Роман Объединение физики. Пролог

                П Р О Л О Г


    Когда промозглым осенним вечером тысяча семьсот девяносто какого-то года, тотчас после никем не замеченного далекого и невыразительного заката, угасшего быстро, словно взмах руки утопленника, сопровождаемого монотонным шелестением дождя, падающего из точно вдруг позабывшего на ночь захлопнуться неба, от ворот венской больницы для бедных, прыгая в заполненных зловонной жижей ямах на своих ужасно всхлипывающих колесах со ржавыми, уродливыми на них спицами, запряжённый двойкой фыркающих лошадей, выкатился  похоронный катафалк с простым внутри него раскачивающимся гробом, в котором, уткнувшись длинным носом в колючие доски, безмолвно лежало тело того, кто еще день тому назад считался величайшим ко-
мпозитором всех времен и народов, и - угрожающе наклоняясь фанерными вычурными боками и приседая ослабевшими стальными рессорами на кочках, отправился в свой обычный в те скорбные революционные дни, в двадцатый или тридцатый за последние сутки рейс на размытое водой городское кладбище, - в тот самый момент в одной захудалой харчевне по улице какой-нибудь Цветочной или Рыночной одноногий полубезумный скрипач, встряхивая взлохмаченной лысой головой и старательно-небрежно орудуя в узловатых пальцах слишком каким-то уж тощим, не в меру похудевшим конским смычком, наигрывал веселую, брызжущую буйным озорством мелодию услаждая слух черни, в пьяном угаре извивающейся над прокисшими дубовыми столами с пивными гремящими на них кружками. Это была давно и быстро ставшая знаменитой ария Фигаро (та-та-та-там, та-та-та-там,- помните?), из одноименной оперетки, так перевранная этим наглым маэстро в холщёвой рубахе с просаленным воротником, что нельзя было слушать её без смеха и возмущения. Вместо глубоких и чистых крещендо, вместо сочных форте и нежных, таинственных пиано он брал... один Бог знает, что такое он брал! Впрочем этого никто из присутствующих, слишком увлеченных своими быстро пустеющими кружками, не замечал; да и не те они были люди, чтобы внимать своими непоколебимо привыкшими к грубым окрикам и оглушительному хохоту ушами нежную и податливую, как сама живая вода, структуру музыки. Но всё равно, всё равно!
    Какой знак, какая гримаса судьбы, что за глубина символа! Как?! - великий музыкант, признанный всеми гений, дивный светоч, бесценное творение природы, словно пустышка сброшенный в небытие неумалимым роком в момент своих наивысших расцвета и триумфа,- в тлен, в пустоту, в небытие, в языки пламени; униженный самим фактом своего падения, навек обессилевший, уничтоженный физически,- уходя, оставил некие зерна, семена семян, которые упав в благодатную почву человеческих сердец, пусть пока не в меру отвердевших и глубоко дремлющих, пустили животворящие ростки, которые взросли - и наверняка взрастут ещё выше, пышнее, благоухающе, неотступно, всепобеждающе... Вот оно, свершилось!- восторженно воскликнут многие. - Как бы искомое отрицание отрицания произошло, жизнь после жизни настала, некая от одной сущности к другой или ко многим другим случилась таинственная передача высшей энергии. Или даже - о, импосибле!-  среди всеобщих хаоса и погибели проявилось настоящее бессмертие? Дух как бы в итоге восцарствовал над телом, над материальным - духовное?
    Но - полноте! Так ли уж равноценна,- воскликнем мы с нетерпением и негодованием,- эта замена, пусть невеликого, но вполне ощутимого, на возвышенное, эфемерное, но никак не осязаемое; так ли уж безразличен человек, пусть даже облачённый светлым гением и знающий наверняка, что ни капля не пропадет из созданного им,- к тому, что достигнув своего рокового предела, ему суждено будет исчезнуть, раствориться как суверенной личности в некоем чёрном и ненасытном, без остатка поглотившем его вакууме, нивелироваться в абсолютное, ничего не значащее ничто, в ноумен? Куда, скажите, вдруг подеваются то могучее жизнелюбие, тот вулкан страстей и желаний, ещё совсем короткое время назад ключом бившие в груди счастливого своим земным прибытием человеческого создания? Куда канет сама огнедышащая, неукротимая жизнь, наполняющая и кожу и плоть кипящей, ликующей энергией? О, что за трагедии, равные крушению целых вселенных, - наполнных милиардами милиардов животворящих точек-существ, свершаются ежеминутно и ежечасно и слева и справа от нас - повсеместно... Всё рушится, крошится, в ожидании - чего? - второго, что ли, более совершенного рождения?
    А, может, и... верно? Может, именно это - наш труд, наши дела, наши исполненные из самого сердца творения и вправду есть единственная пока, или даже - вообще, всегда единственная - для нас, людей - дорога в бессмертие?
    Или... Или -  вдруг так: наш общий человеческий гений, наши старания и любовь, искренняя наша преданность будущим поколениям, горячая вера в них, в их всепобеждающие доброту и разум - это и есть тот сам-залог, то великое воскресение, та палочка-выручалочка, которая как по волшебству перенесёт наш духовный образ, неотвратимо будто уже погибших, в те далёкие, страшно далёкие впереди времена, когда благодарные, умные,  светлые, всемогущие, но - увы - неведомые нам потомки, помятуя наши неисчислимые страдания и великую любовь, наши стремления к высоте, к чистому и прекрасному, смогут - сами уже бесконечно чистые, преданные друг другу и - о, пусть так и будет, Святый Боже! - нам, древним отцам своим,- смогут, коснувшись пальцами кнопок своих драгоценных приборов, почти уже самих похожих на живые, ожившие вдруг существа, сотворить дотоле небывалое, и - понесётся волшебное электричество, заполняя энергией новые, воссозданные наново атомы, вручая нам, навек уже будто канувшим, новые силы, новые тела и новое бессменное уже существование...               
    А пока - жуткие лязг и скрежет железных колёс похоронных экипажей повсюду сотрясают пространство, будоража наш напряжённо замерший слух, разрывая душу нашу, слабых в своих темноте и забвении, самим только зловещим "стуком могильной лопатки в окно"...
    Итак, низвергнутый нищетой в самый низ общества, сражённый блеснувшей, точно молния, внезапной болезнью (или - чьей-то злой волей - кто знает?), дивный светоч пал... И видавший виды гробовщик в сопровождении двух или трёх церковных пьяниц, своих верных помощников и собутыльников, кутая тощее простуженное горло в грязный, захватанный пальцами, когда-то ярко-голубой шарф, сам густо попыхивая сивухой и пряча нос в воротник от бьющего в него тошнотворного запаха тления, забыв о самом понятии греха и с непростительной злобой подумывая о Всевышнем, словно вдруг позабывшем им же самим для нескончаемых блаженств и счастий созданный мир, безжалостно теперь поливающем его, содрагающийся от неистовых страданий, струями воды с чёрных, взбухших облаками небес,- скинет обёрнутый в двухгрошёвый саванн хладный труп гения, вытряхнув тот в самый последний миг прощания в целях экономии даже из дешёвого, щелями пробитого гроба, в почти помойную яму, дышащую адским смрадом, куда великий, безумный в своём неукротимом, вечном весельи город с глаз долой  презрительно и высокомерно укладывает навечно спать по ему одному понятным причинам отверженных самых лучших и самых светлейших своих детей.
    И назавтра жизнь опять понесётся вскачь, заполняя пробелы и паузы, заколышатся белые, голубые и розовые воротнички и жабо, захлопают изумительно тонкие дамские туфельки по отполированным полам весёлых балов, и жена его, птичка, сняв скорой рукой опостылевший траур, помчится скорей догонять.
    Осталась, останется музыка. Будут трещать и переливаться звонкие скрипки, урчать, как хмельные, волторны, рубить барабаны - как гимн её создателю и творцу их вдохновения. И разве этого мало?
     Когда она начинает звучать, музыка? Тогда ли, в тот самый миг, когда взлохмаченный, измученный бессонницей и трудами композитор с бокалом тёмно-красного жгучего напитка рассеянно начинает вдруг пальцем наигрывать трель, и - вдруг   посыпятся, как  жемчуг,  как истое признание - волшебные звуки; и тут, бросив всё, все на сегодня забавы и развлечения, устремляется весь он к клавишам, руша выхлёстывающимися прямо из сердца гармониями  устоявшуюся, во все углы густо наплывающую тишину, и - пишет, чиркая, пишет на белом листе ноты, словно вырезает из стонущего от вожделения камня заключённый в нём и невидимый пока простому глазу образ светлой и непорочной любви, взмахивая своей божественной рукой с заточённым в ней пером-резцом?
     Или тогда, когда озабоченный какой-то мыслью седоволосый маэстро с голубой нежной морщиной на лбу, бредя медленно, но неустанно через разорванную яркими прожекторами сцену с вывернутой призывно алой атласной утробой, в которой притаился, точно стоглазое, внимательно глядящее существо, честный, смущённо покашливающий оркестр, степенно взмахнув чёрными птичьим хвостом фрака - сядет и, встряхнув тонкими трудолюбивыми кистями, побежит вдруг по всей восторженно загромыхавшей, забурлившей клавиатуре, и его пальцы,  напитанные космическим волшебством, вытворят вдруг такое, что померещится мир, о котором раньше и не знал, что он существует, не ведал о жарком кричащем пламени его. Этой любви, ниспосланной им, никогда не испить до дна, даже всей грудью глотая!
     О, если б можно было словами описать музыку! Ведь они только называют явления, лишь опосредованно вызывают ассоциацию, только как бы издалека касаются истинных значений, между тем как ноты, мелодия ими обозначаемая, когда она звучит одним величавым бесконечным пятном нежно-дрожащего света - и есть сама жизнь, сама вечно меняющаяся действительность, претворённая в армады, в созвездия звуков и образов.
     Так мягко она, рука маэстро, касается белой клавиши, словно кожи женщины. О, она легка, эта рука, и как пуглива, податлива под ней трепетная клавиша, светлая, резвая, как птичка звонкая. Словно  и правда - женские, прекрасные очертания пьёшь, слушая, и - падаешь, падаешь вниз без памяти ...
     Господи! Господи! Почему в этом мире, до краёв наполненном чарующими звуками и столь на первый взгляд отзывчивыми, вдумчивыми и милыми людьми, луной и солнцем и звёздами и всем прочим вдосталь всем - столько горя, нищет, перечёркнутых судеб, страданий? Почему же искусство, взрывающее наши души частицами добра, орашающее нас слезами прозрения, не может в конце концов разбудить нас, и мы глубоко спим в наших глухих норах, старательно нами вырытых - поглубже да повычурней - подальше от Тебя, Господи, - спрятавшиеся от глаз друг друга, или бежим, толкаясь, от света совсем в другую сторону? Почему могущественная наука, которую Ты подарил нам, чтобы мы скорее могли приблизиться к Тебе, воочие видеть Тебя, не служит нам, а напротив - только ссорит, пугает, мимо проходит нас большинства, горделиво подняв себе нос? Так почему же  мы, зная страдания друг друга, видя слёзы друг друга и свои тоже, не можем подать друг другу руку помощи, соедениться, устремившись как одно целое в будущее? Ведь это - единение - всё! Вразуми нас, Отец Небесный, детей своих, как нам понять себя, свои заблудшие, вдруг погасшие души; зажги в наших сердцах любовь неподдельную, ярко горящую в темноте, наставь на путь истинный - и гения, от избытка чувств запутавшегося в самом себе, и - законченного злодея, готового от отчаяния и пустоты, в его сердце звенящих, заглушающих собой весь сладко и призывно гудящий, как морская раковина, мир, - резать, крушить и истреблять без разбора всех, на пути его вставших. Или нам всем суждено в итоге умолкнуть, словно слабой свече на ветру? Готовы ли мы, о Великий Боже, уже сегодня понять, что только всем вместе, взявшись за руки, можно отправиться в неблизкий и незабываемый, полный пьянящих опасностей и ярких восторгов путь? И встать, удивлённо распахнув глаза и сердца, раскинув ладони, перед этой необозримой горой, перед этим бушующим океаном бессмертия, ревущим впереди нас. Готовы ли мы? Сможем ли, вглядываясь в неясные своды будущего, уже местами кое-где хорошо очерченные, сделать так, чтобы не стыдно было глядеть в глаза детям нашим и всем впереди грядущим поколениям, ускорить пришествие той огненной полосы всеобщего всевидения и счастья, которая одна только принесёт удовлетворение и прошлому и настоящему и будущему? Дать себе в этом ответ - вот к чему непременно должен прийти каждый живущий.



1993