de omnibus dubitandum 105. 68

ЧАСТЬ СТО ПЯТАЯ (1884-1886)

  Глава 105.68.  ПРИЛАСКАЙ ТЫ ЕЕ, НАШУ БОЛЕЗНУЮ, УТЕШЬ…

    Уже с начала мая Елизавета Васильевна находилась в повышенном нервном возбуждении.
   
    Дело в том, что к началу июня частная гимназия, где она была хозяйкой уже пятый год подряд, к лету прекращала свои функции. Искать какое-то решение на лето ей не хотелось. Уезжать куда-то - значило бы расстаться с Утевским, что совершенно не входило в расчеты влюбленной и ревнивой женщины.
   
    Прежде это делалось так: они нанимали дачу где-нибудь поблизости от Петербурга, и Евгений (Изя) снимал у них комнату, приезжая туда ежедневно со службы. А сама Елизавета Васильевна играла роль радушной хозяйки.

    Так было в дни расцвета их любви. Казалось, счастье никогда не приходит в единственном числе и постоянно влечет за собою и благополучие. Это правило оправдалось в истории любви Утевского и бывшей Крупской. У Евгения (Изи) и его любовницы во все время их связи не переводились деньги. Кое-что давало алтайское именьице Елизаветы Васильевны. Елизавета Васильевна зарабатывала крупные суммы, получая хорошее содержание зимою.
   
    Теперь же картина несколько изменилась. Заметное охлаждение к ней Евгения (Изи), которое она не могла не заметить в последнее время, самым удручающим образом подействовало на нее. У Елизаветы Васильевны опускались руки. Появилась апатия. Театр, гимназия вдруг опротивели сразу. Постоянные вспышки ревности, выражающиеся в сценах, которые она устраивала Евгению (Изе), лишали последней энергии, последних сил. А тут еще поднимался ужасный призрак безденежья, с которым она, не умела, да и не хотела бороться. Избалованная, привыкшая роскошно одеваться и наряжать, как куклу, свою Наденьку, которую она любила с какою-то экспансивною нервною страстностью, свойственной женщинам-истеричкам, Елизавета Васильевна не могла представить себе, как они обе лишаться в один злосчастный день возможности заказывать себе все эти нарядные dessous и костюмы.
   
    - Надо достать денег... Достать, во что бы то ни стало, хотя бы в долг на время у старшего брата Александра. Потом выплачу как-нибудь. Зимою буду играть на бирже. Придумаю там еще что-нибудь. Наконец, можно уговориться выплачивать брату в рассрочку, - решила Елизавета Васильевна. И, позвав Надежду, велела ей одеться поскромнее, чтобы сопровождать ее к дяде Александру Васильевичу Тистрову.
 
* * *

    Извозчик в несколько минут домчал их с Кирочной до Офицерской улицы, что возле Мойки. На красной линии одной из главных улиц, Офицерской располагался сад, и находились огромные каменные гиганты - доходные дома купца второй гильдии Александра Васильевича Тистрова, родного брата Крупской.

    Овальный двор доходного дома обнесенный стеной с приземистыми колоннами и воротами. Стена отделяла двор от сада, простиравшегося до Офицерской ул. (ныне ул. Декабристов). Кроме самого доходного дома во дворе были еще сад и дворовые сооружения.
   
    Сам Александр Васильевич представлял собою уже исчезающий в то время тип купца-старовера, верного дедовским традициям, презиравшего всякие новшества современной культуры, являвшегося типичным представителем патриархальности в домашнем быту. Старик Тистров, отец девятерых детей, в том числе Александра и Елизаветы, умирая, разделил между детьми все свое состояние.  Елизавета Васильевна считала себя обиженной отцом. Она еще при жизни старика прогневила последнего своим своевольным браком с Константином Крупским, ничтожеством как презрительно называл зятя старик, прочивший Елизавету за богатого купца-старообрядца и возмущенный до глубины души ее тайным браком. И за это старик, умирая, отказал дочери лишь доход с алтайского имения. Старшие братья, тоже косо смотрели на брак сестры с беспутным ничтожеством, создавшим условия, в довершение всего, служить жене своей гувернанткой.

    Но, когда этот беспутный Константин, умер внезапно, и по прошествии нескольких лет до Тистровых дошел слух о связи Елизаветы с волокитой-евреем, братья совсем почти прервали знакомство с осрамившей их в конец, как они говорили, сестрой. Только в редких случаях появлялась Елизавета Васильевна у старшего Тистрова, теперь уже седовласого пятидесятилетнего старика, в его пропахших лампадным маслом, кипарисовым деревом и постными кушаньями горницах деревянного особняка.
   
    Этот дом скромно приютился позади каменного гиганта, сдаваемого под квартиры, во дворе, окруженный небольшим садом с яблонями и смородинными кустами. Насколько каменный его сосед отличался последним словом техники и удобств, со своими лифтами, электричеством, телефонами, паровым отоплением, настолько он поражал своею примитивностью.
   
    Здесь не было ни лифта, ни телефона, ни электричества. Елизавета Васильевна с дочерью поднялись на высокое крыльцо и без звонка вошли в светлые сени-прихожую. Обе они, преднамеренно одетые во все темное, с подчеркнутою скромностью весенних костюмов и шляп, отвечая поклоном на низкий поясной поклон старухи Домнушки, вынянчившей всех детей Василия Тистрова, прошли, сопровождаемые ею, в горницу.

    Здесь стояла пузатая старинная мебель красного дерева, горки с фамильным серебром, во все стороны по крашеному полу разбегались белые с каймою дорожки половиков, и из переднего угла, где помещался огромный красного же дерева киот с образами в три яруса старинного византийского письма, смотрели выцветшими от времени красками лики угодников, озаренные неверным мигающим светом лампад. Отовсюду, из каждого угла этих горниц, веяло чистотою, патриархальностью и непроходимой скукой.
   
    - Я бы, кажется, умерла, если бы осталась здесь и сутки, - шепнула матери Наденька, брезгливо косясь на все эти пузатые кресла и диваны с тщательно развешанными на их спинках вязаными салфеточками и антимакасарами.
   
    - Тише, Котенок, сюда идут, - произнесла таким же шепотом старшая Крупская.
   
    Дверь открылась, и в гостиную вошла, вернее, вплыла толстая, рыхлая, в прямом, безо всякого фасона, темном платье с повойником на голове, женщина с тупо-испуганным лицом и пухлыми, сложенными на животе руками.
   
    - Добро пожаловать, сестрица, здравствуй, Надюшка!.. Редкие вы гостьи, редкие... Чем угощать прикажете, потчевать? - запела она.
   
    - Благодарю вас, Авдотья Тихоновна, - поднявшись к ней навстречу и троекратно целуясь с нею со щеки на щеку, быстро произнесла Елизавета Васильевна, - мы только что завтракали. Собственно, я по делу к брату Александру Васильевичу.
   
    - Сам-то уехавши. В лавки покатил. Через часок будет. Уж вы со мной поскучайте, сестрица... потому что Христинушка наша опять нынче не в себе, - пропела снова Тистрова, и вдруг тупо-испуганное лицо ее дрогнуло и все свелось в одно непрерывное сияние морщинок. Маленькие глазки заслезились, и она неожиданно горько заплакала, закрыв глаза концом шали.

    - У нас-то... горе... Снова с Тинушкой неладно. Накатило опять... Попа утром звали... Затихла. Да надолго ли? О Господи, чем прогневали мы Его, Милостивца! Такая девица, можно сказать, отменная, тихая, кроткая, богобоязненная, и вдруг приключилось!.. Ты бы, Надюшка, сходила к ней, проведала ее. Теперь-то она ничего, затихла... Лежит, словно горленка в своем гнездышке, в кроватке своей белоснежной... Сходи, сходи к ней, Надюшка, приласкай ты ее, нашу болезную, утешь... Обе вы девицы, обе молоденькие. Кому, как не вам, понять друг дружку?
   
    - Хорошо, я пройду к Христине, - встала Надежда. - А ты, мама, когда переговоришь с дядею, зайди за мной.
   
    И ее стройная, особенно стройная в темном, строгом костюме tailleur, фигурка исчезла за дверью гостиной.