Чистое сердце

       



Незадолго до войны в семье деревенского плотника Андрея Ивановича и Анастасии Ивановны произошло радостное событие - у них родилась дочь, которую немолодые уже к тому времени родители назвали Анной. Это был долгожданный, вымоленный всей силой сердечной молитвы ребенок, появление которого так долго и так страстно хотели, отчаявшиеся уже было иметь детей супруги.
Девочка появилась на свет совершенно здоровой. Первые месяцы после рождения ребенка Анастасия Ивановна, у которой не было помощников, практически не отходила от дитя, хотя малыш рос спокойным и даже совсем не часто тревожил родителей среди ночи. Все, что они могли делать для ребенка, они делали, но слишком баловать его они, как люди бедные, естественно, не могли. Даже в раннем своем младенчестве Анечка была какой-то удивительно ласковой. Ее большие голубые глаза светились такой лучистой ясностью и радостью, что даже у отца, человека умного, но прямого и жесткого характера, жившего тяжелой, простой и часто грубой крестьянской жизнью, от щемящей душу нежности сжималось сердце.
Шли незаметные годы, и Анечка вырастала в милую, послушную и очень добрую девочку. Доброта в характере Анечки составляла главную, ясно выраженную, основную черту. Никогда этот ребенок ничего не жалел для другого человека. Даже иногда соседи, ради неумного смеха, разыгрывали Аню, просили у нее что-нибудь, и простодушная Анечка тут же старалась выполнить их просьбу.
Отец баловал ее и, несмотря на скудость средств, покупал ей в сельском магазине самые дорогие конфеты.
- Анечка, - говорила, смеясь, приходящая время от времени в гости соседка по имени Лена, - принеси мне конфет, которые тебе купил отец сегодня.
Не подозревающий о подвохе ребенок, куда-то лез, шуршал, и вскоре в руках у продолжающей смеяться Лены оказывался толстенький кулек дорогих конфет.
- Да я пошутила, Анюта, забери конфеты, их тебе папа купил, кушай, детка.
Растерянная и удивленная Анечка опять куда-то несла бумажный кулек, а Лена, глядя вслед Анюте, умиленно говорила:
- Вот ведь какая добрая девочка растет, последнюю рубашку отдаст.
А потом, качая головой, с грустью добавляла:
- Пропадет в жизни. Воспользуются ее добротой и оберут до нитки, и всю жизнь будут добротой ее пользоваться, люди-то, что звери ненасытные, все себе, да под себя гребут.
Была в ней еще какая-то особая необычность, природный редкий дар. Умела она найти подход к любой животине. Общалась ли она с кошками, собаками, козами, гусями, даже с насекомыми, всех она способна была почувствовать. Поймает ли какого-нибудь жучка и разговаривает с ним. Жуку и дела нет до ее притязаний, а она выдумывает историю его жизни, фантазирует что-то о его семье, детках, заботах. Тайком от родителей подкармливала она домашнюю живность, даже мышей жалела, хотя знала, что эти юркие пугливые и настырные существа вовсе не друзья их бедному хозяйству.
Отец, замечая особую любовь дочери к зверям, не слишком сердился: дети в крестьянской семье с ранних лет общаются с животными, а если ребенок их любит, это даже хорошо. Но замечал он в общении дочери с животными некую особую привязанность к ней именно самих животных. Многие люди ведь любят зверушек, тискают их, общаются с ними, словно с равными себе, наказывают их, как наказывают родители малых детей, и часто животные отвечают на ласку. Но Аня не тискала никого, не сюсюкалась ни с дворовыми, вечно голодными и задорными собаками, ни с полудикими деревенскими кошками. Они все как-то сразу к ней сами тянулись, будто чувствовали в ней какую-то особую, настоящую, истинную и искреннюю доброту, несвойственную другим людям.
- Ребенок, вот и тянутся к ней, - думал Андрей Иванович.
***
Ане шел уже шестой год. Уже можно было судить по ней о том, какой человек из нее вырастет. Она получалась очень красивой и умной девочкой с лицом правильным, с выразительными голубыми глазами и густыми русыми волосами на голове. Как могла в этом возрасте, она помогала родителям по хозяйству, и бездетной и рано потерявшей мужа, а оттого несчастной соседке Лене Анечка иногда тоже помогала, даже если ее об этом она и не просила.
Ее любили в деревне и девочки и мальчики – деревенская детвора. Часто она принимала участие в их веселых играх, единственном развлечении деревенских детей. Но иногда, отвлекаясь от детских игр, она погружалась в свой ей только одной понятный мир. Уединялась, уходила в поле, в небольшой лесок недалеко от деревни, забредала на кладбище, с опаской и затаенным трепетом смотрела на старый, закрытый и заброшенный уже много лет храм, где, как казалось ей, была сокрыта какая-то древняя, далекая, могучая, но живая и поныне тайна.
Мать всегда ругала Анечку, если она долго задерживалась на своих прогулках.
- Нюра, где же ты бродишь? Козу надо было пригнать домой, покормить, а ты где-то пропадаешь, да еще так долго!
Анечка делала виноватым лицо, губки ее надувались, и мать тут же оттаивала сердцем, давая ей какое-нибудь незначительное поручение. Этим наказание и ограничивалось.
Анастасия Ивановна была женщиной необыкновенно отходчивой и спокойной. Голос у нее был тихим, и трудно было представить себе, чтобы она на кого-нибудь смогла бы накричать. Жизнь ее была тяжелой, как и у всех крестьян тех лихих лет. Рано потерявшая родителей, оставшаяся круглой сиротой, она очень хорошо знала цену настоящей доброте. Поэтому, когда она встретила Андрея Ивановича, который хоть и не был очень мягким, но не был и грубым, она привязалась к нему всем сердцем. Андрей Иванович привез ее к себе в деревню, ввел в свой дом, где еще жила его мать, и жизнь Анастасии Ивановны обрела уже вполне ясные очертания.
Они были самыми обычными, простыми, но крепкими русскими крестьянами, то есть людьми, готовыми ко всему в жизни, полагавшимися лишь на свои руки, свою голову, свою душу и на Бога. Андрей Иванович был замечательным искусным плотником. Вся деревня заказывала ему табуретки, стулья, скамьи, столы и прочую мелочь. Но главным заработком его были избы да бани. Вот и приходилось ему иногда уходить из дому рубить избы или бани по соседним деревням и по всей области.
Иногда он выпивал, но выпивал как-то правильно, с пониманием. Выпивая, не распускал рук, не хвастался, не ругался, а, наоборот, умолкал и потом, после молчания, словно подготовившись, начинал петь и пел долго и хорошо, да так заводил себя, что всегда плакал. Когда он трезвел, Анастасия Ивановна подсмеивалась над ним, а Андрей Иванович, смущаясь, брал в руки свой плотницкий инструмент и начинал что-то нарочито громко мастерить, так успокаивал он свою совесть, а заодно и уязвленное супругой самолюбие.
Они жили долго вместе, привыкли друг к другу, притерлись, первоначальное увлечение давно улетучилось, словно и не было ничего вовсе, словно и были они уже теперь не по отдельности, Анастасия Ивановна и Андрей Иванович, а был это один человек.
***
Итак, Анечке шел шестой год, и та зима, о которой пойдет речь, была не слишком холодной. Морозы сменялись оттепелью, которая топила снег и навевала на душу своим тягучим и изменчивым характером глухую тоску и скуку. Потом опять налетали морозы, опять кружила вьюга, словно говоря, что долгой, живучей русской зиме нет ни конца, ни краю.
И той зимой особенно лютовали расплодившиеся не в меру волки. Да так лютовали, вырезая колхозный скот, что против них снаряжали целые бригады охотников. Многих зверей удалось убить и это сразу же почувствовалось. Но изредка, то там, то тут в районе случались налеты серых лесных разбойников. Их опять стреляли нещадно, опять они исчезали на короткое время, а потом снова появлялись.
Облавы устраивали по всем законам волчьей охоты, жестоко и беспощадно, и это давало свои результаты, но все равно не утихали разговоры о том, что то в одном месте, то в другом, видели то стаю волков, то двух, то одного.
Страх разливался по району, крестьяне прятали свой скот, в лес ходили с топором, с оглядкой. И ненависть к волкам была столь всеобщей, что лишь поголовное выведение их могло бы успокоить сердца людей.
***
Матерый волк вышел к деревне ранним утром, когда еще было совсем темно. Деревня спала. Даже ненавистные волку собаки примолкли, забившись по своим убежищам от утреннего холода. Сегодня зверь был сыт, хотя за вчерашний обед пришлось поплатиться своим сыном: мужики охотники застрелили его. Его подругу, волчицу, убили еще неделю назад.  Но сам он ушел. О нем знали и за ним давно охотились, но у него было очень острым это знаменитое волчье чутье. Оно никогда его еще не подводило. Он точно знал, когда нужно уходить и точно знал, когда нужно нанести смертельный удар.
Волк три дня назад убил возле этой деревни собаку, но взять другую, настоящую добычу ему не удалось, хотя он знал, что добыча здесь есть. Необходимы были время и точный расчет.
Он постоял немного на опушке возле запорошенной снегом елки и ушел в лес, но вечером, когда сгустились синие сумерки, вернулся. Теперь огоньков в деревне было много, и от самой деревни до волка доносился знакомый и настораживающий запах дымящихся печей. И к этому запаху примешивался еще один запах, который не забивал дым печей – сладкий запах домашней скотины.
Собаки, которых волк презирал и ненавидел всем своим волчьим сердцем, совершали, им одним понятный ритуал, свою обычную вечернюю перекличку.
Матерый стоял на опушке леса недалеко от края деревни, где был старенький дом плотника. Чуткое ухо зверя улавливало шевеление и гомон скотины. Крайние дома были излюбленным местом охоты, но охоты опасной и требующей виртуозности и точности. Нужно было знать, с какой стороны подойти, когда и как. Нужно было ждать, а он очень хорошо умел это делать.
Скотина была на дворе за домом, как раз с его стороны. Нужно было вычислить момент, дождаться малейшей человеческой неосторожности, оплошности, невнимательности и тогда можно будет нанести точный и беспощадный удар.
Матерый подбежал к стожку сена, поставленного плотником недалеко от избы, постоял за ним, прислушиваясь, осмотрелся, нюхая воздух, бесшумно, серой тенью словно выплыл из-за стожка, изучая территорию будущей охоты, и собрался было уходить на время, как неожиданно серая дверь, ведущая на скотный двор, отворилась, и наружу, держа в руках глиняную миску, вышла худенькая девочка в валенках, старом пальтишке и накинутом на голову большом белом платке. Девочка стала кого-то тихо и настойчиво звать. Волк, удивленный, стоял, впервые, может быть, за всю свою лихую жизнь не зная, что делать. Девочка продолжала тихо звать, но никто не появлялся на ее зов. Вдруг она заметила не отводящего от нее глаз волка. Несколько секунд она, явно удивившись, смотрела на незнакомца, а потом, неожиданно для зверя, протягивая миску вперед перед собой, проговорила тихо, чтобы ее никто не услышал, кроме волка:
- Собачка, собачка, на, на, иди, попей молочка! Пушок не пришел почему-то, попей ты!
Страшная мысль мелькнула в голове зверя. Человек не входил в его план охоты, но человечину он уже пробовал – загрыз две зимы назад возвращавшегося из одной деревни в другую пьяного мужика. Мужика этого до сих пор считали без вести пропавшим, но он был на его совести. И зверь об этом не жалел. А девочка все продолжала и продолжала тихо звать его:
- Собачка, ну что же ты стоишь? Иди, попей молочка! Ну, иди же быстрее, а то меня мама заругает! Ну, иди же быстрее, чего ты боишься? Иди! Иди! Ну?
Кто знает, что произошло в душе зверя, но слова девочки были простыми и прямыми, и матерый волк, державший в жутком страхе лес много лет, знакомый со всеми ветрами неба, с голодом, яростью и отчаянием, понял, наверно, что от этого маленького беспомощного человека не исходит никакой опасности, никакой угрозы, и что этот человечек не испытывает к лютому зверю ни ненависти, ни страха. Он понял, что столкнулся с чем-то совершенно другим, чем те отношения, которые у него были с людьми. Чувство острого любопытства закралось в звериную душу, когда он увидел, что перед ним раскрывается дверь в закрытый и враждебный для него мир человека, мир вместе с тем манящий зверя своей властной силой над природой. Холодное, жестокое и расчетливое как машина сердце волка стукнуло, стукнуло еще раз и еще, и еще, и что-то словно упало у него внутри, оборвалось. Почти робея и смущаясь, он покорно, как собака, побежал к ребенку.
Анечка поставила миску на снег, и матерый, обдаваемый целым букетом необыкновенно сладких для него запахов еды, учуял вдруг и что-то давно забытое, словно вспомнил старый и такой дорогой и теплый сон. Он стал лакать молоко, ощущая родной далекий вкус детства, когда он щенком в волчьем потаенном логове сосал молоко матери, а та старалась достать его и его братьев и сестер своим шершавым горячим языком. Он лакал молоко, а девочка гладила его по густой, жесткой, холодной, посеребренной снежной пылью шерсти и приговаривала:
- Собачка, собачка, хорошая, большая собачка, голодная, пей молочко, бедненькая, замерзла вся. Пей, пей молочко, милая, хорошая собачка. Холодно тебе зимой на улице, бедная, пей, пей молочко.
Матерый лакал и лакал, а девочка гладила его и гладила. Вдруг из дома раздался тихий взволнованный голос:
- Аня, ну где ты там? Иди скорее домой! Опять, небось, Пушка подкармливаешь?
Зверь дернулся, желтые глаза метнули свирепый взгляд, но девочка, вдруг неожиданно и резко обняла его за могучую жесткую шею и,  как заговорщик, проговорила ему прямо в ухо:
- Это мама! Завтра приходи в это же время! Все, я побежала!
И, взяв миску, рывком открыла дверь и быстро нырнула внутрь скотного двора. А волк, оказавшийся в мгновение один прямо у крестьянского дома, моментально очнулся, и тут же, рванувшись, ушел сначала за стожок, а потом дальше, дальше, назад в свой мир, в свой лес, ощутив впервые незнакомые для него и очень теплые чувства, похожие на благодарность.
***
На следующий вечер матерый вышел на край леса в том же месте. Издалека, еще в лесу он чуял этот дымный деревенский запах и слышал перекличку презренных собак. В крайнем и уже знакомом зверю доме в двух небольших окошках горел оранжевый свет. Вот и запорошенный снегом стожок и шорохи, звуки и запах скотины в скотном дворе, и плотно закрытая серая дверь во двор. Он встал возле толстого старого дерева и стал смотреть на эту дверь. Ждать пришлось недолго.
Вскоре дверь открылась, и на снег вышла та самая, вчерашняя девочка, так же, как и вчера закутанная в платок и в валенках на босу ногу. В руках у нее была заветная глиняная миска. Она тихо позвала. Матерый, зорко следя вокруг, и не пропуская ни малейшего движения, ни малейшего запаха, ни единого звука, двинулся к стожку. Девочка увидела его и поняла, что и он увидел ее. Еще раз, зыркнув острыми глазами вокруг, волк выскочил из-за стожка и в два прыжка очутился возле ребенка. Он почуял снова знакомый запах теплого маленького человеческого тельца, и сладкий запах молока. Мисочку Аня уже поставила на примятый и грязный снег и матерый начал лакать молоко.
- Хорошо, что ты пришел, песик, а то я думала уже, что не придешь, Пушок куда-то запропастился, его уже несколько дней нет. Как же тебя зовут? Какой ты большой и добрый песик! Я тебя раньше никогда не видела, ты у кого живешь, а?
Матерый, изголодавшийся за день, пробежавший десятки километров и не сумевший никого убить на обед, жадно лакал молоко, а девочка говорила, гладя зверя по голове:
- Где ты живешь, у кого? Почему же я тебя раньше не видела? В лесу, что ли? Странно, такая большая собачка! У нас в деревне, вроде, ни у кого нет таких больших собачек! Хорошая, голодная, приходи, я буду выносить тебе молочко. Мама у меня добрая, даже если и заругает, то не сильно. Приходи, ладно? Хорошо? Что ты молчишь?
Матерый, долакав молоко, поднял узкую хищную морду и посмотрел прямо в детские, ясные глаза девочки. От нее исходила такая доброта, и столько незнакомого ему тепла было в непонятных для него словах, что он вдруг, отвечая на ее ласку, стал лизать ее лицо. Аню никто не окликал, а она, радуясь его поцелуям, что-то говорила и говорила, гладя свирепого могучего зверя по голове.
- Ой, щекотно, щекотно! – смеялась она, шутливо отворачивая лицо от волчьих поцелуев.
С этой минуты они стали друзьями. Каждый вечер, в сумерках волк выходил на край лесной опушки, и, притаившись за деревьями темной тенью, ждал, когда скрипнет старая дощатая дверь и выйдет Аня с небольшой миской молока. Как только она появлялась, он подбегал к ней, она поила его молоком, а он, в благодарность лизал ей лицо.
Вскоре у них появился условный сигнал. Если Ани долго не было, зверь подкрадывался к крайнему окошку, вставал на задние лапы и тихо-тихо, чтобы только она услышала и поняла, что это он, ударял когтистой лапой в окно. Анечка тут же выходила. Она дала матерому кличку Дружок, и он стал различать ее среди других ее слов.
Мать знала, что Анечка подкармливает какую-то собаку, даже знала, что молоком, но она давно перестала бороться с наклонностью своей дочери и махнула рукой на это:
- Раз такая уродилась, то уж и не переделаешь, - говорила она себе, словно оправдываясь перед кем-то.
И даже не ворчала, понимая, что все равно девчушка найдет способ обойти материнский запрет.
***
Однажды вечером после работы к Анастасии Ивановне и Андрею Ивановичу зашла их соседка Лена. Она была расстроена и напугана.
- Что с тобой, Лен? – спросила Анастасия Ивановна.
- Да сегодня в лесу нашли моего Пушка, точнее, то, что от него осталось.
- Да что ты? И что случилось?
- Растерзали моего Пушка, а я его так любила и так привязалась к нему. Хоть он был и не очень умный пес, но ласковый, и все-таки голос подавал. Жаль его до слез.
- Господи, кто же его растерзал? – спросила Анастасия Ивановна, искренне жалея соседского пса.
- Да кто же? Волки растерзали, больше некому, не собаки же!
- Господи, Исусе! Вот и до нас добрались, проклятые! Скотину прячем, а разве от них убережешь? Ведь порежут!
- Да уж! Вроде сколько их постреляли, а ведь на тебе! Все равно бродят, зверюги! Не дай Бог, вот так в лес пойдешь, да встретишься с ними с глазу на глаз, разорвут, как моего Пушка.
- Страсти говоришь! Победовали они в эту зиму, как с цепи сорвались. Колхоз какие убытки от этого понес, жутко сказать! А скота крестьянского сколько порезали?!
- А в соседнем колхозе, говорят, почти полстада коров вырезали!
- Да ну?
- Вот и ну! Говорят еще, что много волков перед войной появляется.
- Да не дай Бог, Лена, уж и так-то страшно!
- А что страшно, если так оно и есть!
И Анастасия Ивановна горестно покачала головой. Тут вдруг в окно тихо-тихо кто-то стукнул, странным, нечеловеческим стуком, и Аня, засуетившись, словно по какому-то срочному делу, вышла из комнаты во двор.
- Кто это так к вам стучится? Словно не человек! – спросила Лена.
- К Аньке моей какая-то собака приходить повадилась, вот она ее и подкармливает.
- Ой, добрая она девка, да только сколько убытков терпишь от этих собак? Не жаль самой?
- Жаль, конечно, да пусть уж! Такая она у меня, что сделаешь? Я и ругалась, и говорила, и просила, а все равно секретничает, ну я и махнула рукой. Ладно уж, полмиски молока как-нибудь сэкономим, пусть берет да воркует со своими собаками.
- Да, такая чудная у вас девка! Всех зверей привечает, а они все к ней лезут, словно мухи на мед. Вот ведь что удивительно!
- Сердце у нее чистое, вот они к ней и лезут, чувствуют они это. - вмешался в разговор плотник, - Мы-то все уже давно почернели сердцем, очерствели, нас звери так любить не будут.
- Это точно. Вот ты же сама слышала, Лена, - оживилась Анастасия Ивановна, - пес этот в окно стукнет, а она и побежит, словно куда ей надо. Я смеюсь, но, знаешь, мне интересно, кто из нее вырастет? Ветеринар, наверное. Ну, уж точно с животными она будет работать.
- Надо же, эта ведь дружба у них такая! В окно стучит! Прямо удивительно!
- Дружба, да. И уже как с месяц приходит к ней.
- И какая же собака к ней ходит, чья?
- А Бог ее знает, но я как-то вскользь видела, будто большая, а чья, не знаю. Не разглядела толком.
И соседки тут же стали говорить обо всем на свете, как это и принято у женщин. Вскоре пришла Анечка, тихая и слегка обеспокоенная, будто что-то сделала не совсем правильное.
- Ну что, Анют, все с собаками возишься? – весело спросила Лена, заметив немалое смущение девчушки, которая бросила на мать при этом вопросе быстрый и испуганный взгляд.
Анастасия Ивановна не удержалась и улыбнулась. Ей действительно было жаль молока, но она так любила свою единственную дочь, что нежность к ней пересиливала любую жалость к скормленному чужому псу молоку.
- Да нет, я… так.
- Анют, - сказала Анастасия Ивановна, если кушать не хочешь, ложись спать.
- Ладно, мама, - бросила Аня и полезла, не снимая валенки, на печку и еще долго выглядывала оттуда из-за белой шторки, слушая тихий разговор двух взрослых женщин о жизни, о войне, о деревне, о колхозе, и обо всех знакомых и незнакомых людях.
***
Ошеломляющая новость пришла через несколько дней. Андрей Иванович, уставший и измученный после работы, сидел за столом под светом лампы с красным абажуром и пил чай. Анастасия Ивановна сидела на кровати и зашивала старенькое платье Анечки.
Аня и соседка Лена вошли в дом одновременно. Анечка, как всегда в это время, пообщавшись со своим другом, собачкой, довольная, вытирая лицо, со стороны двора, а Лена, бледная как молоко, с жутким, каким-то страшным выражением глаз, растерянная и взволнованная в дверь, ведущую в сени. Андрей Иванович и Анастасия Ивановна молча и удивленно посмотрели на Лену, но та, не глядя на них, в возбужденном состоянии, округлив безумные глаза, уставилась на спокойную и умиротворенную Анечку. Оба родителя тоже посмотрели на ребенка, но, не заметив ничего необычного, обернулись к странно ведущей себя соседке.
- Лена, что с тобой? – спросил Андрей Иванович.
Лена, так и не сумев ничего ответить, лишь настойчиво поманила их выйти в сени. Причем приглашение было настолько не терпящим промедления и отказа, что плотник и его жена немедленно вышли вслед за ней.
Но и в сенях перепуганная чем-то соседка не сразу пришла в себя.
- Да что с тобой, Лена? – спросила Анастасия Ивановна.
Лена, тыча пальцем внутрь дома и глотая слюну, лишь промычала:
- Волк!
- Что волк? Где волк?
- Волк! – повторила дребезжащим голосом, чуть не плача, соседка и опять затыкала пальцем в дверь.
- Да говори ты ясно, в конце-то концов! – не выдержал плотник, - на, выпей воды!
«Совсем с ума сошла, баба», - подумал про себя Андрей Иванович и подал взволнованной соседке полкружки воды. Лена трясущимися руками взяла кружку, сделала громкий глоток и произнесла:
- Волк! Матерый!
- Час от часу не легче! Ты можешь объяснить по-человечески? – вспылил плотник.
- Анька кормит волка! Матерого! – наконец выдавила из себя Лена.
- Что ты говоришь, ты с ума сошла?! – рассердился изменившийся в лице Андрей Иванович.
- Я сначала не поняла. Потом пригляделась, и у меня ноги подкосились от ужаса! Чуть рассудка не лишилась от страха! Ей Богу!
- Ну, говори же!
- Он лакает молоко, а она его гладит, разговаривает с ним, а потом он лижет ей лицо, она его гладит, а он руки ей покусывает, а потом она встала и ушла, а он убежал в лес! Соседи, что же это, а?
У Анастасии Ивановны вдруг все поплыло перед глазами, она почувствовала головокружение и слабость в ногах и упала бы, если бы Андрей Иванович не подхватил ее и не усадил на скамью. Через несколько минут Анастасия Ивановна пришла в себя и первые чувства, которёые охватили ее сердце, был жуткий неудержимый страх за ребенка, жалость к нему и стыд за себя. Как она, мать, могла вот так, в темное время суток выпускать дочь на улицу, поверив ей, что она играет там с какой-то собачкой и даже ни разу не проверить это!? Слезы навернулись ей на глаза, она, было рванулась из сеней в дом, к дочери, но Андрей Иванович остановил ее:
- Не надо, не надо, Настя! Я все сделаю сам, как нужно! Не трогай ее и ничего ей не говори, обещай мне!
Анастасия Ивановна села на скамью, опустив худые руки на колени, и молча, глядя куда-то в сторону слезящимися глазами, покачала головой в знак согласия.
Лена, пришедшая в себя и немного успокоившаяся, вдруг спросила плотника:
- Андрей, ты не можешь проводить меня до дому? Я боюсь идти одна.
- Не бойся, он ушел. Здесь его уже нет, это не собака, а лютый зверь. Иди спокойно, я ее – и он кивнул в сторону жены, - не могу оставить одну.
Лена, набросив платок и прихватив стоящую в сенях суковатую палку, оглядываясь, робко вышла из дома. Андрей Иванович и Анастасия Ивановна остались в сенях одни.
- Настя, - начал говорить спокойным голосом плотник, - сейчас мы войдем в дом, ты ничего не скажешь Анечке, мы с тобой договорились, да? А завтра обо всем поговорим.
Анастасия Ивановна кивнула. Плотник помог ей подняться, и они вместе вошли в комнату. Анюта сидела в уголке на своем, сделанном специально для нее стульчике спиной к двери и, мурлыча что-то себе под нос, возилась с игрушками, которые ей тоже в большом количестве делал отец. Плотник проводил жену до кровати, а сам сказал, обращаясь к Анечке:
- Анюта, ложись спать, дочка!
Послушный ребенок, сложив своих деревянных куколок, лошадок и прочих в коробочку, тут же забрался в валенках на печку.
***
На следующее утро Андрей Иванович раньше обычного ушел на работу, но вскоре вернулся с длинным, завернутым в плотную материю предметом. Это было ружье. Анастасия Ивановна, не спавшая и проплакавшая всю ночь, посмотрела на мужа красными грустными глазами и все поняла. Нужно было действовать.
Как только рассвет чуть-чуть развеял зимнюю утреннюю темень, Андрей Иванович взял лыжи и вышел через двор на улицу. Возле скотного двора он увидел четко отпечатанные на снегу крупные узкие следы, похожие на собачьи и уходящие за стожок. Эти следы он вскользь уже замечал, но не обращал на них внимания, зная про Анютиных друзей. Теперь он ясно различил волчий длинный след.  Он надел лыжи и пошел чуть поодаль следов. Следы вели в лес.
«Что же я раньше не обращал на них внимания?» – думал он. «Вот лопух-то, тоже мне, охотник! И откуда он приходит? Из одного места или из разных?»
Вскоре он понял, что волк всегда выходил на одно и то же место на опушке, но к опушке подходил с разных сторон.
«Брать его надо здесь, на опушке», - решил Андрей Иванович.
«Только ведь видно вечером плохо, он приходит в сумерки. Ладно, разберемся!»
Соображая план грядущей охоты, плотник повернул лыжи к деревне. Он вернулся домой, разделся, вошел в комнату. Анечка уже проснулась и еще сонная, растрепанная и, оттого особенно смешная и жалостливая, завтракала. Анастасия Ивановна, строгая, молчаливая, с сжатыми в одну жесткую линию губами, не похожая на себя, посмотрела на мужа вопросительно и тревожно. Плотник поймал ее требующий ответа взгляд и кивнул головой. Анастасия Ивановна, поняв все, тут же успокоилась.
- Налей-ка мне чайку, мать, - сказал он дружелюбно и весело.
Анастасия Ивановна, засуетившись, подала мужу чай в его любимой старой чашке с цветочками, а Андрей Иванович, глядя на безмятежную, еще не совсем отошедшую ото сна Аню, будто развеселился и спросил:
- Анют, ты только не бойся, ругать мы тебя не будем, а даже поможем. Мы знаем, что ты дружишь с каким-то песиком, который к тебе приходит, а где он живет?
Анечка посмотрела на отца своими большими умными лучистыми глазами и поняла, что ее секрет раскрыт. Отец говорил ласково и спокойно, и Анечка, вздохнув, сказала тихо:
- В лесу.
- А откуда ты знаешь?
- А он оттуда приходит и туда же убегает.
- А как ты его назвала?
- Дружок.
- А когда он приходит, твой Дружок?
- Вечером.
- Так-так, умный он песик, твой дружок. Это он тебе в окошко стучит лапой?
- Он.
- А зачем? Ах, ну да, я понял.
Муж с женой переглянулись. Андрей Иванович посмотрел на свою маленькую, хрупкую и так любимую им дочку, и мурашки пробежали по спине плотника. Больше месяца матерый волк приходил к ним к дому, стучал лапой в окно и он, опытный человек, старый охотник, пропустил это, не обращал на это внимания! Выходило, что каждый вечер, они, любящие родители, предоставляли возможность свирепому зверю, не знающему себе равных, убить их единственную обожаемую всем сердцем маленькую беззащитную дочь, и они ни о чем не подозревали! Плотника передернуло от одной только мысли об этом.
Весь день Андрей Иванович искал позицию. Для себя он твердо решил, что Аня не должна ни в коем случае увидеть и узнать об убийстве волка. В деревне, к сожалению плотника, уже все знали и говорили об этой истории: Лена раструбила. Поэтому нужно было спешить, и сделать все сегодня же, тем более, что первые любопытствующие уже начали появляться с вопросами. Волка, конечно же, можно было отогнать, но, во-первых, волк – особый зверь, его так просто не отвадишь, а во-вторых, Андрея Ивановича не на шутку пугало его стабильное постоянство и странная, совсем не звериная, а скорее собачья привязанность к Ане. Он мог бы вернуться в любой момент.
***
Задолго до предполагаемого времени начала охоты Андрей Иванович занял удобную позицию. Он ясно видел опушку, которая была поблизости от его дома, видел место, куда приходил зверь. Было безоблачно, значит, будет хорошо видно. Другого времени волк не дал для охоты, только в сумерки. Аню под предлогом мать увела из дома на другой конец деревни, где жила ее старая подружка. У подружки были детки, с которыми Аня любила играть.
Андрей Иванович был опытный охотник и отличный стрелок и даже в такое неудобное время он не должен был промахнуться. Главное, чтобы зверь вышел именно здесь. Но плотник был не один. На всякий случай он позвал еще двух своих друзей, таких же заядлых охотников, с превеликим удовольствием согласившихся участвовать в убийстве волка. Один спрятался возле самого дома, а другой затаился чуть поодаль. Ловушка была приготовлена и должна была с неизбежностью захлопнуться не в одном месте, так в другом.
Шло время, сумерки медленно опускались на землю, растворяя в себе деревья, кусты, дома и изгороди. Охотники притаились в своих засадах и терпеливо ждали. Волк должен был появиться вот-вот.
***
Матерый шел по своему старому и уже привычному ему следу. Он спешил, но и в спешке не забывал об осторожности, зорко следил желтыми глазами за лесом, слушая свое волчье сердце и лесные звуки. Вот до его чуткого нюха донесся знакомый запах печного дыма. Он вспоминал о девочке, о молоке, его гнало чувство признательности и привязанности к маленькому нежному существу, подарившему ему более, чем ласку, подарившую ему заботу, то чувство, которое он ощущал лишь в далеком-далеком детстве. Темные стволы деревьев проскакивали мимо, снег хрустел под мощными волчьими лапами, но что-то вдруг насторожило зверя, что-то не понравилось опытному убийце, что-то было в воздухе тревожное, тихое, и затаенное. Он пробежал еще с пару десятков метров и остановился. Нюхая холодный воздух, он медленно и бесшумно сошел со своей тропы и отошел в сторону. Все его волчье нутро вдруг стало как камень, зверь стал слушать мир. Метрах в десяти от своей звериной тропы ясно увидел он след от лыж и далекий, легкий запах человека. Это были охотничьи лыжи, он очень хорошо знал этот след и хорошо знал этот запах, запах охотника. Волк постоял немного и уже медленно, крадучись, темной тенью, побежал в сторону деревни, кося глазами по сторонам и не выпуская лыжню из вида. Его заветная опушка была близко, но матерый остановился метрах в пятидесяти от нее.
Что-то было не так, какая-то тревога была в воздухе, какое-то зловещее притаившееся ожидание. Вдруг хорошо знакомое волку острое чувство опасности, словно волна накрыло его, и он ясно понял, что идет в ловушку. Матерого ждали, это не могло быть ошибкой. Был бы он не опытным и не стреляным зверем, он пошел бы дальше, на авось, но волк хорошо знал, как все случится, он знал так же, что ему никогда не будет места возле человека. Он враг людям, а они – ему. Минуту он простоял среди молодых елок, глядя холодными глазами сквозь них туда, где каждый вечер ждала его маленькая ласковая девочка с миской молока, потом резко развернулся и умчался в свою беспокойную, бушующую стихию, чтобы никогда не вернуться.
Скоро после этих событий началась война. Андрей Иванович ушел добровольцем на фронт и погиб в самом начале войны. Анастасия Ивановна и Анечка попали в оккупацию, но выжили. А уже после войны, обе они уехали из родной деревни к родственникам Андрея Ивановича на Урал. Как сложилась их судьба неизвестно, но хочется верить, что и сегодня еще живет, уже, конечно, очень пожилая женщина с удивительным чистым, как родниковая вода сердцем, любящим весь мир и все живое и дарит этому миру свою нежную и настоящую любовь.



Антон Мстиславович Купрач
8-910-522-11-43