Роман Объединение физики, ч. 1, гл. 1

                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ



                СУЩНОСТЬ
                БЕСКОНЕЧНОСТИ               



               

                ГЛАВА ПЕРВАЯ


    12.01, в субботу, по адресу улица имени министра Косыгина дом восемь был обнаружен труп доктора Нирванского Аполинария Кузьмича; Аполинарий Кузьмич лежал на полу, руки его были разбросаны, таз и бёдра неимоверно вздёрнуты, будто бы он извивался в дьявольском танце, огромная, в белой гриве волос запрокинутая голова кричала, и густая коричневая лужа расплылась вокруг него. Возле трупа, стараясь не замечать ужасного от него впечатления, суетились: следователь Иван Лукич Шутов, участковый Пётр Николаевич Дубов, молчаливый представитель прокуратуры с папочкой, фотограф, осеивающий всю картину электрическими сполохами, во время которых, казалось, труп начинал судорожно двигаться, медэксперты и рядовые милицейские чины; чуть в стороне, у шкафов с толстыми книгами, почти весь скрываясь в тени, в распахнутом на груди мокром пальто находился прибывший только что начотдела угро Зимин Борис Борисович, круглый голый череп которого белел возле чёрных ям и бугров на полках; одной рукой он держал себя за подбородок, другой же то и дело взмахивал, обращая внимание присутствующих на предполагаемые им улики и вещественные доказательства.
    Кругом трупа был страшный беспорядок; кресла и стулья сели, упали, прыгнули на середину; лампа на столе вдребезги разлетелась, стол и пол, сверкая, были засыпаны стёклами; повсюду ящики вывернули наизнанку, потрошили; белые листы бумаги, как вода, плыли, шуршали под ногами; пустые абажуры зияли. На высокой и тонкой, как игла, ноге тускло-голубым горел разгромленный, пробитый дыркой торшер.
    За окном с ветром носился снег, и тучи криво падали на землю.
    - Что произошло здесь,  Иван Лукич, как ты думаешь?- тихо, боясь будто разбудить покойника, спросил Зимин.
    - Нирванский был человеком большим, Борис Борисович,- над раздавленным телом отвечал Шутов тоже в пол-голоса, глядя на невнятный возле стены отпечаток Зимина,- врагов, наверное, имел он достаточно. С уверенностью можно сказать одно - это не ограбление, так как ценности и деньги в доме не тронуты...- Он так и не увидел глаз на перечёркнутом тенью длинном лице начальника и перестал всматриваться; дёргая локтями, заспешил на носках ботинок, неслышно побежал куда-то вдоль комнаты.
    - А почему нет? Денег обнаружено много у покойного?- строго спросил Зимин. Жёлто-белая полоса, источённая фарами прожужжавшей мимо машины, скользнув по стенам, пролетела Зимину по умному выпуклому лбу, высветив на мгновение в его глазах тревожный, очень холодный огонь.
    - Предварительный осмотр, Борис Борисович,- стараясь говорить ровным голосом, докладывал злой, невыспавшийся Шутов, вдруг, как громадный паук, замерев и закачавшись в чёрной паутине проводов,- показал, что наличных денег в доме больших нет; имеются впрочем женские золотые украшения, в стальной несгораемый шкаф помещены которые, причём дверца шкафа не заперта и ключ в замке, и - две сберкнижки со значительными суммами на предъявителя, и также в полной сохранности, там, на тумбочке, на вышитой петухами салфетке лежат. Вряд ли не заметил всего этого преступник. Очень спешил, наверное, или - другое что... дилетант, например,- испугался, сучара, содеянного, бежал, небо, понимаешь, с овчинку показалось ему... Впрочем, возможны и другие версии...
    Сладким дымом в коридоре курили, мягко падали там и струились женские, мужские голоса, совсем почему-то не траурно.
    - Что ещё в доме имеется ценного, кроме того, что было  уже перечислено?- Зимин, наконец, выбрался из чёрного утреннего угла, задвигался на носочках по комнате, скрипя разбитыми стёклами,  и остановился над ужасными останками доктора, закинув руки за спину и качаясь на толстых подошвах. Лысое его белое лицо с длинным носом повисло печально в сторону.
    - А всё остальное перед вами Борис Борисович,- Шутов вплотную придвинулся к Зимину, вдруг думая только о куреве и пальцем нежно поглаживая в кармане целлофан смятой пачки болгарского ТУ. Мутное пятно лица начотдела, наконец, приняло ясные очертания.
     Вопросительно вскинув бровями, Зимин хмыкнул, высокий лоб его рассыпался короткими, незлыми морщинами.
     - Собственно дом Нирванского,- почему-то светлея от этого, охотно пояснил Шутов,- настоящий музей. Дорогих вещей здесь прямо пруд пруди. Вот, к примеру, взгляните...- вздыхая чуть обречённо тонким, в сторону издавленным носом - что, видите ли, надо шевелиться, работать - он, точно гид в музее, плавно повёл в сторону рукой,- вазы, их здесь целая коллекция, все заморского происхождения, и очень, замечу, недешёвые...
     Зимин шишкой выского лба пригнувшись, изломав ещё гуще тонкую кожу на нём, выглянул в коридор, и эксперты, в резиновых перчатках орудующие там щёточками, закивали ему головами, продолжая сладко улыбаться о чём-то своём и заглядывая.
     - А вон там,- растирая быстро острыми длинными пальцами смятое после ночи лицо, проструил Шутов, приседая, высоко задирая наверх сначала одну ногу, затем другую, и - показалось - вспрыгивая на панель, подальше объезжая покойника и тоже вдруг, точно в воду, проваливаясь в тень; в комнате зловеще остался звучать один его глухой, надтреснутый голос,- полотна, картины то есть, знаменитых всё, заметьте, художников. Там, извиняюсь, наши - Филонов, Попов, и этот, с длинной фамилией такой... Кандинский, ага... а там, дальше, и вообще - Матисс; импрессионисты называются. Правильно я говорю, товарищи?- он тоже, надув плоский бледно-синий лоб, выглянул из чёрного пятна в коридор и, дёрнувшись и страдальчески искривив лицо, снова исчез.
    - Впечатляет,- мрачнея, грубовато бросил Зимин, глазами выискивая, куда вдруг мог подеваться умный, начитанный Шутов.
    - Гиблое это дело, точно говорю. Висяком попахивает.- зловеще прозвучал Шутов, в темноте делая страшное, демоническое лицо и наслаждаясь абсолютной своей недосягаемостью.      
    - Значит, всё на местах, говорите? Прямо, чертовщина какая-то... Ну-ну...- Зимин, к полному удовольствию Шутова, был подавлен, смущён.
    - Всё да не всё...- перед самым носом начугро возникая из ниоткуда, продолжал Шутов, низко и значительно горлом вылил:- Бумажки-то вот эти самые, на полу якобы в полном беспорядке лежащие, преднамеренно, можно сказать, просеяны, а затем уже для отвода глаз - на пол брошены. Мы так считаем. И лаборатория , которая наверху имеется, в пух и прах разгромлена, тоже считаем - с целью определённой, замести следы, например. Сами можете, товарищ начальник, подняться, взглянуть, дело не сложное. Только поосторожней прошу, там битого стекла ещё гуще насыпано.
    - Мы, это - кто?- ревнивая нотка вспыхнула в голосе Зимина.
    - Беглый осмотр, Борис Борисович,- вдруг также возникая из глухой чёрной стены и пугая Зимина, мягким бабьим голосом прозвучал участковый Дубов, старший лейтенант, человек лет пятидесяти без малого, невысокий, рябой, узкокоплечий, - выявил, что листочки все как одна составляют страницы, номерочки махонькие везде внизу на них проставлены, аккурат почитай на каждой,-  так вот доброй половины страниц и не достаёт...
     У выплывшего на свет Дубова на худое и морщинистое, как резиновый шланг, лицо взлетела детская, виноватая улыбочка.
     - Откуда известно,- подняв вверх острый подбородок, ядовито экзаменовал Зимин,- что страницы именно похищены? Может профессор их самолично вынес, или без остатка уничтожил в огне и пламени, как наш великий писатель Гоголь в минуту духовного кризиса; самоочистился, так сказать. Это тоже, между прочим - душу свою слишком взлетевшую принизить - иногда в жизни вещь вполне необходимая. Или, возможно, что-либо подобное, м-м?
     Шутов и Дубов завздыхали оба невесело.
     - Верно, Борис Борисович, замечаете, - первым вступил Шутов, хрипло кашлянув в ладонь, с Дубовым устало переглядываясь,- то, что данные бумаги украли, никак не доказано. Просто предположение выдвигаем, имеем право на это. Имеем ведь?- Состроив остренькое, хищное выражение лица, вдруг быстро выхватил из кармана сигарету и вонзил в неё длинные зубы, синим подсвеченные из окна; щёлкнув зажигалкой, уткнулся в оранжевый, дрожащий на сквозняке огонёк; долго не выдыхал глубоко иссосанный дым, затрепетал, медленно ватными, непоправимо слабеющими ногами отплыл в угол, чувствуя, как заныла огненно и угрожающе сладостно  у него душа, ноги и руки стали лёгкими, почти крыльями.
    - Во всяком случае, - смешно покрутив сухими бантиками губ, поддакнул пожилой Дубов, хоть какая-то в таком случае зацепочка имеется.
    Кварцевые изящные часики звонко хлопали на стене, было видно, как маленькая и острая, какая-то злая стрелка всё ближе к восьмёрке подбирается.
    - Ну-ну... И попрошу не курить мне здесь!- выхмурившись, крикнул Зимин, на корточки присел и всмотрелся в лицо убитого. Затем он спросил, нервно дёргая тонкой и нежной, голубоватой шеей, вылезшей из воротничка, когда и как наступила смерть, была ли борьба, есть ли на теле следы насилия. Ему отвечали, что погиб Нирванский от двух выстрелов в голову, что совершенно исключает версию самоубийства,- лицо и кости шеи раздроблены, кожа вокруг ран обожжена, следовательно, сказали, стреляли в упор, калибр и марка оружия до изъятия пуль из тела не могут быть установлены, стреляных гильз рядом не найдено; смерть наступила мгновенно, часа три-четыре назад.
    - Ладно...- Зимин, показалось ему, сам стал куда-то в чёрную лужу, разлитую на полу, проваливаться.- А кто вообще обнаружил труп, м-м?- подхватившись бодро, отгоняя от себя увиденные только что смертные черты, спросил он и выглянул в почти уже совсем ставшее белым окно; из-за облитого морозным узором стекла к нему поднялось окровавленное лицо доктора, жутко подмигнуло ему выпуклым, разъеденным порохом веком. Чертыхнувшись, Зимин зажмурился, глубоко вдавил пальцами уголки глаз.
     - Сосед зашёл,- отвечали.
     Люди в комнате, показалось ему, тоже были трупами.
     - Почему зашёл так рано, он что, сосед этот, - сват или брат погибшему?- насторожился Зимин, подальше отошёл от окна. Он взглянул на часы.- Сейчас только восемь... девятый час. Когда зашёл?               
     - В шесть, говорит.
     - Зачем?
     - Говорит, будто вдруг показалось ему что,- ворчал изломанным утренним басом Шутов, шебурша ладонью по сизой небритой щеке.- Будто кто позвал его, голос какой-то услышал не громкий, но вполне явственный. Словом,  бред какой-то и мистика.
     - Угу. И что?- Зимин стоял уже в другом конце комнаты.
     - Зашёл, он, свидетель то есть этот,- застенчиво дёргая полы шинели, стал рассказывать коротенький Дубов,- дверь не заперта; толкнул её, попал, значится, в комнаты; позвал, никто не откликается; дальше, понимаешь, проследовал. Говорит, вдруг так и обвило его всего холодом в предчувствии; смотрит, в кабинете, здесь то есть, где находимся мы сейчас, профессор лежит весь в крови и беспорядок страшный вокруг, всё прямо вверх дном перевёрнуто; ну и кинулся тотчас в участок звонить. И ещё, самое важное...- Дубов трепетно пошевелил всем телом в раскиданной на груди голубой шинели с золотыми пуговицами, и длинное, лошадиное его лицо развалилось в широкой, самодовольной улыбке.- Заметил он, как из дома выбежал некий высокий человек без шапки и в красном, очень приметном таком пальто... Вот, собственно, всё...- Дубов радовался так, точно уже поймали преступника.
    - Когда это он заметил, умник такой?- странно на щеке у Зимина выскочили сразу оба глаза, цепкие, горящие.
    - Да, говорит, когда к дому уже вознамерился идти; по нужде, говорит, вышел во двор, вот тут и громыхнул голос в ушах ... - чуть попятился от него испуганный Дубов.
    - А где он сейчас, этот ... провидец ваш?- думая о чём-то своём и кусая губу, тише спросил Зимин.-Как фамилия?
    - Фетифанов фамилия. Домой отпустили его. Сняли показания, и пусть себе идёт. А что? Позвать? Так, Райков, ну-ка быстро давай...
    - Ладно, отставить,- сказал Зимин, удивлённо дёрнув плечами, вытирая ладонью длинную холодную лысину.- Вишь, чувственный какой попался... Разберёмся...
     Он поднял  короткий измятый воротник серо-зелёного финского пальто с подрубом, нахлобучил на лоб бесформенный рыжий меховой стог, и, аккуратно переступая через рассыпанные на полу вещи, качая косой сутулой спиной, двинулся к выходу.
     - Так, я в отдел. Жду с отчётом. Побыстрее давайте тут,- бросил, властно подняв подбородк.- Этого ещё не хватало, чтобы знаменитых профессоров у нас, как цыплят, из пистолетов щёлкали... Разберёмся обязательно...- И вышел.
     - Значит так,- тотчас, едва рефлёные подошвы Зимина исчезли в проёме двери, повеселел Шутов, плюнул в ладонь и потушил окурок, тотчас начал вторую сигарету подкуривать.- Давай Пётр Николаич, сначала. Что там у нас?
     - А у нас, Иван Лукич, следующее...- Дубов, тоже заметно просветлев, подняв с пола опрокинутый стул, хрустнув стеклянным изумрудным крошевом, уселся, разбросав широко тонкие ноги в синих галифе. Белые квадраты окон изливали на него рыхлое, гудящее едва слышно сияние...
    - Убили старика профессора Нирванского, очень заслуженного человека, со множеством титулов. Убит - гады такие - зверски, выстрелами в голову, с близкого расстояния, ночью. Значит...
     - Значит,- кивая одобрительно головой, подхватил Шутов, снова закуривая и утопая в плотных рядах голубоватого дыма,- судя по тому, как одет убитый, спать он не ложился, возможно - поджидал кого-то; дождался-таки, имел разговор, возникла неожиданно ситуация, ссора, может быть, выстрелы и - конец. Или..
     - Или так...- снова включился Дубов, сочувственно глядя снизу вверх на плавающие точки чёрных ноздрей Шутова.- Не спал Нирванский, потому что - работал, писал что-нибудь или читал, звонок, значится - входит некто, вполне непрошенно, и дальше - уже как ты говоришь... Ты бы не курил, Иван Лукич, и так дышать нечем здесь...
     - Наверное, товарищ Дубов,- возвращая участковому полный дружеской преданности взгляд, сказал Шутов, и всё-таки с сожалением туша сигарету.- Наверное, с убийцей Нирванский именно знаком, открывает собственноручно ему - а ведь глухая ночь на дворе - провожает в дом, в свой кабинет, в святая, как говорится, святых... никак невзирая на ночь, говорю... и там уже непоправимое свершается... Именно так, именно так... Угу, хорошо... А, может, он, убийца то есть, был в доме с вечера у него, в смысле - ночевал, м-м? Интересная версия...
       - Да, это очень важно,- смущаясь от важности момента, легко соглашался с товарищем простоватый Дубов, тряс тяжёлой взлохмаченной головой.- Что человека, убийцу, то есть,  профессор знал...
      - Следовательно,- заключил Шутов, вздымая вверх узловатый указательный палец,- круг резко сужается, и теперь следует искать преступника среди близкого окружения Нирванского. Всё.
      Шутов уверен был, что так. Простотища. Сел. Снова встал. Глубоко, взволнованно задышал. Ещё раз оглядел внимательно жуткую комнату, подобрал с пола какие-то бумажки, брезгливо морщась, отряхнул с них  мусор и пыль, бросил опять, прошёлся в свинцовой задумчивости.
     - Ну что ж,- громыхнув ладонями, повернулся он ко всем присутствующим со злым, белым, некрасивым лицом.- Работаем дальше, товарищи!
     Защёлкал фотоаппарат, ослепительно стреляя вспышкой; покойника, ещё раз обыскав, завернули в грязную простыню с выбитым в углу синими чернилами двуглавым орлом, и, погрузив на носилки, стали протискивать между креслами. Из-за задравшегося отворота выпала нога профессора в комнатной мягкой туфле и угловато вздрогнула, точно покойник силился встать , но не мог. Приглядевшись, в самый последний момент из кармана залитого кровью домашнего сюртука с ватной поддёвкой, надетого на нём, извлекли записную книжку в кожаной с золотыми углами добротной обложке, увесистую и одеколонно-душистую.
      - Вот и ещё одна зацепочка! Как же это мы, олухи?- радостно вскричал Шутов,  побежав к книжке с вытянутыми руками, и стал взвешивать на ладони небольшой, но впечатляюще тяжёлый кирпичик её.- Ну-ка, ну-ка...- и он с неподдельным интересом принялся, стреляя пальцем, листать.
      Замелькали перед ним столбики цифр, имена каких-то Семёнов Семёновичей и Иванов Ивановичей, таинственные кресты и птички, помечающие что-то, записки типа: не забыть сделать то-то, зайти туда-то и т.п.
      - Вот погляди, Пётр Николаич,- от счастья до зубов расплываясь, показал Шутов книжку участковому, на всякий случай крепко держа её пальцами, сам не отрывая глаз от неё и сразу выискивая что-нибудь чересчур необыкновенное.- Вот так удача! Телефонов-то полным-полно, да имена все указаны, да с фамилиями! Прямо заходи и арестовывай!
      - Так уж и заходи...- Дубов заглянул косо в книжку, стал ворчать с оттенком ревности в голосе.- Да ты посмотри, Иван Лукич, сколько номеров-то? Поди уцепись за нужный, узнай, что за субъект за каждым телефоном стоит... Это ж сколько времени уйдёт, чтоб обзвонить только всех? А ты -"аристовуй"! Э-эх...
      Дубов надул важно подбородок, на длинном, съехавшем чуть вбок с гадковатой завистью лице видно было, что и он всё-таки рад находке.
      - Так мы и станем, дорогой ты мой, звонить, -  ощущая хлынувшую во все клетки тела радость, пропел Шутов, и думал уже о том, как его награждать за успешно - редкость какая! - решённое дело будут: ордена, премии... ах!.. - Сначала один телефончик возьмём, потом другой, потом третий... так и пойдём, потихоньку, в оглядочку. Хап потом, кого надо - иди сюда, подлец такой, зачем непотребное совершил?..
      - Ну вот и звони, товарищ капитан ты мой дорогой, разнюхивай!- Дубов приобнял Шутова худое выскочившее плечо.- На то  ты и следователь. А я,- он тяжело вздохнул, поёжился, точно ему нужно было сейчас окунаться в холодную воду идти,- а я приступлю, как говорится, к делам своим...- он натянул на лоб фуражку с ярко-красным аколышком, и его чуть раскосые глаза исчезли в тени под козырьком.- Пьянчужек, дебоширов своих пойду утихомиривать.
     - Давай, Пётр Николаич, давай дорогой...- делово хмурящийся Шутов, хлопнув, вяло пожал Дубову ладонь, вдруг ощутил в виске длинный раскалённый гвоздь, поморщился, жалея о проглоченных натощак сигаретах.- Удачи тебе!
     -  Дело я тебе, стало быть, сдал,- Дубов был уже в дверях, квадратные носки сапог смешно распялил в разные стороны, застёгивался толстыми пальцами.- А рапорт письменный - что, как - я направлю по форме вам в отдел.
     - Угу,- не поднимая глаз, промычал Шутов, снова перебрасывая пальцем страницы, погружаясь в размышления.
     Подальше обойдя скорбную кровавую лужу, Иван Лукич продвинулся к окну и потянул за свисающий розовый шёлковые шнур с кисточкой; разъехались, злобно шикнув, тяжёлые парчовые шторы, окно вдруг стало очень большим, в четыре плоскости, и в комнату точно тысячеватный прожектор ударил. Шутов непроизвольно глаза рукой закрыл.  Стёкла все разгорелись, голубые, розовые искры заметались на вазах, всё вокруг раздалось и возвысилось ростом - и шкафы, и мягкие кресла, а лужа вдруг погасла, совсем чёрной стала, глубокая яма будто провалилась посреди комнаты.
     За окном, в зимнем утре, поднималась на ветру снежная лёгкая пыль, солнце, надёжно кем-то очень большим и сильным спрятанное за облаками, освещало небо бежевым мутным огнём, перемешанным, как в гигантском коктейле, с морозным воздухом, и какая-то белая неслышная волшебная простыня протягивалась из необозримых высот прямо к окну, к  самому краю сердца, тревожа грудь и населяя ум неспокойными, возвышенными вопросами; всё было бело, бескомпромиссно бело - только тёмно-синие деревья и ветви, как яркие сполохи, пронизывали собой светлое бескрайнее пространство, как бы говоря, что не всё ещё в этой жизни потеряно. Холодно там, наверное, было на улице. Шутов поёжился.
    Он долго глядел в окно, заметил в небе чёрные точки проснувшихся птиц, услышал едва через стекло, как кричат они, увидел первых прохожих со согбенными спинами, и вдруг - колокола, сладко дребезжа, полетели по округе, точно молитва по свежеиспечённому покойнику. "Отчего звонят?- тревожась, вздрагивая, подумал Шутов.- Ах да, выходной на носу, а может - и праздник церковный какой..." При чём же тут выходной?- потом одёрнул себя он и стал ноющий висок себе пальцами массажировать. Звон сделался грустным, густым, и Иван Лукич вспомнил, что сегодня он на убийстве, что страшное и неумолимое опять произошло и что чёрная застывшая лужа позади него не что иное, как кровь человека. К нему затем вернулось словно издалека, радостно  толкнув в сердце, что имеется теперь большая зацепка в деле в виде записной книжки доктора и что именно она, очевидно, всё и решит теперь, и будет задача только ему разыскать нужный телефон и нужную фамилию.
      Шутов, напевая что-то весёленькое, обошёл своими тонкими осторожными ступнями комнаты, обследовал окна и подоконники, толкаясь лбом в ледяное стекло, кряхтя, нырял под ковры и шкафы, смущённо оглядываясь и отставляя свой тощий зад, раздвоенный на две некрасивые острые выпуклости; брал с полок и листал, безжалостно ломая страницы, инкрустированные золотом фолианты, сдувая с них пыль бледными губами и натужно кашляя, втискивался в чуланы и в кладовые, прощупывал в их тесных кубах и параллелепипедах одежду и радостно, глухо вскрикивал, если в кармане куртки или пальто ему удавалось найти щипнувший пальцы клочок бумаги или юркнувший какой-нибудь предмет.
      В девять с четвертью в дом, громыхнув входной дверью, явились припорошенные снегом пятеро молодцов, одинаково под ноль выстриженные, с измятыми маленькими ушками, и, ни слова ни кому не говоря, бесшумно заскользили вверх по лестнице.
      Секунду Шутов, раскрыв от удивления рот, молчал.
      - Одну минуточку!- крикнул затем он гортанно, чувствуя себя здесь хозяином, с возмущением встряхнув жёлтой мятой щекой.- Кто вы будете, товарищи, и по какому такому праву, собственно...- и бросился догонять очень решительно.
     От улетающей наверх группы отделился один великан с огромной круглой грудью и, злобно взглядывая и кисло дыша в лицо Ивану Лукичу, провёл небрежно у него перед физиономией красным с гербом удостоверением.
     - Ах, безопасность...- был смущён Шутов, невольно откатился назад.- Но мне ничего не известно, что должен быть из ваших кто-нибудь...- Он попытался подняться на пару ступенек вверх, но тут же налетел на тяжёлое,  больно его ужалившее плечо. Холодный, острый камень грохнул у него в душе, ему вдруг ясно почудилось, что наступает в его жизни что то страшное, непоправимое. Он выхватил, стал неловко разминать сигаретку возле груди, совершенно не чувствуя её в пальцах.          
     - Не понимаю...- глядя снизу вверх в густо зашитые бровями глаза, неловко дёргая плечами, пробурчал обиженный Иван Лукич. В глубине сердца он решил, разумеется, упорствовать.
     - А чего тут понимать,- чудовищным низким басом прохрипел в него великан, натянув на губы такую страшную, ледяную улыбку, что Шутова покоробило; одна часть лица того осталась странно недвижной. - ЗОВ - знаете, что это такое? Задание особой важности.
     - Что? Как? Но я должен хотя бы присутствовать!- робко потребовал Иван Лукич, и, растолковав улыбку на лице незнакомца, всё же как добрый, разрешающий знак, стал одним плечом вперёд протискиваться, зашаркал беспомощно внизу подошвами.
     Человек, мутным, рыбьим каким-то взглядом сверху окатывающий всё пространство перед собой, непреступно покачивался над ошарашенным, раздавленным Шутовым; затем мускул под одним глазом у него лукаво и хищно дёрнулся, углы губ ещё выше, однозначно и весьма неприятно на этот раз приподнялись, и... капитан с ужасом вдруг разглядел, что всё длинное, избитое оспинами, похожее на свежеиспечённый кирпич лицо гэбиста разрублено надвое жирным, розовым, хищно, как скорпион, шевелящимся шрамом. Он задохнулся, стал какие-то похожие на мычание нечленораздельные звуки издавать.
     - Пожалуйста,- спустя секунду-другую ядовитого молчания изысканно-вежливо сказал урод и отодвинулся.   
     Иван Лукич, опасливо оглядываясь, сёрбая ботинками, прижимаясь поближе к перильцам, метнулся наверх.
     Брызнувшая холодным ветром комната на втором этаже была неожиданно, неприятно велика. Мягкий, роскошный ковёр под ногами схватил, точно рукой, за подошвы, начал тянуть, и ослабевший, с изумлением наблюдающий прыгающие разноцветные круги перед собой Шутов, споткнувшись, едва не растянулся у ног непрошенных гостей. На окнах глубокие и длинные, до самого пола, портьеры тихо вздохнули в лицо, на стенах танцующие побежали на него пёстрые картины, своими формами удивившие его опять под стенами научные столы и приборы, как неведомые существа, развернули к нему свои мерцающие, влажные утробы- влагалища. Запах в воздухе стоял чересчур резкий, удушливый, колючий, с примесью яда, и дышать было тяжело. В прираспахнутых наружу, дрожащих под напором ветра окнах зияли ледяные свистящие щели.
      Раздвинули шторы. Ковёр тотчас из бордово-чёрного сделался ярко-серебристым, вспыхнул весь, замерцали на нём крохотные рассыпанные стеклянные ромбы, квадраты и треугольники.
     - Погром настоящий,- осторожно продвигаясь между стеклянными сверкающими кучами и наигранно-тяжело раскидывая локти для равновесия, объявил повеселее Иван Лукич, пустив позорного петуха, вертел с любопытством шеей, этих всех пятерых странных пришельцев, тихо топтавшихся сбоку и сзади, кожей, горящими щеками чувствовал.
     Словно по чьему-то невидимому знаку,  четверо из них, затанцевали в своих ладных высоких ботиночках, разошлись все в разные стороны, осматривая, заглядывая, ощупывая, и озабоченно затем сблизились возле никелированного, сияющего аппарата, похожего на огненное чудовище с рогатой головой, приснувшее посередине комнаты.
     - А какая задача у вас, товарищи?- потирая ладони, совсем приветливо спросил Шутов, и на лице его возникли добрые паутинки и лучики.
     Трое, молча, набросились на аппарат, безжалостно куроча его и разделяя на куски, и перед Шутовым скакали их низко ссутуленные спины, ставшие вдруг для него какими-то ничтожными и ядовитыми, он ощутил ожегщую его к этим людям неприязнь. Ещё один складывал в чёрный, мутно поблёскивавший пластмассовый мешок разделённые железные части, рёбра и челюсти, в распахнутые рты сумок ссыпал стеклянные коробки и круглые пузырьки со столов. Последний, пятый, тот, что так испугал Ивана Лукича своим безобразным распухшим шрамом на лице, вывалив из пузыря болониевого утеплённого плаща необъятную грудь, бездействовал и острым, как шпага, взглядом из-под низко опущенных бровей резал Шутова; стоял, гад, усмехаясь криво, что-то там у него в самом сердце высматривал.
      - А, товарищи?- отчаиваясь услышать ответ, ещё раз обронил Иван Лукич, поперхнувшись словами, попеременно с вопросом и возмущением на всех глядя. В лицо ему ударило свистящее молчание, а у наблюдателя ещё выше, ещё гаже поднялись вверх краюшки губ. И глаза его эти, о! Никуда от них Шутов деться не мог, все пространства они в его душе выгладили-высушили, выковыряли.
      Ему сделалось за себя стыдно, что в него так нагло плюют, и ему, пугая и вводя в странный восторг его, неистово захотелось выкинуть какую-нибудь резкую неприятность, пусть даже совсем глупую, зашипеть.
      - По чьему распоряжению, я говорю, вы прибыли?- с вызовом, грубо очень прокаркал теперь он, и добрые чёрточки с его лица исчезли, кулаки внизу крепко сжал.
      - Иван Лукич!- игриво пропели ему девицы внизу.- К телефону вас вызывают.
      - Я сейчас вернусь,- с угрозой опустив лоб, маршируя на месте, прорычал он, быстро, чтобы не дождаться ответа, ушёл.
      В телефоне он услышал голос Борис Борисыча, неописуемо обрадовался.
      - Вот что, Иван Лукич,- приглушённо, явно скучая, говорил знакомый, почти родной в обрушившихся обстоятельствах баритон.- Там к тебе должны прийти люди из безопасности...
      - Пришли уже,- с нехорошим оттенком дунул в холодное кольцо Шутов, прикрывая губы рукой и оглядываясь.
      - Вот-вот. Предоставь им, как говорится, все условия...
      Ивана Лукича эти слова просто из себя вывели.
      - Да они тут аппарат разбирают - представляете? - приборы все в мешок побросали!- глухо всхлипнул он, отирая о брюки ладонь, очень неприятно влажную.
      - Да пусть их...- разрешил Зимин с нотками ленивой обречённости.
      - Так ведь это... совсем унесут!- ни черта не понимая, вскричал Шутов, возмущаясь и отчаиваясь.- Может, хотя бы, для проформы сфотографировать, я побегу Пете скажу?
      - Не надо,- с ледяным спокойствием надавил Зимин.- Приказано предоставить, значит, всё - наше дело десятое!
      - Ясно,- сник Иван Лукич и развязно, со звоном швырнул трубку на выпуклый лоб телефона, проклиная свою никотиновую слабость, полез за сигаретами.
       В лаборатории, куда он вернулся спустя несколько минут, четыре громадных мутно поблёскивающих полиэтиленовых мешка, сгрудились в центре, точно туши поверженных зверей, а пятый, всё ещё мелко конвульсирующий и издающий жалобные стоны, заканчивали. Пластмассовые столы совершенно опустели, все в стеклянных алых, жгуче-сиреневых брызгах, ящики из них далеко повысовывали и так бросили, выглядывала жёлтая, изрезанная глубокими морщинами фанера на дне, точно орущая от боли и смущения. На месте аппарата остался примятый контур, чистенький, с пронзительным рисунком ковра - тетраэдры и перекрестья.
       Иван Лукич, выстукивая пальцами об стол, исподлобья поглядывал, посвистывал в нос. Мимо него, разгоняя ветер, понесли позванивающие, до отказа набитые железом мешки. Он подумал спросить, будет ли к приборам в последствии доступ, но не стал, а погромче, порывистей задудел в сторону, будто бы ему всё до лампочки.
      - До свидания,- ледяно-вежливо сказали ему, разгоняя в пустой, опустевшей комнате эхо, проезжая мутными, неровными глазами по лицу ему, но Шутов не ответил, отплатив. Он потом эти их злые, насмешливые глаза долго помнил, долго их режущий холод с ума его  по ночам сводил.
      Шатаясь хмуро по комнатам с надутыми кулаками, всаженными в карманы брюк, он ядовитым тонким голосом, явно придираясь и ёрничая, делал замечания своим вполне отлаженно работающим сотрудникам, и когда, наконец, успокоился, сам исследовал напоследок громадную, сверкающую кафелем и стёклами кухню, безжалостно выгнав оттуда всех, кто в ту минуту подвизался там, возмущённо стал руками махать, разрежая до предела искуренное пространство в ней.  Попросил, выглянув из-за косяка с выражением предельной, фальшивой заинтересованности, снять отпечатки с двух чашек, мельком показавшихся ему подозрительными; ему вдруг, навалившись, как куль на голову, сделалось невыносимо скучно, отчётливо представилось, что впереди, скорей всего, его ждёт долгая, изматывающая работа, он, блеснув металлическим громоздким мостом в глубине рта, в пол-лица зевнул, в последний только момент, спохватившись, прикрыв рот рукой, отдал тихо кое-какие распоряжения, с неожиданно для него самого прозвучавшим вожделением в голосе сказал эксперту Тане, самой красивой девушке в Управлении, что у неё волшебные волосы, и, мигом одевшись, бешено веселея от того, что исчезнет сейчас из этого ужасного, мрачного места, разъедающего, как кислота, ему душу своей какой-то полной, неизъяснимой порочностью, глотнёт, наконец, свежего, и тело и душу освежающего воздуха,- отбыл.


     В отделе, куда он прибыл с большим опозданием, просидев с блаженной улыбкой, ни о чём не думая, за кружкой пива в кафе в солнечном пыльном пятне света почти до полудня, на него прямо в лоб накричал Зимин, вскочив навстречу ему из-за стола, громыхнув в него стулом, разгорячившись вдруг на каком-то совершенном пустяке, намеренно назвал его, желая, очевидно, побольней уязвить, старшим лейтенантом и затем и вовсе ошарашил, весьма в категоричной форме заявив, что на дело ему даёт на всё про всё неделю. Потрясённый Шутов, еле держась от обиды и возмущения, срывающимся голосом, заворачивая дрожащие губы на бок, чтобы сбить густо-кислый, изобличающий его запах изо рта, доложил, что тело профессора на вскрытии, что в доме им произведен тщательный обыск и в итоге обнаружен важный вещдок - знаменитая в кожаном переплёте записная книжка Нирванского, в которой имеется множество телефонов и имён людей весьма авторитетных и значительных и что это даёт в руки следствию необходимые нити для возможно быстрого задержания злоумышленников. Зимин вдруг как-то скис, жалким образом улыбнулся Ивану Лукичу, показав жёлтый, блеснувший квадратный зуб во рту, и, не глядя на него, протянул к нему руку.
      - Ты извини, Иван Лукич,- криво улыбаясь, то и дело сдобно сверкая во рту золотой фиксой, тихо сказал он, загадочно а затем откровенно зло щурясь в белый, истошно орущий прямоугольник окна .- Ты знаешь, начальство в шоке, такой случай, профессор всё-таки, не кто-нибудь, крупный учёный... Требуют, грозят... Надоело...- Зимин наигранно тяжело, как показалось Шутову, вздохнул, кокетливо опустил глаза.- Дай мне, Иван Лукич, записную книжку, я знаю, она у тебя...
      - Э-э..- на мгновение растерялся Шутов.- А нету!- тотчас взяв себя в руки, соврал он.- Эта... В кабинете то есть забыл...
      - Под ключом кабинет?-  Зимин обречённо уронил руку, хищно сверкнули его глаза из-под густых кустистых бровей.
      - А как же!- продолжал врать Шутов, чувствуя, как тяжёлый кирпич книжки начинает жечь ему подмышку.
      - Ну ладно,- Зимин, лукаво хмурясь, сунул руки в карманы, совсем отвернулся в окно, и лысина его засверкала, как второе, взошедшее здесь в комнате солнце.- Принесёшь, покажешь, полистаем вместе её.
      Шутову вдруг стало нестерпимо стыдно оттого, что он врёт, однако только на мгновение всего, далее совесть его, дунув, до дна очистилась, потому что здоровое недоверие в нём к людям жило и всегда побеждало все иные  душевные проявления.
      Борис Борисович,-- весело и страшно шевеля лбом, носом, губами и щеками, заговорил он быстро и нарочито весело, чтобы увести в сторону, - вот сволочь это начальство, жмёт, напирает, птичку им подавай...
     Зимин бросил на него полный ясного понимания взгляд.
     - Начальство не любишь?
     - Ваше начальство - нет, становись каким-то туманно-прозрачным и совсем насквозь лживым, выдал Шутов,- а своё непосредственное, то есть - вас, люблю и всячески поддерживаю. Он засмеялся очень зло, фальшиво.
     - Так уж и да?- сделав губы трубочкой, Зимин выдавил из себя кислую и отталкивающую улыбочку.- Ну-ну.
     Шутов отчего-то начал беспокоиться, ему захотелось уйти.
     - Иди работай, философ,- прочувствовал момент Зимин, пряча глаза, низко наклонил сверкнувшую лысину. И когда искренне обрадованный Шутов завертелся, чтобы уйти, Зимин бросил ему в спину, странно замирая голосом:
     - Книжку-то принесёшь?
     - Принесу,- попробовал уверенно ответить Иван Лукич, почему-то очень сильно пугаясь.
     - Прямо сейчас?
     - Ну разумеется...- совсем тихо произнёс Шутов, соображая, к чему такая настойчивость со стороны его начальника, и решение никому не давать записную книжку в нём стремительно крепло.
     В коридоре, в муравейнике, ему полегчало.
     Делая дела, он наведался к себе в кабинет, полистал прибывшие только что сводку из морга и сообщения экспертов, подколол листки нежно сверкнувшей скрепочкой, завёл в папке дело, вывел на обложке красиво номер, название, сделал звонки куда надо, просто так посидел пять минут, дёргая под столом ногой, растирая пальцами виски и слушая на стене радиоточку, которая ему, плюясь помехами, рассказала о врагах демократии и что скоро намечается референдум.
     - Референдум-бум-бум,- засыпая, наверное, и нервно дёргаясь во сне, повторил Шутов.-А книжечку-то - не дам!- очень твёрдо произнёс он, шикнув, резво поднялся, перед зеркалом, пробежав, пригладив себе волосы, показал ужасные, все жёлтые зубы, цыкнул и выскочил вон.
     На улице было чудовищно, непоправимо бело - на земле, на деревьях и крышах домов, везде в пространстве. Ветер давил, пронизывал, больно колол иголками в голые места. Беззвучно скользили в сияющих облаках снега тусклые красно-синие троллейбусы. Иван Лукич бежал, спрятав нос в тонком воротнике, глубоко всадив руки в карманы, трогал кончиками пальцев мусор там в глубине. С боку от шва на самом дне расползлась большая кусающая дыра, и, хотя пальто Ивана Лукича было почти новое, дырка эта невидимая портила настроение, и ему очень навязчиво казалось, что та выглядывает наружу и расположена на самом видном месте, как на лбу. "Не обшит, не обстиран!"- зверея, с досадой думал он, хмуро наблюдая за проявлениями уличной жизни. Затем, чередою, у него пронеслось - носки его (хорошо, что не видит никто!) на пятках и пальцах состоят из жидкой паутины, брюки всё-таки больше, чем надо, коротки, на коленях пузырищи топорщатся, пиджак его - явно же видно - с промасленной шеей, и пуговицы пришиты кое-как, совсем болтаются. Шарф,- досадовал он далее, с головой проваливаясь в какую-то душную, чёрную яму,- сбитый клоками, на галстуке - рыжее пятно от борща, а ботинки - о ботинках вообще думать не хочется.... А ведь женат,- ужасался Шутов,- жена, как у всех, имеется, и всё - все эти неприятности - от нехватки характера... "Настоять не могу, кулаком по столу стукнуть и потребовать, что мне законно причитается!" Чепуха!- дальше резал себе жилы он.- Не любит меня жена, вот где ответ, а посему безразличен ей я, как муха... Ивану Лукичу сейчас же представилась жирная чёрная муха с человечьей - его, Шутова,- головой, и газетой её - р-раз! В глазах у него побежали оранжевые круги, и к горлу подкатила немая, горькая сладость. Он, взвыв, вприпрыжку понёсся по улице, расталкивая удивлённых прохожих. Главное,- хлестал себя,- что не любит!- и находит тут же решение: а я - да-да - потерплю, перетерплю, запрячусь в панцирь молчания, и в самый пик в отношении себя предательства и злонамерения предприму решительные действия! Какие же действия? Он ещё точно не знал этого, на месте, думал, сориентируется.
        Он готов был терпеть, потому что он-то любил жену свою безумно, навылет. Только горячее лилось в гуди, шипело и булькало, как кипящий чайник.
        Дома у Ивана Ильича - слышно было - и вправду на плите свистел чайник. В комнате за дверью с рифлёным мутным стеклом глухо бубнил телевизор. У него очень тяжело на душе стало от нехорошего предчувствия.
       - Ванька!- борясь с подступающей, давящей грудь тошнотой, возле зеркала скидывая пальто и мокрую шапку с ушами, трясясь, крикнул Иван Лукич.- Ком цу мир! Шнель!
       На секунду выскочила из-за двери маленькая взлохмаченная голова, разбойничьи глазки сверкнули из-под ниточек бровей, исчезла. Дверь, распахиваясь, понеслась, дрожа, на стену. Иван Лукич захрипел, кинулся рукой удержать.
       - Ура, папа пришёл!- заорал мальчик, показывая отсутствия зуба, выносясь следом  из комнаты,- подарок принёс?- и помчался по кругу, бешено вереща и прыгая.
      - Так, почему босиком?- собрав у переносицы грозные волны, прогремел Иван Лукич, улыбнулся. Ему нравилось смотреть на сына, нежно командовать.- Мама дома?- сдерживая вдруг начавшие рваться живые полоски в груди, спросил он, вглядываясь в пузырь света за кухонным стеклом. Мальчик, взвизгнув, крепко сжимая купленную Иваном Лукичом в ЦУМе красную пожарную машину, умчался насовсем, барабаня пятками в пол.
      - Ну здравствуй, Иван,- из кухни выплыла с голыми полными ногами жена Шутова, Надя, поглаживая на круглом животе белый свеженький передник, что-то жирными губами вкусно пережёвывая. - Почему рано так?
      У Нади был красивый, чуть изогнутый нос, длинные как сливы и голубые глаза и большое полное тело. Руки - белые пышные крылья.
      - Соскучился,- мгновенно злея, безумствуя, выдал Шутов, отвернувшись в стену, расшнуровывая ботинки. "Что за тон у неё, что за тон?- подумал.- Не рада, конечно."
      В квартире было душно, жарко, пульсировали  в комнатах горячими волнами батареи.
      - Есть будешь?- спросила, к нему присматриваясь.
      - Да я, собственно, пообедать и приехал,- сурово сказал Иван Лукич, выпрыгнувший на лбу вихрь приглаживая. Он снял ботинки, приставил их аккуратно один к другому, на мгновение налив в голову густую, толкнувшую волну крови, задержался в прихожей, чтобы привыкнуть к домашней атмосфере, ощущая в сердце желание снова одеться, уйти, с хрустом бросил на тумбу из кармана сигареты. Минуя кухню, косо и зло туда заглядывая, ввалился в комнату.
      - Ком цу мир, говорю, Ванька!- Иван Лукич, свернув, упал на диван, и,  замахав в воздухе брюками, схватив сына, принялся наминать тому бока. Мальчуган заверещал, как бронзовый колокольчик, весело отбиваясь, рвался на свободу, его крошечные ноздри очень мило торчали.
      - Ты гляди, что делается...- изумился Шутов, вывернув с острым хрящом шею, заприметив на экране тиви двух полуголых человечков с жадными, льнущими одно к другому лицами.
      - Отстань,- сладко стонал мальчуган, вырываясь, выглядывая из отцовских объятий, при этом изо всех стараясь сломать тому руку.- Дай посмотреть! А что они делают, пап?
      - Я тебе посмотрю,- хохотнул Иван Лукич, закрывая своей квадратной ладонью мальчику глаза, сам с интересом пялился.- Кто разрешал детям взрослые передачи смотреть, м-м?
     В кухне напряжённо звенели тарелки.
     Вошла Надя, принеся с собой облако вкусного запаха.
     - Сними костюм, Иван, изомнёшь,- с учительскими строго и пронзительно интонациями изрекла она, набросила важно на бёдра кисти.
     - Что, уже можно идти?- углы губ Ивана Лукича упали. С наигранной, чрезмерной готовностью он подхватился, сдерживая снова начавшую раскручиваться бомбу внутри себя, одёрнул костюм, направился в спальню и быстрыми, короткими движениями там разделся. Он набросил новую спортивную пару голубого шёлка, и, шурша штанами, обречённо поплыл назад.
     В квартире Шутова раскиданные от прихожей в разные стороны располагались три комнаты с балконами - много. В самой большой - под синим и голубым расшторенным высоким окном, запорошенным снегом, в большом, как гроб, квадратном горшке рос разлапистый фикус с фиолетовыми листами, один из которых был разрублен пополам чьей-то не знающей жалости рукой. На полах лежали тонкие истоптанные ковровые дорожки с мелким мусором  в порах и бумажками. К оклеенным жёлтыми обоями стенами прижимались серванты и шкафы, ядовито бьющие в красное, и шатающие дверцы их и створки с исцарапанные острыми предметами лакированной кожей - будто искривленными лицами своими тихо и жалобно просили о помощи. На полках красовалась посуда, которую - видно было -жалея, никогда не брали и предназначалась которая только для глаза и для собирания пыли на ней. В спальне, нахлынув, сладко пахло дорогой Красной Москвой, свежим бельём и ещё чем-то неуловимым - наверное, шампунями или кремом для кожи,- душновато, усыпляюще.
       От спальни к кухне все десять шагов пролетел Иван Лукич, внутренне собираясь, ему вдруг общаться с женой было в тягость, в нём, огромные и тяжёлые, как валуны, накопились упрёки и замечания, и он, теряя себя, опасался, что из него всё это вдруг высыпется, понесётся, круша и сминая, губя всё и всех, и самого его в первую очередь, Шутова. Идя по улице домой ему, сверкнув, как молния, показалось не более и не менее - что он будет разводиться - к чёрту всё, к чёрту!- с яростью думал,- и мысль эта, тогда шальная, теперь обросла мясом и была, казалось, настоящим спасением от всех будущих войн и потрясений.
      Иван Лукич, глядя только вниз, в жёлто-зелёную лужу супа, старательно пережёвывал и, глотнув одну ложку, отправлял в рот другую, чтобы только есть и не разговаривать. Никак не мог начать наступление. Когда молчать уже было больше нельзя, он, кашлянув в кулак, очень неряшливо, грубо - не удержал -  выдавая тем самым себя с головой спросил:
      - Что Ванька, как школа?- снова стал дёргать, жуя, челюстями. Надя в голубом окне имела расплывчатые, щемящие очертания.
       - Я, Иван,- обводя пальцем по кольцу чашки, пропела она и смотрела прозрачным, проясняющимся взглядом за стекло, на зимних, скачущих на ветках галок,- решила.
     - Что решила?- почуяв удар, не на шутку испугался Шутов, увидел, что его упреждают. Ещё холоднее у него стало в груди, ещё тоскливее.
      - Я ухожу,- очень коротко Надежда сказала, её как сливы глаза скользнули в сторону Шутова и побежали дальше - в другую, будущую её жизнь, более светлую.
      - Куда, позволь узнать, уходишь?- срывающимся голосом спросил неизвестно что Иван Лукич и, ослепнув, оглохнув, покатился куда-то вниз, вниз, а потом прямо вверх в сжигающий круг солнца.
     - А тебе это, скажи, важно?- Надя прижимала к мягкой груди чашку, как что-то новое, дорогое, красивыми сильными пальцами, глядела в Шутова, но - сквозь, мимо него, губы её приулыбнулись кому-то другому, но не ему.
     - Да в общем нет, ты права,- продолжало что-то внутри Шутова разговаривать, приводя его в полное отчаяние. Ничего не чуя, он доел, поднялся и побрёл ставить отнимающимися ногами тарелку мыть, снова вернулся к столу.
    - Что-нибудь ещё?- нависнув над ней, со страданием рассматривая её похорошевшее, пышущее решительностью лицо, спросил он про еду, и ему было не интересно, что он будет есть, а про жену ему вдруг стало ах как всё интересно. Ударила горькая ревность так сильно, призывно в сердце!
    - Ты расстроен?- уколола внимательными глазами Ивана Лукича Надя.
    От Шутова поначалу её слова отлетели, не распознал их истинного значения, их соль и горечь, он вспыхнул, ему захотелось горячо, легко отвечать, что - да, конечно же! да, чёрт возьми! что ему вообще наплевать!- выкрикнуть, всеми зубами захохотать, показать, что ему действительно всё равно - пусть уходит, проваливает пусть... Но её, слова, тон - светлый, радостный, какой-то отдохновенный - с которым те были сказаны, раз ударившись в него, не отлетели от него, но обволокли, наконец,  его какими-то мутными, тяжёлыми полосами, враз обессилившими его, а потом полоски эти - от земли и до самого неба - затвердели, обросли колючками, впились, стали ножами, всё тело ножи исполосовали, разорвали плоть, а от плоти, как огонь, побежало в голову, и в глазах протуберанцем, рыжим хвостом помутилось. От прежних мыслей решительно действовать, говорить, напирать - не осталось и следа, разлетелось всё, как пыль, Иван Лукич изнутри сделался чистый, беззащитный, слабый, ему захотелось большой любви и ласки, сердце к сердцу чтоб, и - рыдать.
     - Да,- честно сказал он, желая изо всех сил сказать "нет", поддаваясь призыву из глубины души жертвовать и повиноваться, и увидел тут же следом, что сказал это зря, потому что теперь нужно было объяснить, почему это так, и что он конкретно имеет в виду, сказать какие-то слова, а потом - ещё, придумать что-то свежее, новое, не заезженное, так как сказано уже много, бесконечно много, а в голове началась звенящая пустота, и ничего с этим сделать было нельзя. Ему стало нестерпимо скучно, тоскливо, страшно, точно он остался в целом свете один.
     - То есть, наверное, нет,- торопливо поправился он, сел, и зазвенел вилкой по дну пустой тарелки.
      - Ну что ж, я так и знала,- сладко, с видимым облегчением, с надеждой на будущее непременное счастье  в своём новом завтра, снова запела Надя, совершенно не заметив пролетевших, шипящих, как пламя, чувств в душе мужа, ужасных их следов на нём.
      - Спасибо, вкусно,- не дождавшись второго, Шутов подхватился, с мрачной иронией вылил, и в голосе его звучала боль, что она ничего не увидела, не поняла. Надя, обжигаясь об какие-то мысли в глубине себя, глубоко обиделась, что Иван Лукич настолько безразличен к повороту в их совместной судьбе, и она, губу высоко подведя над зубами, очень настойчиво и стараясь помилее проржала:
      - Ох ничего себе...
      Он молчал, не услышав, страдал, не мог никак уйти.
      - Между прочим, Шутов,- ядовито теперь улыбаясь, называя, чтобы побольнее ужалить, мужа по фамилии,- от тебя жена уходит, ты хоть спроси - почему?
      - Почему?- кто-то другой спросил за Ивана Лукича.
      Лицо её стало тяжёлым, страшноватым, мелочным.
      - У меня есть другой мужчина, настоящий мужчина, не то что,- она обвела его полупрезрительным взглядом,- не то что... некоторые...
      У Шутова слеза навернулась. Он не думал, что так далеко дело зайдёт. Он как будто пошёл воевать с надеждой побеждать или по крайне мере - легко отделаться, но ему показали такое, от чего жутко стало - рожу козлиную, и полетела отсечённая его голова с глухим стуком в траву, завертелась, и - проиграл вчистую.
      - Что я тебе такого сделал?- совсем слабо, без сил спросил он, тяжёлые, ненужные свои руки ощущая  внизу, думая, что погибает. В нём, шикая, как огненные шары, проносились мысли, одна другой страшнее - нафантазировал себе Иван Лукич такое, что дальше уж некуда.
     - Ты когда, Иван,- едко вбок улыбаясь губами,- последний раз в ресторан меня водил? Стою у плиты каждый день, как проклятая...
     Но Шутов слушать не стал, мутно на неё поглядел, замаршировал, дёргая руками, как пионер, на одном месте, повернулся и, согнувшись, вышел. "Ой ладно,- наполняясь ледяной отрешённостью и одновременно сгорая от ревности, думал он,- мужчина у неё, подумаешь!.." Ещё внутри себя он вдруг ярко, солнечно увидел, что на свете есть много других женщин, помимо жены его и что у него впереди ещё много жизни осталось - как-нибудь выкарабкается.
     В комнате с потушенным светом сине и фиолетово мерцал телевизор. Иван Лукич, щёлкнув выключателем, посидел с сыном, с ледяной ненагревшейся душой, что-то умное и весёлое, как ему казалось, говорил, над головой у себя взял с полки книгу, полистал, полки вдруг поплыли, взбугрились у него перед глазами, задрожали предательски губы, он вставил книгу на место и, поехав со свистом на гладких штанах, угрюмо уселся в углу, закрывая ладонью от сына мокрое лицо.
     Из кухни явилась Надежда, неся на лице гордое, победное выражение, уселась рядом с Шутовым, притулившись к нему ногой, как чужая, будто совратить хотела, и он почувствовал, что - чужая, напрягся весь, отгоняя чёрные мысли и по-новому к ней приглядываясь, а Надя шутила и говорила обо всём, легко, смеялась, гладила Ивана Лукича по руке и по ноге. Иван Лукич с горечью думал: зачем всё это? и представлялось вдруг ему, что хорошо всё, и всё наладилась, он тоже, вытерев слёзы, засмеялся, взял нежно Надю за руку, Надя пролила в него глаз своих голубой пожар, и Иван Лукич, ахнув, заприметил, что в глазах её лежат чёрная пропасть  и белый снег холодный, и что далеко теперь  - по глазам её всё это увидел, и сделалось ему ясным всё, как день - что не нужен он ей больше и в тягость, и сию же секунду он ощутил, что состоит из одних только недостатков, за которые его не то что полюбить - принять невозможно,- худые, как палки ноги у него, плеч почти нет, возле носа две морщины неприятно глубокие врезаны, а на носу, на руках, на спине - веснушки рыжим роем. "А если б любила,- думал Шутов,- то всё б прощала; я ведь, как к солнцу, тянусь к ней, она знает это, привыкла ко мне, к нам, вот и не гонит, хотя теперь уже вот - почти. А я теряюсь, не знаю, что говорить, мне хочется бросить всё, убежать, закрыть голову руками, я пассивен, подавлен, запутался, не могу толком ничего предпринять, чтобы изменить создавшееся положение, а она, видишь, выпуталась, мужчину, говорит, настоящего нашла, не чета ему, Шутову... Хотя, наверное, нет у неё никого, врёт, воображает, испугать хочет. И сделалось Ивану Лукичу в грудь, в живот, в глаза больно, оттого, что сидит он дома, а будто бы в гостях, и жена его, такая близкая и такая теперь чужая, говорит ему что-то, что не нужно вовсе говорить, а нужно - хлынув, просто обняться, молчать и думать одинаково, стать одним существом.
     - Не надо, Надя, не надо...- готовый в пыль разлететься, простонал Иван Лукич.- Что ты...- подхватился и заходил по комнате, дыша всей грудью.
     - Ну вот видишь, Иван,- будто ждала Надя его этих слов, будто на них только и надеялась.- Опять ты начинаешь! Что - "не надо"? Я уже и так и этак... Тебе не нравится, что я смеюсь? Ты хочешь, чтобы я плакала?
    Надя совершенно не собиралась плакать, глаза у неё были сухие, твёрдые, с иглой, и - чужая, на губы ей упавшая улыбка.
    - Нет-нет, что ты?- испугался Иван Лукич, жалобно сморщил лицо, с болью отворачиваясь, ему стало теперь ясно , что он погорячился, не сдержался опять, он отругал себя в который раз, что хочет решить всё сразу, одним махом, что не хватает ему именно улыбки, тонкой выдержки, просто - не спешить, не повышать тон первым. Он разглядел вдруг отчётливо, что лицо жены до последней точки в нём ему родное, что будто это он сам сидит напротив самого себя, голова его совсем пошла кругом, из мыслей получилась каша, и всё, чего ему захотелось в данную минуту, было броситься перед Надей на колени и неистово исцеловать ей руки, шею, лицо, забыть всё, все склоки и взаимные обвинения, как страшный сон. Он было и бросился, сердце его понеслось, но струсил в который раз, вспомнил вдруг, что нужно говорить какие-то слова, а слова уже давно все сказаны, и повторять их будет фальшь - и не выпутаешься... Он, наклонившись уже, чтобы обнять, выпрямился, выпустил с шумом через нос воздух - и всё, у него затряслись губы.
     - Иди, Ваня, сынок, к себе,- с целой горой, с галактикой страдания в голосе сказал он мальчику, чтобы вообще  хоть что-то сказать.- Иди поиграй.
     Мальчик из под своей серьёзной маленькой маски посмотрел на них двумя горькими искорками и хлопнул дверью. Оставшись наедине с женой, Шутову захотелось, оттаивая, именно - сдаваясь, прощая всё, самому горько заплакать. Он нечеловеческим усилием воли, падая уже в какую-то сладкую, сахарную пропасть, удержался и как можно поспокойнее проговорил:
    - Да, Надя, ты знаешь,- голос у него ещё был потрясённый, переполненный тенями и вздохами,- убийство у нас, жуткое дело... Профессор один зверски убит, Нирванский его фамилия. Что-нибудь слышала о нём?
    Надя очень в эту минуту возвышенно, отрешённо глядела даже не на Шутова,  не на его танцующие губы, а как бы - сквозь него.
     - Убит с жестокостью,- продолжал Иван Лукич, унимая мокрые глаза, вытирая их,- в собственном доме, за письменным столом, видно - работал человек, не подозревал ничего. Дела-а...
     Говоря о своём, о профессиональном, Ивану Лукичу становилось легче, он разулыбался, тон его сделался бравурным и почти бесшабашно-размашистым. На него вдруг, закружив, нахлынули мысли - что и как в деле предпринять, в голове у него стало тесно и горячо от налетевших мыслей, но придумать сходу ничего не получилось - жидкое жаркое варево ходило ходунов внутри, и не чёткие линии выстраивались из мыслей и слов, а лепились один на другой какие-то трепещущие круги и шары, с которых вниз, точно с настоящих, скатывались буквы и слоги, и одно только мёртвое, ужасное вдруг торчало перед глазами, как кошмар. Наконец, Шутов додумался, что надо куда-то из дома уйти, сбежать, чтобы ад этот прекратился. Ему вдруг жадно захотелось работать, увлечься, делом заболеть.
     Оборвав разговор, он сбежал в спальню и принялся, шелестя капроновой кожей, быстро переодеваться, оттуда спустя полминуты продолжал, покрикивая:
     - Разгром в доме чудовищный, лаборатория там есть, так вся раскурочена. И ничего, ты знаешь, на первый взгляд не украдено. Удивительно.
    Иван Лукич появился, повеселев, в брюках и пиджаке.
    - Ты куда?- с недоумением и тревогой на него глядя, басом грянула Надя.
    - Так, никуда. Пойду одну женщину навещу,- с прорвавшимся злорадством выпалил Шутов, ничего подобного вовсе не собираясь говорить. Лицо Нади потемнело, как туча. Иван Лукич думал, танцуя в прихожей, надевая ботинки и пальто, в этом же духе продолжать, но у него не вышло. Разозлился на себя.
     - Шучу,- мрачно заявил он.- Поеду в отдел работать, Надя. Зимин неделю на дело даёт.
    Он загляделся на Надю, шарф выпал у него из рук.
    - Твой Зимин монстр,- весело пропела, светлея, Надя,- лишает человека права на личную жизнь.
    Иван Лукич заметил, что - с облегчением сказала, и ему даже на секунду расхотелось уходить, он стоял, держа в руках рыжий ком меховой шапки, нежно пялился, резко повернулся сутулой спиной и вышел.


    Был ещё день. Под ногами звонко заскрипел снег. Синее небо наливалось чернотой, тяжелело, носились на ветру отломившиеся от облака снежинки и хлёстко резали по щекам и носу. Зажигались наверху окна и фонари. Жизнь становилась густой, вечерней. Незаметно вспыхнули разноцветные витрины, позвали к себе.
     Шутов, забывая то и дело зачем он едет в отдел - изучить записную книжку Нирванского и поразмыслить в тихом своём кабинетике,- видя в чёрном окне трамвая своё печальное белое лицо, думал о себе и о своей жизни. Как огонь яркие  картинки носились у него в голове - красивая с широкими крыльями носа жена возникала, сын со свежей дыркой вместо зуба, жёлтый нелюбимый им сервант с глубокой росчерком полосой на фанерной груд и фиолетовый фикус толстолапый парили, и - мужик какой-то без лица и без ничего на теле, тряся чёрным волосатым животом, к Наде лез, облизывал её. Он удивлялся тому, что работу свою он понимает и временами даже любит, а жена работу его ненавидит и не понимает, смеётся зло над ним, когда в праздники он, задыхаясь от волнения, надевает парадный китель с наградами... Да нет,- точно ураган, носилось в нём, сотрясая все своды его души,- китель здесь совершенно не причём, ненавидит она только его одного, Шутова, так как любви нет, всё давно уже погасло, как в омут кануло и т.п. Когда ему надоело боль свою жевать, он набрал полный рот слюны и густо выхаркнул в грязный снег, и вместе со слюной вышли надоевшие ему до судороги его мысли.
    В отделе работу заканчивали, явно все этому радуясь. Милиционеры ходили с расстёгнутыми кителями, выставляя круглые овалы животов, дымили в пальцах сигаретами, хлопали дверями. Скучно трещал на одной ноте телефон. Внизу, за громадным, расписанным буквами стеклом, поправляя на плечах изящные портупеи, дежурить располагались выспавшиеся офицеры и сержанты, обречённо-весело гоготали. На столе рядом с потрёпанным томиком детектива лежало красно-жёлтое громадное яблоко.
    Шутов стремительно, не сняв с глаз мятой  влажной шапки, одним плечом вперёд пробежал вверх по темнеющей причудливо лестнице, промчался по коридору, привычно скользнув в скважине ключом, толкнул дверь своего кабинета, тут же прикрыл её за собой, привалившись к двери, не дыша и прислушиваясь, никто не гонится ли за ним?- хлопнул замком, запирая его, отчего-то волнуясь и сопя, шагнул к столу, замер, увидев себя в зеркале - что лицо его желтое и злое, снова ненужные, тяжёлые мысли набросились на него, он отвернулся, прозвенел себе ладонью по лбу, прогоняя из головы ненужное, бросил шапку на крючок, прошёлся туда-сюда, напруживая плечи под пиджаком и согреваясь, растирая окоченевшие ладони, постоял возле синего окна, глядя, как внизу бегают укутанные в шубы лилипуты, уселся, наконец, за стол.
     Из окна быстро, как чёрные пауки, набегала ночь. Шутов, щёлкнув, зажёг на столе лампу, из-под исцарапанного, старенького металлического абажура вылился жёлтый круг. Он, улыбаясь своему одиночеству, вынул из бокового кармана записную книжку Нирванского, толстую и живую, как сложенные щёки, погладил её пальцем, боясь вдруг открыть и ощущая от неё странное излучение, и распахнул.
     Книжка была сшита из бумаги отличнейшего качества. На  первой, главной странице помещалась фамилия профессора с титулом, написанные размашисто, с красивыми завитками, и здесь же его телефон и адрес. В самом низу впечатан был вензель, тиснённый золотом с серебряной строчкой, под которым бодро простирался на латыни девиз. Шутов долго с восхищением разглядывал рисунок, оскрёб, ухмыляясь, ногтем тиснение и, трепыхнув, перевернул страницу.
    Он увидел этажи цифр, в наклон или прямо, некоторые группы цифр резко были перечёркнуты линией, иные жирно, до неразличимости заштрихованы. Имена, засекреченные  литерой или двумя с точками, наклонённые как топоры и виселицы, посыпались, как из перевёрнутой шляпы в него. Шутов решил перво-наперво взять на заметку телефоны, которые казались на первый взгляд знакомыми и те, рядом с которыми поднимались горбатые знаки вопросительные и всхлипывали высокие знаки восклицательные, летели таинственные штришки и закорючки. Так же среди всевозможных Иванов Ивановичей, Петров Петровичей и Степанов Степановичей (И.И., П.П., С.С.) он выбрал имена с длинными как пальцы московскими или ленинградскими телефонами. Волнуясь и роняя карандаш, он очеркнул номера по всем страницам и захлопнул книжку, сжимая крепко её у своей груди. Он подумал, что немедленно нужно навести справки, где и над чем в последнее время работал профессор, разузнать непременно о лицах, близко с ним сотрудничавших, обо всех до последнего контактах его. Науку Шутов, чего греха таить, недолюбливал; уважал, как всё на этом свете имеющее право на существование, но любить, как многие, душу из себя вынимая за неё - нет, все эти её зубодробительные формулы и скучнейшие конференции. То есть она, большая наука, существовала где-то рядом с ним, никак его не касаясь, и  роль её в мировом прогрессе он явно для себя замалчивал, ну а наука маленькая, бытовая, житейская - как табурет правильно починить или протёкшую водопроводную трубу залатать - это у него было пожалуйста. К маленькой, нужной, полезной на каждый день науке он относил и старания его коллег в отделе криминалистики, где очень часто решалось, как долго будут сидеть подозреваемые в совершении преступления в тюрьме и будут ли вообще сидеть.  Из всех научных фактов он знал только то, что есть на свете реинкарнация (он это в журнале вычитал) и что чем больше зла человек вокруг себя творит, тем хуже у него карма в последующих перевоплощениях. Сам он, Шутов, в тайне надеялся, что где-то в параллельных мирах или в далёком будущем он большим человеком станет, президентом или гуру, и тогда его правление отметится непревзойдёнными во все века мудростью и справедливостью. Ему казалось, что он знает, что делать надо, чтобы все были счастливы - любить благодетель и быть непримиримым к алчности во всех её проявлениях. Одно только его мучило - не ведал он, что такое Бог, чувствовал, что Бога в его жизни совсем нет, и отсюда, наверное, были все его неприятности. Иногда, листая местную газетёнку, он натыкался на научную рубрику, которую вёл профессор Нирванский (в пол уха он слышал, что профессор большой маэстро в области медицины и биологии), но когда пытался читать, говоря себе, что надо же когда-то начинать вникать в суть вещей, то это вызывало в душе такой протест, такое сопротивление, сонливость, что он, морщась и махая руками, швырял её куда подальше. И посему перспектива, распутывая это странное дело, нырнуть с головой во всё это научное... дерьмо, нюхать его всей грудью, никак его, Шутова, не радовало.
    Город Н., где жил и работал Шутов, был город старинный, довольно известный, но волею судеб давно ставший провинцией. Старик Нирванский, уроженец Н., слыл местной знаменитостью и чуть ли не единственным человеком, через которого горожане чувствовали свою связь с цивилизацией. Нирванский, как патриарх, неоспоримый талант и один из отцов города, выполнял общественную функцию, состоя в депутатах и справляя пожелания избирателей. Он был членом многих комитетов и комиссий и неистово боролся за экологию, против засилья во власти дураков, за новые методы в науке и передовую промышленность. Ага,- вдохновляясь, думал Шутов,- возможно, стал у кого-то из местных воротил на пути Нирванский, много, как говорится, взял на себя - чик, его и убрали, как деревяшку башмаком с пути отбросили. Знаменитость? Пулю тебе в голову, чтобы не совал свой нос, куда не надо, сейчас это быстро. Это - раз, конечно, первая версия. Дальше возможны проблемы личные, карьерные соображения, например: обидел кого-то старик, не заметил, может, вовсе в припадке своего старческого эгоизма, что обидел, попридержал кого-то, рвущегося вперёд, подмял, не замолвил словца на каком-нибудь научном совете - вот и злоба, ненависть, народ-то нынче в переходные времена горячий, нервный. Явился к нему домой в ту роковую ночь кто-нибудь молодой, вспыльчивый, в том самом красном пальто,- слово за слово, хреном по столу - почему, мол, так, Аполлинарий Кузьмич, а? Почему, за что? А не даёшь ответа, гонишь вон, так и получай - из пистолетика пальнули и - прощайте, дорогой доктор-профессор, адью! И проблема решается сама собой - место тёплое освобождается... В общем так, думал Иван Лукич, следует проверить личные связи Нирванского, с кем работал, с кем дружбу  водил, всех старинных приятелей его поднять и - привязанности, обязательно привязанности, страсти обуревающие...
     Шутов курил, туша сигареты о засранный алюминиевый край пепельницы, ленясь вытряхнуть ту в ведро. Изредка он поглядывал в потухшее сизое окно, мысли пробегали у него в голове быстрыми, всеобъемлющими росчерками какими-то, руки его, холодея, потели от счастья, если он улавливал очень тонкую по его разумению, умную мысль, и перед ним всё прочнее, всё увереннее выстраивались длинные цепочки с логическими концами. Где-то глубоко в нём, под пластами, находился наполовину туманный наполовину образ его квартиры, в которой, как в утробе, копошились крошечные его жена и мальчик, и вуаль кругом была наброшена с горьким привкусом и чёрной каймой, нерешённое что-то здесь было, нестойкое, вправду горькое, полынь.
     Иван Лукич, видя внутри себя видения, как смешиваются и перемещаются голубые и жёлтые пласты, живо почувствовал  пульсирующую жизнь, что она только с горечью, пожалуй, и бывает, с важными вопросами и невыносимыми проблемами, когда решаешь одно и подступает ещё и ещё, что решать. К нему мимолётно приходили слова, которые - он знал это точно - он забудет потом, нужные, чтобы объясниться с женой, несущие в себе весомые аргументы, с сердцевинкой, со слезой. И сейчас, думая о другом, он мимоходом отмечал, что слова и мысли, состоящие из них - замечательные, важные, верные, как огонь.
     Из коридора, из-за двери, приходили к нему последние, замирающие рабочие шумы, звенели ключи и гулко гремели железные языки замков. Голоса счастливо смеялись, что - работе конец, и кто-то хрипло и очень убедительно простонал, что - пойти б в ресторан, отвязаться по-полной там, и проблемам - конец, заслужили, мол, напряжённой работой на благо общества. Зачем же, Господи, в ресторан?- пугаясь и радуясь одновременно, видя над собой какую-то удивительно тонкую и несказанно голубую звезду, удивлялся Иван Лукич, снова открывая записную книжку, окунаясь в неё,- можно и дома посидеть, купить бутылочку да распить под музыку и просто так, опьянеть потихоньку, через разговор с кем-то дружеский или вовсе молча, одному, а утром - пробудиться здоровым, без перепоев, выспаться. Дураки мильтоны,- смеялся он незлобиво про себя,- как все: надраться да пошуметь им охота.
     Иван Лукич наметил дела, исчиркал листок планами, криво изрубив тот строчками,- что и как по его разумению должно быть и какую ниточку потянуть наперво. Он пообещал себе начальству докладывать об очевидном, раз и навсегда доказанном, и о реальных планам своих ни в коем случае не сообщать, покуда не обрастёт вся его версия яркими и неоспоримыми фактами,- он даже физиономию придумал, с какой на доклад выдвинется, какие слова перво-наперво говорить станет. То есть, поставил точку он, зная, как в его работе бывает, дело вести по возможности тайно, чтобы не мешали, и большой откровенности ни с кем не допускать. А раскроешься, разулыбаешься - давить тотчас станут, звонки телефонные странные пойдут, требование неизбежно выдвинут: прекратите самодеятельность, не туда, мол, лезете, не то копаете. А что начальство? На всякого мудреца... Правильно решил,-похвалил себя Шутов, улыбаясь жёлтыми зубами,- и книжку записную никому в руки не давать, то есть, может быть, дать, но копию непременно при этом сняв. Сниму завтра,- сочно потягиваясь, думал,- продублирую на аппарате...
     Шутов поднял пройтись из угла в угол своей прокуренной насквозь тёмной комнаты и проглотить очередную сигарету где-нибудь в другом месте - до ужаса сидя за столом, обитым синими кольцами тумана, курить надоело, сам себе опротивел, как крот. Он прогулялся, вертя узким тазом и хрустя пальцами, схватил губами ещё одну и, нежно целуя её жёлтенький пальчик , чиркая спичкой, завернув штору, выглянув в окно. Под чёрным громадным пузырём неба лежал жёлтый и розовый цветок город с полосатыми, хитро прищурившимися крышами и окнами. Нанизанные на столбы красные электрические шары, точно мячи катились под стенами, расплёскивая на них лужи света. Редкие прохожие ползли, перебирая ножками - паучки.  А ведь настоящие, - хихикая, уверял себя Шутов,- самые что ни наесть, и его, Шутова, тоже такого видно с этажа, смешно... Вот он, значит, научный факт - закон относительности...
      Тут услышал он, как ручку двери с той стороны тихо дёрнули. Спина у Шутова оледенела, напряглась, и он никак не мог справиться с ней, вдруг точно ожившей, заупрямившейся, думал, что бояться ведь нечего, что он дома у себя - в милиции на стуле сидит,- так в чём же дело? Но не вставал, молчал, да ещё под стол вдруг захотел полезть. Мысль в нём заскакала, почему это по ночам в управлении шастают и в двери ломятся, как в свою собственные? И что-то очень нехорошее - чувство обжигающее - почудилось Ивану Лукичу в настоящем и ещё более - в грядущем. Хрустящим от волнения голосом Шутов выдавил:
      - Кто?.. Кто там?
      И тотчас шорох за дверями провалился, и будто шаги негромко и  торопливо посыпались. Шутов хотел броситься сейчас же смотреть, отворять, но сам того не ожидая, оробел, снова помедлил и секунду и другую, и третью и потом только,  брякнув замком, приоткрыл проверить: в тёмном, узком чулке коридора, посреди убегающих квадратов дверей никого и ничего, ни росчерка двигающегося видно не было. Странно, очень странно,- подумал Иван Лукич, и хлынувшая струя волнения и тревоги наполнила, опалила его душу.
     Едва он, задыхаясь, возвратился к столу и, схватив себя за небритые щёки, упал на стул, чтобы - обдумать, понять,- грохнул на столе телефон, и покатился испуганный звон, как консервная банка по подъездной лестнице. Шутов с рвущим сердце ужасом поднял трубку.
     - Слушаю,- чувствуя, как сердце гаснет, сказал он, и возникли, пролетая, в его воображении и жена, и Борис Борисович интересующийся, и невесть кто ещё из сотрудников, кто мог бы на том конце провода висеть. Но ни грозный Зимин, ни жена его красавица Надя не отозвались, а висела в трубке почти полная тишина, только на самом дне слышалось слабое пришёптывание дыхания, точно на горло кому-то ногой наступили.
     - Какова ещё хрена там?- взрываясь, ругая себя за трусость, прорычал Шутов и притих, выжидая. По спине в трусы у него прокатилась холодная капля. Через мгновение зловещая тишина дала отбой. Шутов, держа обжигающую щеку трубку и слыша из неё короткий электрический лай, неистово, огненными кусками соображал - что это было, зачем? - и как не крутил, выходило, что звонок и стук в дверь непосредственно связаны. Никак проверяют, а то ещё похлеще - пугают?-  металлическим, неприятным голосом засмеялся он.- Ну пошла каша... Мгновение поразмыслив, подкидывая записную книжечку на ладони, он, щёлкнув ключом, запер её в толстый огнеупорный сейф в углу комнаты, и более ни о чём не в состоянии думать, оделся и поехал домой спать.



1993


 . . . . . . . . . . . .