Ночлег Басё

Метель поднялась, когда он прошёл треть пути между двумя селениями в предгорье Рикуоку. Хозяева хижины, в которой он накануне нашёл приют, были стариками. Они уговаривали его остаться ещё на одну ночь, но он не хотел их стеснять и потому отправился в путь без промедления после скудной трапезы, которую разделил с печальным крестьянином и его слепой женой. «Будет сильный снег, опасно идти», — сказал бонгэ, а женщина просяще гладила ладони Басё, пытаясь его удержать. Басё расстраивало собственное упрямство. Он чувствовал вину, извинялся и отшучивался: «Случается, что лист тонет, а камень плывёт». Крестьянин улыбался так жалобно, что у Басё заныло сердце, но не из-за плохих предчувствий, а потому, что у него и в сорок восемь лет не было противоядия от уныния. Скорбные лица нагоняли на него тоску. Он поклонился на прощание, глядя под ноги, чтобы не видеть обеспокоенного старика и растерянную женщину. Шёл стремительно, пока не добрался до узкой межгорной впадины, где можно было скрыться из вида, а лучше исчезнуть из памяти этих людей. Когда он набрал ход, ноги потеплели, а тоска затихла. Но она только затаилась.

Резкий влажный ветер остудил его кости. Снег сначала повалил густой и лёгкий, а потом стал редким и тяжёлым. Он уже напоминал не цветы умэ, а рисовые комки, скреплённые бесцветным рыбьим клеем.

Он шёл по слепой и глухой метели, надеясь добраться до следующего селения, встретить новый год во сне и поутру вновь отправиться в дорогу. Но вышло иначе. Он заблудился и теперь брёл наугад, возможно, по кругу.

Утром румянец, вечером кости белеют. Человеческая судьба висит на волоске.

Он бормотал под нос, что приходило в голову. Отвлекал себя от дурных мыслей и механически переставлял ноги. Варадзи забились снегом, мокрые холодные носки отяжелели, пальцы теряли чувствительность. Не жажда жизни была в нём велика, а потребность в бессмертии. Что, если ему суждено умереть в пути и выйти в иное странствие, не заметив собственной кончины? Он думал о себе, как об эноки, железном дереве, густую крону которого пронзают небесные лепестки. Крона — это его глаза, покрытые колкой крошкой и кожа, проколотая студёными иглами. Лепестки проникают в грудь, гаснут от жара, и сами охлаждают усталое сердце. Каждый выдох — чья-то погасшая жизнь. Снег лилов, как детские мечты. Бредущий по снегу ирис, засыпаемый прахом цветущих слив. Тёмно-лиловые тени на гипсовом прахе, мечты, выгоревшие бесследно. Как же люди не понимают, что цветение и угасание — родные сёстры? Не дожить до нового года. Горы Оу, зачем вы позвали меня? Мои друзья в Эдо будут ждать меня летом у старого дома. И кто-нибудь спросит: «Куда его занесло? Не в горы ли Оу?» Не стоит ждать скитальца. Белые кости на бледно-лиловом снегу.

Басё стоял в двадцати шагах от крохотной хижины, нетронутой снегом. Он прошёл бы мимо, если бы не глубокий вздох, донёсшийся из пустоты. От неожиданности Басё остановился и тогда уже заметил хрупкую постройку с соломенной крышей, на которой не было ни снежинки. Окна были заклеены рисовой бумагой, сквозь которую пробивался тусклый лиловый свет. Басё некоторое время не двигался, ему казалось, что видение исчезнет, если он шевельнётся.

Он постучал в бамбуковую раздвижную дверь, но никто не отозвался. Басё приблизил лицо к прозрачной бумаге на окне, с той стороны сгустились тени.

— Не загораживай луну, — раздался бесстрастный голос.

— Иди, куда шёл, — произнесли голосом певучим и нежным.

— Заходи, если пришёл, — потребовали хрипло и отрывисто.

Басё отпрянул от окна. Покачнулся, упал на колени. Дрожа всем телом, опираясь ладонями о водянистый снег, который показался ему неожиданно тёплым, медленно встал, взглянул на небо и осознал, что снегопад прекратился, небо очистилось, и на сером, жидком полотне его показалось тончайшее серебряное лезвие камы.

— Я пришёл, — сказал он тихо.

Разулся у входа, прислонил варадзи к стене, потянул раздвижную дверь и сделал шаг.

От перепада температур закружилась голова. Он снял шляпу и с трудом осмотрелся.

В центре комнаты стоял огромный чан с тлеющими древесными углями. Лицом к нему на круглых подушках сидели три женщины в кимоно. Две из них держали в опущенных руках маленькие трубки, ещё одна трубка лежала на курительном подносе; тут же были две бамбуковые пепельницы, почти доверху заполненные пеплом. Запах дыма был сладким и резким, так что Басё чихнул и тут же склонился в вежливом поклоне. Курящие женщины одновременно и медленно поднесли трубки ко рту, а третья лениво потянулась за железной палкой, и принялась ворошить угли.

Между женщинами стояли миски, наполненные маслом, камышовые фитили горели, но главный источник света находился выше. В воздухе под потолком был фонарик из гофрированной лиловой бумаги, внутри него пылала яркая свеча. Фонарь плавно покачивался, поддерживаемый воздушной струёй, что поднималась от чана.

За спинами сидевших женщин тьма резко сгущалась, и стены были почти в полном мраке. Всё же Басё разглядел на противоположной стене высокую нишу, но что именно она хранила понять было невозможно. Угли затрещали сильнее и Басё осознал, что он уже довольно долго стоит у входа в полузабытьи. Дверь за спиной была закрыта, но он был уверен, что не дотрагивался до неё повторно.

Его тело молило о тепле. А что, если забраться в чан, чтобы жар прогрел его кости, и они стали сухими и полыми? От этой странной фантазии он вздрогнул, и женщины тут же посмотрели на него, а потом повернулись в сторону неизвестно откуда взявшейся четвёртой подушки, к которой Басё бессознательно устремился и присел, не отдавая себе отчёта в том, что делает.

Слева от него сидела высокая стройная женщина с великолепно уложенной копной иссиня-чёрных волос и крайне бледной, почти прозрачной кожей. Её черты лица были безупречными, а розовеющие губы напоминали тонкую стрелу зимнего заката. Чёрные мрачные глаза смотрели бесстрастно, и лишь на короткие мгновения вспыхивали в них злые алые искры. На ней было белое кимоно с чёрно-зелёным переливающимся узором.

У женщины, сидевшей напротив Басё, волосы были янтарные, густеющие на концах прядей до тёмно-мандаринового оттенка, и кожа цвета старого золота. Лицо казалось слегка припухшим, а выражение его надменным. Глаза миндалевидные и раскосые, кончик изящного носа приподнят, а губы прекрасно очерченные, но сухие, покрытые аккуратной сеточкой мелких трещин. Женщина то и дело быстро смачивала их кончиком языка. Одета она была в прозрачное кимоно цвета тёмной ванили.

Справа сидела юная девушка, почти подросток, с невыразительными чертами и беспечным выражением лица. Маленькие серые глазки казалось стражами на границе внутреннего мира девушки, они не допускали тревог, останавливали всё, что могло бы нарушить её душевный покой. Округлые щёчки, носик-пуговка, аккуратный, плотно сжатый рот и жидкие льняные волосы, кое-как уложенные в пучок, показались Басё настолько же незначительными, насколько броско выглядело кимоно, расписанное алыми пионами с облетающими лепестками. Юная дева заговорила первой.

— Ждали банановое дерево, а пришёл старый дуралей, — произнесла она хрипло и показала два ряда острых белоснежных зубов.

— Это он и есть, — холодно заметила женщина слева. — Хорош, не правда ли, сёстры?

Рукава кимоно её соседки взметнулись.

— Неужели это тот самый Басё, что хотел на веере удержать ветер со склона Фудзи? — спросила она.

Она говорила грудным, текучим и чистым голосом. Басё был впечатлён его глубиной и выразительностью. Красавица продолжила насмешливо:

О, ветер со склона Фудзи!
Принёс бы на веере в город тебя,
Как драгоценный подарок.

Незнакомки засмеялись стеклянными, лающими, гортанными звуками.

Басё склонил голову и попытался размеренно дышать. Страх его усилился, когда он услышал глухой удар гонга, а затем густой вибрирующий звук сямисэна.

— Состязание начинается, — услышал Басё.

Перед ним возник фарфоровый токурри с саке. На кувшинчике была изображена хижина между снежных заносов и распластавшийся на снегу перед входом босоногий человек.

— Пей, — потребовал хриплый голос.

Басё послушно отхлебнул. Саке был слишком горячим и тело вспыхнуло, мышцы заныли от блаженства, а кости стали бамбуковыми и запели, будто превратились в корпус сякухати. Тот, кто извлекал звуки, был большим мастером своего дела, точно всю жизнь играл на флейте по имени Басё, и достиг в этом совершенства.

— У тебя время до рассвета, великий Басё. Дай ответ!

— Ответ на что? — прошептал Басё.

— Смотри на меня, — приказала девушка в алом кимоно. — Слушай.

Басё и так не мог отвести глаз от её сереющего лица, на котором проступали пятна старости, а рот постепенно растягивался.

— Ответь, кто ты?

— Зачем всю жизнь странствуешь? Что ищешь, несчастный глупец?

— Мы бросаем тебе вызов, бамбуковое дерево. Слушай!

И под глухую заунывную ноту, которую выпевало сердце онемевшего Басё, они почти пропели:

— Старый кончается год.
Смотрит с тоской бродяга
На освещённые окна.

— Ты должен дать ответ до рассвета, негодный бамбук, – сказала та, что сидела напротив. Её глаза вспыхнули россыпью жёлтых искр.

Басё попытался встать с колен, но ноги не послушались. Его повело на чан, опалило брови и ресницы. От неминуемого падения на сверкающие угли его остановила ладонь янтарной красавицы. Она стремительно выбросила левую руку, продолжая удерживать в правой руке трубку, и даже неспешно затягиваясь. Басё на мгновение ощутил пульсирующую ладонь на своём лбу, затем его отбросило на прежнее место, пригвоздило к подушке. Женщина выпустила из округлённого рта облачко дыма, между тем, как её сестра, сидевшая слева от Басё, равнодушно протянула ему пустую трубку.

Басё в смятении взглянул на незнакомку и вздрогнул: её чёрные зрачки почти закрыли радужку, а белок глаза затуманился, как небо перед снежной бурей.

— Ты никуда не уйдёшь, — холодным свистящим шёпотом сказала дама. — Твой путь закончен. Выкури последнюю трубку.

— Подожди, сестра, — вкрадчиво молвила янтарная дева. — Дадим ему время. Пусть убедится сам, насколько ничтожны его труды. Никчёмна жизнь.

Всё стихло. Перестали трещать угли. Дым величаво струился из неподвижных трубок. Ветер уже не играл с рисовой бумагой на окнах. Наступившую тишину нарушил отвратительный звук. Это лопалась кожа на щеках девушки-подростка, рот разрывал жевательные мышцы, вытягивался во всё лицо, которое покрывалось серо-зелёными струпьями. Волосы чудища растрепались, грязные седые пучки торчали во все стороны, а одна длинная прядь завилась вокруг тощей шеи. Справа от Басё теперь сидела старуха, от которой остро пахло гнилью. Кимоно её налилось алым и, казалось, вот-вот брызнет кровью. Это была горная ведьма ямауба.

Левое плечо Басё заныло от внезапного холода. Высокая дева поднялась над полом хижины, рукава и подол её кимоно надулись и заклубились, словно под порывами ветра, лицо девы потеряло цвет, кожа покрылась морозными узорами, чёрные волосы расплелись и поплыли по воздуху, извиваясь как потревоженные змеи. Пальцы и ноги заострились и окрасились багровым. С кимоно срывались изумрудные драконы, они отбрасывали густые тени. Перед Басё предстала ледяная дева юки-онно.

Третье превращение совершилось мгновенно. Глаза янтарной девы сузились, уши вытянулись, с висков побежали две бесконечные пряди, а за спиной выросли девять оранжевых хвостов — пышных опахал. То была кицунэ – лиса-оборотень.

Басё был среди демонов-обакэ.

— Ешь и пей, — гортанно прокричала кицунэ. — Твоё время до рассвета.

Ниша в стене озарилась. Басё увидел гипсовую маску своего лица.

Сердце стучало быстро и глухо, поджилки тряслись, конечности похолодели, живот стал пустым и горячим.

— Ты не выйдешь отсюда. Спустя тысячу лет найдут трухлявые глупые кости, — услышал он явственно, хотя никто из обакэ не открывал рта.

— Что ж, — сказал он с усилием, — я принимаю ваш вызов, демоны тоски, страсти и старости. Я принимаю ваш вызов. У меня есть время до рассвета.

Обакэ тотчас изменили облик на человеческий. Перед ними появились яства, они принялись пировать, уже не замечая Басё, лишь швыряли в его сторону куски жареной рыбы или остатки цыплят.

Басё прикрыл глаза и прислушался к себе.

Сколько раз в своих странствиях он проходил мимо освещённых окон, как часто видел весёлые жёлтые конусы воздушных фонарей с зажжёнными свечами внутри, гадал о том, кто именно собрался за праздничным столом. Неоднократно гостеприимные хозяева уговаривали его остаться. Напрасны были их просьбы. Он всегда извинялся, отшучивался и уходил. Его путь был бесцелен. Он странствовал много лет и не пытался объяснить, что ищет или от кого бежит. Он и сам себе не признавался, насколько измучила его тоска по родному дому. У него было два дома, он их давно потерял. Родительский дом бросил в юности, когда, вопреки уговорам родных, отправился в столицу за славой, а нашёл нищету и смиренное признание своих немногочисленных учеников. Вторым домом стала сторожка у пруда, в котором раньше разводили рыб на продажу. Это и был подарок рыбника, сын которого учился у Басё поэтическому искусству. Здесь он преподавал стихосложение, принимал гостей, пока хижина не сгорела в пожаре, поглотившем большую часть Эдо. Почти все отстроились заново, а он не захотел, посчитав случившееся знаком судьбы. Но разве это не гордыня? С тех пор все его пристанища были временными. А лучше сказать — случайными. Так чем же он мог ответить на правду, которую пропели ему в лицо демоны тоски, страсти и подступившей старости? Все эти чудища, восставшие из его всегдашнего одиночества.

Зачем он в вечном пути? Он пытался найти ответ…

Однажды у берега Фудзи он нашёл брошенного малыша. Ребёнок тихо плакал, слабея не с каждым часом — минутой. Конечно, его оставили обнищавшие родители, измученные жизнью впроголодь. Басё слышал такие истории, но сам впервые увидел отвергнутого ребёнка. На вид ему было года три, он не говорил, лишь тонко постанывал и смотрел сквозь Басё замутившимися глазками. Рисовая лепёшка, которую он бросил малышу, могла лишь на короткое время утолить голод. Но что ещё можно было сделать?

Басё дошёл до ближайшей деревни и рассказал о брошенном малютке молодым женщинам, которые полоскали бельё. Те лишь пожали плечами. Впрочем, одна, самая сердобольная, встрепенулась, отложила своё занятие и стояла некоторое время в нерешительности.

Наверное, ребёнок погиб. Басё не винил его родителей, не считал их злодеями, не упрекал ни словом, ни мыслью. И уж конечно, он не был уверен, что кто-либо сжалится над ребёнком и возьмёт его в свой дом, даст чашку супа и горсть риса, возможно, обрекая своих детей на голодную смерть. В происходящем не было ничьей вины, так предрешила судьба. Он и себя не укорял потому, что странствовать с ребёнком было невозможно. Но сейчас задумался о том, мог ли он посвятить свою жизнь уходу за ребёнком. Стало бы это мучением или спасением для обоих или одного? От чего он хотел спастись? Может быть, от власти грозной судьбы. Потому и странствовал, чтобы смириться, чтобы сам путь его стал подобием судьбы.

И всё же было что-то другое. Нечто мучило его, сотрясало душу, искало выход. Он искал ответ…

Через месяц после той печальной встречи Басё наткнулся на шайку разбойников: три простолюдина под командованием разорившегося ронина. Дело было поздним вечером, Басё вышел на огонь костра, который разбойники разложили в лесу неподалёку от проезжей дороги. Сначала они приняли Басё за странствующего монаха, но узнав, что он всего-навсего нищий поэт, покатились со смеху. Грабить поэта было настолько же бессмысленно, как расчёсывать всклокоченную бороду главаря и Басё даже угостили жёстким мясом. Вообще, ронин оказался очень смешливым и буйным парнем. Когда неподалёку восторженно и дико закричал фазан, Басё прочитал им свои строчки.

Так кричит фазан,
Будто это он открыл
Первую звезду.

Услышав это, главарь впал в неистовство.

— Фазан открывает звёзды! — гоготал он. — Так вот зачем на свете фазаны, а я и не знал!

Члены шайки были встревожены поведением предводителя. Один из них осмелился напомнить об осторожности, ведь купцы, которых они собрались грабить, могли услышать голоса. Ронин рассвирепел и набросился с кулаками на наглеца, осмелившегося его поучать. Всю ночь Басё читал стихи, главарь то смеялся, то грустил, то надолго впадал в задумчивость и уже не обращал внимание на злющих москитов. Никто в эту ночь на дороге не потерял имущество и не умер.

К утру ронин разогнал свою шайку, сказав, что ему надоели безмозглые тупицы, которые не способны понимать настоящую поэзию и что он наберёт новых, более смышлёных соратников. Но через пару дней совместного путешествия ронин смущённо, как будто удивляясь сам себе, объявил, что ему надоела бродячая жизнь и он желает поступить на службу. На прощание бывший главарь шайки неуклюже обнял Басё и сказал:

— Все мы фазаны. Ты открываешь звёзды, я избегаю ловушек.

В хижине стало тише и голоса обакэ отдалились. Басё так и сидел с закрытыми глазами, по лицу его текли слёзы.

Этот разбойник тоже научил его красоте. Однажды бородатый ронин пробормотал, что цикады поют так, будто у них в запасе целая вечность, а не тридцать дней. А мерцание светлячков на травах, сказал он, похоже на огни постоялого двора, в котором заночевали цветы. Басё осознал, что ни одно знакомство, ни одна встреча не были случайными. Все учили его замечать прекрасное и сострадать людям. Даже умышленно причинённые страдания могли быть целительными. Может быть, он был не самым плохим учеником?

Он плакал о застенчивых звёздах, смиренно гаснувших на рассвете. О поздно созревшем осеннем каштане, покрытом зелёной скорлупой. О гордом стручке алого перца, который обронили на базарной площади. О цветах сливы, припорошенных снегом. Об умершем малыше и преображённом ронине. О своей сиротской вере в том, что в мире нет ничего, кроме жалости и красоты. И чтобы укрепить веру, он рассказывает об этом другим. Почему именно он?

Молись о счастливых днях!
На зимнее дерево сливы
Будь сердцем своих похож…

Так много счастья было в его жизни. А он не сумел помочь брошенному ребёнку.

И всё же было что-то ещё. Оно поднималось от сердца к горлу, искало путь, рвалось на свет через глухие рыдания Басё.

Может быть, он никто? Возможно, он чей-то вымысел, его никогда не было, но кто-то щедрый духом придумал его и отправил в странствие. Тогда он постарается быть хорошим вымыслом. Пусть его странствие будет… ни коротким, ни долгим, — но каким суждено. Для любви нет расстояний, и нет другого времени, чем то, что отпущено для благодарности. Иногда нужно встряхнуть ветку сливы, чтобы снег осыпался, и цветы стали видны всем.

Только теперь пришёл ответ. Но прежде, чем его произнести, он легко встал и поклонился гостеприимным хозяевам хижины, кем бы они ни были, кем бы ни был он.

Вот и старый кончается год.
А на мне дорожная шляпа
И сандалии на ногах.

Басё подхватил шляпу, скользнул в холодные сандалии и вышел в рассвет.

Хижина за его спиной распадалась на клочья утреннего тумана.

Басё шел по сырой земле, впитавшей в себя растаявший снег. Он шёл, не задумываясь, не понимая, куда именно идёт. Потом он увидел старика крестьянина и его слепую жену.

— Как только снегопад утих, мы отправились тебя искать, — радостно крикнул крестьянин и показал на женщину. — Она не давала мне покоя, хотела выйти в метель.

Женщина взяла руки Басё в свои ладони и сказала:

— Пойдём домой.

***
Четыре хокку Мацуо Басё в переводе В.Марковой. Трехстишие о бродяге написал автор рассказа.