастичностью.
И когда я открыл глаза поутру, и понял, что то был всего лишь сон, все было не столь однозначно. Я на самом деле чувствовал себя вылезшим на песчаный берег после длительного пребывания в воде. Я чувствовал ее капли на своем теле, прекрасно понимая, что это был не пот. Кожа на моих пальцах сморщилась, но было до белизны чистой, и пахла сыростью. Лишь волосы на голове оставались сухими, поскольку во сне я так и не нырнул ни разу. Кровать так же была влажной, пропитанной озерной водой, оставшейся на моем теле по возвращении в реальный мир. Надо ли говорить о том, что обнаружив все это, я выскочил из кровати как ошпаренный.
Впрочем, весь день я вновь и вновь мысленно проделывал весь путь по тропе до самой воды. Это место не выходило у меня из головы, я помнил его во всех подробностях, и, чего скрывать, хотел вернуться туда еще раз. Уж какими приятными были полученные мною ощущения там, в воде по грудь.
Однако, следующая ночь бросила меня в поселок Кольчугино, расположенный на территории куда более крупного населенного пункта, название которого я не знал. Во сне я не понимал зачем попал туда, но целью моей была территория расформированной когда-то воинской части. Однако, Кольчугино вряд ли имело отношение к реальному миру, потому что я видел несколько вышек, концы которых терялись далеко в небе, и неизвестно чем удерживаемых от неминуемого падения в случае ветра.
Меня никто не преследовал, никому не было обо мне известно, я был совершенно свободен в своем передвижении в глубине домов и непонятных сооружений. Однако, мне нужно было спешить. Там, в глубинах бывшего военизированного комплекса, находились те, кто был мне нужен. Я не знал о них совершенно ничего, но они ждали моего появления. Все это напоминало какой-то квест в духе «иди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что».
Я был совершенно один на улицах поселка. Я пришел ночью, я видел бесчисленное количество звезд в темном небе. Поселок казался спящим, но только казался, и в домах действительно никого не было. Но все вокруг меня было наполнено жизнью, незримой для меня, лишь осязаемой на каком-то особенном уровне восприятия. На другой частоте. Словно это я был призраком в том физическом мире.
И вот в какой-то момент я оказался на улице Полярной, хотя ни названий улиц, ни номеров домов, я не видел, оставаясь нематериальной сущностью в чужом измерении. Я оказался перед дверью, за которой была лестница куда-то вниз, в запыленный подвал. И только тогда я понял, что уже сделал то, ради чего прибыл сюда, и теперь мне следовало уходить. Я пытался вспомнить события между своим появлением с целью найти кого-то на заброшенной военной территории и прогулкой по улицам поселка до двери в подвал, но было такое чувство, будто того, что я пытался вспомнить, никогда не происходило.
Лишь в самый последний момент я услышал чьи-то крики, и понял, что меня наконец-то раскрыли.
-Вот он! Вот он!
Топот ног доносился откуда-то со стороны, и быстро приближался, и дрожь в моем теле только усиливалась. Обагренные кровью мои руки загудели, пронзенные множеством тонких иголок так, что их нельзя было сжать в кулаки и унять неприятные ощущения.
И в последний момент перед тем как меня должны были схватить, сознание выбросило меня в темноту ночи реального мира. Сердце мое отчаянно колотилось, и дрожь действительно овладела мной. Не медля, я скинул с себя одеяло, интуитивно чувствуя нечто очень и очень дурное, учитывая прошлый опыт с озером. Добравшись до ванной комнаты, я щелкнул выключателем, и в свете вспыхнувшей лампочки с ужасом обнаружил кровь на ладонях, сочившуюся из резаных ран. Будто совсем недавно я хватался за что-то, что искалечило мне руки, и заставило их кровоточить.
Неизвестность и невозможность всего происходящего пугали. Мне сразу вспомнилась серия «Кошмара на улице вязов», только без участия Фредди. К тому же, прошлой ночью никакими ужасами и не пахло, да и последнее путешествие по населенному пункту, название которого (как и название улицы, откуда меня вернула в реальность) надежно впечаталось в память, не напоминало кошмар. Оттого я был полностью поглощен мыслями теорией о перемещении души в пространстве во время сна. Но что если не душа, но тело мое каким-то немыслимым, с трудом объяснимым образом могло перемещаться в образах моих собственных сновидений?
Промыв руки под струей теплой воды и с неприятием наблюдая несколько порезов на ладонях, я, на всякий случай, поспешил выйти с Сеть. Поселок Кольчугино, улица Полярная. Вуаля. Есть и поселок городского типа и улица, дома на которой я видел во сне. Что я должен был испытать в эти минуты? Как Кольчугино и улица Полярная, о которых я до того ни сном ни духом? Почему именно там?
Бесчисленные вопросы и мрачные предположения кипели и бурлили в моей голове, после которых я не должен был уже уснуть, периодически рассматривая свои руки. Однако, в какой-то момент темный потолок комнаты посветлел до чистого лазурного неба, а кровать уступила место водной глади у самого берега. Теплая озерная вода приятно ласкала меня всего, едва заметно накрывала с головой. И все, что от меня требовалось, поддаться ей, позволить озеру отмыть мое тело от крови и исцелить все раны.
Днем же я просмотрел свежие криминальные сводки Кольчугинского района, из которых узнал об убийстве молодого человека, тело которого было обнаружено под утро у ворот бывшей воинской части. Парень был зарублен предположительно саблей или чем-то подобным со спины. Орудия на месте преступления обнаружено не было. Велся активный поиск свидетелей.
Я сразу понял, что это было моих рук дело. Я совершил убийство человека, находящегося от меня примерно в полутора тысячах километров, не покидая, при этом, пределов собственной спальни. Я сделал это, находясь во сне, воспользовавшись собственным сновидением как дверью в пространстве, перешагнув огромное расстояние за один миг. В какой-то момент сон перестал быть для меня просто сном. Конечно, многие детали этой аномалии не были мною раскрыты. Но я не сомневался в том, что это сделал я.
И я был подавлен. Я помнил их крики, указующие наверняка на меня. Меня могли опознать, и топот ног, приближавшийся ко мне до самого последнего момента моего возвращения в реальный мир, мог означать, что барьер между физическим и нематериальным в какую-то секунду рухнул, и я больше не был призраком. И улицы больше не пустовали, хотя и была ночь.
Я боялся уснуть. Напился под вечер кофе, которого раньше терпеть не мог. И все же к полуночи мои веки предательски закрывались, как будто тело оказалось сильнее бодрящего кофеина, желая как можно быстрее предаться долгожданному отдыху после нудного рабочего дня.
Тогда я впервые увидел ее. Я и прежде встречал во сне самых разных женщин, с которыми почти всегда предавался любовным утехам, и пробуждение после них казалось мне самым настоящим кощунством. Однако, ее я обнаружил в том самом подвале на улице Полярной, возле которого меня чуть не схватили в прошлое мое посещение навязчивого поселка. Она была очень сильно похожа на одну хорошо известную мне актрису кино, перенесшую свою молодость на ту, которую я увидел в подвале. Одетая в светлое платье, девушка лежала на грязной мешковине посреди крошечного помещения. Кровь сочилась из ужасной раны у нее на голове, однако несчастная оставалась в сознании. Несмотря на темноту подвала, мне было видно все, поэтому я видел взгляд Иннель (пусть будет именно так), направленный прямо на меня.
Она лежала здесь достаточно долго, и смерть не могла прекратить ее ужасных мук. Тот зарубленный пацан, свидетелей убийства которого так активно искало следствие, ударил Иннель по голове и спрятал ее тело в темном подвале. Для меня не имели значения его мотивы, гораздо важнее было то, что Иннель видела меня со всей ясностью ее борющегося со смертью рассудка. Я знал, что это она призывала меня вторую ночь подряд. Из-за нее я убил того парня, из-за нее я вообще оказался в поселке.
Я успел склониться над ней и поднять совсем ничего не весившее ее тело, когда дверь в подвал отворилась, и люди поспешили спуститься с намерением обнаружить Иннель, истекавшую кровью. Вместе с тем она безмолвно моргнула, в один миг перенеся нас обоих на никем не достижимое озеро. Тогда же рушились сверхвысокие вышки, пронзавшие небо над поселком, исполнявшие свою роль передатчиков для меня, направлявшие меня на место трагедии.
Озеро хотя и исцелило тело Иннель, и ужасная смертельная рана ее затянулась, полностью смыв кровь со светлых волос, девушка была обречена. Она потеряла слишком много крови, и по факту тело ее осталось в подвале в окружении сотрудников правопорядка.
-Ты не помнишь меня, - проговорила она чуть слышно, стиснутая в моих руках, - А я не знаю, кто ты. Не ищи в памяти, это не здесь. Но твой образ был слишком ярок из всех прочих, что могли бы помочь мне. Никто не узнает, я сделала все, чтобы никто не смог узнать. Даже ты забудешь. Но я говорю тебе спасибо за то, что не оставил меня одну, за то, что пришел. Я знала, что ты не оставишь.
Я вдруг ощутил хватку ее рук, обнявших меня нежно-нежно, как может обнять только любящая мужчину женщина. Эти ощущения казались бесконечными и неподдающимися описанию. Последнее, что было – ее легкий поцелуй, после которого я проснулся в своей кровати, понимая, что прошлые события были всего лишь сном, несколькими снами внутри одного. Слишком яркими, слишком живыми и реалистичными, частично размытыми, но оттого не утратившими непонятного чувства воспоминания их подробностей.
Несколько долгих минут я продолжал лежать в кровати, не решаясь даже сходить в туалет, чтобы не покончить с этими образами и чувствами, их сопровождающими. Однако, когда я вернулся в постель (время на часах было около четырех утра), новый и скорый сон отправил меня в другой город на другую улицу, на которой я видел пару длиннющих вышек, пронзавших небо…
без окончания
Глава 4. Бык
Он совсем не ожидал, что Даша появится на пороге его дома, что поедет к нему на деревню, знакомая с ним чуть меньше месяца. Он хорошо понимал, что красивой, яркой, дышавшей, как говорится, полной грудью Даше, девушке, наслаждавшейся самыми разными красками и их оттенками, было не место с человеком, жизнь которого в одночасье резко переменилась, и стала совсем иной. Он пережил страшные увечья, когда его били ногами по голове. И в том нападении он пострадал больше других, поскольку не успел убежать вовремя. И, конечно, он считал себя виновным уже в том, что оказался с ребятами не в том месте не в то время.
-Ну как ты здесь? – с приятной улыбкой и откровенной заботой спросила она, - Не хочешь вернуться в город?
Нет, он не хотел возвращаться, прекрасно понимая, что город оставался все таким же пестрым, каким он помнил его до того, как все изменилось. Пару раз Даша водила его на выставку картин, приглашала в театр, даже была с ним в клубе. Такая же пестрая, она искренне пыталась вернуть ему утраченное восприятие цветовой насыщенности окружающего мира.
Последствия полученных травм самым прямым образом отразились на его зрении, при котором он перестал различать цвета. Лишь черное и белое, в разной степени их насыщенности, как у какого-нибудь быка, реагирующего на движения тореро с тряпкой в руках. Это сравнение само собой лезло в голову, заставляло раны на голове ныть и зудеть от вроде бы стихнувшей боли.
-Это что-то с твоим зрением не так, - уверяла Даша, - Сбилось после того, что с тобой сделали. На самом деле мир совсем не изменился, все цвета остались на месте.
Даша, конечно, была права, но эти травмы повлияли и на другой уровень его изменившегося зрения, и каким-то образом он стал отчетливо наблюдать преобладание темной или же светлой принадлежности внутри людей, количество их деяний, повлиявших на окружающих. Например, в Даше почти не было ничего темного, ее белое естество доминировало. И этот факт не мог не радовать, и основной причиной, заставившей его уехать из города, было доминирование в каменных джунглях темного цвета. Он и раньше чувствовал этот дух соперничества, замаскированный естественным пестрым гримом и окрашенный красками неоновых вывесок. Не раз он оказывался разочарован, сбитый с толку цветастыми фантиками, и порой это осознание приходило спустя какое-то время после того как выветривалось чувство восторга.
Даша не разочаровывала. Добрая, открытая, симпатичная, и он признавал, что Даша его устраивала. Она хотела быть рядом с ним, и не скрывала своих положительных эмоций, чувствуя его присутствие. И когда они шли, взявшись за руки, ему казалось, что светлых цветов становилось больше, даже серые оттенки блекли. И, конечно, он верил в то, что прежняя цветовая гамма вновь обретет для него реальность, что Даша может вернуть ему нормальное зрение. Больше того, он рассчитывал на это с самого начала их знакомства. И недовольство отсутствием положительного результата неизбежно росло с каждым новым черно-белым днем. И тогда темных цветов становилось все больше, и темные и серые стены городских домов начинали давить, и количество темных людей только росло.
И тогда он просто собрал свой небольшой скарб, без излишних колебаний сдал ключи от квартиры хозяйке, совершенно не требуя возврата части уплаченных наперед денег. В тот момент он не хотел никакого общения с Дашей, просто взял и уехал, никому ничего не сказав. В тот момент он был уверен, что Даша была не для него, несмотря на прежние чувства, от воспоминаний о которых он не мог избавиться.
Даша появилась на пороге его дома уже через два дня. Он понимал, что она попытается дозвониться до него, а потому отключил телефон, тем более, что самые близкие ему люди были рядом. Кажется, мобильник вообще утратил для него всякий смысл.
Но вот Даша была перед ним, во плоти, настоящая, которая понимала его переживания, которая хотела, чтобы он и дальше оставался рядом с ней со всеми его физическими отклонениями. Она не переставала поддерживать его, и приехав к нему, она совсем не держала обид за это внезапное его исчезновение. И хотя, как уже было сказано выше, он не был готов вернуться в город, и деревенские звуки и запахи его успокаивали, и он, наконец-то, смирился с необратимостью изменений в собственном здоровье, и две ночи спал как убитый, он был рад принять Дашу у себя в доме. Он хотел, чтобы Даша оставалась как можно дольше, в тот момент прежние чувства владели им, и он просто не должен был закрываться.
-Я почти не спала две ночи, - сказала Даша откровенно, - Не могла уснуть одна.
Она прижалась к нему как можно сильнее.
-Серьезно? – не смог сдержать улыбки он, чувствуя прилив энергии от осознания своей важности, - Все настолько нехорошо?
-Я хочу, чтобы ты взял меня силой. Грубо, как зверь…
Со всей его бычьей силой. И этот образ вспыхнул у него перед глазами так ярко, будто это уже произошло. И пожелание Даши не было спонтанным, вызванным той атмосферой, в которую она попала, и которую помнила с детства. Все дело было в сравнении, вслух высказанным ее любимым молодым человеком; сравнении его с животным, чье зрительное восприятие так же примитивно по законам природы. Между Дашей и ее возлюбленным уже имела место интимная связь, которой девушка осталась довольна, но которая могла быть, по его мнению, еще лучше.
-Я хочу, чтобы ты выплеснул все, что тебя угнетает, всю твою тоску. Чтобы черное и белое вокруг перемешалось так, чтобы нельзя было определить, что из них что. Чтобы между ними не осталось границ.
-Зачем тебе это нужно? – недоумевал он, в представлении которого Даша казалась утонченным существом, могущим необратимо сильно пострадать от его возможного перебора.
-Это нужно тебе, - тем не менее уверяла она, - Однажды ты должен раскрыться. И пусть это случится здесь, вдали от тесных городских улиц и непроходимых стен.
Казалось, что ради этого Даша и приехала к нему. И он слышал в ее голосе какое-то страстное безумие, а под стеклами ее очков сверкал нездоровый блеск. Даша дрожала, напряженная внутри, он чувствовал ее вибрацию.
-А если я не смогу? – спросил он, в упор разглядывая свою гостью.
-Тогда все напрасно, - сказала она без тени улыбки, - Но поверь, так не случится.
-Ты с ума сошла.
Он прекрасно все понимал, как понимал и то, что прежнее зрение не вернется даже после того секса, о котором она просила. Лишь прилившая к голове его кровь пульсировала с приятными болевыми ощущениями, незнакомыми ему прежде.
Он пригладил ее темные густые волосы.
-Ты просто с ума сошла, моя сладкая, - повторил он с намерением целовать Дашу в губы вновь и вновь.
-Сделай это прямо сейчас, - девушка обвила его шею своими руками, - Нет больше ни черного ни белого. Просто смотри мне в глаза, любимый.
Даша сняла очки, отложила их в сторону, не отводя от него взгляда.
И на миг ему показалось, что он видел яркое огненное сияние. И то было сияние жгучего пламени. Конкретный рыжий блеск, вспомнившийся ему сам собой. До боли гипнотический и опасный, не раз касавшийся его кожи. И такого эффекта прежде не было, и Даша действительно знала, что здесь, где он чувствовал свалившееся на него облегчение, он не должен был сдерживаться. И он не сдерживался, позволив жгучей энергии разлиться у него в голове и во всем теле. И энергия вошла в резонанс с резкой пульсацией яркого блеска в глазах Даши, в самый последний момент перед их долгим поцелуем готовой к чему-то особенному. Так тореро машет тряпкой перед быком, заставляя того атаковать снова и снова. И он уже не мог противиться, чувствуя прилив особой, нечеловеческой силы в руках, которыми он сжал девушку, а после просто провалился в черный и белый хаос, где оставалось место какому-то разъяренному зверю…
без окончания
Глава 5. Окрашены руки киноварью
…Максимальный напор воды из-под крана был бессилен смыть кровь с его рук. Это было похоже на религиозные стигматы, но с одним отличием: никаких видимых физических ран на ладонях. Кровь будто сочилась из ниоткуда, обагрив пальцы Эдика густым слоем. Впрочем, если бы не его внутренняя стопроцентная уверенность в том, что это была кровь Вали, его не состоявшейся жены, Эдик пытался бы доказать, что перепачкал руки красной, рубинового оттенка, краской. Слишком густая, слишком липкая, еще совсем чуть-чуть, и Эдик сказал бы, что чувствует запах краски. Кровь не смывалась водой, и как бы он не пытался оттереть руки, она продолжала заливать их своим теплом, как если бы Эдик ковырялся в чьих-то кишках.
Это произошло с ним впервые за двенадцать лет, прошедших с момента смерти его возлюбленной. Валя часто навещала его во сне, пока Эдик находился в тюрьме. Он не мог с уверенностью сказать, раскаивался ли он за то, что сначала несколько раз ударил Валю по лицу, а потом столкнул с лестницы, охваченный ущемленным самолюбием. На суде он, конечно, понимал, что совершил, наверное, самую большую глупость в своей жизни. Впереди маячили тюремная камера и немалый срок в ней пребывания. Эдик должен был признаться и просить прощения у матери и отца Валентины, уже только для того, чтобы смягчить приговор. Он активно сотрудничал со следствием, тем не менее, родители Вали – Тамара Михайловна и Леонид Геннадиевич – требовали наказать убийцу их дочери как можно более строго. И даже назначенные судьей двенадцать лет для Эдика их не устраивали.
А вот Валя его простила. По крайней мере, не держала на него обиды. Она сама говорила об этом Эдику почти каждую новую их встречу по ночам. Лишь как-то по-матерински журила его за совершенное убийство. Каждый человек имеет право в своей жизни оступиться хоть раз, это неизбежно. Осмыслить, пропустить через себя, впитав все ценное, но отбросив лишнее. Валя будто давала ему шанс. И все оттого, что в «зоне» все обернулось для него не совсем уж хреново, и «опущенным» Эдик так и не стал.
И вот его тюремный срок закончился. И у него появилась возможность начать все с чистого листа. И образ Валентины, кажется, оставил его, лишь изредка всплывая в его памяти. Просто как потускневшее фото, без каких-либо обязательств, впрочем, Эдик не мог не принести цветов на могилу бывшей подруги, кажется, отпустившей его с миром. Однако, он понимал, что груз, висевший на его плечах, останется с ним до конца его дней, что последствия содеянного им не могли ограничиться только дюжиной лет в изоляции от внешнего мира за колючей проволокой и решетками камер тюремного заключения. Не могли и не должны были. И стоя возле могилы Валентины, он ждал этого возмездия, подлинного, по сравнению с которым тюрьма представляла бы собой легкие синяки.
Кровь же на руках Эдика появилась практически сразу после его звонка Жанне, приглашавшего ту к нему в гости на романтический ужин. То была первая серьезная попытка с его стороны завязать глубокие отношения с женщиной после отсидки. Ему нужна была полноценная семья, с кучей детишек, с возможностью понянчить внуков в старости. Как будто не было никакой Вали, никакого прошлого, залитого кровью и насыщенного лязгами решеток. И Жанна показалась ему хорошим вариантом начать все с начала. Скромная, вполне подходящая Эдику внешне, знавшая, между прочим, толк в живописи, она была наполнена нежной теплой энергетикой, так и располагавшей к себе. В Жанне явно была та загадка, какая должна быть в женщине: «должна быть тайна в ней какая-то».
С самых первых секунд их общения Эдик понял, что Жанна и была его шансом перечеркнуть прошлую жизнь жирным крестом. С ней было уже приятно общаться. И еще он буквально видел тот задорный яркий огонек в ее глазах, стремившийся достичь его сердца. Жанна чувствовала в своем новом знакомом уверенность, мужественность, стойкость, с которыми Эдик прошел через двенадцать лет тюремного заключения, ни разу не позволив себя сломать. И как женщина Жанна хотела от него действий. Огонек в ее глазах гипнотизировал, призывал Эдика коснуться его чудесной силы, полностью отличной от тех одноразовых ее всплесков, что активизировались во время его интимной близости с прочими женщинами по выходе его на волю. Тогда Эдику секс был необходим физиологически, без намеков на вообще какие-либо отношения.
Это было его второе свидание с Жанной, куда более ответственное, направленное на укрепление их знакомства и упорядочение планов на будущее. Эдик тщательно подготовился к своему свиданию, на котором все должно было решиться.
Время прихода Жанны близилось, а киноварь не спешила стираться с его рук. Эдик начал понимать, что этого не случится под струей воды из-под крана. Все внутри него твердило о крови Валентины, он нервничал, все его движения были на механике. Он видел много крови вокруг головы Вали после того как она скатилась по твердым ступенькам, темной, рубиновой. Такой же как и сейчас на его руках. Но только на руках. Ведь Эдик не видел киновари на краниках, которые откручивал залитыми ею пальцами. Ни на краниках, ни на полу, ни на собственной одежде. Вообще нигде.
В какой-то момент он остановился, во все глаза рассматривая рубиновый оттенок, засохший до твердой корки. Как будто он сунул руки в банку с краской и позволил ей застыть, с трудом сгибая пальцы. Двенадцать лет назад на них осталась кровь Валентины, когда он бил ее по лицу и сломал нос, а уже следом скинул вниз по ступенькам. Тогда он тоже какое-то время рассматривал свои руки пока менты ехали на место происшествия после его звонка. Эдик уже не помнил, дрожали ли они от волнения. Но сейчас однозначно нет.
Потом он схватился за край раковины, намереваясь оставить отпечатки на эмали, и не увидел их.
-Да ну нахер, - выдохнул он с каким-то облегчением.
То, что он видел киноварь лишь на своих руках, означало, что вряд ли рубинового оттенка жижа могла быть доступна глазам Жанны. Это было только для одного Эдика. Напоминание об убийстве его возлюбленной, место которой вот-вот мог занять другой человек. Валя не оставила его, желая предостеречь его от нового всплеска эмоций, подвигнувших его на преступление. Защищала ли она или же намеревалась отбить у Эдика всякое стремление выстроить отношения с другой женщиной? Хоть его руки не оставляли кровавых следов, ему было не комфортно чувствовать эти перчатки на своих пальцах.
Но вот раздался долгожданный звонок в дверь. В один миг киноварь пропала с его сырых после воды из-под крана рук. И вроде не собиралась больше давать о себе знать. Однако, Эдик периодически переводил взгляд с очаровательной Жанны на свои ладони и пальцы, ожидая увидеть новое красное послание от Валентины с того света. У него не переклинило в мозгу, Эдик был уверен в том, что киноварь являлась сообщением из мира мертвых, оставленном при помощи жутких визуальных эффектов у него в голове. Жанна же отвлекала все его внимание и постепенно захватила все его мысли и неприятные опасения.
Прикосновения и ласки переросли в откровенный секс, затянувшийся, наверное, на половину ночи. И Эдик давно уже не испытывал тех приятных расслабляющих ощущений от близости с женщиной, к которой его по-настоящему влекло, и которую долго не хотелось выпускать из рук. И эти наслаждения продолжались уже во сне, и Эдик и Жанна будто вышли в астрал, пытаясь достичь какого-то божественного удовольствия, кружа друг друга в гипнотическом танце мягкого чистого света. И наверное даже с Валентиной он не чувствовал ничего подобного, перешагнув на какой-то иной уровень неги.
А утром все изменилось за одну долю секунды. Перепачканная теперь уже самой настоящей кровью Жанна еще спала, когда он открыл глаза, и сон ее оказался крепок после утраченных во время плотских утех сил. Обагренной кровью оказалась и постель, в которой они провели бесконечные мгновенья любви друг с другом. Кровь была повсюду, и она уже не была галлюцинацией, и приводила сознание Эдика в ужас. Тогда же в голове его прозвучали проклятья, что он слышал из уст Тамары Михайловны во время суда. В то же время грузный и мощный Леонид Геннадиевич несколько раз пытался сорваться со своего места и наброситься на убийцу его дочери с кулаками, хотел забить того до смерти. Это была самая настоящая драма, в ходе которой Эдик стерпел кучу оскорблений в адрес, а так же пожеланий в духе «чтобы тебя разорвали в тюрьме» или же «чтобы тебя опустили до самой параши». И он выдержал практически все, за исключением проклятий убитой горем матери Валентины. Почему-то они не выходили из памяти, будто выжженное клеймо прямо в мозгу. Именно в них было больше угрозы, чем во всех этих унизительных эпитетах, больше даже чем в твердых сильных кулаках Леонида Геннадиевича.
«-Будь ты проклят, убийца! Пусть кровь моей Валечки останется на твоих руках навсегда! Будь ты проклят, изувер! Будь ты проклят, слышишь?»
И вот теперь больше никакой киновари.
конец
Глава 6. Сердце звучит
Она называла себя Глорией, и это имя подходило ей, подобной сказочной фее или принцессе, правившей бал, что возникла буквально из ниоткуда. И да, Глория действительно явилась внезапно, и ее сила оказалась невероятно огромна. Определенно, это он призвал ее, устроив в груди юной Дашеньки самый настоящий и приятно огненный вихрь, отчего у двенадцатилетней девочки перехватило дыхание, а сердечко колотилось так, что не на шутку перепуганные учителя вынуждены были вызвать «скорую».
Его образ надежно поселился в памяти Глории. Образ затмевал все внимание. Это был образ самого настоящего воина: сильного и бесстрашного защитника, готового драться и побеждать во имя сохранения мира. Защитника, ради которого Глория сама готова была кинуться в драку не на жизнь, а насмерть, зубами рвать соперниц и не щадить врагов. Столь яркий образ пронзил сердце совсем юной Даши и той, которая скрывалась внутри него и пробудилась досрочно стрелой какой-то сверхъестественной страсти, от которой, казалось, не было спасения.
Новый охранник появился внезапно, Даша обратила на него внимание всего раз, пройдя мимо поста, и притягательное мужское лицо с широким шрамом на правой щеке так и лезло в голову, а непонятное, хотя и слабое нытье в груди возникло само собой. Как Даша узнала, его звали Валерой, и он был старше ее на полных тридцать лет. Среднего роста и правильного плотного телосложения, в черной с иголочки форме, ей Валера казался самым настоящим волком, чье внимание, вроде, никогда не может притупиться. Хищник чувствовался в каждом его движении, даже в спокойствии его приятного (за исключением шрама) лица, даже в его добрых серых глазах. Лишь взгляд Валеры выдавал усталость и естественное стремление к отдыху после напряженного дня. Глория могла и должна была помочь ему. И, кажется, никто больше.
Потому что всем остальным было плевать. Для них Валера был еще одним безымянным наемником, крайним, на которого, при случае, всегда можно повесить какую-нибудь пакость. Впрочем, никаких серьезных ЧП в школе не происходило, ну разве что в прошлом декабре в раздевалке у кого-то стащили айфон. Так воришку быстро нашли и здорово наказали. Конечно, предыдущему охраннику тоже досталось. Ну и черт с ним, Даше тот толстый дед все равно не нравился: очень уж он любил лезть не в свое дело. Внешне он напоминал ей родного деда Аркадия Петровича, которого девочка почему-то опасалась.
Однако именно ее родной дед, кажется, догадывался, что произошло с внучкой в школе днем. Уже дома, когда она оказалась в кровати после укола успокоительного, и чувствовала себя более-менее в норме, дед вошел к Даше в комнату, стараясь не шуметь. Девочка дремала, тем не менее, несмотря на его старания оставаться бесшумным, она все же открыла глаза, и не испугалась. Наверное, оттого, что Глория была рядом с ней, которая совсем не привыкла бояться, окрыленная светлыми чувствами. И больше того, она вдруг поняла, что хотела бы рассказать о них только деду. Не маме, которую любила, не папе, которого уважала. Нет, деду, пребывавшему у них дома уже целую неделю и занимавшемуся зубами, человеку, с которым прежде как-то стеснялась полноценно контактировать. Глория хотела говорить именно с ним.
-У нас в школе новый охранник, - негромко сказала женщина внутри девочки, - Красивый, яркий, сильный.
-Я понимаю, - улыбнулся дед и присел на край ее кровати, - Это бьется разбуженное огнем сердце. Пылает и горит. До боли.
-Я знаю, что это не я сейчас, - делилась своими переживаниями Даша, - Но мне не хочется, чтобы это закончилось. Его лицо прямо передо мной, там столько всего, что мне нравится.
-Как твое имя? Той, чьи глаза сейчас так сияют? – спросил дед.
Глория представилась, и тогда он опустил руку девочке на грудь, стараясь сделать это максимально неощутимо для внучки.
-Он услышит, обязательно услышит, - негромко обратился дед, глядя ей прямо в глаза, - Но будь осторожна, Глория. Людям свойственно осуждать то, что сильнее их. Неважно, будет ли это свет или тьма. Я вижу тебя насквозь, поэтому знаю, на что ты готова пойти, ведомая чувствами.
Однозначно он чувствовал дрожь и трепет, охвативший Дашу с того момента как Глория заявила о себе. Слишком нежный, слишком сладкий для маленькой девочки, но невероятно бурный для взрослой любящей женщины – трепет раздавался в каждой частице ее тела, даже когда Даша закрыла глаза и попыталась уснуть, он не унимался ни на миг. Вряд ли эти ощущения могла почувствовать ее мама, чей роман начинался хаотично и сжато, и знакомство ее собственных родителей с женихом и будущим супругом случилось совсем внезапно. Нет, то, что происходило с юной Дашей, в корне отличалось от сдавленных бешеным индустриальным ритмом чувств. Глория не хотела униматься, а если бы и хотела, для нее это стало бы проблемой.
Когда же Аркадий Петрович встретился с Валерой следующим утром, придя в школу, где училась внучка, он не был впечатлен теми внешними данными охранника, которые заставляли Глорию хотеть любить и быть любимой. Лишь взгляд Валеры так и притягивал к себе внимание, чтобы за долю секунды успешно попытаться поселиться в сознании Даши и запомниться ее деду. Выгоравший, но тем становившийся все ярче, подобно светилу, со временем выжигавшему более тяжелые элементы, его составляющие, и оттого становившемуся только горячее и больше в размерах. И часть этой энергии, безусловно, передалась Даше, будто идеально подошедший к сердцу девочки ключ, что выпустил Глорию на свободу.
-Как она? – с неподдельным переживанием за здоровье ребенка поинтересовался Валера.
-Родители решили позволить Даше день побыть дома и перевести дух, - кивнул Аркадий Петрович, - Завтра девочка обязательно пойдет в школу… Она говорила со мной о тебе, - перешел он к делу.
-Обо мне? – искренне удивился Валера.
-Ты ей понравился. Как мужчина. Знаю, звучит не вполне привычно, потому что речь идет о ребенке двенадцати лет. Но говорила со мной на эту тему зрелая женщина. Поверь, так бывает, и мне уже доводилось в своей жизни наблюдать подобное. Сердце, слишком рано наполнившееся теплом и лаской, и потому очень ранимое от малейшего укола.
-Да ладно тебе гнать, отец, - усмехнулся Валера, - Сам же сказал – ребенок. Какие, нафиг, любовные чувства?
Однако его скепсис быстро улетучивался под пристальным взглядом Аркадия Петровича, будто впившегося в Валеру цепким и болевым хватом.
-Ты увидишь ее завтра, - непреклонно заверил дед, - Взрослую женщину, яркую, чей блеск затмит все вокруг тебя. Думаю, тебе не хватает этой силы, думаю, ты истощен.
-Подожди, отец, хочешь сказать, что это я виноват в том, что с ней произошло?
-Я ни в чем тебя не виню, - остановил охранника Аркадий Петрович, - Как не сомневаюсь в том, что ты вполне нормальный мужик, без каких-то наклонностей, и ты прекрасно отдаешь себе отчет в своих деяниях. Так совпало: всего лишь одна искра, доля секунды.
И появление ее в стенах школы на следующее утро начисто удалило все сомнения Валеры, почти не сомкнувшего прошедшей ночью глаз. И этот дед, и его история о малолетней внучке, в сердце которой запал новый охранник, кажется, это происходило в каком-то сне. После его общения с дедом Валера не мог избавиться от мысли, что просто перешел кому-то дорогу, и ему так намекали, чтобы он убрался из этой школы. В противном же случае Валеру можно было обвинить в сексуальном домогательстве по отношению к несовершеннолетней, а то и вовсе в педофилии. Как бы это дико не звучало, но блат пока еще никто не отменял, и человек со стороны - всегда большая проблема. На что не пойдешь ради друга или родственника, для которого есть местечко получше? Просто Валера уже проходил через, скажем так, подсидку на рабочем месте, когда его убрали, чтобы взять на его место чьего-то сынка.
И утром Валера был готов к неприятному разговору с директрисой школы. Однако, как дед и обещал, Даша появилась в школе в его сопровождении. Только то была совсем не девочка двенадцати лет отроду. Это действительно была молодая женщина, прекрасная и восхитительная, в которой юные черты Даши почти не просматривались. Но это была она, спрятавшаяся внутри невероятной обжигающей силы, источник ее, недостижимый для посторонних взглядов. Волшебный огонь окружал Дашу, и эта яркая эффектная женщина, которой даже косметика не требовалась, целиком состояла из этой силы, и тем фантастичнее она была, одетая в длинное белоснежное платье, под которым пряталось бесчисленное множество тайн. Каждый ее шаг был идеально грациозен, она будто плыла, разливая вокруг себя захватывающий все внимание Валеры приятный и дурманящий жар.
А ведь он хотел погрузиться в него целиком, с головой, погрузиться безвылазно, чтобы не чувствовать холода снаружи, а остывшее тело его бил приятный озноб. Такого уже долго не было с ним, и будто не было в жизни никогда. Он вдруг почувствовал невероятную девичью нежность, едва только Даша переступила порог учебного заведения, нахлынувшую на Валеру каким-то освежающим пламенем с головы до ног. Он будто сам привлек ее, вызвал всю эту мощь на себя, уже заранее предвкушая все ощущения, которые запланировал в ней, и они лишь усилились в эти бесконечные мгновенья. Он услышал голос Глории, ее трепет, ее пульсацию, насыщавшую ее имя, неустанно повторявшееся у него в голове.
Стоило лишь Глории повернуть к нему голову, их взгляды пересеклись, и будто Солнце вспыхнуло между ними, наполненное с каждой стороны неотличимой друг от друга энергией. Именно такая энергия бурлила некогда в нем, со временем растраченная на пустое, именно эту энергию он хотел физически чувствовать в своих руках. Стиснуть окружавший Глорию огонь в пальцах. И на какой-то момент он потерял из виду ребенка, находящегося в самом эпицентре бушующей огнем Глории. Тогда она была так похожа на Нинку, воспоминания о которой Валера старался не выбрасывать из своей памяти, хотя между ними все было закончено давным давно. И, кажется, это она зарядила его той энергией, что теперь утекала из него неустанно.
-Что происходит, отец? – не смог сдержаться Валера, едва Даша скрылась из поля его зрения вместе со своими одноклассниками, довольными ее появлением после недавнего инцидента с ее здоровьем.
Вместе с дедом он вышел на улицу.
-Разве ты не видел? – с довольной улыбкой ответил Аркадий Петрович.
-И увидел и почувствовал. Как такое возможно?
-Значит возможно, - кивнул головой дед, - Тебе открыта возможность видеть то, что скрывается внутри Даши. Такой возможности нет даже у ее родных отца с матерью. И то, что внутри нее, прекрасно, и адресовано тебе.
-И что мне с этим делать? – усмехнулся Валера в недоумении.
-Ты же охранник, - пожал плечами Аркадий Петрович, - Вот и делай свою работу – охраняй.
-Я не смогу, - замотал головой Валера, - Из-за нее, из-за Глории. Ее устроят куда более тесные отношения. Я это знаю, я это чувствую. Извини, отец, не хочу проблем. Какими бы возвышенными и горячими не были ее чувства ко мне, меня осудят отнюдь не за Глорию.
Он развернулся, чтобы оставить деда и отправиться-таки в директорский кабинет.
-Вам быть рядом друг с другом, - негромко предрек Аркадий Петрович, и Валера определенно его услышал, - Это твое…
…без окончания…
Глава 7. Инфекция
…Ему часто снился один и тот же сон. Даже не сон, что-то другое, чрезмерно живое и реалистичное. И он бы не назвал его кошмаром, хотя просыпаясь среди ночи он чувствовал холодную дрожь, и воздуха не хватало, чтобы полноценно дышать. Но вместе с тем он на миг понимал, что получает удовольствие от этих неприятных ощущений, и ужас осознания данного извращения так же сладко успокаивал, отчего ему хотелось увидеть свой сон еще раз.
Ему снился деревенский дом, небольшой, черной тенью наложенный на темноту летней безлунной ночи. Это был его дом, в котором он родился и вырос. Но в эту безлунную ночь, мрачную и пугающую, он был вне стен родного дома, а потому просто стоял перед его незашторенными окнами, глядя внутрь. В окнах горел свет, погрузив все нутро дома в нездоровую желтизну. Нездоровую потому, что она была пропитана ужасом, заставлявшим тело ее наблюдателя снаружи покрываться гусиной кожей. Это была мертвая, безмолвная, и холодная желтизна, всю мощь страха от которой он вряд ли бы смог описать словами.
Желтизна позволяла ему увидеть все нутро родного дома, которое он помнил наизусть. Он видел старый шкаф, все дверцы которого слегка скрипели, стол, накрытый полиэтиленовой скатертью, две кровати, обе мягкие, на которых сон захватывал практически мгновенно, и ничто не могло ускользнуть от его взгляда. Но самым главным в этот момент была женщина, блуждавшая по его дому в темном летнем платье и грязных резиновых сапогах. В руках ее было двуствольное ружье, из которого женщина только что застрелила двоих человек, и тела их находились в обагренной кровью одной из кроватей, накрытые одеялом. То были любовники, застигнутые женщиной врасплох. И движимая бешенством, до ужаса исказившем ее некогда хорошенькое лицо, женщина расправилась и с мужем, и с его любовницей. Но и после убийства эта мерзотная маска, превратившая женщину в кошмарного монстра, никуда не делась.
Он почему-то узнал в убийце свою соседку через три дома от его собственного, Лилову Людмилу Леонидовну (хотя между ними даже отдаленно не было ничего общего внешне), застрелившую мужа и его «шалаву», совсем молоденькую рыжую Кристинку Вано, заявившись к той в дом с неожиданным визитом и ружьем наперевес. За это убийство Лилову закрыли на шестнадцать лет, и на тот период времени он был еще пацаном. И он был сильно впечатлен тем громким преступлением, несомненно, надолго запомнившемся всеми местными. Конечно, еще тогда он понимал, что налево ходили все, и что в столь тесном деревенском мирке у всех были тайны, о которых не стоило открывать рот даже под воздействием алкоголя. Кто кого перетоптал и сколько раз должно было оставаться зарытым поглубже.
Женщина в его сне не вызывала в нем ничего, кроме отвращения, он понимал, что должен был как можно скорее покинуть это место, переполненный всеми возможными негативными эмоциями. И все равно продолжал наблюдать за ней. И в какой-то момент женщина поворачивалась к нему лицом, и он чувствовал весь кошмар его. И в следующий миг входная дверь его дома открывалась, и женщина представала перед ним, вырастая и возвышаясь над ним, сжимая ружье обеими руками, в которых было максимум ее могучей силы. И несмотря на темноту улицы, он отлично видел ее страшный взгляд, стремившийся уничтожить его без остатка. Его сердце было готово выпрыгнуть из груди от холода, пронзавшего всего его насквозь. И лишь за долю секунды перед пробуждением он понимал, что находился внутри этого ужасающего существа, в котором от женщины оставалась одна только физическая оболочка. И он не просто не мог убежать от нее, но не хотел бежать, чувствуя свое физическое превосходство.
И когда Люда, его жена, упала, сраженная насмерть из обреза охотничьего ружья, и кровь расплылась под ней, он совсем не испытывал какой-либо паники от того, что только что сделал. Точнее, реакция на убийство собственной жены дойдет до него не сразу. И это будет правильная реакция. Просто в момент нажатия на курок перед ним была совсем не Люда, но та женщина из его сна, невероятно жуткое лицо которой, отчетливо въелось в его сознание, и при одном воспоминании о нем он весь покрывался гусиной кожей. В момент нажатия на курок он не знал наверняка, была ли она готова броситься на него. И даже голыми руками она могла разделаться с ним, выросшая перед ним, или же заставившая его сжаться до размеров нашкодившего малыша.
Но на самом деле для ее истерики были основания, и он действительно изменял своей жене с хорошенькой и такой одинокой Катей. Изменял около года, и Катя только хорошела и цвела. Как было когда-то с Людой, влюбившейся в него до беспамятства. И за нее он готов был и хотел ломать носы и челюсти каждому, кто посмел бы уже только косо посмотреть в ее сторону, не говоря уже о том, чтобы что-то ляпнуть не подумав. Люда была его собственностью, самым дорогим, что могло быть в его жизни, ну кроме родной матери, конечно. Не хотел он, помня происшедший в поселке двойной огнестрел, чтобы кто-то сторонний, как говорится, присунул его подружке, на которую у него были свои планы. Лишь он один имел право трахать Люду во всех позах, лишь он один должен был поднять на нее руку в случае провинности с ее стороны. Тем более, что Люда по собственной воле хотела быть с ним.
И вот они, наконец-то, поженились, и им нужно было прочно встать на ноги, и только потом планировать детей. И за рутиной напряженных трудовых будней он не заметил как Люда стала обыденностью, как будто была с ним всегда, с самого рождения его на свет, и без нее он элементарно не смог бы прожить и дня как без воздуха или без пищи. Да, с Людой, по-прежнему, было приятно кувыркаться в постели по ночам, с ней было приятно гулять под руку, и вообще этот новый статус молодоженов, сдобренный всяческими выходками с обеих сторон, казался незыблемым. Но все меньше и меньше в Люде оставалось тайн, которые он хотел бы постичь. Люда неизбежно приедалась и блекла. И хоть он не утратил своих чувств к жене, ему необходимо было нечто свежее, нечто поярче, что стало бы передышкой и придало новых сил. И тогда в его жизни появилась Катя.
Он имел право не только испытывать светлые чувства, но и выражать их в постели с кем-то еще. Но конечно Люда не поняла бы. Поэтому отношения с Катей не должны были быть афишированы, однако, каким-то образом его жена узнала о них. Имя Кати, прозвучавшее из ее уст, стало для него неопровержимым фактом измены.
И вот та женщина из его сна оказалась прямо перед ним, готовая наброситься на него со всей своей ужасающей мощью. Он помнил как не раз вместо того, чтобы предстать перед ним в дверях дома в свой полный рост, женщина оказывалась по ту сторону оконного стекла, и ужасное лицо ее приближалась к его собственному буквально нос к носу. И в такие моменты он открывал глаза с мыслью о некоем заражении, которое передавалось ему в последние мгновенья сна, но он всегда успевал избежать этой непонятной и жуткой инфекции.
Женщина из его сна заняла место распсиховавшейся Люды совсем для него неожиданно, но совершенно странным образом он был готов к ней. Будто знал, что однажды она должна была появиться, она ведь знала его в лицо. И он даже представлял ее на месте жены. Больше того, тело ужасной женщины оставалось перед ним уже будучи бездыханным, и какое-то время он не понимал, что только что застрелил собственную жену. Он просто стоял на одном месте, вперив напряженный взгляд в тело убиенной, ожидая, что она вдруг вновь пошевелится, всего лишь раненая, но не убитая, и у него может не хватить времени на то, чтобы добить ее. Но ничего такого не происходило.
Но вот раздался звонок в дверь, за ним еще один, оба продолжительные и пронзительные. То были соседи, услышавшие крики Люды, а затем громкий хлопок, и вслед за тем тишину, а значит обеспокоенные, и им необходимы были объяснения. И именно звонок в дверь заставил его очнуться. И увидев тело жены, и поняв, что он виновен в ее смерти (он ни секунды не сомневался, что Люда была мертва, ведь он просто не мог не остановить женщину из его сна, иначе бы та разделалась с ним голыми руками), он будто прилип к полу, совсем не чувствуя ног.
-Инфицирован, - почти не слышно для самого себя сказал он, не в силах отнять взгляда от мертвой Люды.
Кажется, сейчас ему открывался весь смысл этого слова, заставивший его сесть на пол рядом с телом жены, и смысл был куда важнее всех наступавших для него последствий содеянного.
конец
Глава 8. Изнутри
…Саша вернулась как-то очень быстро, он даже задремать не успел. Наверняка она что-то забыла, и такое с ней было не раз, такое характерно для людей, крутящихся как белка в колесе. Вот бы ему так, и чтобы была полноценная финансовая отдача. Но как говорится: каждому – свое.
-Я не могу выйти из дома, - неожиданно услышал он растерянный негромкий голос жены, через секунду она вошла в спальню, - Я не могу выйти на улицу.
-Как это? – не понял он, и улыбка сама собой выползла на его лицо.
Однако, побледневшей от явного страха Саше было явно не до смеха. Она встала в проеме не в силах сделать и шага.
-Я не знаю. Я просто не могу переступить порог и выйти на эту долбанную улицу. Там будто бетонная стенка вместо дверей. И от нее исходит жар, жгучий огонь, самое настоящее пекло.
Саша была не из тех людей, которые могли солгать или что-то придумать для разнообразия в жизни. Сколько он знал ее это была целеустремленная женщина, не допускавшая вольностей, строгая, с которой, между прочим, не всегда можно было договориться. И тем не менее ее рассказ звучал слишком фантастично. Подойдя с Сашей к двери подъезда (они жили на первом этаже), и открыв ее, он не почувствовал никаких препятствий, которые могли бы заблокировать выход на улицу. И уж точно не почувствовал никакого жара. Наоборот, это было прекрасное – солнечное и прохладное майское утро, мгновенно захватившее его сознание и требовавшее от него оставаться на улице как можно дольше. В такое утро просто необходимо заниматься пробежкой, если, конечно, у тебя не долгожданные выходные.
Он протянул жене руку, намереваясь помочь ей переступить порог подъезда и выйти на улицу. Саша крепко сжала ее, однако гладкая ухоженная кожа женской руки внезапно задымилась, едва перейдя незримую границу, внезапно строго обозначенную для несчастной. Саша застонала от сильной боли и сжала обожженное место другой рукой. Слезы так и брызнули из ее глаз.
Он завел ее обратно в квартиру, периодически успокаивая и называя самыми нежными словами, какие только знал. То, что произошло, пугало и требовало тщательных объяснений, оттого истерика Саши была вполне оправданна. На руке ее, однако, не обнаружилось никаких отметин ожога, никаких элементарных покраснений, и это так же было необъяснимо. Вызвали «скорую», врач сделал Саше укол успокоительного, осмотрел все еще болевшую ее руку, и так же не смог сказать ничего определенного.
-Может быть, какая-нибудь аллергическая реакция? – предположил муж.
-Это все из-за него, - категорично заявила Саша, оставшись с ним наедине, - Из-за того парня.
-Какого парня? – не понял он.
Саша встретила этого человека вчера. И тогда ее автомобиль перекрыл подъезд к торговой точке, куда подъехал белый фургон новенького «газика». Седой водила оказался куда более адекватным в сравнении со своим молодым грузчиком – абсолютно лысым малым лет двадцати. Лицо его хотя и было вполне дружелюбным, а глаза выдавали миролюбие, в тот момент парень буквально бурлил в гневе, и готов был рвать и метать. Он ненавидел ее, припарковавшую свою машину в ущерб грузовику, и вынуждавшую ребят тратить лишнее время, хотя речь шла всего о паре минут.
-Иди борщ варить! – орал парень в закрытое окно дверцы ее машины, когда Саша заводила двигатель с намерением, наконец, уехать, - Совсем обленились, дырки чертовы!
И Саша чувствовала его искреннюю ненависть в ее адрес, будто она только что попала ему прямо в свежую рану, едва затянувшуюся, но совсем не зажившую. Кажется, парень готов был наброситься с кулаками на ее автомобиль, разбить стекло и отпинать ее саму так, чтобы живого места не оставить на ее теле.
-Прямо какой-то женоненавистник, - на секунду улыбнулся ее муж, но тут же улыбка сползла с его лица, - Почему ты не сказала мне об этом вчера? Самый настоящий психопат, натуральное хамло, которое свободно ходит по улицам. Ты хоть номера этого грузовика запомнила?
-Да ничего я не запомнила, - слегка повысила голос Саша, - Морду ему хочешь набить? Кулаки чешутся? Думаешь, поможет мне из дома выйти?
Она хоть и была уверена в том, что вчерашний инцидент и сегодняшняя неожиданность были связаны между собой, но не пока не могла найти недостающее звено между ними.
-Ты же сама сказала, что это по его вине, - пожал плечами муж, - Может быть, какой-нибудь гипноз с его стороны, внушение, настройка на то, чтобы запереть тебя в четырех стенах. Раньше же все было в порядке, до того как какое-то чмо свой рот открыло.
Затем он присел на край кровати, на которой Саша лежала прямо в одежде.
-Но с другой стороны, меня устраивает, что ты дома, - и он провел рукой по ее щеке, - Никуда не торопишься.
И в данную минуту его прикосновение как-то отличалось от прежних прикосновений. Оно было более мягким, более заботливым, более открытым, к чему Саша совсем не привыкла. Его прикосновение на миг заставило ее отвлечься от мысли об этом внушении, предположенным ее мужем, совсем неглупым человеком (это был один из его плюсов). Впрочем, яростный образ вчерашнего молодого человека, накричавшего на нее, вновь и вновь возникал в памяти Саши, будто поселился там. Нет, будто намеренно был там оставлен с какой-то предупредительной для нее целью. И ее сегодняшняя невозможность выйти на улицу действительно была достигнутым тем парнем результатом его негодования. Его выпученные глаза, побагровевшее в гневе лицо, искаженное звериной гримасой, не хватало только пистолета, который он непременно пустил бы в ход без всяких проволочек. И, возможно, не сразу бы осознал, что только что буквально изрешетил человека, виновного лишь в неправильной парковке автомобиля. Хот нет, Саша понимала, что в бешенство парня привел сам факт нахождения ее за рулем машины.
Саша понимала, но, кажется, не до конца.
-У меня встреча сегодня, - поделилась она с мужем рабочими планами, - Влад обещал показать мне кое-какие проекты. Плюс, совещание с боссами. Проверка из налоговой.
-Добро пожаловать в век цифровых технологий, - напомнил он, - У тебя есть «Скайп». Что-то можно решить по телефону, все не так плохо… Хочешь кофе с бутербродами?
Обычно это муж кормил ее, готовил и завтрак, и обед, и ужин, прекрасно понимая всю загруженность Саши работой. Встречи, переговоры, какие-то сделки - казалось, ей нужно было больше времени, чем привычные двадцать четыре часа в сутки. Где уж домашние хлопоты. Это у него был более свободный график и менее ответственная работа. Это он следил за порядком в доме, это он содержал дом в чистоте. И казалось, что так и должно было быть, что это естественный и совсем нерушимый порядок вещей. Но, тем не менее, речь шла о финансовом достатке, львиная доля которого зависела от работы Саши вне домашнего очага.
И пока ее муж занимался кофе и бутербродами, Саша делала первые утренние звонки, извиняясь за плохое самочувствие и возлагая сегодняшний рабочий процесс на своих замов. Еще она позвонила своим непосредственным начальникам, тем самым боссам, предлагая провести совещание удаленно, те не возражали. И казалось, что она как-то быстро перестроилась на прежний рабочий лад, пусть и при новых условиях, достаточно необычных для нее. Воодушевленная поддержкой мужа, его советами, смысл которых до того безнадежно затерялся в смятенном утренним инцидентом ее сознании, Саша быстро обрела прежнюю форму управляющей, за что исправно получала хорошие деньги от своих работодателей. И вновь ее муж отступил на второй план, занятый домашними делами, как будто Саша привычно не была сейчас дома, а он (муж) не лез к ней, лишь иногда интересуясь ее состоянием.
Нет, в этом не было ничего нормального, и он понимал это, чувствовал на каком-то интуитивном уровне. Не Саша, но он должен был крутиться как белка в колесе, что-то решать, бегать жопой в мыле, чтобы прокормить и себя и свою жену. Он мужчина, он добытчик, он должен быть опорой. И сегодня утром прозвенел некий звонок, поколебавший привычное положение дел. И наверное не столько для Саши сколько для него был этот звонок. Саша дословно повторила негодование того парня, мол, совсем обленились, дырки чертовы. А недавно он слышал песню по радио в исполнении какой-то звездушки, прямым текстом назвавшей хлопоты у кухонной плиты тупым занятием. «-Ты обещал шикарную дачу и большую машину в придачу», - настаивала еще одна звездушка в первой же строчке другой песни.
И работа Саши была еще терпимой для него действительностью. Ведь ночные клубы, бары, дискотеки разрушили достаточно много отношений, в том числе и брачных. Он собственными ушами слышал признание одной молодой барышни, почти каждый вечер пропадавшей в подобных заведениях, о том, что она элементарно не умеет приготовить себе обед. Он слышал много подобных заявлений, но почему-то именно из ее уст такое признание звучало как приговор. Все в нем буйствовало в тот момент, вспыхнувшее безумным пламенем. Так, как если бы он сам был женщиной. Вот ее бы он самолично запер в четырех стенах без окон и дверей, чтобы научилась элементарно яичницу приготовить. Как в анекдоте о горе-жене, признавшейся мужу, что умеет готовить только три блюда, и в ответ: а это какое блюдо из трех? Ни накормить мужа, ни портки постирать, ни заплатку зашить, ни пол вымести. Одно на уме – подальше от дома. Что уж говорить про ребенка?
А ведь он хотел от своей Саши ребенка. Он терпеливо ждал ее настроя на полноценную семью, которого все не было, и Саша все больше зацикливалась на своей должности. Она хотела свой дом за городом, большой и просторный, чтобы не чувствовать себя в тесной клетке среди питомника соседей, готовых перегрызть друг друга при первом же удобном случае. Да, она хотела, чтобы рядом с ней был любимый верный муж, но рассчитывала только на себя. Возможно, Саша и была права, вот только ее время неумолимо заканчивалось. Через три месяца ей должно было исполниться тридцать два года.
И в голове его уже мелькали опасения, что желание быть отцом так и останется желанием. И снова он чувствовал себя каким-то оскорбленным и неполноценным.
Но разве не устраивал ли его этот комфорт, при котором от него требовалось не так уж и много?
Набрав же продуктов и дойдя до входной двери в квартиру, он вдруг обнаружил, что не может войти внутрь жилища, и упирается в незримую стену, одно лишь прикосновение к которой обжигало жгучим огнем…
конец
Глава 9. Слишком персональное пространство.
Сколько ни пытался Серж вспомнить, но так и не смог ответить на вопрос, каким образом она появилась в его жизни. Он не сомневался в том, что ей это удалось легко, молниеносно, как-то вопреки всем законам физики, логики, даже морали. Все, кто знал Сержа лично (на самом деле, совсем небольшое количество людей, и родственники не в счет), знали его как очень закрытого человека, в чье личное пространство зачастую невозможно было попасть. Это был очень скрытный человек, и все, что он показывал окружающим, так это свой негатив в их адрес. И в основе этого негатива лежало ничем не прикрытое недоверие, взращенное жизненным опытом Сержа и его наблюдениями. Подобное отношение касалось всех без исключения, даже родных, которых (и он был убежден в этом) больше волновали собственные проблемы. Оттого, в свободное от работы время, Серж намеренно выпадал из поля видимости, отключая сотовый телефон, и запираясь дома на все замки.
Конечно, он мог позволить себе вылазки на улицу, но только если ему необходимо было что-то купить. И тогда дорога его пролегала строго до торговой точки и обратно. Быстрым шагом, слегка сгорбившись, он добирался до места назначения, стараясь не смотреть по сторонам, и взгляд его был направлен лишь вперед. Ходил он только пешком, совсем изредка прибегая к службам такси, только если, как говорится, время совсем прижмет.
Личное пространство Сержа практически не предполагало участия в нем сторонних лиц. Он не подпускал к себе слишком близко, окруженный этим незримым щитом со всех сторон. И больше того, он чувствовал свою изолированность от людей физически. Он видел вокруг себя плотную массу, густое нечто, подобно глухому забору без каких-либо брешей, через которые можно было бы проникнуть внутрь его владений. Серж чувствовал некую вязкость, совсем не давящую на него, но облегавшую все его тело подобно оберточной пленке. И он был в ней, казалось, еще до своего появления на свет. Потому что не мог вспомнить того момента, как осязание вязкости проснулось в нем, и с каждым днем становилось только приятнее. Даже было что-то позитивное в ожиданиях оказаться в дураках в очередной раз.
Да, у Сержа имелся немалый опыт в той лжи, которую он слышал от самых разных людей. Его и обсчитывали и облапошивали, ему врали, глядя прямо в глаза. Он был прост и откровенен в своих мыслях, практически не стеснялся выразить негативные чувства, переполнявшие его в ответ на что-либо, свидетелем и/или участником чего Серж периодически становился. Оттого ему неизбежно хотелось дистанцироваться и закрыться, что удавалось вне рабочее время. Плотный вязкий воздух надежно отдалял от малейшего людского вторжения, которое непременно имело бы место при первой же возможности.
Она же была тем средством, что позволяло забыть о существовании мира за пределами его убежища. Серж был уверен в том, что знал ее имя настолько хорошо, что обращался к ней исключительно нежностями. Он был уверен, что был знаком с ней еще до своего рождения на свет, поэтому называть ее по имени у него просто не поворачивался язык. Она всегда ждала его дома, всегда была рада быть рядом с ним, всегда поддерживала Сержа в его стремлении находиться в домашних стенах. Именно благодаря ей домашние стены были полны уюта и комфорта, которых ему не хватало на рабочем месте, о которых он думал каждую минуту, к которым хотел как можно скорее вернуться. Вернуться к ней.
Но он не сомневался в том, что ее не было в доме пока он сам пребывал на работе. Она появлялась вместе с его возвращением. Никто не знал о ней, никто из соседей не слышал ни шороха в его квартире, никто никогда не видел, чтобы она выходила из его дверей, никто и разу не видел ее рядом с Сержем когда тот был на улице. И можно сказать, что Серж сам придумал ее, физически не в силах выдержать свое глухое одиночество, отгородившийся от целого мира вязкой субстанцией, пропитавшей нутро его дома насквозь. Но всякий раз по возвращении с работы он вдыхал приятный аромат ужина, наполнявший прихожую, и торопивший его поскорее вылезти из ванной и сесть за стол.
Она заботилась о физическом и эмоциональном состоянии Сержа не хуже родной матери. Она точно знала, чего он хочет в данный момент, она умела быть незаметной, когда Сержу требовалось полное отрешение, она умела быть нужной, когда он чувствовал себя отверженным и ком в горле его вырастал сам собой. Она видела его насквозь, и потому ей всегда удавалось достичь полезного для него результата. Она целиком и полностью овладевала им в постели, легко и непринужденно разжигая в нем огонь страсти. Она была той самой, которую Серж мог бы видеть в своих эротических снах, все элементы и черты которой полностью соответствовали бы его представлениям о женской привлекательности.
Там же, по ночам, стискивая ее в своих объятьях, обнимая ее после любовных утех, Серж чувствовал и со всей зрительной ясностью во сне и наяву видел ее тонкое, практически нематериальное естество, ее абсолютную хрупкость, ее абсолютный трепет. Нечто куда более нежное по сравнению с хрусталем, невозможное для физического осязания, неизбежно разрушаемое даже от еле заметного прикосновения, и даже, наверное, воздух казался прочнее. Когда она обнимала его, то были прикосновения не физические, столько в них было легкости, что-то неземное. Ее дыхание наполняло легкие Сержа утонченными ароматами, а в глазах ее была поистине небесная бездна, в которую он просто не мог не провалиться. Обняв ее, он чувствовал некую вибрацию, проходящую через каждую частицу ее тела. Это было похоже на то, как звучит подлинный хрусталь, пронизанный солнечным светом, играющий множеством цветов, от которых невозможно оторвать зачарованный взгляд.
И, похоже, что она приходила к нему из того вязкого плотного воздуха, доступного для всех органов чувств. Она была предназначена исключительно для Сержа, она была нужна ему, и он обязан был ей дорожить. Просто из-за того, что не должно было быть так, чтобы он оставался один на один со своими мыслями, со своим возмущением и обидами, чтобы его сердце затвердело и ожесточилось. Он никогда не замарал его грязными деяниями и поступками, не боясь принять удар на себя. На работе никто не мог бы вспомнить о нем как о нерадивом сотруднике, он всегда делал свое дело, стараясь довести его до конца.
И она открывала в нем чувства, о которых он не знал прежде. И на интуитивном уровне он чувствовал не просто ответственность, но огромную ответственность, заключая в свои объятья совсем хрупкое существо, которое мог просто стереть в порошок практически незаметным усилием. Но этого не происходило по той причине, что Серж держал свои силы под надежным контролем рядом с ней. Он не повышал на нее голоса, не злился, не стремился показать ей свое физическое превосходство. Любое неосторожное действие с его стороны влекло к ее разрушению. И лишь он мог быть с ней аккуратен. И никогда бы он не поступил с ней грубо, чтобы не разрушить эту вибрацию, разливавшуюся по всему его дому, от которой он получал удовольствие.
Все в ней было настроено для его умиротворения, для надежды на приобщение его к этому миру. И он много раз видел в своей голове образы катастрофы в своем доме, и всякий раз она обнимала его так, что он чувствовал трепет ее нежного сердца, и тогда приятный слуху звон вновь наполнял его.
И постепенно Серж начал понимать, что эта искрящаяся поющая вибрация становится частью его самого. Что все внутри его тела переходило в некую вязкость, которой он привык дышать, освобождаясь от тяжелого воздуха, напитанного ложью и эгоизмом, от чего он так старался укрыться. С каждым новым днем ему все противнее становилось покидать стены дома и выходить на улицу. И даже работа, которая занимала все его внимание, и отвлекала конечным возвращением к ней, ожидающей Сержа и хлопочущей ради восстановления его сил, превращалась в унылое однообразие с единственным плюсом в виде гарантированной зарплаты день в день. По крайней мере, хотя бы в этом все было честно. Впрочем, руководство всегда знало как наебать (именно так), иначе это было бы неважное руководство.
Как-то незаметно тонкая вибрация внутри него усиливалась. Как-то незаметно утонченность все больше искрила внутри дома. Вязкость обретала запахи и вкусы. Это были совершенно новые запахи и доселе незнакомые ему вкусы. Вот вроде все было привычным: и еда, приготовленная ею из продуктов, купленных в магазине, и вода из-под крана, что Серж пил, запахи с улицы через открытые окна. Однако они в корне отличались от тех, какими он их знал. Он перестраивался внутри, и эти процессы начиналась, кажется, с самого его рождения в этом мире. Но с трудом Серж мог вспомнить свое детство, память выступала против него, а в какой момент этих воспоминаний как будто и не было. Лишь она была рядом. И будто вечность он провел на Земле, будто вечность он провел рядом с ней.
А на самом-то деле ее звали Валей, с которой Серж был в близких отношениях около трех лет. Просто личное пространство, в которое он так стремился прочь изо лжи и нечистот внешнего мира, оказалось чересчур личным и неприкосновенным, наполненным подлинным им, не должным быть выставленным напоказ перед людьми со своими проблемами. Валя была не их делом. Она понимала его за его бережное отношение к ней, за его верность своим чувствам, которые не позволили бы Сержу предать ее; она принимала его открытость, принимала его таким каким он был и каким хотел бы стать. За ее собственными плечами так же было далеко не все гладко. И оттого вязкий тягучий воздух, наглухо обернувший ее с головы до ног, содержал в себе невероятно утонченные приятные запахи и вкусы, что Серж приносил с каждым своим появлением прямо из воздуха, ласкавшие слух Вали певчим голосом хрусталя.
Они оба принадлежали одному миру, не имея с ним, однако, ничего общего. Они оба возникали из ниоткуда, периодически встречаясь в одной материальной точке, принимавшей их, где не оставалось места темным пятнам и негативным эмоциям, чтобы наслаждаться обществом друг друга как в самый первый раз. Они оба перестали быть просто людьми из плоти и крови. А скорее всего, они никогда и не были таковыми, являясь своеобразной игрой могущественной стихии, засоренной людскими тщетой и фикцией…
…без окончания…
Глава 10. Яд
Мы еще и половины маршрута не сделали, когда Никита вдруг охнул и схватился одной рукой за пальцы другой. Всю последнюю неделю он жаловался на тупую боль при сгибании их, крепко сжимал и долго не отпускал, матерясь и проклиная все на свете. Пальцы Никиты будто немели в самый неожиданный момент, пораженные болевыми ощущениями, даже если рука его отдыхала, освобожденная от не по делу частых физических нагрузок. Уж слишком дельным был Никита, чересчур суетным. Как говорится, не сидел на мягком месте ровно. Оттого страдал как морально, переживая по всякому пустяку, так и физически (мол, что-то я подзамахался, болят руки и ноги). Неудивительно, что пальцы на руке Никиты болели именно по причине его неусидчивости. На днях он впопыхах прищемил их дверью.
В этот же раз боль будто и не думала отпускать Никиту, он даже прослезился.
-Дуй в больницу, - посоветовал я, - Может, какие осложнения после того раза.
Однако в больницу Никита попал после вызова врача на дом. Пальцы его буквально одеревенели, полностью лишенные возможности шевелиться. Больше того, он совсем не чувствовал их, и что просто не укладывалось в голове, из пальцев будто ушла вся кровь, несмотря на их здоровый внешний вид. Но это было только начало той чертовщины, начавшейся для Никиты, который перепугался совсем не на шутку, и напугал своих родителей. Буквально на следующее утро у него одеревенела вся кисть, а за ней и предплечье, а еще через два дня – вся левая рука.
Врачи ничего не могли сделать, никаких видимых травм они не обнаружили. Тем не менее, рука Никиты напоминала несгибаемую палку, которую он периодически пытался привести в прежнее рабочее состояние, в том числе через боль. Он неустанно втыкал в нее иголку, желая пустить кровь, причем целился в вену, но положительного результата все не было, что выводило Никиту из себя. Вслед же за левой рукой подобное одеревенение распространилось по всему его телу. Всего за полторы недели из вполне нормального здорового парня Никита перешел в состояние беспомощного паралитика. Прикованный к кровати дома, он был похож на растение. Он даже разговаривать не мог.
Тогда-то я и познакомился с Кристиной, таинственной подружкой Никиты, с которой тот по полдня мог трепаться по телефону, но которую я прежде не видел. При мне эти звонки начались примерно год назад, и в основном, звонил Никита, что представлялось мне не вполне правильным, если любящую парня девушку действительно волновали его дела. В ответ на мое замечание, однако, Никита сказал, что данное обстоятельство его устраивало. Он ничего не рассказывал о Кристине, сказал лишь, что она местная, и больше никаких подробностей, настолько это было его личным делом.
Когда с Никитой приключился его паралич, Кристина практически поселилась в его доме, став полноправным членом семьи. Девушка ухаживала за больным, и надо отметить, что ее забота о Никите была вполне искренней. Искренность Кристины сквозила из каждой частицы ее в меру упитанного тела, которое без стеснения можно было бы представить на пляже на обозрение множества мужчин. И, честно сказать, я бы обязательно повелся. Сам не знаю почему, но при взгляде на нее, в голове моей сам собой возникал образ медсестры милосердия времен первой мировой войны. Длинное платье с фартуком, красный крест на груди, длинный чепчик, и прямо хоть сейчас в лазарет.
-Мы с Никитой знакомы почти пять лет, - улыбнулась она в упоении от упоминания только одного его имени, - Поначалу были просто друзьями, но последние полтора года он для меня значит куда больше, чем друг, с которым можно поболтать о том о сем.
Она круглосуточно дежурила возле того, кого холила и лелеяла, с которым хотела быть рядом в трудную минуту. Она ласкала Никиту прикосновениями своих рук, разглаживая его лицо и массажируя ему руки и ноги.
-Никита сильно отравлен, - объявила Кристина, - Изнутри, понимаешь? Возьми его руку.
Я взял Никиту за руку и ощутил ее твердость. Как будто пытался сжать камень под упругой кожей.
-Как такое возможно? – недоумевал я.
-Нет, его плоть остается плотью. Затвердела душа. Как дерево, как камень. Никита устал, ослаб, растратил все силы на мусор, на ничтожество, на то, что не его. Ему необходим отдых. Думаю, это его тело нашло способ остановиться, - пыталась перевести Кристина на понятный язык то, что можно было лишь почувствовать.
Но я понял.
-Рано или поздно это должно было с ним произойти, - кивнул я, сморщившись от вида его исхудалого лица, - На грани пацан.
-Ему не поможет никакая больница, ему не нужны никакие доктора, которые не знают от чего Никита в таком состоянии, - уверяла Кристина, - Все, что ему нужно – покой и тепло любящих сердец. Я могу ему помочь. Я чувствую, как от моих прикосновений исчезает эта твердость внутри него. Медленно, но все же отступает. Я нужна ему.
-****ский у меня характер, - вспомнил я слова Никиты, - Весь в бабку. Тоже лезла сразу во всех направлениях, то там, то здесь надо было успеть. А как мимо пройти, когда вот оно, перед самым носом, тянет за одно место: надо сделать, надо, чтобы по-людски, а не через жопу. Даже не знаю, получится ли у меня иначе. Наверное уже нет.
Но Кристина и правда была хороша собой. Сугубо на мой личный вкус. На месте Никиты я бы до конца дней был ей благодарен за ее хлопоты и держал девку обеими руками и ногами. Потому что что-то подсказывало мне, что такая своеобразная пауза Никиту ничему не научит, а если и повлияет, то совсем незначительно. Такие как он находят приключения на ровном месте и способны создать проблему из ничего, чтобы потом преодолеть ее с самым геройским видом на лице. Просто из-за того, что им скучно жить как живут все нормальные люди. Им не помогает даже осознание последствий их «разнообразия» в гладкой линейной жизни, касаемых окружающих их людей. Да, в тот момент я понимал, что завидую Никите, вокруг которого кружила такая миловидная девушка как Кристина, которую я был бы не против потискать в своих собственных руках, и разомлеть от каждого ее прикосновения. Что ни говори, Никита был сам виноват в том, что с ним случилось, и вместо наказания за шило в заднице вот такая благодать.
-Ему больно сейчас? – поинтересовался я, пытаясь представить все, что Никита должен был в данную минуту испытывать.
Я верил Кристине в ее диагнозе, что ли, поставленном Никите. Кристина просто не могла не вызывать доверия, я нутром чувствовал ее положительную энергетику.
-Все, что он сейчас чувствует – мои прикосновения. Я знаю, Никита получает удовольствие, когда я касаюсь его. Он не хочет, чтобы я уходила.
-Ты не оставляешь ему выбора, - не смог сдержать я улыбки, - Когда эта чертовщина закончится, он просто обязан будет на тебе жениться. Хотя бы из благодарности.
-Он хороший человек, - с уверенностью заявила Кристина, - Он хочет, чтобы мы были вместе.
Все онемело внутри его тела. Внутри него будто остановилось само время. Замерли все физиологические процессы, лишь сердце Никиты продолжало биться, не позволяя телу остыть. И то была искра, незатухаемая в темной бездне суматохи, владевшей им, незатухаемая даже в условиях его полной обездвиженности. Никита был в сознании, глаза его были открыты, он определенно все слышал и видел насколько позволяли глаза. Он должен был быть доволен тем, как Кристина наслаждалась им, получившая возможность быть с ним рядом неразлучно, и это она не позволяла той искре погаснуть. И я бы не удивился если бы вдруг узнал, что именно Кристина привела Никиту в состояние одеревенения, воспользовавшись услугами какого-нибудь медиума, или же сама являясь экстрасенсом, и применив свои умения ради того, чтобы отвлечь Никиту от его излишней суетливости.
И на самом деле, я уже думал об этом. Потому что Кристина была слишком верна своим чувствам к Никите. Я видел неестественно страстный блеск в ее глазах и слышал неестественно восторженный тон в ее голосе, когда она говорила о том, что хотела быть с Никитой. Хотя, возможно, мне так казалось из-за моей собственной зависти и нездорового чувства несправедливости. Но в чем я не сомневался, так это в том, что эта девушка была настроена бороться за Никиту до победного. И оставаясь, по факту, чужим человеком в его доме, ревновала парня к родной матери, и под личиной порядочности и искренности скрывался зверь.
Но именно благодаря ей Никита начал оживать спустя полтора месяца после полного своего одеревенения. И мысли его были мыслями о Кристине. Все мысли. Настолько все, что Никита говорил только о ней, и больше ни о чем: Кристина то, Кристина это. Ничего другого в его голове, кажется, просто не осталось. И вот здесь я точно видел неестественно страстный блеск в глазах и слышал неестественно восторженный тон в голосе. Кристина, Кристина, Кристина…
Теперь Никита был отравлен на все сто…
без окончания
Глава 11. Мне бы в небо
Он не раз и не два ходил по этой тропе через посадку, отделявшую дачный поселок от городской окраины. Протоптанная до земли дорожка петляла через деревья и высокую густую траву что-то около километра, и сразу за деревянным мостом через неглубокий ручей начинались первые заборы дачных участков. В знойный день здесь был самый настоящий райский прохладный уголок, в котором хотелось оставаться как можно дольше и слушать голоса птиц.
Иван не планировал на сегодня никаких вылазок из дома, рассчитывая вытянуть ноги на диване до самого вечера в первый же день долгожданного отпуска. Вообще никаких дел, все завтра и в остальные выходные. Однако Леня внезапно позвонил в семь утра, попросил помочь с ремонтом, которым занимался по найму.
-Работа, не бей лежачего, - сказал Леня, - Давай, подъезжай на дачи.
Иван, конечно, не был доволен этим звонком, однако и отношений с Леней портить не хотел. Все-таки, Леня часто помогал, когда необходима была чья-то помощь, и в основном финансовая. Так что уже через час Иван направлялся по лесной тропе, вдыхая холодный утренний воздух, совсем отличный от загазованности душных улиц.
Черный свежий асфальт оживленной трассы с идеальной разметкой возник перед ним практически внезапно; Иван успел сделать всего несколько шагов по сырой земле. Он едва не попал под большие колеса сдвоенной (одна над другой) цистерны, выкрашенной в голубой цвет, ведомой просто огромным тягачом. Грузовик промчался прямо перед носом Ивана с такой скоростью, что того чуть не сбило с ног воздушным потоком, парня даже чуть повело в сторону, вслед за машиной. Инстинктивно Иван отпрянул назад, и уперся спиной в незримую преграду. Да нет, видимую, но для этого ему пришлось сильно напрячь глаза, и только тогда он увидел едва заметную мутную стену тоннеля, проложенного прямо через посадку, через кусты и деревья. Тропа к дачам пересекала его под прямым углом.
Идеально гладкое шоссе в четыре ряда с каждой стороны невозможно было перейти из-за высоких скоростей бесчисленного транспорта, как будто Иван находился на МКАДе, по которому уже ездил, будучи в Москве. Все пешеходные переходы там только надземные именно по причине загруженности дороги и высоких скоростей. Только полос побольше. Сейчас Иван бы сказал, что машины совершенно бесшумно проносились по тоннелю на скорости не ниже ста двадцати, а то и ста пятидесяти километров в час. Некоторые из них он даже не успевал разглядеть.
Но все это были автомобили доселе неизвестных ему марок. И грузовики, и легковушки были какими-то угловатыми, грубыми конструкциями, совершенно отличными от современных обтекаемых форм, напоминающих змеиные морды. Они проходили через деревья, изнутри тоннеля представлявшие собой голограмму, физически несуществующую, однако выполнявшие функцию пейзажа для всех тех, кто находился за рулем. Впрочем, Иван не мог различить никого из них, видел лишь, что за рулем кто-то был.
Прошло всего несколько мгновений после того как молодой человек самым мистическим образом оказался внутри прозрачного тоннеля, все еще пребывая в состоянии полной фрустрации, когда внезапно очередная темная легковушка выскочила на встречную полосу и лоб в лоб влетела в другой легковой автомобиль. Столкновение так же получилось в абсолютной тишине, но оно было крайне разрушительным для каждой из машин. И, кажется, подобные ДТП были на этом шоссе обыденностью. Никто не остановился, чтобы помочь пострадавшим, никто даже не снизил скорости, чтобы не зацепило. Мелкие обломки и фрагменты металла брызнули во все стороны, впиваясь в проносящиеся автомобили и исчезая при соприкосновении со стеной тоннеля. Кажется, что-то попало и в Ивана, однако физически он нисколько не пострадал, по-прежнему прижимаясь спиной к прочной стенке.
И в какой-то момент она пропала, и Иван повалился на спину. Он чертыхнулся, но встать на ноги смог не сразу. Его взбудораженное сознание все еще оставалось на шоссе, которого больше не было физически, и он вновь вдыхал свежий прохладный воздух (сколько времени прошло с того момента, как Иван ступил на асфальт?). Его сознание открывало Ивану подробности, которых могли не увидеть глаза. В одной из разбитых машин была женщина, ее кровь забрызгала лобовое стекло в момент страшнейшего удара на огромной скорости. Женщина заметила его, которого не должно было быть в том месте в то время, в отличие от всех остальных участников движения. Женщина была удивлена тем, что видела кого-то, кто не являлся частью ее мира, и это он однозначно повлиял на ее сосредоточенность на дороге. По факту, именно он стал виновником случившейся трагедии. Он, неожиданный визитер откуда-то из другого мира.
Что это было? Что это все значило? Целая буря эмоций, океан чувств, бесконечные вопросы, которые требовали ответов. Нет, он не тронулся умом, просто не мог. В последнее время с ним не происходило ничего подобного, никаких таблеток он не принимал, к травке вообще был равнодушен, алкоголем старался не баловаться. Хотя, конечно, Иван частенько находил в Интернете всякое говнище вроде аварий, снятых на регистратор, подборки несчастных случаев, запечатленных на видеокамеру или на мобильный телефон и выложенных на всеобщее обозрение как в качестве учебного пособия, так и для любителей пощекотать себе нервы чем-нибудь жутким. Во время просмотра подобных страстей он выключал звук в Ютубе и запускал плеер с кучей музыки, под которую все происходящее на видео утрачивало жуткий эффект. И все равно пропускаемые через его сознание страсти не могли стать причиной этого внезапного нечто, что отнюдь не являлось галлюцинацией. Иван нисколько не сомневался в реальности того, что с ним только что произошло и свидетелем чего он стал.
Вечером он ложился спать, будучи убежденным, что по какой-то причине ему удалось шагнуть в иное измерение, где через посадку пролегала скоростная трасса. Причиной же однозначно являлась та женщина, влетевшая во встречную машину на огромной скорости. И быть может, что так и должно было случиться, и он должен был стать орудием ее смерти. Весь день образ погибшей прояснялся до самых мелких деталей, как будто дополняемый воображением самого Ивана, под конец уверенного, что именно такой была несчастная на самом деле.
И как бы в подтверждение его версии во сне Ивану открылась история ее жизни, ее семья, оставшаяся без любимой матери, жены, сестры. Ее звали Иви, и во сне Иван был ее мужем, и он любил ее больше жизни. Любил даже несмотря на ее серьезное увлечение потусторонними силами. Иви умела общаться с мертвыми, могла видеть призраков, контактировала с духами и прочими существами, недоступными для восприятия обычному глазу. Этот дар передался ей по наследству от матери - опытной колдуньи и ворожеи. И свой дар Иви развила до такой степени, что ее собственная мать была впечатлена им, и рекомендовала дочери пользоваться им только в исключительных случаях.
Очевидно, что Иви оказалась не готова встретить призрака из чужого мира на дороге в тот роковой момент. Она видела их едва ли не каждый миг в своей жизни, способная защитить от них своих родных и близких, хотя далеко не всех из них воспринимала как врагов. Но тот, кого она увидела на шоссе в последний момент, ставшего виновником смертельной для нее аварии, будто отличался от основной, предсказуемой для Иви потусторонней массы, о которой женщина рассказывала на страницах заведенного специально для этой цели журнала. На шоссе не должно было быть никакого призрака, она ведь периодически ездила по этой дороге, и никогда прежде никого подобного не встречала, и встретить не могла даже в теории. Больше того, Иви научилась предсказывать свои встречи с потусторонними силами с удивительной точностью, и практически не сомневалась в том, что не увидит никого из них в данном месте в данное время.
На то и был расчет того, кто использовал ее мужа Ивана в качестве неожиданного визитера из потустороннего мира, того, кто был Иваном, проникнувшем из одного измерения в другое с целью заставить Иви утратить контроль над дорогой. Того, кто возложил на Ивана всю вину за содеянное. Там, во сне, для Ивана будто рухнул целый мир, и пылала надежда на воскрешение любимой Иви из мертвых. Там, во сне, ее можно было вернуть к жизни, и желание сделать это было необратимым, и перевешивало, казалось, весь смысл его существования. И он будто постиг все доступные жене премудрости эзотерики и мистики, будто знал все то, что знала она, и не могло возникнуть трудностей в процессе ее возрождения.
И проснувшись на следующий день, Иван чувствовал себя обязанным исправить случившееся с прекрасной Иви, которая заставила его сердце трепетать в сладком волнении. Как будто она и не умирала никогда, и ей просто нужно было немного помочь, как он умел в своем сне. Как будто во сне была его реальная жизнь, со всеми ее возможностями и радостями, и там у него было куда больше возможностей, которых хватало даже на воскрешение из мертвых. Поэтому Иван помнил свой сон во всех подробностях и не мог забыть, настолько они были реалистичными. Прошлым днем он прикоснулся к ним, ступив на скоростное шоссе через лесопосадку.
Он должен был исправить эту трагедию. Он должен был в небо…
конец
Глава 12. Топ-топ
…В свое время мне довелось снять квартиру в девятиэтажном доме всего метрах в трехстах от работы. Квартира на четвертом этаже оказалась просторной, с большими окнами в зале и на кухне, с выходом на балкон, с разделенным санузлом. Меня все устраивало, в том числе и цена, куда входила оплата и за коммуналку. Прямо-таки, живи не хочу.
Единственным же минусом мог бы стать минимум мебели, и в зале не было даже кровати. Лишь пустой шкаф стоял в углу, ну еще вроде прочный стул со спинкой, и еще один на кухне. В качестве ложа хозяева предлагали просто огромный спальный матрас с ручками по бокам, на котором с легкостью помещались два человека, и еще хватало пустого места. Мой скарб не предусматривал ни дивана, ни кровати, ни столов со стульями. Для меня не было проблемой купить спальный набор и подушку; вуаля: матрас в первый же вечер превратился в милую симпатичную кровать с ярким узором. Я не планировал обставить квартиру мебелью, привезенной из дома, у меня просто не было желания заниматься этим вопросом, меня устраивала эта пустота. Все-таки, чем меньше был мой скарб, тем проще было его переместить в другое место, если вдруг придеться съехать (как мало нужно человеку для счастья).
Проблемы начались где-то через неделю моего пребывания в этой квартире. Насколько мне было известно, квартира над моей головой пустовала после капитального ремонта что-то около месяца. Владельцы намеревались ее продать, но на какое-то время просто умотали чуть ли не в Америку, и когда планировали вернуться было известно только им. Я же вынужден был прибегнуть к валерьянке, которую принимал вот уже три недели, переживая на работе самый настоящий пзц (фиг ли, летний сезон: аврал во всех сферах торговой деятельности), а по вечерам мучаясь с ногами. И лично мне валерьянка неплохо помогала, снимая все неприятные в них ощущения. С ее помощью я быстро и без проблем засыпал и спал достаточно хорошо, используя при этом беруши для усиления тишины, и сон был глубок и длителен, и поутру я чувствовал себя отдохнувшим.
Однако, в какой-то момент я, едва обнятый Морфеем, услышал тяжелые шаги, доносившиеся из доселе пустой квартиры сверху. Они возникли из ниоткуда, как будто были привычным явлением, хотя даже входная дверь не хлопнула. Некто просто прохаживался по квартире из угла в угол, стараясь топать как можно громче и резче, а потом поспешил вон, и снова не хлопнула входная дверь. И я слышал эти шаги на лестничной клетке. Но буквально через миг они раздались прямо рядом со мной, загрохотав целой пушечной канонадой. И этот грохот с силой ударил меня, проник глубоко внутрь моего тела, заставил мое тело буквально подпрыгнуть высоко в воздух. Сознание восприняло произошедшее как физическое нападение на меня, против которого у меня не было сил бороться, от которого можно было только бежать. Сознание заставило меня распахнуть глаза в темноте и перевести дух.
Никто не нападал на меня на самом деле, я понимал, что мне не следовало дрожать в страхе, но это было настолько реалистично, что я боялся вновь уснуть. Я проверил ручку входной двери и убедился, что дверь была надежно заперта, и ключ оставался в замочной скважине, исключая возможность проникновения снаружи обычным путем. После чего я опустошил целых две кружки холодной воды из крана, потом немного постоял на балконе на свежем воздухе, наблюдая освещенную фонарями улицу. Я пытался изгнать этот жуткий грохот, ворвавшийся в мое сознание и напугавший меня, отчего мне было даже обидно. Меня будто поимели, как говорится, во все дыхательные и пихательные, и я будто не мог никому рассказать об этом.
Разгоряченное воображение рисовало в голове образ какого-то жуткого существа, пытавшегося наброситься на меня, и оставшегося ни с чем, но наверняка ожидавшего своего второго шанса. Это все из-за работы и нервотрепки в ходе прибавления дел. Стало больше заказов, в воздухе запахло деньгами, как всегда не все успели подготовиться к увеличению объемов работы и прежнему уровню зарплаты. Все это происходило и со мной, несмотря на то, что я знал как будет, отдав нашей организации уже три года своей жизни. Не то, чтобы я ленился, просто так и не привык к аппетитам руководства, требовавшего больше заказов.
Впрочем, к помощи успокоительных препаратов я прежде не обращался. Может, все дело в них, в этой валерьянке, к которой я пристрастился? Особенность индивидуальной физиологии? Или же обычная передозировка?
Интернет же предложил мне изменить положение тела перед сном. Мол, из-за неудобного положения головы на подушке и высоты подушки повышается кровяное давление. Отсюда и шумы крови по артериям и сосудам, и собственное сердцебиение, превращенное в грохот.
И вроде бы я успокоился, и на следующий вечер устроился на своем ложе, как мне казалось, еще лучше, и, закрыв глаза, я постарался расслабиться перед предстоящими выходными. Ужасный грохот вчера, хотя и заставил меня не на шутку испугаться, тем не менее, здорово и как-то приятно пощекотал нервы, после чего я, признаться, провалился в глубокое забытье с классными событиями, которые хотелось пережить вновь. И где-то про себя я хотел почувствовать этот холодный пот еще раз.
И тогда внезапно хлопнула дверь моей квартиры, которую я на автомате запер на два оборота ключа и не забыл оставить его в скважине для пущей неприкосновенности жилища. Сразу вслед за тем тяжелые грохочущие шаги устремились ко мне. Только я был готов к ним. Быстрее молнии взметнулась в сторону шагов моя рука с растопыренными пальцами и намерением ухватиться. И вот уже я крепко сжимал невероятное Нечто, что-то огромное и ужасающее, на что хватало моего воображения, и тем не менее ускользавшего из памяти и от визуального восприятия. Как бы можно потрогать, но только и всего, и все это ради собственной безопасности. Чтобы не сойти с ума от одного лишь осознания существования этого в природе. Оттого я не мог открыть глаз, чтобы увидеть то, что так крепко сжимал в своих пальцах. Оно было к лучшему, и я не должен был его видеть, чтобы не было хуже, ведь жуткий грохот, им учиненный для моего устрашения, был только небольшой частью его подлинной силы, перед которой мой рассудок оставался абсолютно беспомощен.
Однако, я видел своего вчерашнего обидчика каким-то особым зрением, и оно тоже в корне отличалось от привычного мне визуального восприятия. И благодаря ему я просто знал, что в данный момент пойманное мною Нечто представляло угрозу и заставляло дрожать и трепетать в ужасе всех и каждого где-то за пределами материального мира, а в моей реальности и в данную минуту оно было убожеством, жалкой ничтожной мелочевкой, которая легко давилась двумя пальцами. И оттого мне не хотелось отпускать своего обидчика, посмевшего без труда проникнуть в мой дом и наброситься на меня без видимой мною причины.
На самом же деле, как в тисках я сжимал в пальцах собственную левую руку, чуть-чуть не переломив ее запястье своей какой-то чересчур железной хваткой. И это все, что оставалось несчастному Нечто ради собственного спасения – превратиться в мою руку в реальном мире при моем пробуждении.
Но проснувшись среди ночи, и обнаружив сдавленную в пальцах руку, я слышал тяжелые размеренные шаги наверху. Беруши ничуть не заглушали этого, показавшегося мне жутким топота, даже наоборот, делали его громче. Логичные, как говорится, смутные сомнения терзали меня по поводу неожиданного возвращения хозяина той квартиры, и мурашки не исчезали с моей кожи. Я даже пошевелиться опасался, что уж там говорить о том, чтобы подняться и дойти до туалета по естественной нужде, хотя припирало не по-детски. А когда я, все-таки, выбрался из своей постели и поспешил до заветного закутка, не вынимая при этом затычек из ушей, и включил в туалете свет, слишком ясно и отчетливо до меня донесся до костей пробирающий собачий вой. Так, следуя народным поверьям, собака предупреждает о близкой смерти в доме, в котором находится.
Этот жуткий звук получился слишком протяжным и наполненным ледяным холодом, в сравнении с громким грохотом куда более продирающем до самого мозга костей. После него все шаги сверху прекратились, оставив меня наедине с общей и неприятной тишиной, заставившей меня открыть дверь на балкон и наполнить свое жилье шелестом листьев на ветру.
И вот я не заметил как уснул, и снился мне какой-то бессвязный бред, составленный из моих воспоминаний детства, мгновенно забывшийся поутру. С лестничной клетки доносились какие-то голоса. Этажом выше у двери квартиры, откуда уже две ночи подряд я слышал шаги, собрались трое человек, соседей. Из их разговора я понял, что дверь в злополучную квартиру была с утра открыта, и внутри находилось тело мертвого воришки. Вроде как следов насильственной смерти на его теле эксперты не обнаружили, вскрытие не дало никаких результатов, рядом с телом не нашли никакого орудия убийства, не было даже крови. Тело несчастного парня в какой-то момент будто просто перестало функционировать.
Меня тоже спрашивали как свидетеля. И мне пришлось обо всем умолчать, мол, ничего не слышал, ничего не знаю, спал мертвецким сном. И я не сомневался в том, что топот не принадлежал мертвецу в кроссовках. Кроссовки не могут так стучать по ковру на полу, как, впрочем, и ботинки на каблуках. Мне не давала покоя мысль о том, что тот, кто был виновен в лишении жизни неудачливого вора, и был тем Нечто, пойманным мною, при пробуждении в реальном мире вынужденный перевоплотиться в мою собственную руку и таким образом сбежать. Тело вора лежало у двери, однозначно он намеревался уходить, но так и не смог этого сделать. И я был если не соучастником такого исхода, то точно связующим звеном между этими событиями. Я чувствовал свое присутствие рядом с тем парнем, когда он умирал, я был свидетелем того, что случилось с ним, и, думаю, я мог бы все объяснить в подробностях…
без окончания
Глава 13. По эту сторону границы
…Когда его доставили в реанимацию, снаружи разразилась ужасная гроза. Поистине черные тучи, нависшие над городом, принесли с собой почти что ураганный холодный ветер и какой-то невероятный по своей силе проливень, накрывший улицы густой белой пеленой. Если бы … был в этот момент в сознании, он бы сказал, что не помнил в своей жизни столь дикое природное буйство. Он вообще узнал бы много нового, о чем прежде и не догадывался.
Например, о том, что несмотря на нешуточный конфликт с Николаем Павловичем, которого … знал что-то около десяти лет, чуть больше половины из которых работал под его руководством, Палыч не держал на него обиды. Этот конфликт закончился скандальным увольнением …, и он не рассчитывал на продолжение дружеских отношений с куда более старшим по возрасту Палычем, даже номер телефона последнего он удалил, и хотел забыть шесть последних лет как страшный сон. Конечно, тогда он был на эмоциях, с жаром обуявших его голову. Однако, неприятный осадок со временем никуда не делся, и с Палычем … больше не планировал никакого общения. Год, между прочим, прошел с того дня.
И спустя год Николай Павлович приехал в реанимационное отделение, чтобы справиться о состоянии пострадавшего в этом ужасном столкновении «Газельки» с многотонным груженым грузовиком. Степка, вывернувший руль «Газельки» вправо, так же находился тяжелом состоянии. И Степка должен был выкарабкаться, ради жены, ради троих детей, в отличие от него, до сих пор практически не задумывавшегося о семье. Однако, все дело заключалось в личных убеждениях, тормозящих … быть семьянином, достаточно хорошим семьянином: любящем мужем и отцом. Палыч с первого взгляда увидел преобладание в нем человечности и покладистости, до боли попратых год назад.
С тем же успехом в нем был уверен и Веня, два с половиной года знавший его лично. Не раз Веня обращался к нему за помощью, взамен снабжая его картошкой и домашними солениями (о да, вкусно и сытно поесть … был не прочь). Впрочем, … не хотел уж слишком рассчитывать на такие подгоны, что-то уж слишком неуютно он себя чувствовал, получая их, и помогая Вене больше из ощущения некоего обязательства помочь когда его просили. А когда отец Вениамина, Иван Иванович, слег в больницу с инсультом … не постеснялся передать старику фруктов, хотя общался с последним всего раз. И переживания Ивана Ивановича за состояние …, пребывавшего где-то на границе между мирами после этой ужасной аварии, были вполне искренними и оправданными.
Так же о здоровье … с нескрываемой заботой волновались и другие люди, с которыми он неоднократно контактировал на протяжении длительного времени – друзья, какие-то знакомые. Ни с кем из них он не конфликтовал, старался помочь в трудную минуту, волновался о том в их жизни, что его не касалось, будучи убежденным, что даже самая ничтожная нехорошая мысль в их сторону каким-то образом может обернуться против него самого. И тем не менее, несмотря на внезапно немалое количество людей, хоть раз навестивших его в больнице и желавших его скорейшего выздоровления, в том числе родных и близких Степы, … хотел лишь одного.
-Вижу, ты не удивлен, – закивал головой Гена, однажды появившись в его доме.
И … действительно не был удивлен, однако сердце его забилось сильнее, а по телу его бегали электрические искорки. И как будто не было пятнадцати лет, прошедших со дня смерти Гены, и … не стоял у могилы брата старше его всего на пару лет.
-А я знаю, как такое возможно, - улыбнулся Гена, - И, наверное, так и должно быть.
-Хватит меня винить, - жестко потребовал …, несмотря на физическую материальность брата, перед которым всегда трепетал и боялся.
-С чего ты взял, что я тебя виню? – и Гена легко опустился в кресло, - Вечно тебя надо поправлять, и даже сейчас ты слишком опрометчив в выводах. Ладно, проехали. Что тебе нужно?
-Я хочу, чтобы ты вернулся, - все таким же твердым холодным тоном ответил …, - Я хочу поменяться с тобой местами. Пусть это мои останки будут гнить глубоко под землей.
-Настолько все плохо? – не сразу спросил Гена, рассматривая брата привычным острым взглядом, от которого … всегда чувствовал себя крайне неуютно.
-Я думаю, что все, что мне было суждено сделать в этом мире сделано, а дальше это совсем другое. И так и должно быть, что через полтора десятка лет ты здесь, вновь во плоти. И я никогда не верил в плотную закрытость этой границы.
-И как ты себе это представляешь? – хмыкнул Гена, задумавшийся над предложением брата, - Ты хоть понимаешь все последствия?
-Я хочу отдать тебе свое тело, оно целиком будет таким, каким ты видел его каждый день своей жизни, глядя в зеркало, - настаивал …, и, кажется, эта идея овладела им, доведя его до какого-то фанатизма, - Физически это будешь ты, целиком наполненный собственными воспоминаниями. Как будто и не умирал вовсе.
-А если я откажусь? То, что ты задумал, практически неповторимо в природе, возможно только в кино, в чьей-то больной фантазии…
-У тебя сын растет, - решительно оборвал Гену брат, - Через год ему в армию.
Гена был на седьмом небе от счастья, когда Ромка родился. Ради него Гена был готов горы свернуть. Никаких отказов с его стороны просто не могло прозвучать, но … был готов напомнить брату о его родном ребенке.
-Машка вышла замуж, едва Ромка в первый класс пошел. Я интересовался у матери, там не все гладко в этих отношениях, Ромка не особо тепло к отчиму относится. Пацану настоящий отец нужен…
… предчувствовал эту трагедию на дороге, каким-то образом он знал, что однажды он окажется на границе между миром живых и миром мертвых. Не в силу возраста, гораздо раньше. Как-то интуитивно он предвидел некую точку своего невозврата в результате несчастного случая или же смерти от руки недоброжелателя. И прежде эта мысль пугала, и неотрывно преследовала, и он ничего не мог сделать (каждый ход просчитан, каждый шаг отслежен). Со временем, правда, … переставал опасаться этой неизбежности. Все смертно. И даже смерть брата, наверное, так же была звеном в общей цепочке событий, приведших … к реанимации.
Он не особо переживал по поводу гибели Гены в ходе несчастного случая на стройке, не рыдал горючими слезами, не просыпался среди ночи, увидев брата во сне. Тем не менее, у … осталось несколько его фотографий, покуситься на которые у него не поднималась рука. Именно фотографии позволили ему установить некую психическую связь с давно умершим Геной. Нутром … чувствовал, как брат наблюдет за ним с этих снимков. И … не стеснялся говорить с ним, выражать свои мысли и чувства, обращаясь к фотографиям. И в каждое слово свое он вкладывал своего истинного себя, такого, каким мог быть лишь дома, и то, с оглядкой на запертую изнутри дверь. И он хотел, чтобы брат видел его слабость и ничтожность, над которым Гена старался одерживать верх при жизни.
-Это все не мое. Все вокруг, - уточнил он, и каждый раз этот диагноз звучал все непоколебимее, - Прав был Сенека: нас гонят из этого мира, мы здесь не свои. Голыми пришли – голыми уйдем, и даже тело наше в аренде.
Вот если бы все люди понимали то, что завлекало … все больше и больше, все было бы наверняка другим. Он понимал, что таким как он, пытающимся увидеть что-то еще помимо физических рамок и ограничений, было не место в этом высчитанном до самого последнего значения хаосе, где мертвые сухие цифры давно правят бал. Ему было противно от осознания принадлежности этим цифрам. Все больше и больше они проникали в его сознание, все больше и больше он чувствовал их наличие во всем, что его окружало. Все меньше он видел в окружавшем его мире секретов и тайн, которые увлекали его с детства. Нет, это Генка не вникал в загадки, пытался и планировал каждый свой день и час, и не видел в этом ничего дурного.
… не боролся за жизнь, пребывая в коматозном состоянии. По правде сказать, это был лучший вариант его ухода из опостылевшего ему мира. Он много раз думал о самоубийстве, и прекрасно понимал, что у него не хватит духу. И нет, ускорять события не имело смысла, стоило всего лишь дождаться этого момента, который приближался день ото дня. Пребывая в реанимации, он будто заново родился, чтобы снова прожить все уже прожитые им события и во второй раз дойти до точки невозврата. Детство и юность, все то же самое, до самых мелких деталей. И он будто не помнил, что уже было с ним в действительности. С одним, но существенным отличием – то была его жизнь глазами родного брата Гены.
Образы воспоминаний перемешались, дополняя друг друга со всей ясностью общей картины происходящего. Стиралась одна память и вместе с тем сознание находящегося в реанимационной палате в отключке пострадавшего в ужасной аварии заполнялось чем-то другим. Так же в теле его начались и физические изменения, вызванные то ли ненормальным срастанием переломанных костей и вывернутых суставов, заживлением синяков и ссадин, то ли теми же силами, что привели Гену к нему в дом незадолго до этого происшествия. Так или иначе, но тело … подверглось трансформации до характерных физических данных Гены перед его смертью.
И то, что произошло, было больше чем чудом, больше чем невозможность, и было омыто неисчислимым множеством капель дождей, зарядивших на целую неделю, и погрузивших город в серое уныние и тоску.
точка (?)
Глава 14. Особое место
(просьба автора к читателям расслабиться)
1. Рассветная.
Погруженное во мрак пространство, кажущееся безграничным, но тем не менее строго очерченное стенами и потолком. Лишь ровное прямое пламя четырех свечей нарушает густую непроглядную тьму. А в центре нежный алый свет, заключенный в хрустальную сферу. Надежно заперта она несколькими широкими блестящими кольцами, будто желает свет вырваться из глухого сосуда. Или же наоборот, и сфера так хрупка, что может рассыпаться от одного лишь едва чувствительного прикосновения, и ее содержимое – воздушное и мгновенное – без остатка растворится во мраке кажущегося безграничным пространства.
Алое свечение плавно пульсирует, трепетно мерцает внутри сферы, осторожно дышит, так, словно боится само разрушить излишне тонкую ее плоть, нежно проливается на окружающие его кольца, завораживая их своим прикосновением и заставляя казаться их такими же хрупкими и совсем ненадежными. В непроглядной тьме, едва заметно пронзенной пламенем свечей, сфера похожа на некий портал в чудесное и прекрасное царство, скрываемое нежной алой пеленой. Совсем немногим возможно добраться до него, не говоря уже о том, чтобы пройти через защитные кольца, или хотя бы просунуть через них руку и просто коснуться хрупкой сферы, почувствовать приятное родное тепло ее.
И ни единого звука, невозможно услышать здесь даже собственного дыхания. Однако тишина совсем не давит. И будто звучит внутри прямой усыпляющей линией, отчего непроглядная тьма готова раскрыть свое нутро, а прочные кольца вот-вот утратят свою физическую материальность.
2. Дыши.
А там, внутри хрупкой сферы, все та же тишина. Лишь алая пульсация – растянутая, заполняющая все естество, будто так и должно быть, и время становится фикцией, а дыхание и есть голос, надежно охраняемый сферой и кольцами в особом месте внутри черного пространства. И кроме дыхания больше ничего нет, и все умалено, даже осознание собственного существа. Реальность и Небытие совершенно размыты нежным алым дыханием.
Дыхание в самой сердцевине сферы, в самой глубине алого света. Дыхание подобно линиям - плавным и тонким, совсем нечетким, но уже существующим вне времени и пространства, обретающим физическую плоть. Они подобны тонким коротким вспышкам, пронзающим и режущим алое естество со всех сторон.
3. Кружева.
Но постепенно вспышки становятся все более продолжительными, все более плавными, неспешно выплывают и степенно гаснут, оставляя после себя кружевные следы. Линии и дуги, вверх и вниз, целые фигуры отчетливо проявляются сквозь алый свет, забирая его силу, но вдыхая в него новую, золотистую жизнь, откуда рождаются новые краски и их оттенки. Плавно дыхание размножается на бесчисленное количество самого себя, наполняет безграничное естество, рисует бесконечность новых пространств. Дуги и углы, кубы и зигзаги – нет пределов переплетениям и завитушкам линий, нет пределов формам. Часть их даже в каком-то четырехмерном пространстве искажены до неузнаваемости, размножены, расщеплены, вывернуты наизнанку или закручены внешней стороной внутрь. Самых разных цветов и цветовых гамм, источником которых служит золотое сияние, выдыхаемое все незаметнее, которое уже не имеет значения.
4. Особое место.
Куб. До идеала сверкающее существо, почти неразличимое в серебристом сиянии. Рассеченные множеством изгибистых линий грани отчетливо видны все сразу. И нельзя сосчитать количество отражений его от серебристого пространства, будто куб находится в зеркальной клетке, размножившей его до бесконечности. Будто это есть самое Начало, самый Источник, самая Истина, открывшаяся на последнем издыхании. Кажется, куб может раскрыться на множество частей, и представляет собой сложную головоломку, решение которой не оставит ни одной тайны мироздания, что может привести к самым пагубным последствиям. И тем непреодолимее искушение попытаться разгадать этого неподвижного в серебристом сиянии гиганта, всем своим видом внушающего благоговейный трепет всего сущего.
Грани. Сияющие чистым светом, расположенные одна над другой и рядом друг с другом, режущие и рвущие пространство и образующие строгий и величественный узор, от которого перехватывает дыхание. Грубо, сильно, жестко проносятся грани и бесследно исчезают в нежном золотом мерцании, полном жизни. Тяжелыми вибрациями заставляют мерцание восторгаться их бездушной непоколебимостью, перед которой бессильно все мироздание. И это они удерживают Вселенную от разрушения подобно устойчивому каркасу, и ничто не должно обнаружить их, но в них отражено все Бытие, и сама Вечность только кажется вечной пока грани в строгом прямом движении, при котором пересечение их под прямым углом возможно где-то вдали от чьего-то внимания. Не то, чтобы во тьме или нематериально, но украдкой, ради сохранения таинства смысла соприкосновения одной грани с другой. Ради сохранения тайн золотого мерцания.
Бриллиант. Корона, венчающая тающее золотое мерцание. Крайне твердый, холодный, ослепляющий золотым режущим блеском монстр, ожидающий свою жертву в конце долгого пути. Бриллиант просто огромен. Впрочем, нет никаких границ, чтобы определить пугающие его размеры. Возможно лишь до умопомрачения восторгаться идеалом каждой его линии, каждой грани, каждого угла. Будто бриллиант является центром куда более сложной конструкции, скрывшейся в догорающем золотом мерцании. Будто должно быть неисчислимое множество каких-нибудь трубок, через которые бриллиант высасывает золотое мерцание ради собственного насыщения и поддержания собственного, поистине божественного идеала. Но так и должно быть, и нет ни единой неверной детали, ни одной неточности, и все на своих местах. И бриллиант звучит. Мощный царственный голос его сквозит из каждой частицы его, надвигается стеной, сотканной, кажется, из всех возможных звуков, на которые только возможно существующее Бытие. Из вибраций, из целых миров, какие только возможны в воображении и за его пределами.
И нет ничего более могущественного, и даже возможный Творец всего сущего меркнет на фоне этого Абсолюта. И просто вытянув руку всегда можно коснуться целого мира, пропустить через себя самую его квинтэссенцию, вдохнуть смешение звуков и запахов, чтобы оказаться в нужном месте в нужное время его.
5. Пробуждение.
И гаснет пламя свечей, погружая все пространство в безграничную тьму. Оставляет нетронутым лишь сферу, заключенную в замкнутые кольца. И вновь нежный алый свет возвещает о чем-то далеком близком, стоит лишь попытаться коснуться рукой и сделать вдох. Но это другой свет. Стремящийся к покою и новому возрождению. И можно обжечься.
Пусть лучше тьма поглотит сферу всего на миг, пусть позволит сфере проснуться.
А спим ли мы? Пробуждаемся ли?
без окончания
Глава 15. Здесь и сейчас
Этих ребят я по именам не знал, хотя в переходе они появлялись каждый день, и общались мы часто. Вроде как лысого звали Ромой, а его до безобразия тощего товарища – Димоном (хотя если судить по внешности, насквозь пропитанной алкоголем, я бы назвал его Демоном). Из них двоих именно Рома делал всю основную работу, зарубая сочные гитарные аккорды, и перепевая, в общем-то, неплохим голосом, известные хиты Цоя, Шевчука, и прочих отечественных рок знаменитостей. Все, что требовалось от Демона - уламывать равнодушных прохожих не проходить мимо, и пожертвовать червонец (можно и не один) на благо развития доморощенного музыканта. И я могу сказать, что под конец очередного трудового дня наличности у ребят собиралась приличная сумма, и ни разу они не покидали подземный переход впустую. Неоднократно, конечно, я видел Рому и Демона на входе в ближайшую от перехода круглосуточную рыгаловку с забавным на мой взгляд названием «На посошок», где можно было встретить весь «цвет» …-ского района нашего города.
Тот конфликт, который коснулся и меня, был единственным за полтора месяца работы Ромы и Демона в переходе. Я прекрасно понимал, что этот конфликт был инициирован Димой – начальником подземного пешеходного перехода – которого, видимо, «душила жаба» от того, что пацаны не поделились с ним процентом от своей прибыли. Лично Дима с ними не общался, однако его холодный взгляд в их сторону явно свидетельствовал о недовольстве одним только присутствием музыкантов на его территории. И когда к засобиравшимся покинуть свое доходное место Роме и Демону в конце рабочего дня подошла троица крепких молодых людей с вопросами и претензиями, мысль о причастности Димы к их появлению возникла в моей голове возникла сама собой. И я был дико возмущен. Ребята никого не трогали, далеко не всегда Демону удавалось уломать людей на «копеечку», никто из тех, кто работал в переходе в торговых павильонах, не жаловался на песни, да и место ребята выбрали у входа, чтобы избежать каких-либо претензий со стороны продавцов.
Без долгих раздумий самый крепкий молодчик из той троицы зарядил Роме правым «крюком» в челюсть. Двое его товарищей «съездили» Демону сначала под дых, а потом отвесили смачный фофан.
-Чтобы больше вас тут не было, - жестко предупредил крепыш Рому.
Троица проследила за тем как несчастные Рома с Демоном убрались восвояси и только после этого направилась по переходу прочь. Молодчики не могли не пройти мимо моего прилавка с дешевой бижутерией, а внутри меня все бурлило от гнева и обиды, как будто это я получил и по лицу, и под дых, и затрещину. Я однозначно был старше всех этих моложавых «бычков», которым страсть как охота размять кулаки, а негде. Рома с Демоном не сделали им ничего плохого, просто какому-то охуярку денег было мало, и при этом он еще и сам отстегивал часть кому-то из городской администрации. И Рома с Демоном просто попали под жернова этой поганой системы.
В тот момент мне было плевать на деньги, которые они зарабатывали таким образом. Кроме того, я и сам частенько подкидывал им полтинник, а то и сотку, пусть поют. Время такое, и каждый крутится как может. А вот пускать вход кулаки и нападать стаей на безобидных, в общем-то, людей без желания решать конфликтные ситуации полюбовно могут только вот такие «бычки». Им самое место где-нибудь на поле боя, где боль, кровь, смерть правят бал постоянно. Не место таким среди нормальных людей, такие все равно думают уже потом, если вообще думают.
Я не мог оставить это нападение на ни в чем не повинных ребят без внимания. Я был тому свидетелем от начала до конца. Я должен был преподать «бычкам» урок, чтобы до конца жизни боялись кидаться на кого хозяин покажет.
И вот мой верный помощник явился ко мне в ожидании моего приказа.
-Приведи меня к этому «Рэмбо», - не замедлил потребовать я.
И тогда мой верный помощник без излишних колебаний устремился вслед за тем, кто был мне нужен в моих намерениях. Он проследовал за указанным мною молодчиком до самой двери квартиры на втором этаже дома, находившегося неподалеку от подземного перехода. Я неоднократно был в этих краях города; больше того, в этом доме жил армянин Петий, которого я знал не меньше, наверное, десяти лет, и который держал пару точек по продаже шаурмы.
Интересующий меня молодчик попал домой только через час, плюс-минус десять минут, после того, как вышел из перехода на улицу. Мне же потребовалось мгновенье, чтобы оказаться прямо у дверей его квартиры, в то время как мой помощник уже находился внутри нее, незримый для того парня, но определенно заставлявший его странным образом нервничать. Нервничать и предчувствовать нечто неприятное, плохое.
Подобное состояние было и у меня, впервые познакомившегося с моим будущим помощником. Для него никогда не существовало преград, даже наоборот, он сам мог стать неодолимым препятствием. Тогда, подростком, волей, отчасти несчастного случая, отчасти собственной подростковой глупостью, я оказался, как говорится, одной ногой в могиле. И среди родственников и друзей, поочередно дежуривших у моей палаты, мой будущий помощник караулил меня неустанно, держал меня за руку, смотрел прямо мне в глаза, дышал мне в лицо холодной бездной. И тогда, прикованный к больничной койке, я чувствовал возле себя могущественного союзника, целью которого было мое скорейшее возвращение к полноценной жизни.
Но несмотря на его благосклонность я испытывал эту бесконечную тревогу, проходящую через всего меня, сквозь тело и сознание. Холод неустанно щипал мне спину, вызывал дрожь, инстинктивно заставляя меня гнать его от себя как можно дальше. Я выжил, выздоровел, и больше не должен был его видеть, даже несмотря на ту помощь, за которую был ему благодарен. Однако просто удивительно легко он приходил ко мне, стоило лишь вспомнить о нем, мельком, незаметно для самого себя. Такое не забывается даже спустя двадцать пять лет, и довольно часто я вспоминал о тех событиях, о том, кто не отводил от меня своего безжизненного холодного взгляда, скрытого опущенным на лицо черным капюшоном.
«Рэмбо» открыл мне дверь, и в ту же секунду был схвачен моим помощником со спины. Холодные кости тонких длинных пальцев обеих рук помощника опустились бедолаге на плечи тяжким грузом. Тот как-то погас, скукожился, поневоле ослаб, напоминая дряхлого старика. Ледяное дыхание, пронзившее его насквозь, будто выдуло из него все прежние силы, наполняя тело непроглядной бездной, пустотой, у которой не может быть ни конца ни начала. Голова несчастного сама собой опустилась на грудь, ослабшие ноги его согнулись в коленях, он опустился на пол, не в силах смотреть перед собой. Он видел меня, на секунду он сообразил, что видел меня в переходе недавно, что я был свидетелем нападения на Рому с Демоном, он просто не мог не понять этого. Но сейчас все это не имело никакого значения.
Сейчас «Рэмбо» был в ужасном состоянии, даже обмочился и обгадился.
-А по факту ты убожество, - сказал я, войдя внутрь чужой квартиры, но не собираясь задерживаться надолго.
Мне было все равно, что он сейчас испытывал, я даже хотел, чтобы эти ощущения длились как можно дольше. Тем не менее я понимал, что излишнее давление на бедолагу может вообще убить его. Я получил, что хотел, застив его представлять собой более чем просто жалкое зрелище. Все внутри меня бурлило в наслаждении. Сам не знаю, почему так происходило. «Рэмбо» был не первым, на ком я применил способности моего помощника. За прошедшие с того страшного несчастного случая двадцать пять лет «Рэмбо» стал третьей его жертвой. Хотя, если говорить более точно - третьей жертвой моей ненависти.
Но таким же убожеством был когда-то я сам. И я не раз спрашивал себя, почему тот, кто должен был ждать моего конца в этой жизни, не то, что не забрал ее, но сделал так, чтобы она продолжилась. Я не могу сказать с уверенностью, что выкарабкался сам потому, что чувствовал этот мертвый холод, смотревший мне прямо в глаза. Я не могу сказать с уверенностью, что остался жив потому, что отчаянно боролся под натиском безжалостного палача, должного сделать свою работу в назначенный день и час. Зато интуитивно я понимал, что все неспроста, что все имеет свою цену, и однажды мне придеться отвечать за свое исцеление.
Во всех трех случаях, наблюдая за неоспоримым и могущественным превосходством моего помощника над несчастными человеками, которым физически не под силу было бы выбраться из стальной хватки его костлявых рук, моя ненависть к ним сменялась отвращением. То была мысль о неизбежности своего собственного ничтожества и бессмыслицы своего собственного существования в этом мире, в этом неказистом сосуде из мяса и костей. Все деяния его не имеют под собой значения; все деяния его лишены важности; все деяния его неказисты и ничтожны. И в силе моего помощника хранилось все то же ожидание неизбежности, которое я должен был увидеть и видел уже не раз.
Ничтожность и убожество. Здесь и сейчас, здесь и всегда.
конец
Глава 16. Ликантропия
Если обычному человеку медицинская маска служит для предохранения носа и рта от всякой пыли или распространения вредоносных бактерий, то на улице Алексей вынужден был носить «намордник» почти не снимая. Все дело было в усах, проросших над уголками его рта и вытянувшихся в стороны как у кошки или собаки, или какого другого зверя. Он часто испытывал неприятный зуд вокруг рта, который ненадолго прекращался после того, как Алексей тер эти места пальцами. В голове его возникали мысли, что это ненормально, однако обращаться к врачу он не спешил.
Звериные усы начали свой рост после сеанса массажа, на который он решился после нескольких дней обдумывания идеи расслабиться. В Сети Алексей нашел несколько адресов с услугами массажиста. Он нисколько не сожалел о потраченных на этот сеанс деньгах, получив огромнейшее удовольствие и испытав сильное физическое и моральное облегчение, казалось, длившееся целую вечность. Он будто заново родился тогда, пройдя самое настоящее очищение от толстого слоя грязи, окружавшего его, забившего его дыхание, заполонившего его рассудок, надежно придавившего его к земле, отчего все его естество представлялось Алексею полным ничтожеством.
Тогда он просто закрыл глаза, предавшись умелым рукам массажиста (конечно он хотел, чтобы это были женские руки), и будто выйдя из собственного тела. Последние несколько месяцев Алексей жаловался на боли в пояснице, а ноги просто объявили ему войну, по ночам часто сводимые судорогами. И на столе в массажном кабинете он на миг впал в беспамятство, на долю секунды покинув реальный мир. Как если бы задремал и пропустил несколько секунд естественной реальности.
И обнаружив аномалию на своем лице на следующее утро, Алексей сразу связал ее со вчерашним расслабляющим сеансом, отключившем все защитные функции тела, к которым он привык и которые досконально изучил. Поутру не было никакого зуда над уголками его рта, и, наверное, ничто больше не сдерживало начавшихся в нем физиологических изменений. Не было вообще никаких неприятных ощущений. Лишь верхняя губа сама собой слегка приподнялась, едва Алексей коснулся проросших усиков пальцами в этом месте. Да, пока что были небольшие белые усики, которые просто не могли не подрасти. И вряд ли бы Алексей смог побороть их простым бритьем.
Но, кстати, о бритье. Звериные усы подавили рост естественной щетины на его лице, и кожа была до идеала гладкой, осталось только отполировать ее до холеного блеска. И с одной стороны ему не нужно было бы тратиться на бритвенные принадлежности, учитывая уровень его дохода, и где-то внутри Алексей был бы доволен возможностью избавиться от этой части человеческой физиологии. Конечно, не только из-за вечно недостающих денег, а еще из-за лени, из каких-то десяти-пятнадцати минут, которые он вынужден был потратить стоя перед зеркалом с бритвенным станком в руках и пеной на лице, и конечно оставалась вероятность порезаться, с чем он был хорошо знаком.
Но была и другая сторона, и она волновала его намного больше всех этих, оказавшихся вдруг незначительными, деталей. Алексей нигде больше на своем теле не испытывал никакого неприятного и частого зуда, который мог бы свидетельствовать о каких-нибудь новых физиологических переменах. Например, в районе копчика, откуда мог бы прорасти хвост, или же в пальцах рук и ног, ставшими бы вдруг когтями. Шерсть так же ниоткуда не лезла. Но все это МОГЛО произойти. Еще пара другая расслабляющих тело сеансов, и кто знает?
«-Каким бы зверем Вы бы хотели стать при полной луне»? – мысленно повторял он с улыбкой, подолгу разглядывая усы в зеркало и просто стесняясь говорить вслух.
Не то, чтобы он верил в оборотней, в ликантропию, несмотря на то, что свидетелями вообще какой бы то ни было чертовщины не были ни его мать с отцом, ни бабка с дедом. Ни в прошлом ни в настоящем. Просто пока что ничего подобного в жизни Алексея до появления звериных усов не происходило. И единственным необъяснимым явлением могла бы стать чересчур большая утечка денежных средств из его карманов (впрочем, не только из его собственных). И вот что-то необычное, и Алексей находился в состоянии какой-то двойственности, и не мог толком понять, чего в нем было больше. И естественное (он хотел, чтобы было так) намерение сбрить и прижечь, чтобы наверняка, тормозило явное понимание, что эти усы должны были выполнять определенную функцию в его жизни, что ничего не бывает в этом мире бесцельно.
Всего за неделю усы проросли сантиметров на десять в каждую сторону. И так удачно совпало, что примерно в этот период времени СМИ объявили о начале привычного сезона вирусных заболеваний, а медики рекомендовали пользоваться масками для снижения риска подхватить какую-нибудь заразу на улице. Для Алексея же это означало возможность своеобразной маскировки, впрочем, не раз он видел людей с тряпками, а то и вовсе с респираторами на лицах, излишне заботящихся о своем здоровье.
Лишь дома Алексей обнажал свое лицо целиком, и, выбравшись из ванны, спешил поскорее встать перед зеркалом, чтобы в очередной раз померить длину усов и убедиться в том, что она больше не изменится. В эти мгновенья что-то происходило у него в голове. Что-то то и дело мелькало перед мысленным взором, всякие непонятные образы и доселе незнакомые мысли то и дело возникали сами собой. И Алексей был уверен в том, что то были опасения и сомнения. И тогда он мог наблюдать за тем, как его новые усы (вибриссы, он специально узнавал в Сети) слегка прижимались к лицу, предупреждая своего хозяина об угрозе.
А еще он мог как-то по-особому чувствовать погодные условия, температуру и влажность воздуха, особенно ночью, во время которой Алексей бодрствовал и чувствовал прилив бодрости, наполнявшей его с ног до головы. Он чувствовал себя в форме даже несмотря на изменения, затронувшие его зрение. Нет, оно не ухудшилось, все было как прежде, однако Алексей мог с уверенностью сказать, что стал видеть окружающий мир не только глазами. То, что дополняло его, было на другом уровне восприятия, было чем-то вроде знания обстановки в конкретной временной точке. Вибриссы позволили Алексею видеть не просто физические объекты и воспринимать привычные цвета, но дали ему возможность чувствовать некое настроение, витавшее в воздухе здесь и сейчас, испытывать нечто напряженное и опасное или же безмятежность и тишину вокруг себя. Вибриссы открыли ему неограниченную возможность предчувствия, позволили быть готовым встретить любую неприятность, любое враждебное выражение окружающего мира с поднятой головой и холодным расчетом.
Тот сеанс в массажном кабинете как будто послужил сигналом его телу, стимулировал расслабиться, велел оставаться в каких-то рамках, за пределами которых было слишком сложно, но к чему Алексей уже привык. Привык настолько, что ожидал подвоха неустанно, а потому его раздражительность была вполне оправданна, заменив собой его прирожденную уравновешенную натуру. Иными словами, Алексей чувствовал себя загнанным в угол в ожидании врага. Так не должно было быть, он понимал это, и ничего не мог с собой сделать. Это была не его шкура, не его территория, на которую он ступил однажды и теперь пребывал в постоянном беспокойстве. Он терял силы, чисто инстинктивно он искал способ хотя бы приостановить свое внутреннее истощение и перекрыть источник своей напряженности, рушившей всего его и в первую очередь, физическую его часть.
И идея посетить массажиста возникла буквально из ниоткуда. Возможно, его собственное тело подсказало ему. И вот он испытывал последствия, удивляясь не столько физическим аномалиям, сколько возможностям, содержавшимся в них. Конечно, на людях вибриссы однозначно были недопустимы, но они работали, несмотря на маску на лице Алексея, придумавшего для окружающих легенду о заботе о здоровье.
Он больше не хотел сравнивать себя с ничтожеством, над которым всегда чей-то кулак, готовый вот-вот опуститься и раздавить в лепешку. Теперь он был на шаг впереди, с ночи зная каким будет предстоящий день, и что надо ему сделать, чтобы достойно и легко пережить всю атмосферу грядущих событий. И даже понимая, что предстоящий день будет к нему не благосклонен, Алексей мог свободно дышать, сохранив запас свежести до самого вечера. Просто все возможные опасности вполовину утратили свое значение, и он мог встретить их с насмешкой.
Что ж, предоставим ему возможность пользоваться открывшейся Алексею силой, пусть наслаждается каждым днем. Пусть напьется из этого источника досыта.
…но без окончания…
Глава 17. Вне игры
Снаружи поливало как из ведра. Холодный осенний ветер гнал застигнутых непогодой людей с улиц туда, где было тепло и сухо. Мол, прочь, нечего сверкать физиономиями попусту: либо работайте, либо валяйтесь на диване дома (что куда больше подходит в такое уныние за стеклом). Глухое серое покрывало не спешило оставить город вот уже третий день, впрочем, сегодня дождь оказался чуть сильнее. Холод и сырость нагоняли только тоску, от которой, казалось, не было и не могло быть спасения. Синоптики, конечно, обещали тепло и солнце в самое ближайшее время, однако доверять им он никогда не торопился.
Больше того, ему было наплевать на то, что происходило снаружи его дома. Будь то зимняя стужа, или летний зной, когда дышать нечем, и даже в тени жарко. Так было, например, в этом году, в июне месяце, и количество летних дождей можно было, наверное, по пальцам одной руки пересчитать. Плюс двадцать пять – тридцать, да еще целую неделю в районе тридцати трех градусов выше ноля. И он чувствовал эту всеобщую безнадегу, всеобщую усталость от излишнего тепла, обрушавшегося с безоблачного неба каждый день. И, казалось, солнцу так же было все равно на изнывающих людишек, и оно просто делало свое дело, как и было задумано с самого начала мироздания.
Но он не был подвластен светилу, и, возможно, всем прочим законам природы – строгим и незыблемым, подчиняющим, и вроде не допускающим ни для кого исключений. Однако был он, во плоти, столь же материальный как и все остальные, лишь находившийся где-то на другом уровне, вдали от строгих границ и правил. Он был недостижим для этой осенней напасти, свалившейся на город, как был недосягаем и для беспощадного летнего солнца, казалось, пытавшегося достать его. И в то время, как все остальные ежились, укутавшись в теплое, и держали раскрытые зонтики над головами, он был совершенно открыт перед сыростью и холодом, и держал голову прямо, и старался встретить непогоду лицом к лицу, зная при этом о своем над ней превосходстве.
Что-то произошло с ним много лет назад. Он, конечно, не мог вспомнить об обстоятельствах, но однажды он получил некий иммунитет, позволивший ему выходить за установленные законами природы пределы и рамки (что, конечно, так же было пределами и рамками, и он отлично понимал это). Впрочем, с самых юных лет он чувствовал внутри себя что-то особенное, что-то большое, что росло вместе с ним. Что-то, что требовало от него ласок, прикосновений к собственной коже, и тогда он чувствовал некую чужеродность ее, как бы ее собственное существование, принадлежность ее к чему-то/кому-то другому. Как будто это он сам находился внутри того нечто, и все, что он делал, все мысли его и слова, принадлежали не ему, хотя он являлся движущей силой.
Однако, он чувствовал боль, когда вдруг цеплял какой-нибудь гвоздь, или резался ножом, если резал хлеб или чистил картошку. А однажды в пруду он наступил на какой-то предмет и сильно рассек ногу в двух местах, после чего ходил с бинтами, под которыми был лист столетника, приложенного к ране. И его боль оказывалась вполне естественной, лишенной каких бы то ни было отличий. В такие моменты кожа не защищала его от внешних воздействий, приносящих увечья, и он, по-прежнему, оставался собой, оставался сам с собой единым целым. А сколько раз он хотел быть защищенным от них, хотя бы, чтобы не было ни синяков ни царапин, которые всегда можно чем-нибудь цапнуть, и тогда новая неприятная боль.
А потом он пришел к мысли об излучении, выделяемом его кожей. Он не мог видеть его глазами, не мог никоим образом почувствовать. Просто в голове его то и дело возникала эта странная уверенность его отличия от окружающих. Это было на интуитивном уровне, на уровне совершенно точных знаний, на уровне доказанных фактов, на уровне аксиом. И все это вовсе не имело значения поскольку он видел и чувствовал эффект некоего отторжения его собственным телом погодных условий. Во время дождя, например, он оставался совсем сухим, не намокала даже его одежда, а если было жарко, как в последнем прошедшем июне, над ним будто непробиваемое лучами солнца облако зависало, а воздух напитывался достаточной сыростью как после сильного ливня, давшего долгожданную передышку. Излучение, производимое кожей, было подобно какому-то невидимому колпаку, все время закрытому, все время надежно защищавшему его от капризов природы.
Что и говорить, он практически не задумывался о том, как ему будет на улице, лишь одевался по сезону, чтобы не выделяться из толпы. Впрочем, ничего тяжелого, что могло доставить лишний дискомфорт, вроде зимней дубленки или рубашки с длинным рукавом. Он вообще не был прихотлив в одежде, предпочитая темные невзрачные тона.
Ему всегда было комфортно ощущать себя вне замкнутых стен; благодаря своей защите, он все больше проникался уличному пространству. Внутри своего колпака он чувствовал себя отличным от общей конструкции реальности, а значит мог как бы парить над ней, оставаясь самим собой. Он ясно видел и остро чувствовал привязанность людей к их естеству, видел и чувствовал их страх и недовольство очередным ливнем, вынуждавшем их прятаться под зонтами или под козырьками зданий, сбившись в кучу. Он чувствовал как люди изнывают под жарким солнцем - потные и оттого дурно пахнущие - всеми способами стараясь как можно быстрее вдохнуть свежести и остыть. Он чувствовал их зависть его недостижимостью для непогоды, он чувствовал свое отличие, раздражавшее окружающих. Как бы люди хотели обладать той же способностью, которой обладал он. Почему он мог чувствовать себя превосходно в то время, как вокруг бушевало ненастье, перед которым все остальные оказывались бессильны? Как он мог отличаться?
И ему было плевать. Ему было плевать несмотря на собственную неуверенность, не покидавшую его ни на миг. Как будто у него было слабое место. Или же однажды он мог потерять свою силу, и тогда все негодование грозило обрушиться на него и раздавить без остатка. Там, в самой глубине его было нечто, что старалось сдержать всю полноту его наслаждений превосходством перед другими. Там, внутри был он сам, такой же из плоти и крови, такой же привязанный к природному естеству. Там, внутри он подчинялся аномальной физической оболочке, чья кожа обладала необычными свойствами, и заставляла не задумываться о неудобствах погодных условий, даже наоборот, требовала расслабиться, и дома было не так классно.
Ему задавались вопросы, на которые необходимо было отвечать как можно более понятно. Настолько понятно, что он и сам вряд ли бы смог объясниться самым вразумительным образом. И то, что он испытывал, он смог бы объяснить только своими собственными терминами и определениями, прежде неизвестными человеческому сознанию. Вряд ли перевод их на язык обычного обывателя содержал бы прежний смысл. Это был язык того, который с легкостью избегал указанных опасностей и неудобств, будто не предназначенный для них с самого первого мгновенья появления в этом мире. Он будто слышал голос и речь откуда-то из потустороннего, чувствовал себя за пределами физических границ, когда пытался словами выразить свои ощущения.
Его пытались понять, и он знал, что его не понимали и оттого испытывали еще больше раздражения или откровенного недовольства и желания заставить его быть в установленных пределах. Однако он знал, что его нахождение где-то вне границ так же было их частью, и даже вне игры он подчинялся каким-то правилам. Потому что быть вне игры невозможно. Но его будто не слышали, будто очевидное из его уст звучало на чуждом языке. Его не понимали и осуждали.
Но он оставался таким каким был с рождения. И даже если бы он мог что-то изменить, не стал бы этого делать. Хотя бы назло, хотя бы в ответ на это всеобщее осознание привязанности к нормам и стандартам, очевидно, что неудобным и убогим. Хотя бы ради сохранения тех потусторонних знаний, которыми обладал, и от которых никуда нельзя было деться. Ему было комфортно с ними. У него было преимущество, позволявшее перешагнуть очерченную кем-то или чем-то территорию и не быть нарушителем.
конец
Глава 18. 0Дб
Сейчас я уже не могу вспомнить, когда увидел их в самый первый раз. Знаю только, что давно, что знаком с ними уже много лет. И уже не то, что не удивляюсь, когда замечаю каждого из них, но крайне смущен в случае их отсутствия.
Они обитают в толпе, там, где людей всегда много: на остановках общественного транспорта, например, в маршрутных такси, в автобусах и троллейбусах, в больничных коридорах, в магазинных очередях. А однажды один из них появился в кабине грузовика, в котором я занимал кресло пассажира. Я не должен был там находиться в тот день, это вообще был не мой маршрут.
Они подобны призракам, молочно белого цвета объемные фигуры в половину человеческого роста - бесполые, безликие, безрукие, со сросшимися воедино ногами, напоминающими недвижимую подставку. Я ни разу не видел их собственное скопление в толпе, это всегда одиночки. Они как будто искусственно расставлены в толпе некоей сторонней силой, и обязаны занимать свои места постоянно, полностью недвижимы и кажущиеся совсем неживыми. И в том их необыкновенная мощь, необыкновенная и страшная, и только когда один из них вдруг занял свое место между мной и Толиком - водителем грузовика, я всем своим естеством почувствовал насколько эта сила безгранична.
Фигуры безмолвны, и тишина и молчание их стихия, их пища, само их существование. Они подвластны заставить молчать всех и каждого, их сила способна подавить всякое желание издать хотя бы подобие звука. Их сила не прекращается ни на мгновенье. Их сила может только на какое-то мгновенье ослабнуть, дать запланированный непредвиденный сбой, но полностью никогда не исчезает. Их сила не поглощает и не приглушает звуки, но просто всасывает их внутрь этих созданий. Невероятное по своей интенсивности излучение неустанно устремляется к ним. И источником излучения являются люди, собравшиеся в толпу, и не издающие ни звука, лишь молчаливо погруженные в свои мысли и уткнувшиеся в телефоны с наушниками в ушах.
По сути, я так же причастен к созданию безликих существ, чьих возможностей достаточно, чтобы не допустить моей решимости раскрыть рот и высказать вслух собственные соображения. Запрыгнув в очередную маршрутку, заняв (по возможности) одиночное пассажирское место у окна, и примкнув к всеобщему и характерному молчанию, я старался не обращать внимания на застывшего посреди салона коротышку, невидимого другими людьми. В голове моей всегда крутились лишь мысли о работе и о том, где бы срубить чуть-чуть бабла. Конечно, я мог замечать чье-то сосредоточенное внимание в телефоне, чью-то дремоту, или же неотрывный взгляд в окно. И все это было результатом присутствия того, казавшегося неживым, существа, которое старалось не допустить общения людей друг с другом, разбавляя немую унылую атмосферу людского разделения и отдаления. В их головах были точно такие же мысли, что и в моей: бытовые и денежные проблемы. И не было никаких сомнений в том, что по воле всех нас, находящихся в салоне той маршрутки, занятых своими трудностями, безликий получил свое право на жизнь.
Но только в кабине грузовика, и почти касаясь безликого своей кожей, я ощутил всю угрозу излучения, исходящего отовсюду и стремящегося быть проглоченным без остатка внутри молочно белого искусственного создания. Будто из меня высасывали все мое естество, всю мою индивидуальность. Кроме того, я кожей чувствовал холод, исходивший из моего тела; он окружал меня, прежде чем впитаться в тело нашего с Толиком нежданного пассажира. Холод был частью меня, частью моего существования, моей неотъемлемой половиной, как будто я сам стремился попасть внутрь безликого. Ведь кроме холода внутри него больше ничего нет и быть не могло.
Когда я забрался в кабину грузовика, Толик общался с кем-то по телефону, самым жестким тоном распекая своих родственников, которых «заебался спонсировать» без должного уважения с их стороны в свой адрес. С мобильником возле уха он завел автомобиль и тронулся с места. И продолжал свое, по делу справедливое негодование еще что-то около получаса, совсем не стесняясь сторонних ушей. Всем своим нутром я чувствовал его бешеную – холодную и негативную энергетику, наполнившую салон, ищущую своего выхода, и нашедшую его в моем лице. Помимо собственной воли я оказался тем, кому Толик изливал накопившийся в нем гнев. То ли жена, то ли родная мать, то ли знакомая, вынужденная выслушивать матерщину через каждое слово, будто загипнотизированная столь резким возбужденным тоном.
Мне ничего не оставалось кроме как достать из кармана куртки телефон и запустить «тетрис». Конечно, я и сам мог выдать долгоиграющую тираду, от которой, как говорится «уши в трубочку», и по правде сказать, эта холодная и негативная энергетика, исходившая от Толика, где-то внутри меня была мне по душе. Это называется любопытством, тем более, что я поддерживал возмущение Толика и его доводы обеими руками. Любопытство всегда было моей чертой, и «погреть уши», внимая каждому чужому слову и пытаясь вникнуть в суть проблем, не задевающих меня никаким боком, я никогда не смог бы сдержаться. Вот и сейчас, тыкая кнопки в телефоне и, вроде бы, сосредоточившись на игре, я весь был обращен в слух, про себя желая, чтобы Толик разносил родственников и в хвост и гриву подольше. Он выкурил целых три сигареты одну за другой, кажется, не чувствуя горького дыма, заполнившего ему рот и легкие. А когда, наконец, закончил свой лай, потянулся еще за одной.
Тогда-то и появился безликий. И в тот момент я понимал, что у меня не было ни малейшего желания вступать с Толиком в какой-либо диалог, что мне было бы намного лучше провести этот рейс в молчании. Конечно, совсем уж без общения друг с другом не получилось бы никак, но, впрочем, это я старался не заговаривать первым, и больше отвечал на вопросы и замечания, чувствуя как холодное излучение, поглощаемое безликим существом, наполняет и сковывает всего меня изнутри. И, казалось, что я был согрет в своем нежелании общаться с не своим напарником, и лишнее движение языка способно было начисто разрушить мое уютное немое убежище. К счастью, Толик и сам не горел желанием лишний раз со мной трепаться. Почти всю эту поездку он провисел на телефоне, подолгу беседуя то с одним, то с другим собеседниками. Тем не менее, безликий не спешил никуда исчезать, сотворенный моими усилиями. А значит, и холодное излучение, сочившееся отовсюду (и в первую очередь, из негативных эмоций Толика) всецело принадлежало мне, пусть оно и казалось мне неприятным. Да, всего лишь казалось.
Еще один безликий ожидал меня дома. С того момента, как я занял свои четыре угла, безликий всегда был на месте. Как будто ожидал меня. Но нет же, это я призвал его, зная, что безликий обязательно явится. И мне не составляло труда заставить его явиться ко мне и занять в моем доме свой надежный угол.
Не припомню, чтобы все десять лет, что я прожил на одном месте, я как-то побеспокоил соседей своим существованием. Хотя бы раз. Тишина всегда была на моей территории полноправным хозяином, и даже комментарии при просмотре чего-либо в Сети (от просмотра ТВ я давным-давно отказался) я старался излагать почти шепотом. За одной стенкой жила супружеская пара, оба представителя которой являлись глухонемыми, за другой жил одинокий дед, и с обеих сторон меня так же окружал покой. Можно сказать, моя лестничная клетка оставалась самой тихой во всем подъезде. И я не чувствовал того холода, который пронизал бы меня каждый раз, когда я открывал рот в общении сам с собой по поводу увиденного и услышанного в Интернете. То был прохладный воздух с улицы через постоянно приоткрытое окно.
Зато в кабине привычного мне грузовика под управлением седовласого Валеры не было и не могло быть никакого безликого. Несмотря на Валерин почти двадцатилетний перевес в возрасте я быстро нашел с ним общий язык, и мы охотно общались в дороге на самые разные темы. По большей части говорил я, в основном делился впечатлениями от просмотра содержимого Интернета, в частности, сериалов, которые смотрел. Я не стеснялся выразить свои эмоции в обществе Валеры, которыми был переполнен, и которые требовали выхода. Возможно, в эти моменты я напоминал какую-нибудь бабку на лавочке возле подъезда, обсуждающую с другими бабками очередную серию бесконечной мыльной оперы по телевизору. Впрочем, в наших беседах возникали паузы, однако во время них безликие не появлялись.
Но, конечно, вот такое общение забирало много моих сил, и в конце рабочего дня я чувствовал себя почти опустошенным. И тогда безликий в моем доме был подобен целебному источнику, возле которого я чувствовал огромное облегчение, даже засыпал без проблем.
«-Держи мысли при себе», - неоднократно слышал я в свой адрес.
«-Держи мысли при себе», - слышу я голоса безликих.
И, кажется, их становится только больше…
конец
Глава 19. Там, где ты умираешь
Свет становился все теплее, все мягче.
Каждое мгновенье делало свет материальнее и ощутимее физически. Постепенно свет заполнял собою все пространство, и ему даже не следовало касаться этого пульсирующего изнутри сияния. Свет просто проглотит его, заняв комнату. Кажется, что он всегда хотел именно этого - испытать невыразимое ничем земным чувство перехода из одного Бытия в другое.
Он видел много порталов в чужие пространства, самых разных цветов, самой разной яркости и глубины оттенков, в самых разных местах. О, он давно убедился в том, что на свете для каждого найдется свой личный портал, уготованный исключительно для одного конкретного человека. Потому все прежние порталы были закрыты для него, и он мог лишь ощутить пустоту и холод в их сияниях, не ведшие ни к чему для него. Для него, но это совсем не означало, что за теми порталами была бездна, мрачное небытие. И он видел жизнь по ту сторону того или иного перехода между измерениями. Каким-то особым чувством вкупе с собственным воображением. Он мог бы рассказать о звуках, даже о запахах, хранившихся по ту сторону порталов, доступных его сознанию. Он видел и рай и ад, бездну вечной боли и нескончаемые наслаждения в удивительных, несмотря на все их достоинства и недостатки, мирах, и они оставались закрытыми для него, готовые принять совсем других людей.
Его же собственный портал ожидал его с первой же секунды появления его в углу, куда он заселился десять лет назад. Всего лишь крошечное и бледное пятнышко почти незримо мерцало посреди комнаты, но он знал, что однажды портал наберет свою силу. Портал будто питался силами тех порталов, что он постоянно видел то тут, то там, разбросанных в городе и за его пределами. Однажды его портал должен был появиться, он не оставлял надежды на то, что у него будет шанс войти в него и не возвращаться обратно, окрыленный Вселенными признанных мастеров литературного фэнтези (кино подобного жанра и в подметки им не годилось).
Естественно, все шло из детства, и до сей поры он оставался романтиком несмотря на суровые реалии и нагруженные бытовыми трудностями будни. Лишь выходные позволяли чуть расслабиться. Обыденность была основной проблемой. Он бы конечно уехал куда-нибудь подальше, однако он знал о своих потребностях достаточно, чтобы понимать, что и на новом месте вынужден будет встать за унылый будничный конвейер.
Его портал рос, становился все реальнее, все прозрачнее, как будто размывая стену между мирами. И вот он уже видел цветущие поля, разрезанные изгибами чистых рек, а нежный алый свет восходящего солнца разливался по горам вдалеке. И все вокруг начинало дышать свежестью после ночной паузы, как будто ожидая прихода своего Хозяина. И он будто слышал это осторожное и несмелое дыхание пробуждавшейся идиллии взамен старой, привычной ему и резавшей его слух. И даже оставаясь запертым в своих четырех стенах и оградившись от остального мира входной дверью на ключ, он не чувствовал того покоя и равновесия, что открывались в нежном лазурном свете портала.
И он готов был заплатить за покой и равновесие, которые так хотел постичь. Целых десять лет ему понадобилось, чтобы принять, наконец, решение и взяться за нож. Нежный и мягкий, чистый и добрый свет сам стремился к нему, намереваясь влиться в его тело, в его кровоточившие руки. Но с самого первого мгновенья он знал, что встретит смерть в этих стенах, как будто свет говорил ему, что так должно было быть, и его способность наблюдать чужие порталы имела смысл. И уже тогда он не мог не коснуться того бледного и незаметного сияния, ожидавшего его на новом месте, и недоступное чужому взору пятнышко посреди комнаты ласкало пальцы рук.
Эти прикосновения происходили на протяжении десяти лет каждый день. Каждый день он касался чужих порталов, будто хотел пробиться через них в своем стремлении сбежать из этого мира, становившегося для него все черствее и враждебнее. Все это было воздействие на него портала, внушавшего жизненную необходимость воспользоваться предлагаемыми тем возможностями. И как будто именно портал устраивал ему трудности и проблемы, которые он воспринимал все более невыносимо.
Он слышал голос портала, заполнявший собой все его сознание, все те звуки бескрайних цветущих холмов, журчание речных вод, тишину залитых утренним солнцем гор. Лишь его голоса не хватало в дополнение скрытой за порталом сказочности, пропитанной густотой красок подобно в какой-нибудь детской книжке. Он был неотъемлемой частью ее, ключевым эпизодом в задумке писателя, придумавшего для него ту реальность. Оставалось лишь заставить его попасть туда. Чтобы у него не было ни малейшего сомнения в правильности решения перейти из одного Бытия в другое.
Для этой цели портал расширил его уровень восприятия реальности и дал ему возможность физически видеть другие порталы, за которыми была жизнь. Но именно портал пытался убедить его в бессилии достойно противостоять жестокости этого несправедливого мира, портал вновь и вновь убеждал его в природной слабохарактерности, о которой тот и так хорошо знал. И правда, близкие родственники помогали ему очень часто, в основном, финансово. Впрочем, многого он для себя не требовал, и как говорится, работал на унитаз.
За десять последних лет он трижды менял место работы, и трижды все повторялось день за днем. Никакого разнообразия. Как биоробот: пришел - что-то поделал - ушел домой. Все было отлажено до идеала, и его устраивал такой подход, и сбои были просто недопустимы. И он даже подумать не мог, что что-то могло пойти не как надо. Все потому, что он не хотел никаких неожиданностей, с которыми он просто бы не смог справиться по-людски. Обязательно бы либо закатил истерику или устроил скандал, либо по-крупному накосячил. И так трижды заканчивалось на рабочем месте. Просто потому, что что-то выходило из-под контроля, а он не был готов.
Вряд ли у него могло получиться побороть свою излишнюю чувствительность, да и портал не хотел этого. В противном случае не было бы никаких других порталов, никаких других миров, от величия осознания которых тело его трепетало в восторге.
«-Все настоящее так ничтожно, и так убого», - не раз приходил он к мысли засыпая по ночам.
Конечно он думал о матери, всякий раз приходя к мысли о своей смерти. Он был уверен в том, что с ним произойдет какой-нибудь несчастный случай, что ему не придеться казнить себя самостоятельно. Он просто не мог представить себе, что у него будет достаточно сил поднять руку на самого себя. Но разумеется, что портал все больше овладевал его сознанием, набирая свою силу с каждым новым днем, и заставляя все прочие порталы сиять все ярче, все пестрее, все гуще, обезличивая тем самым реальный мир. Портал стремился не просто набрать сил, но хотел проникнуть в каждую частицу его тела. И только так он мог войти в портал, освободить для него свое тело, подготовиться к необратимым изменениям, подходящим для жизни в яркой цветущей реальности, залитой нежным солнечным светом, что, казалось, наполнял жизнью чистые реки и цветущие луга.
Боль резаных ран была совсем недолгой, хотя и эти короткие мгновения ее казались бесконечными. Но, кажется, в эти самые мгновенья от прежнего его мало что осталось. Кажется, взявшись за канцелярский нож и исполосовав себе руки, он УЖЕ перешагнул в ожидавшую его идиллию неизведанного и уготованного кем-то благосклонным к нему мира. Кровь заливала ему руки, и сияние портала постепенно заменяло ее, заполняя сосуды и капилляры, трансформировало их во что-то другое, характерное для принимавшего его физического измерения. Тело его немело и тратило силы, но вместе с тем он чувствовал себя бодрым и воодушевленным как никогда раньше. Однако глаза его закрывались сами собой, голова как-то шла кругом и тяжелела, дыхание все больше замедлялось, а сердцебиение становилось все тише…
Лишь свет становился все теплее, все мягче.
конец
Глава 20. Самый счастливый день
Погода за окном, конечно, не радовала – дождь, грязь, сырость. И еще холод. И еще начало рабочей недели – понедельник. Тем не менее Вадим проснулся и понял, что чувствует себя бодрым, свежим, полным сил и надежд. И, кажется, наполовину зимние сопли за окном служили источником его утреннего вдохновения на совершение самых настоящих подвигов, которых от него ждали, и Вадим был геройствовать снова и снова.
Впрочем зарядами позитива и воодушевления, кажется был пропитан сам воздух. Непогода же приводила в действие ностальгию Вадима о далеком детстве, в чем-то прекрасном, в чем-то не очень, но приятных воспоминаний было больше. Хотелось пережить эти мгновенья еще раз. В непогоду ведь инстинктивно хочется оказаться под крышей, и это обязательно какой-то опыт и впечатления, которые со временем осмысливаешь по новому. Вряд ли он был уверен наверняка, но, кажется, осенние серость и сырость господствовали, например, в тот день, когда Вадим еще школьником посетил городской музей вместо нудной писанины за партой. А еще раньше, когда молнии сверкали за окном дома, он качался на качелях, подвешенных в комнате. Вадим точно помнил, что в доме были качели, а молнии и ливень снаружи, возможно, ворвались в его воображение только сейчас, принося в сознание Вадима приятные, какие-то окрыляющие эмоции. Будто все так и было взаправду. Будто серость и сырость были его негой, которую так не хотелось покидать, чтобы не отдаляться от некоего жизненного источника.
Но не он один чувствовал непривычный прилив воодушевления, от которого все напасти и невзгоды оставались на отдалении и не факт, что могли вернуть свое прежнее превосходство. Вадим видел сияние на лицах людей, на себе чувствовал их окрыленность, внутреннее ликование как будто после нескончаемых лет унижений и ничтожества.
Что-то определенно произошло этим утром. С Вадимом, с людьми, с окружающей реальностью. Некое воздействие наслаждения и эйфории, рожденное вопреки уже одной только погоде. Пока он добирался до работы в набитом людьми маршрутном «Пазике» (вымытом снаружи перед выходом на линию до идеала, и даже грязь странным образом не спешила заляпать белую краску не только одной лишь маршрутки), бессмысленная для Вадима музыка, доносившаяся из магнитолы водителя, будто обрела глубокие идеи. Все было иначе в это утро. Все дышало жизнью, питаемое осенним дождем.
И среди всей этой воодушевленной толпы Вадим заметил парня, занимавшего одно из пассажирских мест у окна. К уху парня был прижат телефон, однако он молчал и изредка кивал головой, и очевидно, что у его собеседника не закрывался рот. При этом лицо молодого человека сияло не хуже начищенной монеты. Он уже был в маршрутке, когда Вадим протиснулся в салон. Очевидно, что на том конце провода была его подружка, очевидно, что эта беседа длилась достаточно долго, и очевидно, что парень оставался всецело занят ею, абсолютно оторванный от толпы, вообще от окружавшего его мира. И, кажется, подружка в его жизни появилась совсем недавно, и Вадим очень хорошо знал этот взгляд, изредка перемещавшийся от событий за окном в салон. И в глазах парня бушевал огонь, жаркий и страстный, и эта сила переполняла молодого человека и накрывала его с головой. Эта сила рвалась во все стороны, тепло и жар ее распространялся на весь салон, пронзал всех и каждого, пробивался в самые недра сознания Вадима, желая умножить все то самое светлое и приятное, что было в нем. Эта сила заливала улицы, не переставая струиться из того парня неиссякаемым источником. А что должна была испытывать в эти минуты та, чей голос не смолкал в трубке телефона!
И не один Вадим не переставал обращать внимания на охваченного светлыми чувствами молодого человека, всецело поглощенного болтовней подружки. И, казалось, последнему было все равно проехать свою остановку и опоздать на работу (если вообще туда не явиться), или куда он еще направлялся. Быть может, его восторг и страсть вели окрыленного парня в бессмысленном петлянии по городу. Ему было не до того. Вадим вспомнил свои собственные любовные чувства, вспыхнувшие по отношению к Наташке, из-за которой он чуть в тюрьму не попал, полностью потеряв голову. И тогда Вадиму тоже было все до одного места, и его собственный конфетно-букетный период казался самым лучшим моментом в жизни.
Но та энергия, которую резонировал этот человек, Вадиму была несвойственна. То, что чувствовал не только Вадим, но и все остальные в это утро представляло собой феномен, аномалию, неестественность, пусть и несущую в себе положительные эмоции. Будто молодой человек действительно докричался до целого мира о своей влюбленности, заставил всех и каждого испытать то же, что испытывал в эти сладостные для него мгновения сам. Только позитив, только эмоциональный подъем, только приятные воспоминания. И насрать на внешние факторы, такие как, например, погода снаружи.
Однако, помимо самых светлых и окрыляющих чувств оставались и самые мрачные и чересчур неприятные, вгоняющие, хорошо если в одно лишь только уныние или скуку. И чувство беспокойства за Наташку, третий день чихавшую и кашлявшую вследствие ОРВИ не смог бы затмить собой никакой моральный подъем. Все эти три дня Вадик не переставал волноваться за здоровье жены, периодически звонил ей с рабочего места, и требовал от Наташки самой почаще выходить на связь.
Утренний позитив уступил место тревоге и мыслям о жене. И если образ ее перед глазами Вадима был вполне объясним и логичен, то вот тревога казалась излишней. Конечно, он переживал за Наташку, желая ей скорейшего выздоровления, вот только самые худшие опасения, вплоть до фатального исхода, были в новинку. Они никуда не делись даже после того как Вадим набрал номер телефона супруги, и услышал из ее уст, что она в порядке и крутится у плиты. До полудня он разговаривал с Наташкой еще дважды, и тревога все еще одерживала над Вадимом верх, и, впрочем, не только над ним. Все в его конторе были сами не свои, какие-то нервные, дерганые, суетливые. Да и Наташка признавалась по телефону, что в голову ее лезли какие-то непонятные переживания, жаловалась на дождливую серость за окном, просила мужа приехать домой пораньше.
Все это были не их собственные переживания, и Вадим понимал, что виновником дополуденной нервотрепки являлся тот парень, чье утреннее воодушевление, вызванное общением с подружкой по телефону, каким-то непостижимым образом передалось другим людям. Сначала воодушевление, теперь вот тревога и опасения, что дальше? И как долго это могло продолжаться?
Никто из его коллег по офису не ехал в это утро в том же маршрутном такси, никто не видел того человека, довольного до умопомрачения, а значит Вадим мог не говорить об этом. Тем более, что его наблюдения выглядели для остального коллектива какой-нибудь НЁХ (неведомой ё.…й х….й). Тем более, что после полудня тревога и нервозность улетучились, вновь сменившись облегчением и позитивными эмоциями, и все прежние худые мысли казались фальшивкой, дурным сном, о котором легко забыть. После полудня слегка выглянуло солнце, прогнавшее дождь и обещавшее мирный вечер.
И по возвращении домой Вадим не испытывал никакой перемены настроения, как будто ничего и не было, и все эмоции принадлежали лишь ему самому. Тем не менее, он рассказал жене о случившемся с ним поутру и до обеда, о парне, эмоционально воздействовавшем на окружающую реальность. И Наташка не восприняла его рассказ как небылицу. Сказала, что утром не услышала по телевизору ни одной гадкой новости, ни одной пошлости, не увидела ни одного кадра чернухи.
-По-моему, даже рекламы не было, - неуверенно добавила она.
Лишь во время той, дополуденной тревоги, когда Наташка чувствовала острую нехватку мужа рядом, она хотела только тишины, а каждое слово из бубнившего «зомбоящика» резало слух. Ей пришлось выключить телевизор, и хотелось простой тишины. А еще в тот момент Наташка порезалась ножом, когда резала в суп картошку.
-Чем бы не это не было, что бы не произошло с тем пацаном, на какое-то время мы все почувствовали себя живыми, - констатировала она, - Как освежились. И я хочу, чтобы это повторилось вновь. Столько в том человеке экспрессии, столько открытых чувств. Чего их стесняться?
-А вдруг так и останется? - подумав, попытался оспорить Вадим, хлебая горячее на ужин, - Если она его бросит? Представляешь, депрессия у всего города на неделю? На месяц, на два? Я очень надеюсь, что такого больше не повторится. Рад за него, да, было классно пару-тройку часов, но пусть его экспрессия меня больше не касается. Хочу жить своими предсказуемыми чувствами.
-Всем бы так хотелось, - кивнула головой Наташка, - Не зависеть от чужого настроя, каким бы приятным или отвратительным он не был…
…без окончания…
Глава 21. Сигналы
Бельевые вши, блохи, клопы, тараканы – за последние десять лет Артем познакомился с каждым видом выше указанных паразитов. В последний раз это были клопы. Целых полтора года он кормил их своей кровью, снимая самую настоящую халупу (с туалетом на улице), когда-то признанную комиссией ветхим жильем и определенную под снос. Единственный плюс такого безобразия заключался в пяти минутах ходьбы до работы. Конечно, Артем боролся с паразитами как мог, травил химикатами, периодически прибирался в комнате, но все же ложась спать продолжал чувствовать их перемещения по ногам и неприятный зуд после клоповьих укусов, а так же наблюдать неприятные глазу отметины ранок. Вопреки его ожиданиям новое чистое белье не спасало, в комнате надо было менять всю мебель, на что у Артема не доставало финансовых средств, да и вряд ли бы (по его субъективному мнению) хозяйка данного клоповника одобрила бы эту идею.
Спустя полтора года друзья пригласили Артема на шабашку на несколько месяцев на строящийся объект в Московской области. Жилье в вагончике, тепло и сухо, и Артем как-то быстро привык к новым условиям, и недавний клоповник казался дурным сном.
И вот после пяти месяцев проживания в уютном вагончике и с внушительной заработанной суммой Артем вернулся в родные края. Практически за один день ему удалось найти постоянную работу, чтобы не разбазарить свои московские барыши и ненароком сесть на шею матери (катализатор позорного нахлебничества был для Артема самой главной движущей силой оставаться при деле). Десять лет по съемным квартирам и комнатам казались ему интереснее родительского дома, однако сейчас Артем решил немного отдохнуть и пожить рядом с родителями. Тем более, что его никто не гнал прочь.
-Меня как будто кто-то кусает ночью, - пожаловался Артем матери однажды.
Накануне мать поменяла ему постельное белье, и проснувшись среди ночи, Артем долго рассматривал чистую белую простыню в поисках паразитов вроде клопов или блох. Он не обнаружил на своем теле никаких укусов, никаких пятен вокруг ранок, вообще ничего, что свидетельствовало бы о наличии кровососущих насекомых, прячущихся в белье. Да и мать вряд ли бы допустила в своем доме подобную гадость.
Но вот он снова лег и попытался уснуть, и через какое-то время покалывания по телу и зуд вновь овладели им. И они были подобны электрическим вспышкам, искрам, сверкавшим на фоне причудливых образов сновидений, постепенно выгонявшим сознание в реальный мир. И проснувшись, Артем обнаружил себя лежащим на спине со скрещенными на груди руками. Зудело все тело, будто захваченное паразитами, с которыми Артем был знаком не один год.
Лежа на спине, он засыпал быстрее всего. Просто закрывал глаза и не замечал, как проваливался куда-то вглубь самого себя, открывая своему сознанию нечто фантастическое и невероятно хрупкое, что разрушалось поутру без остатка. Но чувство удовлетворения оставалось при нем, и какие-то приятные остатки ночных метаморфоз Артем мог еще некоторое время вновь и вновь прокручивать в своей памяти. Он знал, что образы сновидений были просто прекрасны. Прекрасны настолько, что в моменты их переживания у него захватывало дух, дыхание останавливалось, и он боялся сделать даже еле заметный вдох, чтобы впечатления длились как можно дольше. Артем не смог бы описать словами все, что преподносила ему очередная ночь, в памяти оставались визуализированные ощущения, которые принадлежали лишь одному ему.
Но Артем действительно не дышал во сне, на какое-то мгновенье его дыхание останавливалось, и это было очень опасно. Прежде такого с ним не происходило, но прежде Артем вообще не пытался уснуть, лежа на спине. Так было до того, как он приобрел новенький смартфон по возвращении со строительных заработков. Теперь перед отходом ко сну Артем некоторое время лежал в постели, просматривая бесчисленные видео в Сети и как бы настраиваясь на крепкий глубокий сон, чтобы даже в туалет не просыпаться. И пару раз его глаза сами собой понемногу слиплись, он и вспомнить не мог, как засыпал.
Артем не хотел идти к врачу, поняв, что его собственное тело пыталось заставить сознание вырваться в реальный мир путем этих уколов изнутри и зуда по рукам и ногам, даже по лицу, едва дыхание замирало. Вряд ли доктора могли решить эту проблему, возникшую совершенно неожиданно и по неизвестной ему причине. Конечно, можно было бы обвинить айфон, каким-нибудь излучением влиявшем на дыхание или на мозги. Ведь прежде у Артема не было никаких айфонов, и до того он пользовался уже устаревшим «кирпичом» вроде неубиваемого 3310, которым, как говорится, можно гвозди забивать. И все с его здоровьем, вроде, в порядке. Ведь должны были бы проявиться эти проблемы с дыханием во время бодрствования, не только во время сна.
Артем попытался уснуть на спине, убрав айфон подальше. Он понимал, что делал нечто крайне опасное для своего здоровья, и по этой причине он ничего не стал говорить матери (она даже не была в курсе его проблем с дыханием во сне), как понимал и о последствиях своего неудавшегося эксперимента. Артем знал в какой день на работе будет попа, чтобы потом спалось крепче и наверняка. И так оно и случилось, и приняв ванну, а после сытно поужинав, он, поспешил прыгнуть в кровать, естественно, с айфоном в руках, но после нескольких зевков, спустил его на пол, затем просто закрыл глаза, включив при этом воображение и представив себя героем, спасающим мир. Он часто прибегал к этой тактике, желая поскорее уснуть в конце очередного трудового дня. И ему даже не требовалось больших усилий, и все случалось как бы само собой. И так уж получилось, что некоторые образы стали постоянными, и Артем прибегал только к их помощи.
Он чувствовал, как дремота утягивает его в бездну сновидений, однако в какой-то момент Артем споткнулся и потерял равновесие. Он грохнулся на спину, лежа в кровати, и обнаружил себя неподвижным под одеялом. У него чесался нос, чесались щеки, колющие вспышки пронзали пупок.
-Ты уже умерло однажды, - обратился Артем к телу, растерев лицо руками, и не торопясь вылезти из-под одеяла.
Зуд прекратился будто в ответ.
-Лежа вот так, на спине, - полушепотом говорил Артем, глядя в потолок, и не удивлялся своим собственным словам, как будто получивший внезапный ответ откуда-то из самых глубин сознания, что открылись ему во сне в самый последний момент, - Точно. Не я, а ты - плоть, в которой заключено мое сознание. Тебе помогли умереть против твоей воли. Ты видела, как умираешь, как прекращаются все твои жизненные процессы. Черт, во херня-то.
Усмешка появилась на лице Артема сама собой, и он не хотел сдерживаться.
-Ты вспомнило, когда я в Интернет залез перед сном. Какое-то из этих видео заставило тебя вспомнить.
Ему хотелось, чтобы предположения так и оставались предположениями. Невозможностью, фантазией. В противном случае это означало ограничения, которые уже дали о себе знать. И еще предположения требовали разумных объяснений, и его неожиданная версия могла быть объяснена им только генетической памятью. Разумеется, он не знал наверняка, поскольку не особо разбирался в этих вопросах, и мог ошибаться. Но интуитивно Артем чувствовал, что его предположения не беспочвенны, и хотя он не желал быть правым в них, ему нравилась эта идея о насильственной смерти его физического тела в прошлом. Никакая не реинкарнация его сознания в новой оболочке, в новой жизни, но старые шрамы самой оболочки, влияющие на ее жизнеспособность. Это было крайне необычно, пусть и доставляло определенный дискомфорт. Ведь это была некоторая дополнительная информация о его теле. Но повторимся, он мог и ошибаться.
Однако, воображение его включилось само собой, и образы умерщвления жертвы нахлынули на Артема каким-то неиссякаемым потоком, начиная от жертвоприношений на алтаре и заканчивая мучительной смертью на поле боя в луже крови. Все это были слишком яркие образы, несшие с собой эффекты настоящей боли, и постепенно невозможно было отличить их от реального мира. Там было почти все самое мерзкое, залитое кровью, но вместе с тем невероятно захватывающее, похожее на какую-то компьютерную игру с киношной графикой и не прекращавшимся действом, от которого дух захватывало. И Артем отменно исполнял свою роль спасителя для всех и каждого, принося себя в жертву, и оттого нужного и оплакиваемого потоками слез.
И одно он знал наверняка при пробуждении: не просто так его тело было лишено жизни. И как не противилось оно лежачей на спине позе, как не требовало от сознания Артема скорейшего пробуждения в реальном мире, в его умерщвлении был заключен смысл. Возможно, огромный, имевший важные последствия. Вопрос оставался лишь в том, имели ли эти последствия важность для самого тела, или же чьи-то сторонние интересы перевешивали значение одной жизни, о которой рано или поздно все равно забывается? Были ли колющие и зудевшие сигналы его тела оправданы?
…без окончания…
Глава 22. План Б
Стрела явно выделялась среди прочего металлолома, собранные в огромные кучи на территории свалки, к которым можно было пробраться через небольшой лаз в высоченной ограде из профильного листа. Мишаня умудрился сделать этот лаз сам, благодаря чему оказывался прямо у заветной кормушки, недосягаемый видеонаблюдению и охранникам, круглосуточно дежурившим на свалке, и которых он знал поименно. Мишаня знал, когда можно безопаснее всего немного затариться черным и цветным ломом. Его дом располагался совсем недалеко от базы, и вот уже несколько месяцев молодой человек занимался стабильным и дополнительным, но незаконным заработком. В основном, Мишу интересовала медь, однако он не гнушался и алюминием, собирая пивные банки и непригодные к эксплуатации сковородки.
Стрела, заставившая Мишу обратить на нее внимание практически сразу, была идеально новой, отлитой из серебра, что ярко сверкало в куче грязных и ржавых железок. Она была отлита единым изделием, с объемными древком и острием в форме сердечка, и на последнем Миша обнаружил вытравленную в элегантном рукописном стиле букву «М», будто имелось ввиду его имя. Вообще все сознание его оказалось каким-то завороженным, примагниченным к этой любопытной и приятной глазу находке. На миг Мишаней овладело подозрение, что эта стрела предназначалась именно ему, что ее оставили ему специально, прекрасно зная о времени его появления возле данной кучи. Вообще, взяв стрелу в руки, он испытывал какое-то приятное оцепенение, во время которого голова Миши освободилась от мыслей и наполнилась приятным теплом и легкостью. На миг он будто прирос к земле, сознание будто выпало из тела, и только внезапный лай сторожевых собак вернул ощущение времени и пространства.
Он ничего не стащил в этот раз со свалки. Зато Мишаня вернулся домой в крайне приподнятом настроении, спрятав свою находку во внутренний карман толстовки, и чувствуя прилив приятной теплой энергии, излучаемой стрелой. Он не собирался избавиться от нее, уверенный в том, что это был добрый знак, послание ему от каких-то высших сил. Другого объяснения он не находил, и даже не пытался искать. Стрела определенно влияла на него в эти минуты, на все его мышление, позитивные чувства переполняли его всего, даже воздух только-только начавшегося марта был каким-то другим.
Это определенно Амур постарался, и мысли Мишани как-то сами собой обратились к женским образам. К Любке Сокольниковой, которую он знал не первый год, а еще к соседке Олечке, будучи ничего так замужем за хитровыслуженным Лехой «Сазаном», или же к белобрысой Машке, стоявшей за прилавком с фруктами и пивасом с энергетиками в холодильнике в магазине армянина по имени Сергей. Машка получила работу продавца практически на следующий день после открытия магазина, и держалась на своем месте все три с половиной года его работы. Девка она была видная, как говорится, сисястая и жопастая, впрочем, с постоянным ухажером Мишаня ее ни разу не видел. А по слухам, ее частенько топтал сам хозяин магазина. Да конечно топтал, почему не должен был? Было такое, что физически развитый Сергей раскидал группку подвыпивших молодчиков, забредших к нему в магазин и приставших к Машке с непристойными предложениями.
Мише Машка была симпатична. Впрочем, не она одна могла бы заставить его сердце забиться сильнее. Вокруг хватало милых и хорошеньких представительниц слабого пола, в которых определенно было что-то особенное, за что цеплялся его взгляд. Некоторые из них задерживались в его памяти на целый день, а вечером, перед сном, их образы были становились особенно яркими. Тем не менее, Мишаня не старался пытаться устроить постоянных отношений с кем-либо. Все его мысли были заняты возможностью подзаработать лишнюю копейку, чтобы не зависеть от долгов, из которых он почти не вылезал, желая жить по-людски и кушать хлеб с маслом, а не запивать его водой. И если говорить честно, чертовы железки были куда прагматичнее амурных приключений, требовавших финансовых затрат, по большому счету, улетавших в трубу. Да, вокруг хватало милых и хорошеньких женщин, но пока что он не был к ним готов.
Однако, вечно так продолжаться не могло и не должно было. Невозможно все время отодвигать на потом то, что, как в песне, «в сердце просится». И встав перед зеркалом со стрелой в руках, он чувствовал это дикое желание самостоятельно вонзить ее в свою грудь, чтобы, наконец-то позволить своим чувствам взять над ним верх и вскружить голову до умопомрачения; чтобы тупо взять до копейки тех денег, что Мишаня откладывал на черный день, мотануться до ближайшего клубешника и затащить в постель девчонку поладнее, а потом закружить с ней в конфетно-букетном периоде. Это было даже не желание, а настроение, очень приятное, когда ух, как здорово!
И в какой-то момент он увидел в зеркале порхавшего над ним Амура, этого младенца с крыльями, вечно веселого и искреннего. С пустым луком в руках. Но оставившего предназначенную для Мишани стрелу в связи с невозможностью пронзить его сердце, запертое металлоломом на свалке. Пусть Миша своими руками сделает то, что не смог сделать этот карапуз, пусть почувствует всю приятную силу амурной стрелы. Альтернативный вариант, план «Б». Не будет больно, наоборот, будет легко и классно. А то от этой внутренней напряженности каждый день болела голова, некогда было притормозить и забыться хотя бы на пару минут. И Мишаня понимал, что такого не должно было быть, что количество проблем только множилось, и где-то необходима была подпитка сил. И как бы он не бежал, он все так же оставался на месте.
-Ах ты ж мелкий мандюк, - только усмехнулся Миша, не сводя своего довольного взгляда с зависшего за плечами Амура, - А вот сделаю как ты хочешь. У самого-то кишка оказалась тонка.
Ему не пришлось прилагать видимых усилий, и вместо удара Миша сделал лишь легкий укол, и острие едва коснулось груди. И стрела и малыш с крыльями пропали в долю секунды, а вместо них внутри него разлилось расслабившее все его тело тепло, отчего ноги сами собой подкашивались. Тело Мишани на какое-то мгновенье утратило всякий вес, кровь ударила в голову, он потерял координацию в пространстве, однако устоял на ватных ногах, затем опустился на кровать.
-Охренеть, - расплылся Миша в максимально широкой улыбке, переводя дух.
И вроде ничего не изменилось, и сердце его не забилось чаще, до краев наполненное приятной энергией. Лишь спокойствие и уверенность овладели им, а в голове не осталось никаких тревог. Даже воспоминания о неудачном походе на свалку остались где-то за бортом. Все было к лучшему, сегодня ему досталось нечто более ценное, чем простой бесформенный металлолом.
Кажется, в эту ночь Мишаня засыпал более чем сладко, и вряд ли бы он смог вспомнить подобный последний раз. И ночью ему снились просто волшебные сновидения, осмысленные любовные романы, в которых он играл главные роли и переживал и печаль и радость, а не просто оставался хладнокровным сторонним наблюдателем. И ни разу он не проснулся среди ночи, а открыв поутру глаза, обнаружил себя полностью выспавшимся и бодрым, полным свежих сил. Он отлично запомнил все, что было с ним ночью, всех женщин, которых любил и которые любили его. Он проснулся с чувством глубокого удовлетворения и уверенности в выполнении всех планов, задуманных им до вчерашнего случая со стрелой. Больше того, нутром Мишаня чувствовал радость встречавшего его прохладного, но солнечного утра. То была радость его пробуждению после крепкой сонной ночи.
Все внутри него как-то приятно гудело, отчего не хотелось вылезать из кровати. В голову лезли строчки из самых разных современных лирических песенок, что он мог слышать по радио, безмозглых и дешевых, но сейчас просто необходимых. На мгновенье ему даже показалось, что рядом с ним лежала красавица жена, которую он встретил когда-то, и их чувства не угасали уже много лет. Ее было приятно обнимать, она лежала, повернувшись к нему боком, ее теплое трепетное дыхание ласкало его, она была совсем маленькой девочкой пока спала, но несомненно чувствовала его ласковые объятья. Он будто уже и не помнил ее имени, да и оно было неважно, ведь он, кажется, звал ее иначе, и от того сам чувствовал этот чарующий все внутри него трепет, что заставлял замирать в восторге каждую частицу всего ее естества.
Он лежал в кровати, наслаждаясь этими образами, послав к черту работу; лежал, просто закрыв глаза, наслаждаясь не затихавшим в груди пением, чувствуя на своем лице солнечный свет, разлившийся по нему сквозь оконные занавески. Он чувствовал в эту бесконечность абсолютно всего себя, пришедшего в восторг, жаждавшего нежности, соскучившегося и тосковавшего по обычной ласке, кажется, забывшей о нем, но не отвернувшейся от его существования.
Не раскрывая глаз он чувствовал присутствие Амура, порхавшего в свете солнца. Мишаня будто видел его сквозь закрытые веки.
-Да пошел ты, - промурлыкал он, не открывая глаз, - Черт бы тебя побрал, мелкого говнюка.
Кажется, слезинки поползли по щекам Мишани в этот миг, а Амур так ничего и не ответил.
конец
Глава 23. Без окончания
…Толпа требовала крови. Толпа будто обезумела, разъяренная длительным нищенским существованием, в котором обоснованно винила ее правителей. Толпе не терпелось увидеть, как на тот свет отправится в муках последний оставшийся представитель ненавистной ей королевской семьи. То была принцесса Изабель, законная наследница и претендентка на трон, юная очаровательная красавица, сводившая многих мужчин с ума. Она была оставлена напоследок, как вишенка на торте для черни, желавшей до конца покончить с родом Алларио, правившем королевством три поколения. И приговор скорого суда, отправивший бедняжку живьем на сожжение на главной площади, был самым настоящим кощунством по отношению к величию природной красоты и грации. Но именно такой участи для принцессы требовала толпа.
От одной лишь мысли быть привязанной у обложенного кучей хвороста столба цепями у Изабель все холодело внутри. Девушка не переставала дрожать в преддверии казни, заключенная в тюремной камере всего на одну ночь после суда. Она почти не смыкала глаз, сон не шел к ней, когда до ужасных мук оставалось несколько часов. Не спасали даже воспоминания о казненном на ее глазах Генрихе, ее роман с которым был достоин остаться в строках истории на века. Генрих был предан королевской семье много лет, и его любовные отношения с юной милой принцессой были ему наградой за незапятнанную верность королю. И Генрих как мг защищал Изабель от опасностей, он был умным и сильным воином, прекрасно владел как холодным так и стрелковым оружием. И Изабель чувствовала себя с ним как за каменной стеной. Она не могла отвернуться от жуткого вида брызнувшей крови, едва кудрявая голова ее любимого слетела с плеч после сокрушительного удара топора в руках безжалостного палача. Изабель готова была последовать за Генрихом на небеса, готова была стерпеть любую боль. Даже такую как костер. Но готова ли была?
А утром лязгнул замок двери тесной камеры. Конвой. За ней. Пора. Сердце Изабель забилось сильнее, до боли. Что ж, она встретит смерть, если им принесет облегчение лицезрение ее мук.
Точка.
На пороге же стоял Генрих, живой и совсем невредимый. Разве так могло быть?
-Так не может все закончиться, моя девочка, - поспешил обратиться к ней Генрих.
Это действительно был он, и Изабель будто приросла к полу, рассматривая любимого во все глаза, бледная как полотно. Она чувствовала как что-то происходило с ней, как что-то происходило вокруг нее, что-то неестественное. Будто голова не Генриха отскочила на плахе, но кого-то другого, и совсем не она наблюдала это страшное зрелище. Генриха не должно было быть здесь, он же умер. Он умер, несмотря не все ее чувства, на всю ее любовь. Однако от Генриха веяло узнаваемым и привычным ей теплом, Генрих был живее всех живых, это действительно был он, не восставший из мертвых, не двойник, не наваждение. И эта его естественность казалась лишней в цепи событий, приводящих Изабель к смерти. Жизнь Изабель ДОЛЖНА была закончиться на городской площади, охваченная огнем вокруг столба под крики физической боли и восторга толпы. Никакого Генриха здесь и сейчас. И она не была уверена в том, что именно должно было быть здесь и сейчас.
Но вот он сгреб оцепеневшую девушку в охапку, Изабель совсем не противилась, узнав хватку его рук. Он поволок ее прочь какими-то потайными полусырыми ходами, едва освещенными факелами, перепачканный кровью убитых стражников. Меч и арбалет были при Генрихе, и он несомненно пустил их в ход ради спасения любимой.
-Я ничего не помню, - только сказал Генрих в ответ на недоумение Изабель, - Последним был топор палача, сильная боль в шее, а потом внезапно стены тюрьмы, где была ты, моя любимая Изабель… Но я должен спасти тебя. Нас обоих.
И вот они, наконец, выбрались на каменистый берег залива, где было пришвартовано небольшое судно. Судовая команда и капитан уже ждали беглецов, и, кажется, не были в курсе о свершившейся казни Генриха, зато знали о готовящемся сожжении Изабель. Это были верные Генриху люди, оказавшиеся в нужном месте в нужное время, видимо предупрежденные им заранее и просто ждущие своего часа. Но все это было для Изабель так неожиданно, так неестественно, и оно не прекращалось ни на мгновенье с момента появления Генриха в ее камере. Конечно, она уже пришла в себя, и ее чувства к Генриху взяли над девушкой прежний верх. Поэтому она не должна была упоминать о том, что видела совсем недавно на эшафоте, залитом кровью ее возлюбленного. И, конечно, сам Генрих молчал об этом.
-Я увезу тебя, Изабель, - обещал Генрих, оставшись с ней наедине, - Никто не найдет нас. Только ты и я. В безопасности. Навсегда.
Его поцелуи всегда расслабляли, кружили голову, наполняли Изабель волнующей легкостью. Будто выпускали сознание прочь из обмякшего тела. Поцелуи Генриха на корабле ничуть не изменились после физической смерти, возможной физической смерти, все проблески мыслей о которой стерлись из ее памяти. Поцелуи Генриха заставили ее вообще утратить чувство хоть какой-то реальности.
Ему же, в свою очередь, хотелось как можно дольше стискивать в своих объятьях нежное девичье тело, совсем маленькое и такое воздушное. Недаром автор этого двухтомного романа, ставшего классическим произведением, уделял столько времени ласкам Генриха и Изабель столько внимания. Это была главная любовная линия, продолжавшаяся на фоне общественной трагедии, приведшая к обезглавливанию и сожжению на костре. Но эта линия была просто невероятна в искренности чувств. И он ненавидел автора за столь жестокую участь для двух влюбленных сердец, ненавидел, даже несмотря на не менее суровую логичность такого финала, переживая за простых людей, столетиями обкрадываемых и разграбляемых знатью и законами в ее пользу. Он ненавидел этот роман Генриха и Изабель, длившийся под растущее недовольство толпы, он бы своими руками взялся за топор палача и самолично разжег бы огонь вокруг столба на площади.
Но эти ласки, эта страсть. Как если бы он сам занял место Генриха, а на месте Изабель не было бы никого другого. В описании автора образ принцессы соответствовал всем представлениям Его о женской красоте. Это было глубоко личным для Него, своим настолько, что внутри Него бушевало пламя обиды за эту авторскую несправедливость. Двухтомный роман был экранизирован и получил немалую известность и хорошие отзывы, как от простых зрителей, так и от кинокритиков. Но только не в Его пользу. И когда Он решился изменить финал, Ему удалось это неожиданно легко, будто в Нем была заключена некая сила, освободившаяся по одному Его желанию, стоило лишь Ему того захотеть. И если во всех прочих печатных и киношных версиях финал был логичен и неизменен по воле автора, то Его двухтомник заканчивался иначе. Что в фильме, сохраненном в качестве видео файла на жестком диске, что в книге, для Генриха и Изабель все заканчивалось благополучно.
Ни у кого в целом мире не было больше такого финала. Размытого, практически не имевшего деталей, ведомого только одним стремлением сохранить чувства и страсть. Но Ему не нужны были никакие детали. Он был внутри событий, в центре повествования, рядом с прекрасной и нежной Изабель. Лишь бы она была рядом, лишь бы никогда не прекращались чувства, лишь бы здесь и сейчас имело значение, а завтра не наступило бы никогда. Разве не тот смысл был заложен автором в любовную линию?
-Не отпускай, - в беспамятстве заклинала принцесса, разомлевшая в его руках, - Молю, не отпускай…
И Генрих не отпускал, Он не отпускал, желая продлить чувства до их свободного, естественного угасания, о котором автор умолчал, желая покончить с главными героями род видом социальной несправедливости. Влюбленные плыли на остров, неизвестный автору, но подготовленный Генрихом (подготовленный Им) для жизни вдали от цивилизации. Вдали от толпы, желавшей их смерти.
-А если они нас выдадут? – спросила Изабель уже на берегу, имея ввиду судовую команду и капитана.
-Не выдадут, - успокоил ее Генрих, - Я подготовился.
В то время как Изабель поднималась по низким широким ступеням к огромному просторному дому, Он смотрел вслед уходившему обратно в море кораблю, пока страшный грохот взрыва не разнес судно в щепки. Но принцесса практически не слышала этого, полностью увлеченная богатым убранством внутри стен ее нового жилища, напитанного приятными запахами. Она была желанна в этом доме, она была желанна на этом острове, воздух которого будто пел для нее. Все вокруг нее было насыщенно красками, запахами, звуками, во всем была любовь к ней, и Изабель никогда бы не поверила в то, что такое вообще возможно. Такого не было даже в стенах родного дома. Он постарался для нее, Он всегда был с ней, Генрих должен был оставаться с ней.
Ради Него.
конец
Глава 24. Металл
Он был страшен. Демон, вырвавшийся из самой Преисподней, явившийся в материальный мир прямо из Ниоткуда, а потому невозможный в своем существовании. Огромный и массивный, намного страшнее дикого голодного монстра, от которого нет спасенья, он пришел совершенно внезапно. Распространяя вокруг стальной непробиваемый холод, в один миг заполнивший оба этажа загородного коттеджа, демон мгновенно взял власть в свои руки. Каждый шаг его сопровождался ужасным грохотом, от которого стыла кровь.
О, да, там была кровь. Кровь залила весь первый этаж. Демон расправился со всеми, кто не успел сбежать. Стас, Леший, Веталь, Тома, Милка – несчастные ребята и девочки, он не пощадил никого из них. Однако, они были слишком заняты, чтобы не то, чтобы сопротивляться, но даже понять, что умирали. Происходящее на первом этаже до того, как появился демон, было самой настоящей оргией, ради которой парни вызвали Тому и Милку, чтобы отдохнуть от семейных будней. От жен и детей. Должна была быть и Вика, так обещал Ярик, устроивший этот отдых за пределами города.
Но в то время, как демон начал и продолжал свой пир, Вика лежала в теплой воде, запертая на ключ в ванной комнате. Как и люди внизу, она так же была под кайфом, полностью расслабленная, наслаждавшаяся грохотом тяжелой музыки в голове. До встречи с Ярославом Вика ненавидела металлическое звучание; ненавидела и не понимала, как можно было назвать ЭТО музыкой. Но именно хэви метал гремел в салоне крутой иномарки, в которую она прыгнула однажды, выбранная клиентами из прочих других девочек. Три человека было в машине тогда, и она оказалась на заднем сиденье рядом с мужчиной лет сорока, с грустным лицом и очками на глазах. Он был старше ребят, сидевших спереди и откровенно балдевших от заводного грохота, под который вокалист рычал что-то на неизвестном Вике языке. И, кажется, оба парня находились под химикатами, а в салоне машины стоял странный запах.
-У тебя красивые волосы, - негромко сказал мужчина в очках ей в самое ухо.
И голос его приятно кольнул ее сознание, будто искусный мастер нашел в огромной грохочущей стене совсем крошечную брешь для своей иглы. И пока что он оказался единственным из множества мужчин, кто обратил внимание на ее черные вьющиеся локоны волос, за которыми Вика старательно и подолгу ухаживала с детства. Она никогда не заплетала их, позволяя спадать ей на плечи и на грудь. Кажется, он первым заставил ее приятно сжаться, и его колющий голос что-то толкнул внутри, отчего все прочее вокруг утратило важность.
-Ты не такая как другие, - продолжил он, затем достал из нагрудного кармана темной рубашки крошечную зеленую капсулу, - Расслабься и наслаждайся. И о них забудь.
Кивком головы он указал на балдевших ребят спереди. Тогда Вика проглотила пилюлю, повинуясь внезапному голосу интуиции, требовавшей доверять этому человеку. Этот самый голос отчетливо доносился из той микроскопической бреши, проделанного тонкой иглой отверстия, и Вика не могла ничего сделать, чтобы он смолк.
Горький травяной привкус и сладкое ароматное послевкусье настроили сознание Вики на какую-то другую частоту. И на той частоте она могла четко разобрать изменившийся голос, утопавший в грохоте тяжелой музыки, что обрела твердую мелодичную структуру. Все это были песни, посвященные роду, прославлявшие нерушимость и святость родовых уз, призывавшие держаться вместе и вступать в бой против любых угроз разобщения. Во многих из этих песен рассказывалось о предательстве и возмездии за преступления, очерняющие родовые традиции и обычаи, порочащие неприкосновенность семейных отношений. Травяная пилюля переносила сознание Вики куда-то глубоко в давность лет, в родную семью – к любимому мужу и детям, которых у нее пока не было, и она не ждала их скорого появления в своей жизни. И она наслаждалась открывшимися перед ней образами гладкой и тихой семейной идиллии, позволявшей ей цвести и благоухать.
Но эта схема работала только рядом с Ярославом, таким именем представился мужчина в очках в тот вечер. Она не видела, как ОН расправлялся со своими жертвами, которых Ярослав откровенно ненавидел за их блуд и измены, и куда более гнусные извращения (например, свингерство). Нет, Вика могла указать лишь на страшного демона из Преисподней, зверя, невозможного для описания в словах. У нее просто не хватило бы нужного воображения. Но демону всегда была нужна тяжелая музыка, и она грохотала, пока лилась кровь. Вика не видела мертвых тел, однако чувствовала запах их крови, который, однако, не оставался на Ярославе.
Он позвонил ей за день до того, как на первом этаже его загородного коттеджа оргия перешла в жестокую расправу. Вика чувствовала его стремление овладеть ею прямо на пороге дома, упиравшееся в некую неодолимую преграду за шаг до близости. И не первый раз Ярослав хотел заняться с Викой сексом за все время их не столь уж продолжительного общения, и всякий раз его страсть гасла в самый последний момент, и в глазах его будто разверзалась черная мрачная бездна. И все, на что его хватало тогда, обнять Вику и прижать к себе сильно-сильно, будто после долгой разлуки или же перед неизбежным расставанием навсегда. И не было в нем ни единого намека на того ужасного демона, способного одолеть любого врага, не было в нем и намека на жажду крови падших мужчин и женщин, извративших и обезличивших семейные ценности до состояния рыночных отношений, где нет ни любви, ни доверия.
Но Вика была нужна ему, несмотря на все эти неудачные попытки близости. Рядом с ним Вика чувствовала облегчение, и понимала, что думала о нем непрерывно. Она понимала, что не боялась демона, понимала, что демон, со всей его жестокостью и неистовостью, был на ее стороне, что он был жив благодаря ей. Что он был жив в то время как она пребывала будто на другой планете, где были только она и ее семья, где была она и Ярослав, ради которого она и появилась на свет, ради которого и от которого продолжала род. И не было никого, кто посмел бы разрушить их семейное гнездо.
Там, в запертой ванной комнате на втором этаже загородного коттеджа на Вику снизошло озарение, от которого ей было еще лучше.
И вновь она не видела мертвых тел внизу, не видела ни капли крови, лишь чувствовала ее запах вокруг. На большом столе стояло несколько бутылок и бокалов с недопитыми мужчинами и девочками вином и пивом, блюда с недоеденной закуской. Пульт от музыкального центра, из колонок которого только что рубил хэви метал, правивший совсем недавней оргией на двух сдвинутых и помятых диванах, был крепко сжат в руках выпустившего Вику из ванной Ярослава.
-Что это за группа? – спросила Вика, едва он тяжело опустился на стул и сложил руки на столе, - Я искала эти песни в Интернете. Ничего не нашла. Кто поет?
-Моя жена, - не сразу сказал Ярослав, и она не была удивлена, лишь кивнула головой.
Взгляд Вики неотрывно блуждал по ложу недавней похоти и жестокой смерти нескольких человек.
-Я убил ее, - Ярослав потянулся за вином и налил целый бокал, на дне которого оставалось несколько капель, - Убил и избавился от тела. Сжег и развеял прах по ветру.
И вроде жуткие вещи он говорил, а Вике не верилось, что то рычание в песнях принадлежало женщине. Если только это был голос человека.
-Она раскаивалась за то, что причинила боль мне, детям, родным. Она раскаивается до сих пор, хотя я давно простил ее.
-Она гуляла?
-Хватило одного раза. У всех на глазах, во время торжества, которое закончилось массовым блудом во хмелю. Было слишком хорошо, чтобы она смогла сдержаться. А потом в нее тыкали пальцем, тыкали пальцем в меня, в наших детей, в наших родителей. Ей было трудно это вынести, даже дети осудили свою мать. Я сделал то, что она хотела сделать с собой. Я не позволил Валентине еще больше очернить ее имя.
-Это не ты, - дошло до Вики.
-Я только открываю ей дверь. Включаю тяжелую музыку, чтобы она вошла и не молчала в своих раскаяниях. Она всегда хотела справедливости, и я не могу осуждать ее деяния. Какими бы ужасными они не казались.
-Всякий раз, когда я слышу эти песни под действием твоих таблеток, я вижу образы. Дом, ты, дети. Все, что было давным-давно… Это ведь ее воспоминания, - догадалась Вика, и здесь ей стало не по себе.
-Я говорил тебе, что ты другая, - Ярослав допил из бокала и сразу налил еще, и вина из бутылки хватило на четверть бокала, - Я видел девушек, которым откровенно нравилось стоять на панели за деньги. Она убила их всех до единой, забрала с собой. После того как расправилась с другими содомитами их (девушек) руками. И здесь я ничего не могу поделать. Прости.
-Они тоже видели ее воспоминания, - Вика вынуждена была опуститься на стул, чувствуя, как пол уходит из-под ног, а внутри все похолодело.
Потерянный взгляд ее машинально переместился на ее собственные руки. Но нет, крови не было.
-Она и меня заберет? – голос Вики дрожал.
-Нет, пока между мной и тобой не будет связи, - поспешил успокоить ее Ярослав, - Посмотри на меня, Вика... То, что ты делаешь, торгуешь своим телом, совсем не твое. Что бы тобой не двигало, я вижу внутри тебя настоящую Женщину. Продажное тело убивает ее, ты знаешь. Ты хороша собой, тебе нужен мужчина, с которым у тебя должно быть и будет будущее. И больше никаких таблеток с моей стороны, чтобы она забыла о тебе.
-А если я не хочу, чтобы все закончилось? – неожиданно для самой себя заявила Вика изменившимся до неузнаваемости голосом, идентичным со знакомым ей рычанием, и ощутила вокруг себя приятную и знакомую вибрацию нескольких электрогитар и барабанов…
…без окончания…
Глава 25. Погребение
Я уже видел это место.
Не раз, и не два встречал на картинках жанра фэнтези, но иногда среди цветных фотографий реальных мест, чем-то схожих с тем, что было здесь и сейчас. И сюда меня привела тропа, протоптанная глубоко в лес теми, кто был здесь до меня.
Я стоял перед высоким деревом с толстым, в несколько обхватов рук стволом, кора которого была шершавой и твердой. В основании ствола была дверь, возле которой тропа обрывалась, приглашая меня внутрь. Где-то вверху, скрытые древесными сучьями и листвой, находились круглые окна, а это означало, что внутри дерева можно было перемещаться поэтажно.
Никто не встречал меня на входе. Обернувшись назад, я обнаружил, что исчезла и тропа, по которой я долго шел прямиком от трассы. И я хотел уйти, я должен был уйти. Тихо раствориться, растаять в этом мире. Ничто не держало меня, никаких обязательств, никаких долгов, лишь завершение чего-то очень важного для одного меня. И все, что у меня было с собой – съемный жесткий диск, да общая тетрадь с ручкой. Я не взял с собой никаких удостоверяющих мою личность документов.
Слишком поздно было отступать, да и лес не позволил бы, я это чувствовал. Попал в ад – рассчитывай только на Дьявола.
За входной дверью, однако, меня ожидала небольшая комнатушка с всклокоченной кроватью, пустым столом и стулом. Еще там было круглое раскрытое окно, подобное тем, что я видел наверху, пока стоял перед входом в древесный ствол. Выглянув из окна, я обнаружил, что нахожусь где-то довольно высоко от земли, окруженный сочной зеленой листвой. Это было и необычно и круто: только что я находился внизу, через мгновенье оказался далеко вверху, стоило лишь перешагнуть через порог. Будто вошел в некий портал. Да и дверь изнутри комнаты оказалась совсем другой, привычной входной дверью, выкрашенной в приятный синий цвет.
Но такое перемещение в пространстве было не главным ее достоинством. Потому что теперь я мог перемещаться и во времени. Назад во времени, назад в своей жизни, имея возможность увидеть все свои ошибки, совершенные мною прежде, чье скопление привело меня, в конечном счете, в это место. Назад во времени, имея возможность исправить их, имея возможность увидеть все варианты хода дальнейших последствий для переноса их на бумагу. Дом внутри дерева был создан именно для этой цели. Для этой цели я взял с собой толстую тетрадь, на которой уместилось бы все, что я должен был записать.
Опущу детство, слишком наивное, наполненное кучей спонтанных (по настроению) деяний или случайностей вследствие все того же детского наития, начиная от внезапного глотка чернил из стержня авторучки во время урока и заканчивая выкрутасами на похоронах деда и бабки, как будто для меня это были совсем далекие люди. В юности хватало и лжи перед родными и близкими, и хамства, и оскорблений и угроз в пылу гнева, и опрометчивости, выдаваемой за адекватный ответ на обиду, либо все той же глупости под маской забавы. Но именно в юности, я считаю, было два ключевых момента, повлиявших на мое будущее вплоть до дня моего похода в этот дом.
Был друг – Женька Воронов - знакомый мне с первого класса, хотя мы никогда не сидели вместе за школьной партой. Я частенько приходил к нему домой, поиграть в восьмибитную приставку «Денди», несмотря на то, что точно такая же приставка была и у меня. Впрочем, Женька больше помогал мне с математикой, в которой ориентировался лучше многих наших одноклассников. Но в той же степени, Женька обращался ко мне за помощью в освоении гуманитарных премудростей. И мои к нему походы, таким образом, не ограничивались только видеоиграми. Однако после девятого класса я бросил школу в то время как Женька прошел полный школьный период и поступил в строительный технарь. Тем не менее, наше общение не прекращалось еще год после его школьного выпуска. До того момента, пока я не связался с парой ребят, как оказалось, воспитанных улицей, и воспринимавших окружающую действительность трезвым взглядом, со всеми ее опасностями и несправедливостями. И все же у нас были общие интересы, нет, ничего криминального, ни наркота, там, ни алкоголь. Но не думаю, что данные подробности имеют значение, важно лишь то, что ради них ребята придумали прибегнуть к помощи Женьки. Разумеется, речь шла о том, чтобы оставить его с носом, «развести» как лоха. Конечно, Женька не был дураком, поэтому расчет был на мою с ним дружбу.
И я понимал, что поступаю не слишком по-человечески, понимал последствия. Выгода казалась намного важнее всех раскаяний, всех последствий, чтобы терзаться угрызениями совести. Тогда мне внушалось, что личный интерес должен быть на первом месте. Именно так все устроено, и откидывают от себя только круглые идиоты.
Но мое предательство лишило меня друзей. Только приятели, на время, на которых нельзя рассчитывать всерьез и надолго. И постепенно я свыкся с мыслью, что оно и к лучшему, и собственные интересы всегда важнее всего остального и надо пользоваться возможностями, представляемыми нам каждый день для собственного существования. Синяя же дверь комнаты вывела меня, шестнадцатилетнего обормота, прямо к порогу Женькиной квартиры. Было утро воскресенья, он оставался дома весь день, и я уже нажимал на кнопку звонка с целью попросить Женьку об одолжении, науськанный моими «друзьями», которые ожидали меня на улице. Впоследствии я не раз думал о возможности сказать Женьке что-нибудь другое, не связанное с подлинными намерениями моего визита.
-Привет, Женек, пойдем, прошвырнемся куда-нибудь, - предложил я с ходу.
-Ну уж нет, - категорично отверг он, - Мне завтра тему отвечать в технаре. Извини, готовлюсь.
-Вот и славно, - выдохнул я с облегчением и развернулся, чтобы уйти (дверь в мою древесную комнату никуда не делась, и только я видел ее и мог ей воспользоваться).
-Мне на следующих выходных предки «Сегу» подгонят с третьим «Мортал Комбатом». Приглашаю на махач.
-Крутяг, - еще больше повеселел я, - Договорились. Давай, пока.
-Ага, - кивнул он с довольным выражением на лице и закрыл дверь.
А я уже знал, что должен был сказать Игорю и Владу, моим ровесникам, остававшимися на улице. Мол, Женька нет дома, и его мать вообще сказала, что неделю он будет слишком занят, чтобы отвлекаться на что-то, кроме учебы.
Но хотя я поступил иначе, я понимал, что итог все равно останется прежним, и я все окажусь в этой комнате, лишенный друзей, и окруженный временными приятелями. Все из-за уже содеянного, того, что я сделал в реальном мире, и мои попытки что-то исправить реальному мне не помогут. Тот небольшой диалог с Женькой, закончившийся приглашением меня провести время за славным шестнадцатибитным видео мясорубиловом, о котором я знал не понаслышке, был не более чем вариантом развития событий, если хотите, поворотом в параллельную Вселенную, где никакого разрыва моих с Женькой отношений не произошло.
Еще была Ирка Федотова, по мне вполне милая девчонка, веселая, открытая, жившая на нашей улице. Было в ней много плавных черт, привлекавших мое внимание. И Ирка замечала мои взгляды на нее лишний раз, и мне становилось как-то не по себе от ее улыбки, будто я был недостоин ее внимания, и Ирка просто насмехалась над моими переживаниями. У меня была не одна возможность сказать ей все напрямую, выразить свое восхищение, хотя это действительно было трудно – признаться девушке в своих светлых чувствах. Но я так и не смог ни разу пересилить свою робость, сам не знаю почему моя нерешительность оказалась настолько сильной.
В конечном счете, Ира, которая была младше меня всего на год, загуляла с одним из моих приятелей, а впоследствии стала его женой. В последний раз я видел Иру слегка раздобревшей, потом ушел в армию, а когда я вернулся, молодожены уже переехали в другой конец города, и я больше не встречал ее вживую. Несколько раз Ира являлась ко мне во сне, и мне было приятно быть с ней, пока однажды она не просила меня отпустить ее. И я, похоже, отпустил, и больше не видел Иру в сновидениях все оставшиеся пятнадцать лет спустя. И моя нерешительность, не позволившая однажды завязать мне отношений с девушкой, которая мне действительно нравилась, начисто вычистила из моей дальнейшей жизни какие-либо попытки начинать какие-либо амурные похождения. Будто два проклятья были посланы на меня в юности, навязавшие мне чересчур закрытую от внешнего мира жизнь, для себя любимого, наполненную лишь тем, что было выгодно одному мне. И оттого я видел и осмысливал, но от того, что видел и осмысливал, я не испытывал хотя бы удовлетворения.
И вот я вновь перед ней, стою на пороге в целых пятнадцать лет, и время снаружи застыло на месте, и лишь я могу запустить его ход. Я знаю, комната сказала мне, что перешагнув его, я уже не вернусь обратно, и меня вновь ожидает моя юность, и прошедшие годы сотрутся раз и навсегда, и я забуду о них, и начну все заново, оттолкнувшись от конкретной временной точки. Я вновь буду восемнадцатилетним парнем, на пороге армейской службы, и не факт, что услышав мои признания, Ирка дождется моего возвращения, если вообще воспримет мои объяснения всерьез. Да конечно воспримет. Зачем тогда мне представлена эта возможность? Зачем тогда я в этой комнате? И уже сейчас я вижу в ее глазах заинтересованность и ожидание чего-то хорошего, что заставит ее сердце забиться иначе, что изменит что-то и во мне, заставит посмотреть Женьке Воронову в глаза и извиниться за свое предательство. Всего один шаг, который подобен погребению, откуда уже не вернуться, и по-прежнему больше не будет.
Черт… Как трудно решиться. Неужели для меня все настолько хреново?
без окончания
Глава 26. Посторонним вход воспрещен
Не первую ночь он чувствовал, что возле кровати кто-то есть. Закрыв глаза и повернувшись к стенке лицом, внезапно он ощущал на себе пристальный холодный взгляд кого-то внушительного, кого-то страшного, вошедшего в спальную комнату прямо из Бездны. Нечто старалось дотронуться до него, коснуться его плоти, но всего лишь просто изучало его взглядом, будто не в силах сделать хотя бы движение. Однако он ожидал этого прикосновения, напрягшись всем телом, готовый отправиться в небытие, если бы одним лишь прикосновением нечто лишило бы его жизни. А потом он переворачивался на другой бок, на секунду открывал глаза, и не видел в полутьме никого другого. После чего сон бескомпромиссно овладевал им.
Но посторонний в спальне был. И он был уверен в том, что нечто являлось к нему через зеркало, висевшее на стене напротив кровати. И хоть зеркало было совершено новым, каким-то шестым чувством он видел его почти расколотым, с недостающими кусками, на месте которых висела давнишняя паутина. Это был идеальный портал из астрала в реальный мир, и нечто пользовалось этой возможностью для появления в его доме. Для того, чтобы наблюдать за ним, готовящимся ко сну или уже спящим, совсем беспомощным и жалким. Нечто из разбитого зеркала, что было замаскировано под цельную структуру, приходило специально к нему, требовало от него постоянного напряжения в страхе, требовало долго не поворачиваться к себе лицом, и совсем не торопилось его прикончить.
Он был уверен в том, что может увидеть ужасную физиономию какой-нибудь ведьмы, самое пугающее смешение множества жутких образов из кинофильмов соответствующего жанра, от которых мурашки по телу и все холодеет внутри. Какая-нибудь ведьма с растрепанными волосами и раскрытой клыкастой пастью, готовая впиться в его плоть и растерзать на клочки. И, кажется, он уже видел в разбитом зеркале эту страшную, наполовину животную морду, чьи мерзкие мелкие глазки горели жадным хищным огнем, впившись в него острым взглядом. И от него нельзя было никуда спрятаться, казалось, нечто видело его в любом углу, и никакие стены не были ему преградой.
Нечто было повсюду, не в одном только зеркале напротив кровати. Газовая плита, например, грозила взорваться, и он слышал пиканье таймера бомбы где-то внутри нее пока горел газ. И снова эти опасения имели в основе своей экран телевизора, демонстрирующего жуткие кадры репортеров с места очередной трагедии, или же монитор компьютера, подключенного к Сети, где можно было с легкостью найти чернуху самого разного качества. И он стремился как можно скорее выключить конфорки, ни одной лишней секунды не задерживаясь у плиты. Раковина с холодной и горячей водой в кухне, например, жутко гудела и дрожала от неестественно сильного напора, стоило лишь крутануть краники. Вода будто выдавливалась под мощным давлением, изрыгалась из какого-то бездонного чрева, готового вывернуться наизнанку от рвоты. И он мог чувствовать мерзкий запах, исходящий от мощных струй. Даже кровать, на которой он спал, словно пленяла, приковывала к себе каждый член его тела и не выпускала из своей хватки до его пробуждения.
Но что же, в этой чертовщине было что-то приятное, что-то бодрящее, чего ему не хватало в обыденности похожих друг на друга дней. Конечно, он понимал, что все эти визуальные образы, звуки и запахи были только в его голове, забитой всякой гадостью из уст средств массовой информации или социальных сетей. Однако этой гадостью он питался с охотой. Он хотел мурашек по телу, приводящих его усыпленное прессом однообразия сознание в чувство. Он чувствовал дискомфорт на протяжении всего дня в предвкушении возвращения домой, где его ожидало темное нечто, «ласки» которого были бы сродни ласкам нежных девичьих рук. Та ведьма в зеркале, наблюдавшая за ним неотрывно, окружала его своей «заботой», разливая свою темную энергетику в доме, и он знал, что ведьма всегда ждала его, чтобы дать ему желаемое. Все в доме подчинялось ей.
Но вот однажды друзья вытащили его из дома в клуб. Были только они, никого посторонних, все было оплачено, и двух-трех часов хватало на то, чтобы посидеть в расслабленной обстановке, даже поиграть в пинг-понг. Кто-то пригласил девушек. И на тот момент он чувствовал себя отдохнувшим, как будто выспался поле глубокого сна. Ощущения были точно такими же, как и те, что он испытывал в привычных и родных четырех стенах. И он практически не помнил о ведьме в зеркале и ее силе, в которой так нуждался.
Его новую знакомую, одну из тех девушек в клубе, звали, а впрочем, совсем не имеет значения, как ее звали. Пусть будет – А. Главным было то, что она ему понравилась с первого взгляда. Как будто ребята знали, что именно она устроит их друга, нуждавшегося в отдыхе, похудевшего и какого-то осунувшегося, что называется, горевшего в последнее время. Хотя он и шутил и старался выглядеть вполне бодрым и живым, все было совсем не так. Ведьма в доме требовала свое, и взамен своим возможностям требовала его силы.
И вот А. вошла в его дом, и в тот же миг он будто проснулся, будто вынырнул откуда-то из самой глубины. И он увидел, как все было на самом деле. В зеркале не было никакой ведьмы, стоявшей над ним по ночам и наблюдавшей за ним из своего логова сквозь стены. Газовая плита оставалась обычной газовой плитой без какого-либо таймера взрывного устройства внутри (что не отменяло аккуратности и осторожности при ее эксплуатации), а из кранов кухонной раковины текла обычная вода, чей напор отлично регулировался движением руки. Но важнее всего была знакомая дрожь внутри, один в один схожая с тем, чем он наслаждался при просмотре видео, щекотавшем нервишки по вечерам.
Все рушилось в его голове в тот момент, когда он держал А. в своих руках, когда чувствовал ее такое хрупкое тело, когда целовал, ведомый одними только инстинктами, и не было больше ничего - ни вокруг, ни внутри - что заслуживало его внимания. То, что было – бесконечные мгновенья наслаждения: поцелуи, ласки, трепет двух сердец, горячая страсть, невесомость внутри. И он сам не ожидал от себя того взрыва чувств, охвативших его с ног до головы, вырвавшихся из него целым фонтаном, до того, кажется, совсем незаметных.
Когда же А. оставила его наутро, и он проводил ее до остановки, и вернулся в дом, нечто темное, исходившее от зеркала в спальне, вновь наполнило каждый угол. И оно оказалось не просто привычным, по вчерашнему исчезновению чего он вдруг ощутил тоску, но свежим, каким-то заново рожденным, а потому полным новых ощущений. Ничто никуда не делось с появлением А. в доме, больше того, А. позволила ведьме в зеркале взять небольшую паузу, сделать полноценный вдох, набраться новых сил.
И тогда он понял, что ведьма ничем не уступала его новой подружке. Он понял, что страсть, бушевавшая в нем во время недавних ласок, хоть и была его частью, прежде скрытая и обузданная, могла взять над ним верх всего лишь на время, тогда как то, что происходило в его голове, взятое под контроль ведьмой в зеркале, принадлежало ему постоянно, задремавшее совсем на чуть-чуть, и то не всегда. Ведь он был уже настроен услышать краем уха и увидеть краешком глаза то самое, что приятно пугало его перед сном, придавая ведьме у его кровати ведьмины черты. А. с трудом вписывалась в его сложившийся за долго время уклад жизни, и ценность новой подружки оказывалась не такой значимой, как он мог ожидать.
Он был в плену образов и ощущений, окружавших его в четырех стенах. Пусть это были образы холодные и мрачные (и он знал об этом), и А. четко обозначила их холод и мрак, дав ему возможность погрузиться в полную им противоположность, пусть заставила его переживать и хотеть увидеть ее снова, пусть показала ему насколько он ослаб, оставаясь наедине со всей этой чертовщиной. Однако, это все, что имело для него смысл, держало в тонусе, ради чего он еще чувствовал себя живым, ради чего мыслил. Несмотря на всю ту гадость, что он хотел видеть и слышать снова и снова, он не утратил чувства своего присутствия в этом мире. Все, что могла предложить ему А. – отвлечение. Быть для кого-то, двигаться в кем-то указанном направлении, не сворачивать в сторону.
А он хотел ошибаться. А он хотел слышать то, что было важно ЕМУ, хотел видеть все, что было вокруг, не только цель впереди, возможно, совсем бессмысленную, ничтожную, такую, например, как природный инстинкт. Он знал себя лучше всяких А., лучше, чем кто-либо. Он не должен был быть зависим от внешних воздействий, указующих ему направление. Никто не должен был ковыряться в его голове, захваченной нечто, перенастраивать ее под свои нужды. Его образы, звуки и запахи принадлежали только одному ему, и ему было неплохо с ними. И он хотел этого драйва, заставлявшего сердце биться если не в страхе, то в волнении точно. Да, А. понравилась ему как женщина, он хотел тискать ее в своих руках еще и еще, хотел целовать в губы, целовать страстно и долго. Но было ли это желание подлинного его, не желавшего быть ведомым кем-то со стороны?
конец
Глава 27. Инстинкты
Иван абсолютно не помнил, как оказался у кровати Даши, он вообще ничего не помнил с того момента, как услышал по телефону три страшных слова: дочь в больнице. Звонила школьный врач – Эльза. Она почти плакала, из объяснений Иван понял, что у Даши была серьезная черепно-мозговая травма, девочку нашли на территории школы, в луже крови. Кто-то ударил десятилетнего ребенка по голове камнем, оставленным на месте происшествия.
Однако, в тот момент, Ивану было все равно кто и почему. Он примчался к дочери прямо с работы, бледный как полотно, дрожь колотила его с ног до головы, правда, всего этого он не замечал.
-Где она? – неустанно повторял он подобно в каком-то бреду, едва только переступил порог больницы и всю дорогу до палаты в сопровождении Эльзы и нескольких медсестер.
Ноги плохо слушались своего хозяина, голова была наполнена тяжестью и кружилась. И его поддерживали под руки, иначе Иван просто завалился бы на пол уже на входе в приемное отделение. Кажется, даже известие о гибели жены Олечки он переживал в разы легче. В этот период беспамятства Иван просто похудел, сделался легче ветра.
Но вот и палата. Одиночная, бесшумная. Эльза помогла Ивану опуститься на стул возле кровати с Дашей, голова девочки была обмотана бинтами. Иван долго рассматривал дочь, не веря в то, что это была она, как было с Ольгой, которая лежала в гробу, и он не мог поверить в то, что это была его жена. Затем на миг он зажмурился, сделал глубокий выдох, чувствуя неприятную дрожь внутри, а потом осторожно сжал маленькую ладошку Даши в своей руке. Иван не чувствовал слез, не чувствовал кома в горле, и ему было все равно, что он не мог заплакать. Все было так неестественно.
-Того, кто это сделал, уже ищут, - совсем негромко сказала Эльза.
-Идите вон, - как-то на автомате потребовал он, не выпуская рук дочери из своей хватки, - Идите к черту. Немедленно вали отсюда на хрен.
Ее голос неприятно раздражал. Ее голос будто замкнул некую электрическую цепь внутри него. Ее голос был подобен рубильнику, до ужаса исправно выполняющему свою функцию по воле руки. И несмотря на то, что Эльза знала Ивана как тихого и застенчивого человека, вкалывавшего ради дочери в две смены, и попросту обессилевшего на гавканья или рычания, здесь и сейчас страшный зверь открылся ей буквально во всей своей красе. Хищник, волк, пока что оскаливший клыки как предупреждение. И это все внимание Ивана было занято дочерью, и он глаз не сводил с девочки, зато хищник впился острым взглядом в Эльзу, и звериные глаза полыхали ярким и холодным враждебным огнем.
-Убью за нее. Растерзаю на клочки, горло выгрызу, - все так же, не повышая голоса, пригрозил хищник.
И Эльзе не стоило обижаться, и было бы странным, если бы Иван не проявил бы вообще никакой реакции. Но вместе с тем он вдруг резко дернулся на стуле и замер. То рука Даши, сжатая в пальцах отца, неожиданно дернулась, как бы призывая хищника успокоиться. И зверь пропал, но Эльза, все-таки, вышла, оставив отца и дочь вдвоем. В отличие от Ивана, Эльза не могла сдержать слез, она плакала всю дорогу от школы до больницы, находясь рядом с покалеченной Дашей. Девочка была покалечена уже одной только потерей матери пять лет назад, и кроме отца у нее больше никого не осталось. Иван жил дочерью, Даша старалась поддерживать его в меру своих хилых силенок. И Эльза даже гордилась стойкостью этого милого создания, гордилась образовавшимся союзом отца и дочери, переживших тяжелый удар.
Иван же не выпускал руку дочери ни на миг (сколько помнил). Два дня он провел на этом стуле, будто намертво прирос к нему пятой точкой, без еды и воды, без желания сходить в туалет. Жуткие перемены произошли с ним за это время: осунулось и исхудало лицо, одрябла кожа, покрывшаяся морщинами, поседели волосы, взгляд глаз потух, замедлилось и ослабло дыхание. Голова периодически опускалась, глаза норовили слипнуться. Но никакая сила не смогла бы разъединить сцепленные руки отца и его дочери, наполненные изнутри бледным теплым сиянием передающейся от Ивана к Даше жизненной силы. И когда он открывал вновь слипшиеся глаза, он отчетливо видел свет, стремившийся прямо к ее голове, в место жестокого удара.
За два дня Иван ослаб настолько, что вот-вот мог свалиться со стула. Не хватало сил, чтобы издать хотя бы членораздельный звук. Что-то происходило вокруг него, в палате то и дело появлялись люди, говорили о чем-то, пытались обращаться к нему, спрашивали в надежде услышать ответы.
Даше было больно, он чувствовал все ее переживания, и физические и внутренние, однако его сила, переходившая в тело дочери, будто взяла девочку в свои руки, чтобы согреть и приласкать, и источник боли был надежно окружен и отрезан от всего остального тела. Когда-то Иван не мог сдержаться и прикоснулся к телу Ольги в гробу, провел по ее холодному лицу рукой, и не мог отнять ее, будто хотел прикосновениями оживить жену. Тогда что-то произошло, он не знал, что именно, но что-то определенно случилось. И ждало своего часа.
И в какой-то момент он открыл глаза и обнаружил себя лежачим на кушетке, приволоченной из коридора, все в той же одиночной палате с Дашей. Его место на стуле занимала Эльза, сжимала в руках руку его дочери. Сама Даша была в сознании, и он отчетливо видел мягкое сияние в хватке сцепленных рук Эльзы и ребенка, проходящее прямо к голове девочки.
-Папа… - слабым голоском выдохнула Даша.
-Привет, - улыбнулась ему Эльза.
Он с трудом мог подняться и сесть на кушетке, кружилась голова, мучили голод и жажда. Он отдал дочери слишком много своих сил. И, кажется, Эльза заняла его место. И она тоже поддерживала девочку; как такое могло быть, и было?
-Как вы себя чувствуете, Иван? – спросила Эльза.
Она отпустила руку Даши, чтобы коснуться ее отца. И он ощутил теплую энергию, мгновенно разлившуюся по всему его телу. На миг он даже задержал дыхание. Он сразу понял, что происходит.
-Хочу есть и пить, - негромко пробубнил Иван, - Кажется, я истощен.
-Я понимаю, - кивнула головой Эльза, - Я все устрою. А пока, вот, возьмите.
На тумбочке возле кровати Даши были фрукты, сладости, сок; Эльза протянула Ивану очищенный апельсин.
-Откуда все это? – не мог не спросить Иван, который знал ответ.
-От неравнодушных людей, - только сказала Эльза.
Она вышла из палаты, намереваясь решить вопрос с едой для него.
-Как ты, милая? – спросил, наконец, Иван, чувствуя, что не может подняться на ноги, но взгляд его не терял дочь из виду.
-В голове все гудит, - все так же негромко ответила Даша, - Было больно, но мама Эльза хочет мне помочь. В ее руках я не чувствую боли.
-Угу, - кивнул он, тщательно разжевывая каждую апельсиновую дольку, чтобы было как можно больше бодрящего кисловатого привкуса, - Кто это сделал с тобой?
-Я не помню, папа, - призналась Даша, - Я была на улице, потом проснулась здесь.
-Прости, что я не могу встать и подойти к тебе, моя девочка. Я должен был тебе помочь пережить. Я сейчас очень устал.
-Я знаю, папа. Я чувствовала, как ты был рядом, как держал меня в своих руках, - в ее словах не было ни слова неправды, в ее словах было много тепла, от которого в груди Ивана стало легче.
Вернулась Эльза, принесла с собой два контейнера - с подогретым пюре и домашними котлетами и салатом.
-Не отпускай ее сейчас, - только сказал Иван, едва Эльза вновь опустилась на стул, - Ей нужна ласка, чтобы боли не было.
Эльза вновь взяла девочку за руку, и вновь мягкое сияние устремилось к перебинтованной голове Даши. Лишь после этого Иван взялся за ложку и вилку.
-Даше нужна мама, - в тишине заметила Эльза, - Ей нужна семья. Полноценная семья…
-Я согласен, - как-то без промедления ответил Иван, впрочем, он не торопился в каждом своем движении, - Ребенок назвал тебя мамой, вряд ли из-под палки. Я вижу этот свет, чистый и открытый. Это исцеляющий свет. То, что мне недоступно.
Он совсем не стеснялся сказать об этом. Он мог лишь поддержать жизнь дочери, но на исцеление был не способен. Наверное, это понимала и Даша. Хотя, почему «наверное»? Его дочери было необходимо исцеление. Материнская ласка, никем и ничем незаменимая, каким бы хорошим отцом он не был, как бы яростно он не защищал своего ребенка.
-Я боюсь, что могу зайти слишком далеко в своем стремлении уберечь ее от опасности. Никогда прежде не было ничего подобного. Никогда на мою дочь прежде не поднимали руку.
-Я понимаю, - поддержала его Эльза, тепло внутри нее явно передалось с чистым нежным сиянием Даше, что девочке было только на пользу, - Я обещаю быть хорошей матерью.
И даже без ее нового прикосновения к нему – целительного и живительного – Иван почувствовал этот освежающий прилив, нахлынувший по негласной ее воле, от которого он увидел себя таким же малышом, что и его дочь, всегда тянущимся к ласкам матери.
-Спасибо, папа, - не сдержалась Даша…
конец
Глава 28. О вкусах не спорят
И хотя о вкусах не спорят, для него этот вкус был бы самым лучшим, несравнимым ни с чем. Своего рода, этот вкус позволял ему жить. Соленый, но вместе с тем приторно сладкий, какой-то легкий. Сложно описать то, что было в нем особенного, чего не могло быть ни в каком другом. И ни в коем случае этим вкусом нельзя было злоупотреблять, чтобы не сбить приятное, с возбуждающей все естество кислинкой послевкусие. И он не злоупотреблял, и возбуждающее с кислинкой послевкусие оставалось во рту на несколько дней, ничем не сбиваемое, доминирующее над ним каждый миг его Бытия.
Конечно же, это был вкус крови. И ради нее он жил, ей поддерживал свое существование. Все это была свежая, еще не остывшая кровь. Он практически не помнил, сколько жертв было, проливших ее, но это и не имело значения; почему он должен был знать количество убиенных? И все это были женщины, молодые и милые красавицы, лишенные своих жизней ради капель крови, которая собиралась из смертельной раны в подготовленный сосуд и выпивалась им неспешными глотками. Он вкладывал в каждый свой глоток максимум наслаждения, делая короткие паузы между ними. Будто чувствовал и проникался индивидуальностью той или иной жертвы.
Кто бы что бы не говорил, но даже кровь имеет свою неповторимость. Он видел страх и обреченность в глазах несчастных женщин, каждая из них была особенной, значимой для кого-то, имевшая особую ценность. И он будто проживал жизнь той, чью кровь с таким наслаждением пил, смакуя каждый миг. Он чувствовал, как внутри него все дрожит и утонченно трепещет, как сладостно замирает сердце, заставляя остановиться само время. Это было на каком-то особом уровне восприятия времени и пространства, где-то в материи самой Вселенной, там, где целая бесконечность душ покоится в мире с каждой из них, и каждая утрата наносит непоправимый урон.
Поначалу ему было все равно. Поначалу он просто хотел этой крови, хотел, чтобы было просто хорошо. Младенец, рожденный на свет, незнакомый с миром, но приученный к материнской ласке, он должен был набираться необходимых сил. Ради крови он появился на свет по воле алчных до власти людей. Бесплотный дух, устрашающая выдумка, требующая постоянной подпитки, и только кровь непорочного женского начала угодна ему в жертву. Но, наверное, жрецы и сами не до конца понимали, что именно пытались создать. Им нужно было лишь удержаться у кормушки, а потому его собственное освобождение было вопросом времени.
И вроде бы он был надежно заперт жрецами внутри каменного изваяния, и никто из них, движимых лишь своим непомерным эго, не знал на самом деле о его существовании, его клетка оказалась совсем хрупкой. И он знал о том, что мог покинуть ее при первой же возможности, но оставался внутри только потому, что получал то, что оказывалось невероятным наслаждением. При этом он не прилагал абсолютно никаких усилий, все делали жрецы.
Но вот их правление закончилось: народное восстание однажды прервало этот жестокий диктат, который утонул в распрях и борьбе за власть. Жаждавший справедливости народ разрушил это ужасное место, залитое кровью множества принесенных в жертву людей, превратил каменный тотем в руины, тем самым дав свободу Ему - бесплотному духу. Новые правители оказались ничем не лучше своих предшественников, преследуя свои собственные интересы. Раздумывать о ценности человеческой жизни стало совсем некогда и простым людям. Что уж говорить о чистоте и трепете такого ранимого, открытого женского естества, раздавленного животными инстинктами, которым неведомо человеческое сострадание.
И вырвавшись из прежней каменной клетки, он быстро нашел себе подходящего хозяина, часто поднимавшего руку на свою жену. И в тот миг могучие мужские руки обрели новую силу, и знакомый запах крови несчастной молодой женщины проникал в каждую частицу его сознания. Но не дурманил, даже наоборот, все движения должны были быть четкими и рассчитанными на желаемый результат. А потому обезумевший от ревности муж, лицо которого кровоточило будто от множества ран и было похоже на устрашающую маску (и это была кровь его женщины), не стал колотить супругу в припадке ярости, а вместо этого привязал бедняжку к кровати с намерением разделаться с беззащитным и хрупким созданием при помощи охотничьего ножа. Темная алая кровь из перерезанного горла наполнила подготовленную деревянную кружку почти до краев.
Он был в восторге. Та, чья кровь наполнила деревянную кружку почти до краев, была очень даже хороша собой. Ее стройная и грациозная фигурка наверняка соблазнила не одного мужчину, и продолжала заставлять других мужчин обращать на себя внимание уже будучи принадлежа самому «достойному» из них. Ее необходимо было носить на руках. Она просто цвела, каждое движение ее наполняла необыкновенная легкость, она таяла как снежинка, стиснутая в объятьях, а ее собственные руки были как крылья изящного лебедя. И когда муж не впадал в припадки ревности, и брал ее на руки, то нежные крылья обхватывали его шею, отчего все в нем приятно теплело и трепетало. В белом платье она казалась воплощением самой Женственности, самой Грации, самой Неприкосновенности. О, скольких подобных ей красавиц Он видел в храме жрецов, сколько подобных ей прелестниц лишились своих юных жизней на жертвеннике возле каменного изваяния. Он ясно видел восторг на лицах жрецов, всецело поглощенных этим вечно завораживающим людской рассудок осквернением хрупкой природной непогрешимости и чистоты. Как будто неподдельная ненависть к ней овладевали их сознанием в храме. Как будто не должно было быть столь прекрасных созданий, милых девушек, среди людей, и оттого в каждом движении жрецов только прибавлялось физических сил. И настолько легко жрецы забирали юные девичьи жизни, настолько легко люди расставались с самым ценным, что только могло быть у них.
Привязанная к кровати молодая женщина наблюдала вовсе не мужа, взятого в плен бесплотным духом. Она все поняла в этот страшный для нее миг. Она будто оказалась в храме жрецов, разложенная на жертвеннике, и каменный истукан смотрел на нее сурово в ожидании ее подлинного воплощения. И, кажется, она разрешила рукам мужа слегка прижать ее прелестную головку к кровати, чтобы тому было удобнее одним резким и сильным движением ножа глубоко рассечь гладкую ее кожу, откуда тотчас хлынула кровь.
Природная покорность – вот чем была наполнена наполненная почти до краев деревянная кружка. Но особое наслаждение заключалось в том, что он добыл кровь своими руками. В первый раз он САМ контактировал с жертвой. В первый раз он САМ чувствовал ее нежную плоть. В первый раз он САМ разрушил ее. Сейчас кровь была особенно приятной на вкус. Сейчас он чувствовал себя по-особенному, не просто полным жизни и сил, сейчас он чувствовал себя каким-то недосягаемым, бессмертным. Глоток за глотком открывал ему новый мир, в котором обитали эти прекрасные, идеальные, существа, наполненные светом так, как если бы были им самим. Их было куда больше, убиенных самыми разными способами и самыми разными людьми из самых разных побуждений, но с неизменной животной страстью.
Он сменил много тел, жестокость в которых доминировала над всеми прочими чувствами.
Но что в итоге?
В какой-то момент он испил очередной крови и не ощутил привычного приятного вкуса. Больше того, ее кровь отвратительно горчила, пропитанная целым букетом ужасных запахов, оставшихся во рту нового убийцы. Алкоголь, табак, что-то еще, что девушка – милая, трепетная, беззащитная – употребляла на протяжении длительного времени. И вроде бы она была ухожена и следила за собой, но то, что было внутри нее, никак не соответствовало тому, что он хотел видеть. То, что было внутри нее, не позволяло быть ее воздушному, похожему на легкую и едва заметную дымку, готовую вот-вот растаять в чистом воздухе, естеству среди прочих женских начал в их фантастическом мире, который он видел, но в который не мог попасть. В том мире она была чужаком.
И тогда он убил снова, но необходимый ему вкус вновь отсутствовал. И снова ужасная горечь, которая внезапно раздражала. И так происходило повсюду где бы он не появился, преодолевая огромные расстояния без труда. Он понимал, что кровь была единственным источником его собственной жизни, что ему нужна была кровь, подобная той, что он испил из тела жертвы, убиенной лично им самим в первый раз. Он понимал, что все изменилось. Он начал тратить слишком много сил на поиски подходящей ему жертвы, и эти затраты не стоили нужного результата. Ведь весь самый вкус крови хранился в моменте предсмертной агонии. В обреченности и покорности перед неизбежным концом едва начавшейся жизни, когда только яркое солнце и чистое небо поутру, и воздух наполнен запахами свежих цветов, от которых в груди весна разливается.
Теперь все было не так. Теперь животные инстинкты убивали жертв изнутри, искажали, видоизменяли и заставляли грубеть нежное от природы естество. Он видел не только алкоголь, табак, наркотики, заполнявшие женское начало с юных лет. Он видел не только разврат, творимый над юными красавицами едва ли не их собственной воле (если вообще ими не приветствуемый), похоть за бумажные фантики и медяшки с цифрами, групповые оргии, сопровождаемые загрязняющими и дурманящими природную непогрешимость веществами. Он видел не только содомию, снимаемую на кинокамеры за деньги и выдаваемую за искусство. Не было больше обреченности и покорности в предсмертной агонии. Скорее обыденность, норма, что так и должно быть, и близкого и неизбежного конца не стоит бояться, а значит не осталось ничего ценного.
Его новой (после долгих поисков) жертвой должна была стать немного упитанная молодая женщина, у которой еще не было мужа, но имелся постоянный молодой человек с неустойчивой психикой. Женщина часто помогала ему справляться с его взрывным нравом, легко успокаивала одними только прикосновениями и спокойным негромким голосом. Она любила его, она хотела быть с ним, она хотела от него детей.
Он же дождался очередного психоза жениха, позволившего ему войти в его тело, и только тогда обнаружил невероятный по своей мощи и бурливший источник энергии, против которой оказался бессилен. Жених не раз и не два мог поднять на возлюбленную руку в момент этих эмоциональных всплесков, вызванных внешними факторами, доводившими его до бешенства, и возлюбленная рисковала без труда стать спусковым крючком его агрессии и серьезно физически пострадать. Лишь образ ее предсмертной агонии, образ одной только гримасы боли намертво блокировал все возможности агрессии против нее. Этот образ ее мук, ее слез, заставлял жениха тянуться к ней. Образ заставлял желать от нее успокоения, желать ее открытой доброй исцелявшей все в нем улыбки, желать ее мягких прикосновений, желать услышать ее негромкий приятный голос. Образ ее бездыханного тела блокировал все попытки причинить невесте зло.
Он почувствовал такого же бесплотного духа внутри этого человека, почувствовал, как становится его добычей, благодаря которой тот набирался новых сил. Будто ожидал свою жаждавшую крови жертву. Очередную…
конец
Глава 29. Сказка о ласке
…Боль возобновилась ближе к обеду. Она, конечно, была терпимой, не сильной, но сковывала и тормозила все движения. Потому Катька рекомендовала подруге оставаться подольше в сестринской комнате до окончания рабочего дня, обещавшего Марине растянуться на целую вечность.
Где-то после обеда в сестринскую комнату заглянул белобрысый Стас Ребров, врач отделения, который был старше Марины на десять лет, и которого она побаивалась с самого первого дня работы в больнице. Уже две недели прошли с того момента, а эта опаска никуда не делась, уж очень Стас казался суровым для своих подчиненных.
-Ты не видела Кравцову? – как-то резко спросил Стас, войдя в комнату и застав Маришку за столом с бумагами.
Нет, сегодня Тамара Кравцова вообще в клинике не появлялась, и просила ее прикрыть. Услышав негромкий и скованный отрицательный ответ Марины, Стас развернулся с намерением выйти.
-Сильно болит? – неожиданно услышала она тихий и какой-то отеческий голос прямо рядом с собой.
Стас был возле нее, смотрел на нее внимательным взглядом, и этот взгляд расслаблял, успокаивал все внутри девушки. Взгляд Стаса пронзал ее всю с ног до головы, она вдруг поняла, что он знал о ее боли, с которой Марина не могла справиться с самого утра. Стас совсем не был грозным в эти минуты, наоборот, кажется, сейчас в целом мире не осталось никого, кто мог бы ей помочь, наконец, одолеть боль.
-Угу, - почти беззвучно кивнула она головой.
Усталость навалилась на нее всей своей тяжестью, и в сидячей позе девушка чувствовала себя немного лучше.
-Ты можешь встать? – тем не менее спросил Стас, и она поняла, что с трудом чувствует свои ноги.
И тогда Стас поднял ее на руки и опустил на диван. Затем он раскрыл несколько пуговиц ее халата, слегка обнажил красивую ее грудь.
-Давай я послушаю тебя… Дыши…
Стас снял с шеи стетоскоп, аккуратно прижал его прямо к сердцу девушки.
Марина сделала несколько глубоких вдохов, чувствуя стальную иглу, застрявшую в груди с самого утра. Она старалась дышать осторожно, чтобы не усиливать боль. Она отчетливо чувствовала свое частое сердцебиение. Вероятно, ее осторожное дыхание и выдало девушку перед Стасом, хотя ей было все равно. Пусть он услышит ее боль, пусть не уходит.
-Давно болит? – он, наконец, закончил осмотр.
-Да, - негромко выдохнула Марина.
-Закрой глазки, девочка, - тихо попросил Стас, после чего опустил руку ей на грудь, - Расслабься.
Его прикосновение было очень нежным, почти неощутимым, совсем легким. Его прикосновение было настолько теплым, настолько просто проникало сквозь плотную ткань халата и будто совсем не знало никаких преград, что все внутри Марины пребывало в состоянии готовности вот-вот вспорхнуть и сорваться далеко от земли. Она закрыла глаза и провалилась в теплую бездну, где могла дышать легко и непринужденно. И хоть она все еще чувствовала сильное сердцебиение, она совсем не боялась его, и острая стальная игла в груди грозила переломиться.
-Вчера вечером отчим ударил меня, - совсем негромко призналась она, желая выговориться и чувствуя слезы под прикрытыми веками, - Не первый раз он хочет меня, злится и угрожает в ответ на мои отказы. Мне пришлось уйти из дома, я ночевала у подруги.
-Он ударил сюда? – все так же мягко уточнил Стас, не отнимая руки от ее сердца.
-Мне было плохо ночью, мне вызывали «скорую». Катька просила не выходить на смену, просила остаться дома…
-Все хорошо, - успокаивал ее Стас, видя полоски слез, тянущиеся по ее щекам, - Здесь тебя никто не обидит.
Его прикосновение нежно толкнуло Маришку прямо в сердце, отчего во все стороны хлынула мощная, и какая-то живая энергия. Его прикосновение заставило реальность вокруг моргнуть, исказиться. Его прикосновение перенесло Марину в другое измерение, в спальную комнату какого-то замка, заполненную приятными цветочными ароматами и запахом скошенной травы за раскрытыми ставнями окна. Стас определенно усыпил ее.
-Где я? – пыталась понять Марина, оказавшись на подушках шикарной мягкой кровати.
-В безопасности, - улыбнулся Стас, впервые за все то время, сколько она его знала, - Тебе нужен отдых. Никакого волнения, никаких тревог. Пусть твое сердечко успокоится. Позже тебя посмотрит специалист. Ни о чем не беспокойся.
-Как такое возможно? – недоумевала она, чувствуя тепло внутри, тепло Стаса, расслаблявшее и питавшее ее тело.
-Возможно.
-Я все еще в больнице, правда? – попыталась здраво мыслить она, понимая, что совсем не должна была мыслить.
-Да, ты все еще в больнице, - заверил ее Стас, - Давай все вопросы позже.
То, что окружало ее, пропитанное приятными запахами и освежающей легкостью, являлось стремлением Стаса позаботиться о ней, о той, которая была такой слабой и совсем одинокой. Эта комната была воображением Стаса, воплощенным в реальность исключительно для нее одной. Там, за окном она видела чудесный сад, залитый солнечным светом, насыщенный красками, дышащий полной жизнью, будто только-только обретший право на существование. Она видела удивительных птиц, перелетавших с ветки на ветку, видела оленя и единорога, во всем их величии, будто владевших этим сказочным местом.
Да и сама Марина изменилась, и вместо привычного медицинского халата на ней было длинное белоснежное платье с отливом, в котором она чувствовала себя очень и очень комфортно. Как самая настоящая сказочная принцесса, находящаяся в самом эпицентре чудес, придуманных, чтобы раскрасить ее темно-серую жизнь. Не хватало лишь принца на белом коне, но он был и не нужен здесь, и она понимала, что это место принадлежало только ей, и среди всего этого великолепия она чувствовала себя полностью завершенной. Расцветшей и дарующей свою силу на благо жизни подаренному ей райскому уголку. Она могла попытаться выбраться через окно наружу и приблизиться к оленю и единорогу, коснуться их рукой, но чувствовала, что не в том заключался смысл созданной Стасом реальности, что Марина с легкостью могла разрушить ее в своем стремлении покинуть стены спальни, из которой, кстати, не хотелось выходить даже по нужде.
-Как самочувствие? – поинтересовался Стас, навестив ее на следующее утро ее изоляции, - Я вижу, ты здесь прямо в шоколаде.
Несмотря на его добродушную искреннюю улыбку, он был слегка не форме. Марина отчетливо разглядела в глазах Стаса тревогу, на которую он старался не обращать внимания, но удавалось ему это не очень.
-Напиши на этого мудака заявление, чтобы впредь не распускал руки. Тебя же посмотрит Соловьева, она хороший врач. Она скоро будет здесь, когда освободится.
Стас обнял ее.
-Поверь, я не бросаю в беде, я не могу. Я давал клятву.
Уж в этом Марина не должна была сомневаться. Стас хорошо знал свое дело. Люди благодарили его за его упорство, и морально и материально. Несли деньги, элитный алкоголь, оставляли номера телефонов и визитные карточки. У Стаса хватало связей.
И заключенная в его приятные объятья, Марина ощутила легкую его дрожь, знакомый ей озноб, изо всех сил скрываемый Стасом, но все же заметный.
-Я не спал ночь, был занят, - пояснил он без всяких колебаний, - Не обращай внимания.
-Тебе нужно прилечь, - не сдержалась Марина.
Стас только кивнул, явно постеснявшись сам попросить ее об отдыхе. Он не хотел ее беспокоить, чувствуя, как она еще не окрепла в полной мере. Однако, Стас сам был ослаблен. Что-то произошло с ним ночью, что отняло от него большой кусок. Марина подумала, что будет лучше, если она сделает с ним то же, что он делал для нее. Она не имела никаких оснований не позаботиться о нем, не дать ему той же заботы и ласки, которыми Стас руководствовался, устроив Марине ее временное пристанище. Она была благодарна ему. И она была уверена в том, что ей не составит труда перестроить стены спальной комнаты в замке в нечто иное, подходящее для него.
И едва он закрыл глаза, Марина провела рукой прямо по лицу Стаса, чувствуя, что все вокруг пришло в движение, будто волна прошла, искажая пространство.
-Что ты делаешь? – спросил Стас, распахнув глаза, - Не надо, прошу.
-Еще как надо. Все хорошо, - настаивала она негромко, - Ты должен отдохнуть. Ты ночь не спал.
Она вернулась в прежнее облачение медсестры, в то время как Стас был весь в грязи, с кровоточившими ранами на теле воин, переживший тяжелое побоище и подобранный с поля сражения. Но оказался он не в военном госпитале среди прочих раненых, вокруг которых суетились врачи и медсестры, а в стенах дома, лицом к лицу с той, что ждала его возвращения где-то совсем далеко от войны, совсем далеко от утопавшего в огне мира. И раны его, ужасные и тяжелые, могли быть исцелены не скальпелем, но всего лишь одним голосом верного и преданного человека, чья утонченность и нежность выдержали испытания временем и ужасами войны и вечных страданий. И стены дома были полны этой легкостью и утонченностью. И едва Стас оказался в родной кровати легкость и утонченность коснулись его всей своей сутью, существом, проникли через раны в каждую клеточку его тела, достали до самой души, теперь уже вполне осязаемой им как и все вокруг.
Нет, он не спал не одну ночь. Он будто не спал вечность, будто закрыв глаза, он вновь попадал в ад, в самое пекло сражения, окруженный грохотом снарядов и бомб, стонами раненых, безумным смехом пирующей смерти. Кровать, возле которой Марина присела на стул, затягивала его раны, унимала гудевшее в расслаблении тело, впитывала и растворяла грязь и кровь.
Марина не просто усыпила его, но погрузила в глубокий крепкий сон, стараясь, при этом, как можно меньше шуметь.
От других девчонок, так же интересовавшихся ее здоровьем, она узнала не только о том, что Катька, ее подруга, была младшей сестрой Стаса, и, в отличие от старшей его сестры – Леры, куда более серьезной и практичной, с которой он почти не общался, могла учудить какой-нибудь выкидон. Прошлым вечером Лера и Катька сильно поругались из-за денег (впрочем, как и всегда), Стасу пришлось вмешаться в их конфликт. Катька осталась в меньшинстве, психанула и свалила в какой-то ночной клуб, так что брату пришлось покататься по городу в ее поисках. Он нашел ее пьяной, пробыл с сестрой до утра, и разрешил ей сегодня не выходить на работу. Вкупе с рабочими вопросами семейные разборки заставили Стаса серьезно понервничать, так что отдых ему требовался капитальный.
А ведь это Катька устроила Марину медсестрой сюда. И ничего не сказала о своих родственных отношениях со Стасом. Упомянула лишь о том, что он не был женат. И еще сказала, что Марине стоило задуматься о своей личной жизни.
И вот Катька оказалась на рабочем месте, в одиночной палате, в которой Марина провела прекрасные мгновенья в своей жизни (благодаря возможностям Стаса), а теперь переделанной под нужды самого Стаса. И вот Катька оказалась в воплощенном в реальность воображении Марины. И ничто не выдавало на лице Катьки прошедшую пьянку, так измотавшую родного брата. Катька была в той комнате замка, она знала о доброй силе брата, служившей людям только во благо. Ведь Марина была не единственной, на ком Стас применил ее.
-Как тебе это удалось? – в недоумении вопрошала Катька, впечатленная увиденной обстановкой.
Кроме Стаса и Марины Катька, похоже, была единственным человеком среди персонала, кто мог видеть эти изменения воочию, кто помимо ее брата смог увидеть стремление помочь ему.
-Так же как это сделал Стас, - пожала плечами Марина, - Думаю, в этом нет ничего сложного. Здесь принято бороться с болью, так ведь? Стас устал: проблемы на работе и дома, я подумала, что в моих силах дать ему то, что он хочет… Не надо ругаться.
-Я прошу тебя не лезть в наши дела, - все поняла Катька, которая слишком рассчитывала на поддержку брата.
-Даже не собиралась, - улыбнулась Марина, - Только любовь и ласка…
без окончания
Глава 30. ЧОП
Влад вломился в квартиру подобно вырвавшемуся из клетки голодному хищнику, стоило Танюше лишь снять цепочку с двери. Но уже в тот момент она чувствовала его ничем не прикрытую агрессию. Он сбил бледную в ужасе девушку с ног, рукой зацепил ей лицо, отчего из носа Тани пошла кровь, после чего Влад схватил несчастную за волосы и поволок в зал.
-Ты… Это ты все сделала… Ты виновата, - жадно дыша в гневе хрипел он, - Зачем открыла свой поганый рот? Мерзкая сука.
Танюша кричала от боли и в страхе. В своем гневе Влад выхватил из-под кожаной куртки бейсбольную биту с намерением без промедления пустить ее в ход. Девушка закрылась руками, предчувствуя близкий конец, ее слезы и мольбы о пощаде лишь раздували животный огонь, полыхавший в груди молодого человека, которого Таня знала всего год, и которому так хотела помочь.
Но прежде чем бита успела опуститься несчастной девушке на голову, все вокруг внезапно застыло и остановилось на миг. Происходящее на экране того же телевизора замерло недвижимой картинкой. Таня вдруг увидела саму себя, в голубом домашнем халатике, растрепанную, совсем беззащитную и крошечную, вжавшуюся в диван. Влад возвышался над ней с занесенной битой в руках подобно мертвому истукану. Он примчался к подружке с целью разделаться с ней, если не убить, то очень сильно покалечить – несчастный молодой человек, у которого возникли очень серьезные проблемы с законом по вине так называемых друзей. Рассказав сотрудникам органов все, что знала, Таня всего лишь хотела как лучше для Влада. Потому она открыла ему дверь, хотя понимала, что он был здесь с плохими для нее намерениями.
Но здесь был и кое-кто еще, кого она совсем не ожидала увидеть в своем доме. И именно он заставил мироздание застыть на месте. Таня узнала его. То был сосед из квартиры напротив. Он вошел через незакрытую Владом дверь, наверняка он слышал крики девушки, а теперь встал рядом с ней, и внимательно изучал приближение возможной ее смерти. Она знала только его имя – Виктор. Он был одет в черную униформу охранника, с нашивками названия организации, которую представлял. И прежде Таня ни разу не видела его в таком виде.
Виктор был старше ее лет на двадцать пять. На спокойном мясистом лице его уже были морщины, стрижка под «ежик», оценивающий обстановку взгляд небольших глаз. Высокий и плечистый, он идеально подходил на роль чоповца, черная униформа сидела на нем так, будто в ней он родился на свет. Однозначно Виктор был прежде ментом, впрочем, Таня об этом ничего не знала, тем не менее, эта строгая, четкая и уверенная энергетика окружала этого мужчину ног до головы. Все движения его были рассчитаны, из хватки его рук вряд ли можно было вырваться. И когда Таня видела его в повседневной одежде, никак не связанной с униформой охраны, Виктор был абсолютно другим человеком, и от прежней четкости и хладнокровия не оставалось и следа. На поясе же того Виктора, что она видела сейчас, висела кобура с настоящим боевым пистолетом.
-Я услышал твои крики, - наконец, обратился Виктор к девушке после долгого осмотра застывшего Влада с битой в руках, - Кто это?
-Как? – не смогла собраться Таня, растерянно воспринимая все происходящее вокруг нее, - Что такое? Это Вы заставили его замереть? Вы вытащили меня из моего тела? Я не понимаю, как?
Виктор остановил ее жестом руки.
-Кто это? – негромко повторил он.
-Его зовут Владислав, - дошло до девушки, - Я встречаюсь с ним уже год.
-А это? – все с тем же хладнокровием спросил Виктор, указав на биту.
-Он слышит нас? – в свою очередь поинтересовалась Таня.
Она встала перед молодым человеком, которой вот-вот размозжит ей череп, заглянула в его остекленевшие глаза, и не услышала его дыхания, не почувствовала его сердцебиения. Влад будто умер в своей вертикальной позе. И даже кожа его оставалась ни теплой, ни холодной, Таня просто не смогла определить ее температуру на ощупь.
-Он умер? – обратилась Таня к своему соседу.
-Нет. И он нас не слышит, - сразу на два вопроса ответил Виктор, - Так почему твой любимый намерен сделать это?
-Влад связался с дурной компанией, - заговорила-таки Таня, все еще рассматривая своего жениха, - Они его подставили, сделали крайним, его подозревают в разбое и убийстве. Я рассказала следователям о том, как Владу промывали мозги, рассказала, все, что знала о тех ребятах. Думаю, там все еще хуже. Думаю, им все это не понравилось.
-Ты же понимаешь, что произойдет, когда я уйду? Он уже поднимал на тебя руку?
До этого момента Влад не поднимал на нее руки, но иногда сильно выходил из себя, кричал на Таню, оскорблял, и слова его были настолько грубыми, настолько обидными, что физическое насилие могло бы показаться куда более гуманным способом выпустить пар. Что и говорить, энергетика Влада была просто бешеной, в кровати он выкладывался целиком и полностью, опустошая Таню досуха. Она старалась не мешать ему, позволяла сбросить накопившийся негатив до конца, пусть даже испытывала его на себе. Это было частью его, с которой приходилось мириться, если она хотела и дальше быть рядом с ним.
Но она боялась его. Про себя она понимала, что боялась за собственное здоровье. Рано или поздно, но одних эмоций ему окажется недостаточно, так всегда бывает. И вот этот момент наступил. И несмотря на ее физическую боль и страх Таня чувствовала, что не может противиться перед своей привязанностью к нему. Это было ненормально, и страх за собственную жизнь обязан был перевесить все прочие чувства, и ее крики о помощи были отличным доказательством здравого смысла и не утратившего свою силу инстинкта самосохранения.
Виктор сочувственно кивал головой в ответ на ее слезы, которые она не могла сдержать. Потом расстегнул кобуру и вытащил пистолет. В следующую секунду он вытянул руку с зажатым пистолетом, приблизив дуло к бритому затылку Влада, затем взвел курок.
-Нет, нет, нет, - сразу же запричитала Таня, охваченная новым страхом, вцепилась руками в вытянутую руку Виктора, - Может, лучше забрать биту? Вы ведь можете это сделать?
-Боюсь, ты не понимаешь, девочка, - непреклонно заметил Виктор, - Я не твой спаситель. Я вижу человека, который здесь и сейчас перешагнул черту и вот-вот окажется по другую сторону справедливости. Это ты перед ним сейчас, ты, которая любит, терпит, прощает. Которая готова простить биту, занесенную над ее головой. Всего одно движенье отделяет его от того, чтобы сделать свой выбор, чтобы решить, что важнее. И если Влад ударит тебя сейчас, мне придеться выстрелить, прости.
-Если он меня ударит, его должны судить, - попыталась спорить она, не отпуская руку Виктора, - Но Вы не судья. Вы станете таким же преступником, выстрелив в него. Прошу Вас…
Сколько раз Виктор слышал в свой адрес подобные эпитеты: преступник, убийца, демон во плоти. Но столько же раз он слышал о себе прямо противоположное. Он всегда оказывался там, где должен был оказаться, выполняя свои должностные обязанности. Получив работу в этом охранном агентстве, несколько лет назад, Виктор ни разу не облажался, действовал строго по инструкции, привязка к которой сохранялась и по сей день.
Поначалу, конечно, это было крайне необычно, впрочем, он быстро привык к тем условиям, которые ему предлагались. Остановка пространства и всех происходящих в нем процессов, но никак не остановка времени, и именно такая формулировка была четко прописана в инструкции для всех сотрудников частного охранного предприятия. Любое действие порождает другое действие, но завершает предыдущее. Это и есть пространство, с постоянно меняющимися границами. Время же придумано совсем несведущими людьми в их бесконечно неудачных попытках контролировать каждый свой шаг. Время такая же ничтожная в своей значимости фикция, всего лишь термин, ничего не значащий по своей природе символ, который однажды просто сотрется из памяти. Впрочем, вряд ли ему стоило всерьез задумываться об этом. Все, что Виктор должен был делать – напоминать о значимости пространства. О том, что пространство всегда владеет преимуществом, о том, что преимущество пространства неоспоримо. О том, наконец, что пространство бесконечно повинуется обстоятельствам, на которые всегда стоит обращать внимание.
В его доме не было часов, даже наручных, он ориентировался в пространстве лишь по состоянию дня и ночи. Никакого упоминания им о времени на рабочем месте, передвижение только пешком, пусть нестандартные требования, но оттого не потерявшие в важности. А сегодня у Виктора был выходной, неожиданно прервавшийся этим инцидентом. И вернувшись к себе, и закрыв за собой дверь, он поспешил снять и аккуратно сложить свою униформу, и убрать кобуру с пистолетом в шкаф.
Выходной, и не колышет…
конец
Глава 31. И звезды погаснут
То ли сон, то ли видение, то ли реальность.
Падал снег. Бесшумно сыпал на крыши домов, неспешно ложился на ветки деревьев, укрывал толстым покрывалом дворы, плавно оседал на полях. Светила в небе луна, но не искрился снег в ее сиянии, не освещал ночь, сливаясь с нею в единое целое. Безжалостный хищник, прячущийся во тьме. Хотя нет, не хищник, но нечто бездушное, лишенное божественной силы. Могущественное тело, расщепленное на бесчисленное количество частиц, не имеющих привычной идеальной симметрии снежинок. И оттого не утратившее своей ужасающей сущности.
Снег падал, погребая под собой целый мир. Снег, лишенный своей водяной основы. Сухое покрывало звездной ночи. Серого цвета, похожее на развеянный пепел или золу. Ни холода, ни тепла, пыль, никогда прежде не взмывавшая в воздух, однако сформированная кем-то на самом верху, чтобы медленно спуститься предвестником катастрофы. Но это был снег посреди зимы, довольно заснеженной на стыке десятилетий. Именно такой должна была быть зима вдали от шумного мегаполиса, жившего своей обособленной жизнью, гигантского монстра в окружении множества невидимых его глазу деревень, сел, поселков, хуторов, поселений.
Серый снег избегал улиц мегаполиса, а может быть, мегаполис обладал какой-то защитной силой, или же сам являлся источником этой тихой и мертвой стихии. Мегаполис никогда не спал, поэтому находился в постоянном наблюдении, и наверняка предпринял бы меры по недопущению серого снега на своей территории. Мегаполис не хотел делиться своей защитной силой с теми, кто окружал его, оставляя их на произвол судьбы, на погибель. И всего за ночь, за стремительный промежуток времени, всего за миг, серый снег безжалостно делал свое дело.
Я был там наутро, прошел через засыпанные серым снегом дворы, оставляя за собой глубокие следы. Вокруг было пусто. Все обезлюдело и осталось в мертвом одиночестве, замерло во времени навсегда. Тишина повисла в обездвиженном и отравленном серым снегом воздухе, я чувствовал его горечь на своих губах, чувствовал как скрипят мои зубы. Я чувствовал этот запах. Затхлый запах опустошения. Повсюду. Как будто я оказался в мире, уже прожившем отведенное ему время. И некогда это было прекрасное место, поддерживаемое людьми неустанно, ухоженное, напитанное жизненной силой, цветущее и пахнущее всеми оттенками чистоты, которая только возможна. Другой мир, открытый, истинный, со всеми опасностями, поджидающими зажатый и замкнутый мегаполис.
Теперь этот мир был пуст, укрытый серым снегом как спасением мегаполиса от неминуемой угрозы снаружи. Остались лишь пустые дома, чаще развалившиеся как внешне, так и изнутри, остались пустыми дворы, когда-то наполненные обыденной и необычной и непривычной для мегаполиса жизнью, детскими голосами, гармонью в праздники, или же стуком молотка, отбивающего затупившуюся косу, остались голые стволы деревьев, на которых больше не было видно ни одной птицы. Опускавшийся ночью серый снег навсегда скрыл эту жизнь, смешал с грязью, испарил под лучами взошедшего солнца.
Я видел многих исчезнувших людей внутри мегаполиса. Я узнал их детский смех, звучавший во дворах когда-то, теперь засыпанных серым снегом. Над головами их не сияла луна, и в небе не было ни одной звезды. Погасли над мегаполисом и луна, и звезды, и небо было затянуто вечной мглой. И только неоновые вывески и фонари повсюду заменяли естественный живой свет. И снег искрился мертвым блеском, и был он подвластен воле мегаполиса. И было шумно и людно на улицах, но в то же время не менее пусто, чем во дворах по ту сторону холодных стен бесчисленных сияющих высоток.
Со своего места посреди развалин очередного дома, по колено утопая в сером снегу, я видел очертания мегаполиса далеко впереди. Под куполом облаков, оттуда падал чистый белый снег, мегаполис был совсем одиноким, умирающим титаном, готовым пасть на колени, и лишь серое покрывало и солнечный свет поутру, избегавший его, но пролившийся на опустевшие земли, мог придать мегаполису свежих сил. Но отрезан был мегаполис от окружавших его карликов, не было к ним ни дорог, ни троп, проложенных множеством людей, лишь мои собственные следы со стороны бескрайних полей напоминали о некоем подобии связи.
Налетел короткий порыв ветра, вскружил серый снег, бросил мне в лицо, норовил запорошить глаза. Протер я лицо ладонью, и не осталось на коже влаги. Но будто очнулся я, огляделся по сторонам. И была жизнь. Под землей. Для меня. Ибо помнил я о тех, кто оставался, кто не забыл. Они никуда не делись, были на своих местах. Кажется, серый снег сыпал по их воле. И тогда я слышал их, слышал каждую крупицу опустившуюся сверху.
Тогда я вспомнил, что пришел оттуда, с улиц мегаполиса, отделенного от окружавших его карликов казавшимися бесконечными полями. Пришел, чтобы увидеть серое покрывало по колено и глубже. Оно было настоящим, куда более чистым, пусть жутким и неприятным на вид и на ощупь. Я пришел, чтобы увидеть руины и опустевшие дома и дворы. Чтобы испытать неприятную дрожь, вызванную мертвой тишиной. Был ли я доволен тем, что испытал, вырвавшись из чрева мегаполиса? Был ли я доволен тем, что увидел? Был ли я доволен тем, что вдруг вспомнил, хотя, прежде ни разу не покидал городских улиц?
Я видел серый снег. Я видел исход и погребение живых, я видел, а теперь еще и слышал торжество мертвых. Я видел солнце над серым опустошением и серую мглу над кипевшим подобием жизни. Я видел звезды в чистом небе над головой. Видел, как не гасли они, и были над слепым мегаполисом. По колено в сером снегу, посреди развалин, я, казалось, видел все, что возможно.
То ли сон, то ли видение, то ли реальность.
без окончания
Глава 32. Хранитель домашнего очага
Как известно, лень – двигатель прогресса. Все ради того, чтобы прикладывать как можно меньше усилий, чтобы совершать как можно меньше движений, а лучше вообще лежать на диване, и все разруливалось как-нибудь само собой. И последний случай как раз про меня. О, я тот еще лодырь, хотя работаю примерно, не из-под палки, и регулярно получаю премию от начальства за то, что справляюсь со своими обязанностями без нареканий. Но это на работе, где мне платят деньги, а иначе выкинули бы как ссаный матрац, вздумай я, как говорится, болт положить. На работе что происходит со мной, как-то внезапно перестраиваю все внутри себя, понимая, что работа позволяет мне оплачивать счета каждый месяц.
Что касается домашних стен, здесь я остаюсь самим собой. Дома я привык все делать неспеша, привык подолгу раскачиваться. К слову сказать, по этой причине мы с Наташкой расстались полтора года назад после таких же непродолжительных отношений. Мне много не нужно. Я не трачусь на тряпки, на какие-то бытовые мелочи. Как правило, деньги уходят на еду и на сладкое. Однако, на горячее у меня элементарно не хватает терпения, я предпочитаю приготовить что-либо побыстрее, чтобы потратить как можно меньше времени, которое непременно уйдет на протирание задницей стула или дивана. Даже убраться в доме часто бывает в лом. Но я не могу сказать, что живу в свинарнике, это было бы уже совсем по-хамски по отношению не столько к себе самому, сколько к соседям, не хочу плодить тараканов и оказаться виновником распрей с соседями по этому поводу. Уборкой в доме я заниматься не забываю; помыть пол, посуду, протереть раковину, подоконники и все такое совсем не проблема. Повторю, все дело в лени.
Очередную большую уборку я запланировал на предстоящих выходных еще с понедельника. Однако, чем ближе они становились, тем меньше у меня оставалось желания претворить эти планы в реальность. Но придя домой в пятницу вечером с работы, голодный и грязный, с пакетом продуктов в руке и стремлением побыстрее оградиться от внешнего мира, я внезапно обнаружил в доме самый настоящий кавардак, будто хан Мамай промчался со всем своим войском. Сказать, что я был в полном офиге, значит ничего не сказать. Меня затрясло от мысли, что в мое отсутствие кто-то (либо менты, либо бандиты) провел здесь обыск. Я пытался вспомнить, где, когда, и в чем успел накосячить так, чтобы мной заинтересовались или те, или другие. Вроде ни с кем я не воевал, тем более с кем-то серьезным в своем статусе. Даже в Сети старался вести себя незаметно, учитывая современные политические реалии. Кроме музыки и нескольких ультра популярных кинофильмов конца двадцатого века на жестком диске компьютера я больше ничего не хранил. Золота и бриллиантов у меня отродясь не было, больших денег тоже. Кроме того, кажется, ничего и не пропало.
Это именно был погром ради погрома. И я мог поклясться, что слышал издевательский смешок, донесшийся до меня, но определить его местоположение мне не удавалось. Где-то с час, возможно, полтора, мне понадобилось на то, чтобы подобрать все, что было разбросано по полу, и привести жилище к максимальному подобию порядка. Хорошо еще, что на полу не оказались ни плазменный телевизор, ни системник с монитором, хотя все провода были выдернуты из розеток. Одежда, посуда, содержимое ящиков стола и шкафа, буквально все было раскидано по квартире. Разумеется, я был в бешенстве, занимаясь внезапной уборкой. Лишь теплая ванна, клонившая в сон, угомонила мое стремление рвать и метать. Кому я сдался? Хотели бы навредить - давно бы переломали руки и ноги. И еще этот смешок.
Похоже, в ванне я задремал, так и не поужинав, между прочим. А потом что-то загрохотало на кухне, мгновенно приведя меня в чувство так, что я едва не нахлебался остывшей воды. После чего я выскочил из ванной комнаты под топот убегавших в зал ног. И вновь этот издевательский смешок, теперь я слышал его со всей ясностью ума. Топот ног прекратился под диваном. Но естественно, что отодвинув диван в сторону, я никого не увидел. Зато под диваном требовалась срочная помывка пола.
-Ах ты ж, мандюк, - выругался я, не смея сдержать улыбки.
До меня, наконец, дошло. И от осознания реальности происходящего я не знал, как мне реагировать. Но уж точно игнорировать это я не мог. Внезапно я столкнулся с самым настоящим домовым, в существовании которых не сомневался после неоднократных рассказов о них из уст самых разных людей. Я мог бы поставить под сомнение любое другое явление, идущее вразрез с наукой (ни хрена не изучившей мир ни на грамм) за исключением, пожалуй, существование этих любопытных существ, самым ярким воспоминанием о которых для меня лично оставался знаменитый кукольный мультфильм о домовенке Кузе.
Про себя я не раз приходил к мысли, что моя лень, мое длительное раскачивание сделать что-либо в доме, провести элементарный ПХД (парко-хозяйственный день), рано или поздно выйдет мне боком. Что однажды само мое жилище принудит меня к порядку, выбьет из меня лень раз и навсегда. В конце концов, мои родители, мои бабка с дедом, старались привить мне стремление к порядку, и что-то я не припомню, чтобы в деревенском доме последних было неубрано и что-либо находилось не на своем месте. Даже Наташка старалась поддерживать мой (наш) дом в приличном состоянии. Что и говорить, оставшись без должного контроля со стороны, я просто распоясался, обнаглел, захирел.
Домовой сбросил пустую кастрюлю с газовой плиты, по крайней мере, сама она упасть не могла. Он уронил кастрюлю специально, чтобы привлечь мое внимание, чтобы я преследовал его, чтобы напомнить мне о сраче, творившемся под диваном. Почему-то я был уверен в том, что он воспользуется моим ночным сном и устроит новый бедлам, причем сделает все это бесшумно, чтобы при пробуждении меня ожидало максимальное серево, чтобы я привел свое жилище к идеальной чистоте, как я и планировал в начале недели.
Да ну и черт с ним. За ужином я уже хотел этого бардака, чтобы выбросить всякий хлам, за который долго держался, который постепенно копился в шкафу, только собирал пыль. Там действительно было полно всякой хрени, от которой давно пора следовало избавиться.
-Только не шуми, - вслух обратился я в темноту комнаты, уже лежа в кровати.
Несколько раз за ночь я просыпался и слышал его быстрые шаги, стараясь не шевелиться. Привыкшие к темноте мои глаза, вроде, не видели никаких изменений в комнате. Безуспешно я пытался разглядеть хотя бы силуэт того, кто хозяйничал в моем доме пока я спал. Тем не менее, окончательно проснувшись рано утром, я увидел вновь разбросанные по полу вещи в зале и в кухне.
Мне хотелось этого контроля, я понимал, что контроль был мне необходим для моего самосохранения. Я будто прозрел в тот момент, и думал об этом все то время, что потратил на утреннюю генеральную уборку. Я разобрал все в шкафу, выбросил все, что уже не было мне нужно, перемыл всю посуду, даже ту, которая оставалась без дела, вымыл полы, достал тряпкой до каждого угла.
Он был благодарен мне. Он оставил мне подарок – деревянную фигурку карлика с бородой, обнаруженную мной под диваном, и которой в том месте не было прошлым вечером.
Все это случилось неделю назад. Следующую уборку я планирую через неделю на выходных. Прислушиваюсь к каждому звуку в доме. Вроде не слышно ни смешков, ни быстрого топота ног. А ведь я жду этого.
без окончания
Глава 33. На выходных
Конёвка.
То небольшой поселок в двадцати километрах от районного центра. Озеро, лес по ту сторону, железная дорога, по которой то и дело проходят грузовые составы. Денно и нощно. Обычная дорога разбита вдрызг, так, не дорога, направление. Домов в Коневке около двух десятков, живут, в основном, старики. Молодые почти все сбежали в город, приезжают в Коневку по выходным, если вообще приезжают. А зря. Как в другой мир, полный тишины и чистоты, попадаешь. Даже воздух иной, какой-то насыщенный, какой-то полноценный, кружащий голову, от которого слегка задыхаешься, настолько он концентрированный.
Нас было восемь человек, приехали на двух машинах, загруженные мясом, алкоголем, соками с намерением провести два-три дня вдали от тесного суетливого города. Там тоже задыхаешься, но только оттого, что просто не замечаешь жизни. Со всеми ее красотами, со всем ее смыслом. Дом, в котором нам предстояло провести приятные тихие ночи, принадлежал пожилым родителям Павлика. Они не возражали против этих наших планов отдохнуть на природе, они лично знали всех тех, кого Павлик позвал с собой. Милые добрые люди.
Тем не менее, я приехал в Коневку в первый раз. И в самый первый раз переступив порог этого деревенского дома, я ощутил странное и очень неприятное чувство. Что-то злое, направленное против меня, от чего я должен был держаться подальше. Какое-то время я и сам прожил в деревне, в доме, где каждый угол был на виду. Конечно, есть и большие деревенские дома, и их я тоже посещал, и видел в них по нескольку отдельных комнат, и в таких домах я чувствовал себя не очень комфортно, привыкнувший к тесноте. И дом родителей Павлика был как раз таким: с просторным залом и двумя небольшими спальными комнатами.
Источником моих неприятных ощущений была прибранная кровать, стоявшая в зале. В голове моей тотчас вспыхнули, кажущиеся мне знакомыми жуткие визуальные образы. Они были настолько яркими и настолько живыми, что все внутри меня затрепетало и загудело, отчего сердце забилось, объятое мертвым холодом.
Я увидел старуху, лежащую на кровати, сморщенную, высохшую, не укрытую одеялом. Она была мертва, но глаза старухи были открыты, она дышала, будто не верила в то, что жизнь, наконец, покинула ее ослабшее дряхлое тело. Старуха лежала на кровати с самой первой секунды моего появления в зале, словно ждала меня, словно я пересек некую границу между измерениями. И если до этого момента за окнами пылал полдень, до теперь за окнами чернела ночь, едва разбавленная внутри дома слабым светом незримых свечей. Оттого вокруг все было погружено в полумрак. Это было очень мрачное и неприятное зрелище, от которого невозможно было отвести взгляда.
Старуха будто не видела меня. Не видела и не замечала моего присутствия. Она попыталась встать, словно проснувшись после крепкого сна. В длинной ночнушке, длинными и растрепанными седыми волосами она была живее всех живых, и я не могу описать весь ужас, обуявший меня в тот момент, когда от нее несло смертью из каждой клеточки ее бездыханного тела. Остекленевшие глаза старухи не моргали, то, что осталось от ее лица, было подобно каменному изваянию, лишенному даже отдаленного подобия эмоций. Это был уродливый мертвец, которому место было в земле, но он отказывался признавать пережиток самого себя. Старуха не смогла полноценно встать на ноги, и я знал, что у нее хватит сил попытаться и сделать это, однако она бодро села в кровати, глядя перед собой.
Тогда-то я и увидел его, спрятавшегося в полумраке, стоявшего у кровати со старухой, наблюдавшего ее, полную жизни. Она смотрела прямо на него, и он смотрел прямо в ее холодные остекленевшие глаза. Я знал, кем он был. Я знал, что ее сын был виновником ее смерти. И хотя он не убил свою мать собственными руками, он позволил ей умереть, и теперь раскаивался за свое бездействие. Теперь он протягивал матери руки, желая помочь ей подняться. И старуха протянула к нему свои холодные руки, чтобы сын сжал их, и через миг она уже поднялась на сгорбленных ногах. И какая же она была в тот момент маленькая и убогая. Это было невозможно, но она мертвец жил полноценной живой жизнью. И ее собственная смерть только приснилась ей, и только ожидала впереди. Но сын ее не чувствовал ни страха, ни холода, окружавшего его мать, пронизывающего полумрак и дрожащее пламя свечей.
Но это было лишь началом этого необъяснимого мною заряженного старухой неприятного состояния, взявшего меня всего в плен, едва я попал в этот дом.
В одной из спален я обнаружил деда, жаждавшего наброситься на всякого, кто посмел бы потревожить его покой. Грузный, с жидкими белыми в седине волосами, с гладким морщинистым лицом, но налившимися кровью мелкими, «поросячьими» глазками, дед, казался каким-то паралитиком, не способным на малейшее движение. Взгляд его обращенных ко мне глазок был полон ненависти и агрессии. Дед был укрыт толстым одеялом до подбородка, я различал скрещенные на его груди руки, и он тоже не дышал, но был полон жизнью, как и я сам. И он определенно имел отношение и к старухе, и к ее сыну.
Я попятился назад, и дед ждал этого. Как-то резко он сбросил с себя одеяло, подпрыгнув в кровати с намерением кинуться на меня. Дед расправил в стороны свои могучие мускулистые руки, желая схватить меня стальной хваткой и утащить обратно в свою спальню, моментально наполнившуюся знакомым мне холодом и запахом плесени. В долю секунды он вырос до каких-то сумасшедших исполинских размеров, готовый преодолевать любые расстояния всего одним движением.
Я выскочил из дома как ошпаренный. Свежий воздух не замедлил наполнить все мое гудевшее в напряжении нутро, охладил разгоряченную голову, вернул прежние звуки и запахи, позволил мне отдышаться.
-Что это с тобой такое? – недоуменно спросил Павлик.
-Я больше не войду в этот дом, - поспешил предупредить я.
Я рассказал ему о видениях воскресшей из мертвых старухе и ее сыне, и о старике. И еще о том, что не особо люблю просторные помещения. Реакция же Павла, который был старше меня всего на год, была неожиданной.
-Ты еще в другой спальне не был, - сообщил он, - Там все кровью забрызгано.
Оказалось, не одному мне были эти жуткие видения. Но, похоже, лишь нам вдвоем удалось испытать эти жуткие образы, нахлынувшие сами собой.
-Я не знаю почему так, но полагаю, что на месте этого дома есть точно такой же, - не стал, в свою очередь, утаивать Павлик, - И там произошло нечто поганое. Отец, мать, сын. Не удивляйся. Я вижу эти явления всякий раз, когда приезжаю сюда.
-А может быть…
-Этот дом построен моим отцом, - сразу прервал он, - И раньше на этом месте было чистое поле. Так что нет, не может.
Но тогда другая догадка родилась в моей голове. И скукоженное высохшее лицо старухи приобрело отдаленные очертания лица Ольги Валерьевны – матери Павлика, а лицо деда преобразилось в лицо Станислава Олеговича – отца Павлика (что требовало проверки с моей стороны, к которой я не был готов). Но эта догадка никак не объясняла причину именно моей возможности наблюдать то, что я видел несколько минут назад. Эта догадка не объясняла невозможность матери и отцу Павлика увидеть внезапно открывшиеся их сыну и мне предостережения.
-Буду ночевать в машине, - сказал я тогда в ответ, - Но не в доме.
Павлик только усмехнулся и пожал плечами, мол, дело твое. После пары бутылок крепкого холодного пива, нескольких рюмок водки, и шашлыка ему было все равно. Он даже не понял, что уснул возле мангала, хотя вышел из дому просто, чтобы помочиться и затянуться сигаретой. Я же, как и обещал, закрылся в машине и попытался уснуть, растянувшись на заднем сиденье. Ночь не обещала быть холодной, мне было даже жарковато.
Во сне я вновь оказался внутри дома, в той, другой спальне, о которой упомянул Павлик, залитой кровью. На полу ее лежало обезглавленное тело, накрытое старыми выцветшими тряпками. Рядом валялся топор, который лишил того человека жизни, но головы нигде не было. Я вышел из той спальни в полумрак жуткого дома и вновь увидел старуху на кровати. Она вновь была мертва и холодна, однако ее смерть во второй раз оказалась для старухи всего лишь сном, и она поднялась на кровати, разбуженная тяжелыми ударами в дверь спальни деда с той стороны. Прежде не было никакой двери, но она отлично сдерживала рвущегося на свободу монстра, вопившего от ярости. С другой стороны старуха пялилась сквозь меня, жуткие глаза ее были максимально широко раскрыты, и холодный мертвый взгляд проделал во мне огромные дыры, уткнувшись в запертую дверь дедовской спальни.
-Что ты сделал? – спросила она, и я узнал голос Ольги Валерьевны, голос здорового человека ее реального возраста.
Не переставая смотреть сквозь меня, старуха самостоятельно встала на ноги и попыталась сделать несколько шагов ко мне. Только я знал, что она собиралась добраться до монстра, колотившего в дверь. Она действительно не видела меня, видела только то, что имело значение для нее одной. Но в тот момент я опустил глаза, чтобы увидеть в руках тот топор, которым отрубили голову в другой спальне. А через миг демон дед вырвался из своего заточения, чтобы напасть на меня как на убийцу его сына, лишившего жизни его самого.
Лишь в самый последний момент я проснулся среди ночи, чтобы понять, как все должно будет случиться однажды…
без окончания
Глава 34. Особь
Это был вполне приличный, с виду, дом. Большой, на два этажа, настоящий особняк, прятавшийся в тени зеленых ветвистых деревьев. Все пространство вокруг дома было ухожено практически до идеала. Коротко стриженый газон, обстриженные кустарники, цветочные клумбы, дорожки, выложенные белым камнем. Каменный забор вокруг дома прерывался глухими автоматическими воротами и выложенным за ними плиткой въездом в гараж, в котором был припаркован дорогущий черный «Бугатти».
Владельцем автомобиля и всего этого места являлся владелец одной очень весомой в городе организации, я назову его Джако. И я был знаком с ним лишь поверхностно, общаясь кое с кем из тех, кто знал Джако лично и не раз тусовался с ним в одной компании по ночным клубам и дискотекам. Ему едва исполнилось тридцать лет, жена родила Джако сына, и вроде он должен был относиться к своей жизни куда более ответственно. Не только в плане работы, но и в семейных отношениях. Но я ни разу ни от кого не слышал о каких-то нервных срывах его, ни о каких жалобах его друзьям по поводу семейных проблем, и уж тем более не видел, чтобы он повышал на кого-либо голос. Джако просто позволял себе расслабиться в компании вне домашних стен.
И вот я оказался в его доме в компании друзей и деловых партнеров, в расслабленной, однако, обстановке. Тогда-то я и узнал, что Джако, оказывается, занимался написанием электронной танцевальной музыки, и в доме у него была своя студия, наглухо изолированная, чтобы ни единого звука нельзя было услышать снаружи. И когда ему было не до гулянок, но требовалось личное пространство, он запирался в своей студии на два-три часа, чтобы что-нибудь сочинить. Ни жене, ни сыну не было в студию доступа.
Но в то же время я впервые увидел и жену Джако, и был, мягко говоря, потрясен. Все дело в том, что на шее этой элегантной женщины блестел отлитый из золота ошейник с вытравленным на нем именем мужа. Лицо женщины скрывала белая маска со стразами, прятавшая внешность жены от чужих глаз. И, кажется, данное обстоятельство никого не волновало, как будто, так и должно было быть. А скорее всего, на женщину просто никто не обращал внимания, слишком уж важно было общение собравшихся в особняке мужчин, на котором, кстати говоря, присутствовал и семилетний сын хозяина дома. Тем не менее, Джако заметил мое недоумение. Все то время, пока происходила встреча, жена его безмолвно и практически без движений сидела на стуле рядом с мужем, сложив руки на коленях. Она не смела пошевелиться даже когда Джако взял паузу и отпустил своих гостей на перекур.
-Все нормально, - улыбнулся он, когда другие мужчины вышли из дома на улицу, - Я должен оберегать то, что мне принадлежит.
-Она не может тебе принадлежать. Это живой человек…
-Без меня у нее нет шансов, - махнул рукой Джако все с той же какой-то гипнотической улыбкой, - Поверь, она хочет, чтобы все оставалось именно так. За пределами моего дома слишком много опасностей, которых ей не преодолеть самой, уж такова ее природа. Она знает о них, поэтому никогда не покинет этих стен. Кроме того, разве не женщина обязана сохранять уют в доме?
-А это, наверное, для того, чтобы она от работы не отлынивала? – указал я на ошейник.
-Хочешь, я и тебе такую штуку подгоню? – предложил Джако, - Там будет твое имя. Не сомневайся, ее возможности огромны.
-Возможности подчинения? Цацки в обмен на безоговорочное послушание. А под этой маской у нее наверняка синяки.
-Каждая женщина создана для мужчины.
-Я уже слышал о том, что мужчине позволено то, за что женщину следует наказывать физически: кулаками, кнутом, камнями, пулей. А то вообще дело дошло до обрезания. Ведь женщина порочна по своей сути, это я тоже слышал. А потом можно просто извиниться и откупиться каким-нибудь брюликом. Женщины любят всякие сверкающие дорогие висюльки.
-Я вижу, как ты слаб, парень, - усмехнулся Джако, - Тебе мамка нужна, а не жена. Которая будет ноги раздвигать перед каждым встречным, а ты ничего не сможешь с этим поделать. Нет за тобой силы.
-Не удивлюсь, если ты поднимаешь на нее руку в присутствии сына. А почему нет? Не мамка, но то, что принадлежит тебе. Собственность.
-Я бы на твоем месте сейчас умолк, - уже без улыбки сказал Джако.
А спустя чуть больше месяца в моей жизни появилась Она. Милая и симпатичная, и я даже не понял, насколько легко я позволил Ей войти в мою рутинную жизнь. Я хотел, чтобы Она была рядом. В тот момент ничто кроме Нее не имело значения, казавшись смыслом моей жизни прежде. Я хотел видеть Ее каждый миг, хотел дышать Ей, и я даже не предполагал о своей привязанности, вспыхнувшей яркой вспышкой после долгого сна. Ведь Она была не первой в моей жизни, но первой, которую я не хотел отпускать и боялся потерять. Будто искал всю жизнь, и вот, наконец, нашел, и как безумный ученый, охваченный воистину фантастическим замыслом, готов был в любой момент принести в жертву ради него целый мир.
Тогда я утратил все свое прежнее холодное здравомыслие, с которым обращал внимание на девушек, отмечая их привлекательность, как бы желая встретить ту самую, с которой хотел бы устроить, наконец, свою личную жизнь. Но одно я знал наверняка: все чувства мои в тот момент были обострены до предела только благодаря ошейнику из золота, подобному тому, что носила жена Джако. Когда Джако показал мне его, каким-то удивительным образом представив на ошейнике мое имя, я был поражен.
-Я знаю о том, что у тебя никого нет, - прокомментировал Джако, - Оттого твое недовольство. Бери, не сомневайся.
Он знал, что я возьму ошейник. Он будто видел меня насквозь, видел мою мягкотелость, видел мою скромность, видел мою нерешительность. Такие как я всегда ведомы, такие как я предсказуемы. И мое негодование было ему на руку. Я определенно ему понравился. Он знал, что делал, предложив мне ошейник, как знал и о том, что я возьму его.
Как знал и о том, что я не замедлю воспользоваться его подарком при первой же возможности. И про себя я вдруг почувствовал насколько Джако прав. И продемонстрировав Ей ошейник в качестве драгоценности, позволив Ей ощутить подлинное золото в своих пальцах, я увидел нечто, овладевшее Ей. И у Нее не было сил ему воспротивиться. Я отчетливо видел холодное острое сияние в Ее карих глазах, отчетливо увидел и почувствовал холодную дрожь Ее тела, пронзенного золотым блеском насквозь. В этот миг внутри Нее был кто-то другой, изгнавший Ее из тела, изгнавший Ее из собственного сознания.
-Вау, - полушепотом произнесла Она, захваченная золотым сиянием ошейника, наполненного мертвой и завораживающей силой.
Это было ужасное зрелище. Она закрыла глаза и затаила дыхание в благостном ожидании золотой хватки на своей шее не имея ничего против. Как будто это бессилие было заложено в Ее естестве с рождения. Ее зависимость от холодного золотого дыхания в генах, сохраненная из поколения в поколение. Что-то не человечье, откуда-то из дикой природы, где только инстинкты.
-Ты хочешь, чтобы я надел на тебя ОШЕЙНИК? – спросил я.
-Да, одень, - повторила Она, лишенная самой себя под гипнотическим воздействием золотого блеска.
Одним рывком я выхватил ошейник из Ее рук, отбросил в сторону.
-Ты ****туая? – не сдержался я, впервые за все время нашего знакомства, - Посмотри на меня. Посмотри на меня, - повысил я голос.
Она подняла на меня глаза, стиснутая мною в объятья. Жизнь вернулась в них, задрожала от страха. Глаза Ее наполнились слезами, Она всхлипнула.
-Ты что, дикий зверь? Особь? – строго спросил я, - Что с вами происходит такое, а?... Даже не вздумай что-либо подобное на себя вешать. Борись насмерть, но избегай этого.
Я пытался успокоить Ее как мог. Я долго не отпускал Ее из своих рук, прижимал к себе, и Она не пыталась освободиться. Слезы катились по Ее щекам, но, кажется, кроме меня больше ничто не могло унять их.
А мой же взгляд вновь и вновь обращался к валявшемуся на полу ошейнику, в котором был заключен ужасный, обезличивающий смысл. И перед ним было сложно устоять как Ей, так и мне, и я понимал это со всем отвращением. И еще со всем своим животным страхом, которого прежде не замечал, но который оставался совсем рядом. И даже имел форму…
без окончания
Глава 35. Биомеханические технологии
Десять лет в кабине грузовика. «Газель», «ГАЗ», «ЗиЛ», «КамАЗ», «МАЗ» - я даже не заметил, как быстро промчались эти десять лет. Нет, не за рулем, а в кресле пассажира в качестве экспедитора или грузчика, напарника водителя, которому, как говорится, на фиг не нужно заниматься всякими бумажками или прочей ерундой, не связанной с прикрепленной за ним машиной. Однако, я бы не назвал пассажирское кресло не менее утомляющим мое тело и дух местом, в сравнении с креслом за «баранкой». По крайней мере, для меня.
Я помню, в детстве я выходил к оживленному шоссе и подолгу стоял там, провожая проносившиеся автомобили восхищенным взглядом. И грузовые машины волновали и впечатляли меня в разы больше однотипных легковушек. Фуры, бетономешалки, автовозы, автопоезда, самосвалы, автокраны, даже трактора – в моем воображении разнообразия подобной техники было едва ли не бесконечное множество. Просто большую часть ее нельзя было встретить на дорогах нашего города. Со временем, конечно, этот мой интерес безвозвратно погас. Но именно тогда что-то пробудилось во мне, что-то, что привело в действие некие процессы именно на последнем месте моей работы.
Очередное кресло пассажира находилось в синей кабине пятитонного «МАЗа», пригнанного на продовольственную базу два года назад. И за этот небольшой для него период времени автофургон пережил нескольких «наездников», не заботящихся о его рабочем состоянии. За два года данная машина чуть ли не прописалась в сервисе, не раз пригоняемая на СТО на буксире с самыми разными поломками. Последним же человеком за рулем несчастного грузовика оказался молодой Вадик, соображавший в вопросах автомеханики и очень аккуратный за рулем парнишка. С первого же дня работы Вадик понравился нашему руководству, как-то очень удачно вписавшись в рабочий коллектив. И сразу было понятно, что с этим малым за машину можно не переживать.
Я же попал в напарники к Вадиму спустя две недели. И, надо сказать, был впечатлен тем идеальным порядком, наведенным им в кабине грузовика. Он приволок из дома даже чехлы для кресел, выбросил весь хлам, оставив все самое необходимое, отмыл всю грязь, максимально вылизал в кабине каждый уголок. И вообще, проводил с машиной каждое утро, то там, то здесь что-то подкручивая и подвинчивая. Ему нравилось заниматься этим, нравилось ухаживать за вверенной ему техникой, понимая, что дело было даже не в ответственности за казенное имущество.
-Не хочу задерживаться на работе из-за какой-нибудь открутившейся гайки или какой другой отвалившейся железки, - пояснял Вадик, - Машина должна ездить, а не сыпаться.
Я был того же мнения.
Однако с самой первой минуты своего пребывания в уютной синей кабине я испытывал странное чувство если не восторга, то довольства, наполнявшее все ее пространство. И я понимал, что это было не мое чувство. Тем не менее, оно на сто процентов исходило из меня, струилось из меня само собой, и я бы не смог взять его под свой контроль. Довольство, окружавшее меня, пока я находился в рейсе, вызывало во мне некоторую легкость, можно сказать, заторможенность, нежелание предпринимать какие-либо действия, а по сути, выполнять свои рабочие обязанности. Хотелось просто расслабиться, погрузиться в полудрему, вызвать в голове приятные светлые образы, которые отвлекали бы меня от реальности. И я напоминал сонную муху, таская все эти коробки из машины в подсобку очередного магазина. Вроде бы я что-то делал, но чувствовал себя каким-то вялым, не выспавшимся.
Но, по правде сказать, последние несколько дней я практически не высыпался, вскакивая посреди ночи и не в состоянии уснуть снова. Городские улицы утопали в снегу, в кабине же грузовика работала печка, и тепло как-то успокаивало и убаюкивало. И стоило мне только на миг закрыть слипавшиеся глаза, миг превращался в минуты, и я не помнил как оказывался на следующей торговой точке. Гул двигателя приятно давил мне на голову, заставлял входить с ним в резонанс все мое тело. Я будто что-то слышал в голове, стороннее, то, чего не было всего секунду назад. Вадик поставил в кабине магнитолу с флешкой, но музыка немедленно таяла, утопая в заполнявшем мое сознание механическом шуме.
День, другой, третий – я начал понимать, что дело было в самом грузовике. Нигде больше днем я не чувствовал себя в таком расслабленном состоянии, а ложась спать, я будто нырял в этот безграничный океан снов, и со всей ясностью ума ощущал себя полностью разбитым. Тяжесть прошедшего дня наваливалась на меня с какой-то необычайной силой, стараясь поскорее вогнать меня в сон, заставить забыть все последние события, начисто стереть их из моей памяти. И та приятная гудящая полудрема оборачивалась целой стихией, чье буйство было слишком разрушительным для моего уставшего под конец дня сознания.
Меня притягивало то тепло, что было в кабине фургона во время рейсов по магазинам. Казалось, оно было совсем отлично от тепла у нас на складе, или же у меня в доме. В кабине я чувствовал себя приятно уставшим, каким-то обособленным, познавшим то, что было не под силу познать кому-то другому. За последние десять лет я почти ни разу не ходил в отпуск, прыгая из одной конторы в другую по тем или иным причинам, чаще всего, от меня не зависящим. И мысли об этом появились у меня в голове только в синей кабине этого фургона.
Грузовик забирал мои силы, превращая их в теплый воздух из включенной печки. Грузовик расслаблял меня, заставлял меня развалиться в пассажирском кресле, отчего оно казалось мягче домашней кровати, вливал в меня пронизывающие сознание и пространство образы, ради сохранения которых не хотелось вылезать из кабины.
-Горишь, - заметил Вадик где-то спустя почти месяц наших покатушек, и он был не первым, кто сказал мне об этом.
Это действительно было так. Спустя почти месяц работы я неплохо так исхудал, чего не было на протяжении прошедших десяти лет моего пребывания в прочих конторах. Там было все просто и одинаково, настолько, что напоминало конвейер на свежем воздухе, из кабины обратно в кабину. Даже ноги не давали о себе знать. Не то, что было теперь.
-Старею, - попытался отшутиться я, - На списание пора.
Я рассказывал Вадику о своем многолетнем протирании портков в пассажирском кресле, о том, что уже привык к покатушкам, о том, что меня они устраивали. И еще о том, что мне не помешал бы отпуск, о котором я мог бы не думать, не отработав на новом месте даже месяца.
-Нет, я серьезно, выглядишь ты не очень. Возьми больничный, - порекомендовал Вадик.
-А работать кто будет?
-Кто-нибудь будет, не переживай. Был бы хомут.
Тогда я и поделился с Вадиком насчет грузовика. Ведь дело было не только в одном лишь моем вялом самочувствии. С того дня, как я сел в этот «МАЗ», грузовик ни разу нигде не заглох, нигде не встал посреди дороги, ничего не отвалилось, даже ни одна лампочка не перегорела. И, кажется, не стараниями одного Вадика машина работала исправно, питаемая моими силами, моим здоровьем.
-Я думаю, ты преувеличиваешь, - ожидаемо улыбнулся Вадик, - Машина вампир? Ха. Будь проще. Возьми больничный, и не трахай себе мозги.
И хоть я колебался, утром следующего дня я не смог выйти на работу, не было сил. Голова кружилась, тело оставалось каким-то немощным, все движения давались с неохотой. И еще в голове присутствовал знакомый мне гул, с которым тело резонировало на протяжении последнего месяца, всякий раз пребывая в кабине грузовика. Это не было шумом в прямом смысле слова, скорее вибрацией каждой моей клетки, которое не спешило ослабиться и полностью исчезнуть. Но чем бы оно не являлось, оно вынудило меня провести весь день лежа на диване, напрочь убило голод и жажду, вгоняло в сон.
Впрочем, не один я находился не в форме. Вместе со мной в нерабочем состоянии пребывал и грузовик, внезапно наглухо заглохший с утра и отказывавшийся заводиться, будто объявивший людям забастовку. Вадику оставалось лишь в затылке чесать. В итоге машину на буксире отволокли на СТО.
И почему я не был удивлен? Почему я не сомневался, что мое физическое восстановление приведет в норму и техническое состояние грузовика с синей кабиной?
без окончания
Глава 36. Как дежавю
В белом, похожем на подвенечное платье Нина лежала на столе совсем как живая, будто спящая сладким сном. Несколько зажженных свечей окружали ее возле изголовья, и так требовал ритуал, проводимый им, который не торопился приступить к основной части. Какое-то время он просто смотрел на бездыханное тело молодой женщины, разглядывая каждую черточку ее мертвенно бледного лица. И надо было быть полностью конченым, чтобы лишить это очарование жизни. Тот, кто сделал это, не имел права ходить по земле.
Анна же будто представила ему очарование в каждой женщине, оставляя в них часть себя. Анна будто знала, что ее собственная жизнь будет такой же недолговечной, что и жизнь этой несчастной красавицы перед ним сейчас. Он долго оплакивал свою возлюбленную, к которой даже после ее кончины не угасала страсть, внутри, про себя, не показывая происходивший в нем хаос окружающим. Но вот прошло время, все бури утихли. Утихло все. Остановилось. Застыло. Затвердело. Физически он чувствовал, что умер и холод пронизывал его всего, изгоняя даже мысли из головы. Все не имело прежнего значения, и он практически не удивлялся собственной окаменелости. Больше того, он не чувствовал своего сердца. Он прижимал руки к груди – сердце его не билось. И он не был удивлен.
Но все оказалось не столь однозначно. И сейчас он стоял над бездыханной Ниной, которую совсем скоро зароют в землю. И Нина была не первая, мертвое тело которой представляло для него интерес. Власть и деньги не смогли исцелить Анну, однако позволяли ему оставаться с мертвыми женщинами на несколько минут наедине. Все ради одной цели: вновь сказать ей о своих чувствах, сказать о том, что он оставался жив, что сердце его не умерло. Сказать о том, что все обратимо. И Анна определенно слышала его, он знал, что Анна слышала каждое его слово.
И вот он склонился над безжизненным телом Нины, разглаживая ее холодное лицо, касаясь ее светлых локонов волос, чувствуя их необычайную мягкость и шелковистость. Пламя свечей становилось ярче и нежнее в то время как его лицо приближалось к лицу мертвой женщины, пока, наконец, губы его не коснулись холодных ее губ. Он был не собой в этот миг, он знал, что это был не он, столь же холодный, что и Нина перед ним. Разница заключалась лишь в балансе темного пространства, поглотившего их обоих. Он будто стер черту, отделившую Анну от его преданности своим чувствам, своей боли и радости, которые всегда были с ним, и которые Анна видела своими глазами. В этот миг холод губ мертвой женщины разлился внутри него теплой оживляющей волной. В этот миг биение его сердца было столь сильным, столь звонким, столь трепетным, что, казалось, его можно было услышать на расстоянии, сквозь самые толстые двери и самые глухие стены.
В этот миг мертвая женщина обвила его руками, разомлевшая от страстного поцелуя и жаждавшая продолжения закружившего ее огня. Она узнала его, и все в ней было от Анны, даже искра в ее глазах, распахнутых и застывших во время бесконечной нежности, на которую он был способен. Даже в последние дни ее жизни, когда Анна была прикована к кровати не в силах подняться на ноги, эта искра никуда не делась, даже стала ярче. Как стала сильнее нежность и ласка в его руках и прикосновениях. Он видел свет, окружавший Анну подобно ореолу святой, ореолу богини, живой и трепетавший, предназначенный только ему одному. А теперь этот свет ему дарили зажженные у изголовья мертвой Нины свечи.
-Не отпускай, - осторожно выдохнул он, не смея даже моргнуть.
-Это так здорово, - в свою очередь не сдержалась Анна, - Хочу, чтобы это продолжалось. Будь во мне…
Их губы слились в глубоком поцелуе, сладость которого он не смог бы передать даже в эмоциях. Дальше все происходило как будто вне его тела. В то время, как он овладел пылавшей огнем страсти девичьей плотью, Анна целиком влилась в его рассудок, наполняя его сокрушительной волной собственных чувств. В этот миг от него самого не осталось ни грамма, ни атома, вообще ничего. Лишь плоть, возбужденная гормонами, разгоряченная ожившим сердцем, готовым разорваться от собственной мощи.
Ближе к концу Анны такой мощи, конечно, уже быть не могло. И уже тогда он чувствовал изменения внутри себя, уже тогда он мог сказать, что его сердца коснулся холод. Совсем чуть-чуть, едва заметно, но вполне ощутимо. Но лишь Анна могла справляться с этой напастью. Он понимал, что зависел от Анны, что зависел от Анны всегда, что ничего не мог, а самое главное, не хотел делать, чтобы избавиться от своей зависимости, позволяя последней только расти и крепнуть. И он не винил Анну, и после ее смерти практически не задумывался об этом. Просто хотел увидеть ее снова. Чтобы ласкать и наслаждаться этой необычной реальностью чувств и огня, будто в каком-то дежавю.
Да, Анна оставила частицу себя в каждой женщине, но в том и дело, что только частицу: в ком-то улыбку, в ком-то походку, в ком-то грацию и стать, и т.д.. Но он хотел видеть ее всю, без обрывочных воспоминаний, ранящих элементов, ложных ориентиров. Окаменевшее сердце и мертвый холод внутри стали той самой дверью, за порогом которой была Анна, ожидавшая его каждый миг. Ей нужен был только привычный и теплый для нее свет. Отсюда и свечи, тихое и восхищенно спокойное пламя их, не слишком яркое, приглушенное, чтобы не терялось природное ее естество.
Осознание попыток ласкать мертвое женское тело его нисколько не беспокоило. Он не собирался с ним трахаться, он никогда не занимался любовью с мертвецами, и тема некрофилии была ему полностью чужда, даже противна. Впрочем, он видел несколько роликов, выложенных в Сеть, и продолжавших находиться в свободном доступе, посвященных самому настоящему сексуальному, людскому извращению. Все это были люди, со сбившимися ориентирами, тем не менее, вполне отдающие себе отчет о своих пристрастиях. Особые фантазии в их головах однажды взяли верх настолько, что выставлять их напоказ (для таких же извращенцев) совсем не являлось чем-то ненормальным. Даже наоборот, только культивировало и пропагандировало извращения как нечто естественное. И в другое время, во время живой Анны, имея деньги и власть, он попытался бы адекватно воздействовать на это форменное безобразие (хотя, чего скрывать, ему было все равно).
-Возьми меня на руки, - просила Анна.
Она хотела побыть маленькой девочкой в отцовских руках. Она чувствовала себя совсем слабой и беззащитной, убивавшей ее болезнью. И просилась на руки к мужу почти каждый день. И оказавшись на руках, сцепляла руки у него на шее, прижимала голову к его груди, наслаждаясь каждым мгновеньем его хватки, могла даже уснуть. Он был с ней рядом всегда. Усадив ее к себе на колени, он целовал Анну в губы, буквально осыпал ее поцелуями, и ей нравилось, и она хотела еще поцелуев. Он разглаживал ей волосы, и тогда все замирало в ней. Анна брала его за руку и прижимала ее к своей груди, и он чувствовал, как сладко замирало ее сердце. Она смотрела ему прямо в глаза, так близко, что он мог почувствовать ее завороженный взгляд. Он мог подолгу наблюдать за ее сном, таким нежным, таким ласковым и волшебным. И Анна знала, что открыв глаза, она обязательно увидит его, ожидавшего ее пробуждения. И тогда он прижимал ее нежные руки к кровати и вновь наполнял Анну чудесным огнем страсти, скрытом в длительном поцелуе.
-Я хочу, чтобы она была кремирована, - заявил он по окончании своего общения с мертвой женщиной ее немногочисленным родственникам, - Я готов оплатить все расходы.
Он вновь был собой, и вновь его сердце не билось, ожидаемо (но вопреки его надеждам) затвердевшее с догоревшим пламенем свечей.
-Не по-христиански это, - после долгой паузы возразил отец Нины.
Видно было, однако, что он колебался. Все было подготовлено к погребению, деньги были потрачены.
-Я верну все до копейки, - непреклонным холодным тоном настаивал он, предавший тело Анны сожжению, - Не хочу даже думать о гниении и разложении некогда прекрасного тела. Уж лучше пусть огонь превратит его в пепел, развеянный по ветру, чем черви, глумящиеся над плотью. Сколько вам нужно?
И, в конечном счете, родители Нины оказались не против его предложения. Как было все прочие разы. И он совсем не сомневался, что будет иначе.
конец
Глава 37. Вместе и навсегда
Нить появилась на ее руках совершенно неожиданно. Бледное сияние соединяло руки Люды и ее вчерашнего знакомого Саши, у которого она оказалась вот так вдруг. И в отличие от него, она видела эту сиявшую нить, которую не могла объяснить. Но Люда была уверена в том, что Саша был причастен к этому внезапному явлению, как была уверена и в том, что Саша оказался ей небезразличен. И пусть для него Люда была каким-то приключением на ночь, и поутру он выпроводил девушку прочь, мысли о Саше периодически возвращались к ней. Нить на ее руке никуда не делась, тянулась сквозь стены, сквозь все возможные физические преграды, тянулась именно к нему. Она знала, что к нему. И благодаря нити она всегда знала, где могла найти Сашу в любое время суток.
И почти всегда он оставался дома, покидая стены лишь иногда. У Саши почти не было друзей, лишь несколько хороших знакомых из числа множества однодневок, чьи номера были записаны в памяти телефона. Он сам так хотел – оставаться подальше, чтобы не беспокоили по пустякам. Так, мелкая сошка, ничем не примечательная в толпе, обычный винтик в огромной системе, исправно выполнявший свою бесхитростную работу по уборке улиц. Куда ему было до какой-то Люды, на которую у Саши вряд ли бы хватило финансов, а главное, желания и терпения. Как и почему они пересеклись однажды – теперь для Люды это было уже не столь важно.
Важным было другое. В какой-то момент путеводная к Саше нить пропала, как пропали все ее мысли о нем, будто отрезало. Но как-то интуитивно Люда поняла, что это случилось по вине какой-то другой девушки, оказавшейся на его пути, и с ней у него тоже могло не получиться, и Саша просто не смог переспать с ней. И подвыпившая Люда тогда уснула, а он только лег рядом, даже догола не разделся. Постеснялся. Тем не менее, сиявшая нить погасла, а спустя несколько мгновений Люда почувствовала себя совсем плохо, задыхаясь и теряя сознание, застигнутая ухудшением здоровья врасплох. Она с трудом добралась до постели в попытках дышать глубоко и жадно, сильно прижав руки к груди. Сердце ее бешено колотилось, темнело в глазах, голова отяжелела, уши наполнились плотным шумом. Такого с ней никогда не было. Чтобы вот так - грубо и жестко.
Она испугалась, это правда. Но даже в таком беспомощном состоянии она понимала, что это было как-то связано с Сашей. С тем, что пропала путеводная к нему нить, к которой она успела привыкнуть за эти несколько дней после возникновения странного феномена. Она думала, что смерть была совсем рядом с ней, и только спасительная путеводная нить могла покончить с этими ужасными муками, во время которых Люда раскрыла рот не в силах издать ни звука. И вот страдания отпустили ее, так же внезапно как и вспыхнули, и вновь она увидела мягкое сияние на своих руках. Это означало, что Саша вновь облажался, и она будто и в самом деле умерла и оказалась вместо него, потерянного и какого-то жалкого, наверное, девственника. Закрыв за очередной своей гостьей дверь, он лег на кровать, совсем не переживая из-за новой неудачи, но желая как можно скорее уснуть. Будто он хотел, чтобы был именно такой исход, будто хотел этой неудачи.
И он был удивлен новому появлению уже знакомой ему Людмилы, которого однозначно не ждал. Когда девушка пришла к нему домой следующим днем, Саша встретил ее с красными глазами и довольно усталым и измятым лицом. Он явно не выспался, тем не менее, Саша соображал и откровенно пытался понять смысл ее визита.
-Я не знаю, как ты это сделал, и мне это совершенно не нравится, - поясняла Люда, чувствуя раздражение от одной только мысли, что ей придеться идти к этому человеку с намерением как-то решить то, что происходило с ней, - Мне было очень плохо вчера. Из-за тебя. Я хочу, чтобы это прекратилось, я хочу, чтобы ты исчез из моей жизни и больше не появлялся. Ворожба это, или что-то такое еще, мне плевать. Без этой хреновины ты мне неинтересен, понимаешь? Верни все как было раньше.
-Хм, колдуном меня еще никто не называл, - усмехнулся Саша, про себя пытаясь определить степень адекватности его визитерши, - Хочешь, чтобы я прочел заклинание?
Внезапно зазвонил телефон в кармане висевшей на крючке в прихожей его черной ветровки. Саша на миг повернулся к девушке спиной, чтобы добраться до мобильника (его последние слова прозвучали именно в тот момент), все движения были его вялыми и заторможенными. Тогда же Люда увидела запекшуюся кровь на коротко стриженом затылке парня. Но ему не звонили, это была музыка оповещения о принятом СМС.
-У тебя кровь сзади, - не смогла сдержаться Люда, обеспокоенная внешним вялым видом молодого человека.
На миг она забыла о своем негодовании и стремлении добиться от него истины и каких-то действий. На миг ее требования показались ей смехотворными. О какой магии, о какой ворожбе она могла говорить?
-Головой вчера ударился перед сном. Поэтому не выспался, поэтому весь измятый.
И она вдруг поняла, что ошибалась вчера, и нить на ее руке погасла именно по причине этой травмы. И еще Люда подумала, что травму он нанес себе сам, подвергнувшись какому-нибудь приступу мазохизма. Возможно, из-за осознания своей беспомощности в постели. Возможно, просто из собственной беспомощности. Потому что не было в глазах Саши никакой воли, никакой мужской твердости, никакой жесткости, никакого стремления быть лидером, вести за собой. Он просто был, просто жил, просто выполнял свою работу, на которую подписался, и старался выполнить ее хорошо, чтобы никто не придирался и не выносил мозги. Не из удовольствия и не ради себя, но только потому, что ему платили за эту работу деньги.
-Может, врача вызвать? – предложила Люда чисто по-человечески, утратив всякое возможное неприятие к нему, с которым шла на эту встречу.
Больше того, она осознала, что хотела помочь ему. Как должна была сделать, случись что-то подобное с кем-то, кто был ей по-настоящему дорог. Например, с Настасьей, от которой, несмотря ни на что, она утаивала историю с путеводной к Саше нитью, а утром не позвонила, чтобы рассказать о своем вчерашнем приступе.
-Не переношу врачей, но спасибо за хлопоты…
Он чуть охнул и схватился рукой за разбитый затылок, так и не договорив до конца. В то же мгновенье неприятно кольнуло в затылке Люды, она так же вынуждена была схватиться за больное место рукой. Впрочем, она ожидала такой реакции. Тем не менее, Люда помогла Саше добраться до кухни, усадила его на стул. Он попросил воды, девушка набрала из крана полную, черную фаянсовую кружку.
-Я думал о тебе, - негромко сказал Саша, опорожнив кружку одним продолжительным глотком, - Возможно, то, что тебя беспокоит, по этой причине. Возможно, это судьба, - он улыбнулся, стараясь, при этом, на Люду не смотреть, - Я вижу тебя, когда закрываю глаза перед сном. И долго не могу уснуть. Пытаюсь выгнать твой образ из головы, но не получается.
-Ты поэтому ударился головой вчера вечером?
-Ударил, - поправил ее Саша, - Несколько раз. Знаю, что поступил крайне глупо, кок дол…б, можешь так и считать, если захочешь. Но в тот момент я рассчитывал на то, что усну, наконец, побыстрее. И все равно не смог. Может, это любовь?
-Скорее привязка, - в свою очередь поправила Люда.
-А может, так и должно быть, чтобы мы чувствовали друг друга? Чтобы знали, насколько мы зависим ты от меня, я от тебя?
-Почему тогда у тебя нет этой нити? – поспешила опровергнуть Люда, - Почему тогда ты не чувствуешь моих переживаний?
-Не знаю, - пожал плечами Саша, даже вскинул брови, - Возможно, это имеет значение для тебя. Возможно, эта связь нужнее тебе, чем мне. Поверь, я знаю, что не смогу выстроить с тобой отношений. Ни с тобой, ни с кем-то еще. Просто не смогу. Мои интересы кажутся мне важнее элементарных потребностей и людских ценностей. Я понимаю, что могу ошибаться, но пока я наслаждаюсь моими интересами как могу… А сейчас, пожалуйста, я хочу лечь. Голова кружится и болит.
Он попытался встать. И Саше было непросто это сделать. Прошлым вечером он слишком хорошо приложился к затылку. Люда помогла ему подняться на ноги, довела до разложенного дивана. На подушке так же были пятна крови, совсем небольшие, однако, крайне неприятные глазу девушки.
-Я, все-таки, вызову врача, - настояла она, едва Саша лег.
Она потянулась за телефоном.
-Я солгал, - вдруг сказал Саша, - У меня тоже есть нить. К тебе. И только я могу видеть ее столь же четко, как и ты свою ко мне. Так что я знал, что ты придешь.
Однако, лгал он сейчас…
без окончания
Глава 38. Арвавилон
Город, в котором живет огонь. Город, в котором огонь умирает.
Непроглядная тьма за спиной. Лишь огненно рыжие буквы сияют ярким светом, обозначая начало Арвавилона.
Но вот стол и наполненный до краев стакан. И еще огромное зеркало, и огненно рыжие буквы не отражаются в нем. Зато огонь ясно различим в содержимом наполненного стакана, подобно тонкой игле пронзает стакан от самого дна до поверхности. Пламя благоговейно и торжественно дрожит в застывшей воде. В мертвой воде. Всего один глоток ее отделяет меня от входа в Арвавилон, где все продолжается. И он будто не заметил когда-то моего исчезновения, а теперь не заметит моего возвращения.
Доброй ночи, Арвавилон. На моих часах миллион. И я могу не прощаться, если завтра не наступит нового дня. И мне нельзя оставаться, если здесь нет крепкого сна. Мой великий, мой всевышний Арвавилон: моя сказка, мой миф, мой чудный сон.
Хочу ли я обратно? Стоя перед сияющими во тьме буквами? Слыша в голове чудесную музыку? Слыша восторженные голоса, роднее которых никогда прежде не было? Нет, голоса совсем не родительские, совсем не отеческие, но совсем СВОИ, будто я часть их, вечная и незатухающая.
Подари мне сказку, дай же, дай же мне ее! Пади же ниц, умри как принц, затравленный звездой бессмертной, остывший из-за тысяч танцев, вскормивших жадное зверье! И блеском смерти, блеском силы невозможной, а, может, счастья, осторожно изо сна беги.
Беги на смех мой жадный, алчный. Пошли мне Тьму! Ты вечный мой король, и все мои желанья и команды у тебя в плену! И в наступившей тишине ослепший ты вдохнешь запретный газ иллюзий, вкусишь запретный плод. Отдашь себя всего, откроешь все замки. Тебя поднимет в преданный тобой полет, в фантастику умершей высоты.
Я и есть Арвавилон. Я часть его, и никогда бы не было иначе, просто не могло бы быть иначе. Или бы меня вообще никогда не существовало.
Но ты постарел, мой чудный, мой великий Арвавилон. И на твоих часах миллион: миллионы секунд, миллионы теней, миллионы дверей. Ты устал, мой милый всевышний Арвавилон. Ты отстал, мой величайший сладкий сон. Любимый чудесный Арвавилон, вечный мой чудный кумир, царство тайных иллюзий и ограниченных игр. Ты очень устал? Ты постой, отдохни, поток живительно нового света прими. Теперь ты навечно со мною, и я тебе все чудные тайны, все карты свои на потеху открою. Таинства тайн, огненных зелий, истинных страхов, и «нет», безумие Света, ничтожество Тьмы, войн и побед. Мой чудный, великий Арвавилон: моя сказка, мой миф, мой сладкий сон.
Он там, по ту сторону зеркала, ожидает меня за спиной. Он всегда на месте, всегда стоял наготове, верный страж, который знает меня в лицо с самого моего рождения. Я знаю, что он покинет свой пост, когда я войду внутрь Арвавилона и велю ему уйти. Он растворится во тьме и уже больше не вернется обратно. Сгорбленная фигура с той стороны прочной стальной решетки, за которой безграничное Бытие и город, где живет огонь и где огонь умирает. Город, в котором все продолжается.
Я чувствую, как наполненный мертвой водой стакан неестественно тяжел в моих пальцах, как холоден, несмотря на огонь внутри. И это огонь придает стакану лишнего веса, наполняет собой отравленную воду в нем. Мой огонь, моя жизнь, мое прошлое и будущее, мои мысли, мои чувства и эмоции. Огонь заточен в этом стакане. Огонь рвется наружу, рвется прочь из тесной камеры, за решетчатой дверью которой меня ожидает мой верный союзник. Огонь пылал ярко и открыто на протяжении многих лет, озаряя жарким сиянием мрачные стены его темницы.
И огонь был прекрасен, огонь был таким разным, будто играл, но выгорал в пустоту жутких стен неволи. Я видел множество теней, пляшущих и непостоянных с своих формах, куда более насыщенных деталями, чем просто черные безликие пятна. Начиная от юного самурая с невидимым простому глазу мечом в руках, и заканчивая странным существом, склонившимся над рукописью на небольшом столе в тусклом свете свечи на столе. Я видел их прежде, я всегда видел их еще до того, как оказался по ту сторону Арвавилона, покинутого мной бесчисленное множество лет назад. Я видел пеструю мешанину, кружащую во тьме его, пронзавшую его солнечным светом со всей его холодностью и непреклонностью, но с непревзойденным могуществом. Я видел его лицо, лицо Творца, лицо подлинного Естества, лицо, которое было внутри меня. И теперь я вижу это лицо в зеркале.
Строгий и холодный взгляд, слишком правильные черты. Лицо, которое никогда не озаряет улыбка. Я знаю, что взят им под контроль, что это он подавляет все мои страхи осушить стакан до самого дна, не оставить внутри ни капли мертвой воды. И я ему благодарен. Он создал меня, заставил меня вспыхнуть пестрым смешением образов, чьи тени я видел на стенах, чьи тени продлевали мое сознание, внушали мне жизнь. Он не оставлял меня все время, пока я оставался взаперти моей клетки, когда до Арвавилона было рукой подать, и тягостное осознание непроходимой решетчатой двери должно было подавить всю мою волю и мощь. Он знал, что однажды мое время придет. А теперь мне не нужно беспокоиться о том, что я намерен торопить события, искусственно приблизить час своего освобождения. Ведь сейчас и есть тот естественный момент, которого я дождался. И тот, кто был мной, и кто смотрит на меня по ту сторону зеркала, совершенно спокоен и расчетлив.
И рассматривая полный мертвой водой стакан с огнем внутри, я не мешкаю и не затягиваю, пытаясь собраться с духом.
Но странный вкус постепенно наполняет, наконец, мое нутро. Я не могу с точностью описать его, передать все его оттенки. Я просто наслаждаюсь теплой волной, движущейся к каждому уголку тела, чувствую разливающийся огонь, бодрящий всего меня, дающий мне нужных сил. О, как долго я был слаб и беспомощен, растратив их на пляшущие и непостоянные тени. Сейчас мне нужно просто немного времени на то, чтобы вспомнить и привыкнуть к прежнему своему состоянию. Я слышу скрежет открывшейся решетчатой двери, вижу, как огонь пробивается сквозь кожу, как разрушает мою тюрьму, как рвется и озаряет тьму в моей камере. Я чувствую, как тает привычная физическому (из мяса и костей) телу реальность, как огнем озаряется растущая тьма, и знакомый жар сияющих букв Арвавилона дышит в лицо, окружает всего меня.
За открывшейся решетчатой дверью все яснее слышна музыка. Заводная, восторженная и яростная одновременно. Музыка не прекращается ни на мгновенье. Музыка внутри меня, исходящая прямо из тьмы вокруг, но тьмы больше нет. По ту сторону сияющих букв все озарено светом. Моим светом. Мной. Я – Огонь, рождение Творцом, Всевышним Владыкой. Я часть его. Неугасимая и яркая. Я – Хаос и Порядок, порождаемые друг другом и самими собой.
Я вижу лицо того, кто ждал меня за решетчатой дверью. Его сгорбленную фигуру, не мужчину и не женщину. Он намерен уйти после того, как я вернусь туда, где все начиналось.
-Ты постарел, мой чудный, мой великий Арвавилон. И на твоих часах миллион: миллионы секунд, миллионы теней, миллионы дверей. Ты устал, мой милый всевышний Арвавилон. Ты отстал, мой величайший сладкий сон. Любимый чудесный Арвавилон, вечный мой чудный кумир, царство тайных иллюзий и ограниченных игр. Ты очень устал? Ты постой, отдохни, поток живительно нового света прими. Теперь ты навечно со мною, и я тебе все чудные тайны, все карты свои на потеху открою. Таинства тайн, огненных зелий, истинных страхов, и «нет», безумие Света, ничтожество Тьмы, войн и побед. Мой чудный, великий Арвавилон: моя сказка, мой миф, мой сладкий сон.
Его голос звучит во мне сквозь Хаос звуков, сквозь Хаос всего сущего, пожираемого пронзительным хладнокровным огнем, чему он был свидетелем, что так старался сохранить на бумаге во всех деталях. И так и должно быть, так устроено Бытие.
Я должен быть, Огонь, неукротимый, рвущийся только вперед, ведомый своим Творцом туда, где все продолжается до скончания тьмы и света, Хаоса и Порядка. Только так в Арвавилоне…
без окончания
Глава последняя: Без определенного места жительства
Небольшая комнатенка, келья. Без окон, с наглухо запертой дверью, едва освещена келья нежным и трепетным пламенем свечи на круглом деревянном столе с массивной ножкой. На полках множество толстых стопок рукописей, разложенных каждая на своем месте. Ни одна из них не пожелтела за давностью лет.
Еще одна рукопись на столе, раскрыта прямо перед самой свечой. Черная тень Совы сгорбилась над листами, сидя на массивном стуле со спинкой, касаясь их острым, подобным когтю хищника кончиком длинного пальца правой руки. Легко и быстро выводит Сова каждый символ на тонких письменных листах, продолжая и без того бесконечные строчки Летописи, приближая ее к окончанию. Ни мужчина, ни женщина Сова делает свою работу с самого начала сотворения Мира, с самого начала собственного Бытия, свершившегося еще раньше. Не первую Летопись ведет Сова в своем крохотном убежище, недостижимом для Конца Мироздания.
Неведомы Сове ни эмоции, ни чувства. Лишь хладнокровное наблюдение, сохраняемое в строках на одном лишь Сове известном языке Мироздания. От рождения его и до предсмертной агонии, оставаясь внутри него до момента неизбежного конца. Нет у Совы отчего дома, и когда канет один Мир в Небытие, найдет летописец новый угол, только что рожденный, уже уготованный для него для написания новой рукописи.
Нет у Совы ни отца, ни матери, ни брата, ни сестры. Но не нужны Сове ни отец, ни мать, ни брат, ни сестра. Не для того рождены Совы, чтобы быть связанными семейными узами. Зависит от Совы Мироздание, лишь Сова оставляет воспоминания о Мироздании в Вечности Бытия. Зовет рожденный из Хаоса Мир Сову для того, чтобы не умереть прежде чем придет время естественного разрушения, чтобы не кануть в безвестность, не растаять в забвении. Умещаются в строчках на бумаге тысячи лет, миллионы и миллиарды, каждый миг, и уже ничто не сотрет их, даже новый Хаос.
Как в зеркале отражаются мгновенья Мироздания перед Совой, заключенные в цепочки строк. Ничто не ускользнет от хладнокровного взора Совы, все будет записано на бумагу. Его Величество Первый, Его Высочество Второй, целые династии повелителей, исходящие от самой древности, каждый низший смертный – все останутся в словах и символах. Любовь и разлука, радость и печаль, война и мир, Свет и Тьма – Сова, кажется, управляет Всем. Кажется, что это Сова пишет Историю, пока не погаснет пламя свечи, что погрузит убежище в царство Хаоса. Нет, не так, и не будет иначе.
А там, за дверью, снаружи убежища Хаос забирает власть в свои руки. Черные облака затмевают серый небосвод, пронизываемый нескончаемыми молниями. Гонимы черные облака ужасными по своей могучей силе порывами ветра, который готов сокрушить несокрушимые горы и земную твердь подобно сдираемой шкуре побежденного зверя. Множество океанов слились в одно целое, породив исполинские волны, обрушающиеся на сушу, откуда извергается пламя как если бы кровь брызгала из ужасных ран. Нет спасенья ничему живому в этой круговерти Великих Стихий, поглощающих самих себя в ожесточенной и беспощадной схватке.
Но убежище Совы выдерживает Хаос по ту сторону стен. Будто все происходит лишь в воображении летописца, и отперев дверь, Сова увидит покой и безмятежность, залитую мягким светом. И сам Его Высочество Второй войдет к нему и склонит голову приветливым жестом.
Догорает свеча. Остается совсем немного времени до конца агонии Мира, до прихода Тьмы. Содрогается земная твердь, покрытая сетью трещин, откуда вырывается раскаленное ее нутро. Постепенно нагреваются исполинские волны до состояния кипятка, наполняются воды ядовитыми газами, отравляющими все живое внутри. Некогда цветущий рай превращается в адское месиво. И сквозь бурлящую какофонию умирающего Мироздания слышит Сова негромкий трепетный голосок, одинокий детский плач, пробившийся через время и пространство. То вспыхнул новый Мир, где-то неподалеку от ближайшей к нему Совы. Требует, чтобы откликнулся летописец, пришел и занял специальное место для работы.
Но не торопится Сова. Необходимо закончить историю, поставить точку, и в том спешка невозможна. Не должно быть пристрастий, все смертно, все ничтожно и временно. И даже у Совы есть пределы жизни. Мирозданиями созданы Совы, Мирозданиями умерщвляются. Каждый символ Сова выводит четкими и ровными движениями пальцев. Знает Сова свои пределы, знает, что ждет летописца последнее Мироздание.
Вот и последняя страница. Гаснет трепетное пламя догоревшей свечи, погружается келья во мрак. Поднимается Сова, наконец, после долгой неотрывной работы со стула. Неспешно кладет последнюю рукопись на единственное свободное место на полке. Подходит бесшумно к запертой двери. Не обернется Сова напоследок, чтобы увидеть результаты свой работы. Все сделано, все четко, ни единой ошибки, ни единого недочета.
Открывает Сова входную дверь. Встречает холодную тьму Хаоса на каменном холодном лице, настолько отстраненном и безмятежным, что стихает перед ним мрачная бездна Небытия. За спиной Совы огромная сила, нечто ощутимое и массивное, созданное летописцем в безграничной Вечности.
Пора взять в свои руки новую Жизнь. Сам Его Высочество Второй укажет Сове дорогу…
…без окончания…
Тот, кто был мной. Автопортрет часть 3
© Copyright: Сергей Лисс, 2022
Свидетельство о публикации №222030201084
Свидетельство о публикации №222030201084
Рецензии