Компот из сухофруктов. Чашка 16-я

      ЗАМЕТКИ ПУТЕШЕСТВУЮЩЕГО БЕЗДЕЛЬНИКА

      (Что видел, слышал, чувствовал, думал)
      
      
      Часть вторая

      
      И СНОВА — В ДОРОГУ ПО ГОРОДАМ И ВЕСЯМ!


      Глава 2

      Сегодня всё не так? 2012 год.

Эту поездку в Таллин нельзя назвать ностальгической, но она была связана с личным событием давно минувших дней. Чуть больше 30-ти лет назад, покинув праздничное застолье, мы с Галей, молодожёны, отправились в Таллин — наше 1-е совместное путешествие, свадебное. За эти десятилетия много воды утекло: мы стали старше, страна СССР распалась, и теперь Россию и Эстонию разделяла государственная граница. Но вдруг у нас обоих возникло желание взглянуть одним глазком на места, некогда связанные с ушедшей молодостью. И мы, понимая, конечно, что Таллин не Париж, Берлин или Вена, взяли и поехали.

Устроил себе Рождественские каникулы — съездили с женой в Таллин с посещением Хельсинки. Конечно, можно было бы преподнести поездку как желание взглянуть на возрождённый (отреставрированный) уникальный иконостас в таллинской церкви Преображения Господня, автором которого (архитектором и изографом) был Иван Зарудный.

Знающим людям это имя и без моих слов прекрасно известно. Для малосведущих, вроде меня, дам небольшую справку: Иван Зарудный — создатель (в Москве) Меншиковой башни на Чистых Прудах (церковь Архангела Гавриила), иконостас которой, увы, утрачен. В ней традиционная композиция русских многоярусных церквей конца XVII века сочетается с элементами и декоративными деталями архитектуры барокко Те же особенности в Москве присущи церкви Иоанна Воина на Якиманке, церкви Св. Петра и Павла на Новой Басманной улице, палатам Аверкия Кириллова на Берсеневской набережной, надвратной церкви Тихвинской Богоматери Донского монастыря и Спасскому собору Заиконоспасского монастыря, а в Питере — соборам Петропавловской крепости и Исаакиевскому (мне не довелось бывать лишь в Заиконоспасском монастыре).

Но наиболее ярко дух традиций европейского барокко, любимый Зарудным, проявился именно в сложном многоярусном иконостасе таллинской (когда-то город Ревель) церкви, которую ещё называют Преображенским собором. Я и впрямь такого разноуровневого иконостаса и с кафедрой-балкончиком никогда не видел.
Поездка в это недальнее зарубежье была сугубо для отдыха, однако, я в дорогу с собой прихватил только что вышедшую в свет книгу Льва Аннинского «Русские и нерусские». Что-нибудь почитать всегда беру с собой. А тут как-никак книга в тему: я, русский человек, снова еду к нерусским, на сей раз в Эстонию.

Собственно, куда бы я не приезжал, меня везде воспринимают как русского человека. И Галю тоже. Хотя у неё отец русский, а мать украинка. Это, что называется, по крови. Но в ней ли дело? Такой же вопрос нахожу и в книге критика Льва Аннинского, которая заставляет думать, сопоставлять, вспоминать, примеривать на своё восприятие...

Вот читаешь у него: «Геббельсовская агитация строится на ирреальности. «Чем больше лжи, тем легче верят»... И это стряпается в народе, давшем Канта и Гёте!» И тут же выстраиваешь свою параллель: агитация советского Агитпропа строилась тоже на ирреальности. «Вперёд к победе коммунизма!». И это стряпалось в народе, давшем Л. Толстого и Достоевского, Салтыкова-Щедрина и Бунина! Следом напрашивается вопрос: а на чём строится агитация нынешних политтехнологов?

Кто-то сразу скажет: мол, что за винегрет с квашеной капустой, фашистом Геббельсом, советским Агитпропом и современными политтехнологами? Но тут я с Львом Александровичем не могу не согласиться. В разговоре на национальную тему параллели — самое то, что нужно. Иначе будет в огороде бузина, в Киеве дядька. А потому приём, используемый Аннинским, когда он пишет: «…еврей — это тот, кто называет себя евреем. Тот, кто хочет быть евреем. Тот, кто ведёт себя как еврей и согласен терпеть всё то, что терпят евреи. Заменяю в моей ситуации слово «еврей» словом «русский» и закрываю вопрос», мне представляется плодотворным.

По причине, что сам по материнской линии Болдырев, корнями из саратовской деревни Болдыревка, т.е. в моём случае, полагаю, помесь татарского или монгольского племени с русским. Будь корнями из астраханских мест — мог запросто быть родом от русского и калмычки; из архангельских — от русского и самоедки, лопарки; из сибирских — русского и бурятки, тунгуски. Сегодня про таких говорят «полукровка», а во времена Даля — роднич, братанчищ или полубраток.

Этническая и культурная полифония России, Израиля, Соединённых Штатов Америки (далее по списку, вероятно, следует большинство государств мира) заставляет подобные параллели и замены иметь в виду постоянно. Да и, честно говоря, нет ни малейшего желания отказывать в русскости Карамзину и Кантемиру, Фонвизину и Фету, Брюллову и Феофану Греку, Вяземскому и Лермонтову, Чайковскому и Шостаковичу, Левитану и Айвазовскому, Гоголю и Булгакову, Ахматовой и Кюхельбекеру, Денису Давыдову и Дельвигу, не говоря уж, конечно, о Пушкине. И ведь это лишь микроскопическая доля наследников полубратков из ярчайших звёзд отечественной культуры. А сколько их ещё среди военных, учёных, политиков, начиная с таких чужеземных правителей «русских кровей», как Иван Грозный, Пётр Великий, Екатерина II…

Дочь Петра Великого Елизавета Петровна, отличавшаяся лёгкостью в придворных танцах, жила в полной уверенности, что до Британии можно доехать посуху. Но это не мешало ей быть на Руси императрицей. Чтению и наукам она предпочитала охоту, верховую езду и наисерьёзнейшие заботы о своём внешнем облике.

Занятные то были времена (впрочем, иных Россия никогда и не знавала). Чтобы прийти к власти, 32-летней Елизавете потребовалась только-то помощь графа Д.Д. Ходова, лейб-медика Лестока и своего учителя музыки Шварца, которые подняла за собой гренадёрскую роту Преображенского полка. Никакого тебе народного волеизъявления и справедливых выборов, всего 1 рота и 3 человека, из которых двоих можно назвать, говоря современным языком, советниками-политтехнологами, приглашёнными со стороны. Господствующим принципом внутренней и внешней политики Елизавета провозгласила стабильность, тогда под ней подразумевалось возвращение к петровским преобразованиям.

Как свидетельствуют историки, государственными делами Елизавета почти не занималась, передоверив их своим фаворитам — братьям Разумовским, Шуваловым, Воронцовым, А.П. Бестужеву-Рюмину. Можно ли назвать их членами кооператива «Царская ендова», не берусь судить, однако доподлинно известно, что для продолжения (в социальной политике) линии расширения прав дворянства препятствий у них не было. В годы правления Елизаветы была проведена реформа образования (реорганизованы военно-учебные заведения, расширена сеть начальных школ, открыты 1-е гимназии, основан Московский университет и Академия художеств). При ней за дворянами было закреплено право владеть землёй и крестьянами, был повышен налог на вино, возросло значение духовенства (особое влияние при дворе приобрёл духовник императрицы Фёдор Дубянский), жестоко преследовались раскольники.

В иных случаях, впрочем, работал и режим ручного управления. Если кому удавалось предстать пред светлые очи, тому же Ломоносову, то ему оказывалась господдержка. Подытожу: курс Елизаветы Петровны был нацелен на рост авторитета и мощи государственной власти, его можно назвать 1-м шагом к политике просвещённого абсолютизма. Демократией, как видим и не пахло.

Не хочу проводить никаких параллелей и аналогий, даже если кому-то покажется, что они присутствуют. Любые из них, безусловно, оказались бы не вполне корректны. Но замечу, что буквально на днях нам всем напомнили максиму, что быть свободным лучше, чем быть несвободным. Резонно? Более чем! Однако в эти же дни в одном из дневников «ЖЖ» мне довелось прочитать вопрошающий пост, заставляющий если не засомневаться, то хотя бы задуматься над логикой построения максимы.

«Зачем заявлять о своих правах, если мы не помним о своих обязанностях?
Сегодня в метро, в вагоне, в котором мы с Полиной ехали к доктору, стояли только старики и дети. А гражданское общество сидело, спало, читало, водило пальчиком по планшету, играло в айфон. Очень милое равнодушное общество потребления создано. Зачем ему права?»

Хороший вопрос, очень даже уместный. Действительно, зачем нам права? У нас что, возникла война между свободными людьми и людьми несвободными? Помнится, расхожую фразу «Имею право. Живу в свободной стране» запросто употребляли в речи люди ещё в советское время. Потом она спокойно перетекла в годы постсоветские. Словно ничего в стране не изменилось и не произошло. Хотя не может не возникнуть вопрос: «Можно ли назвать сегодня нашу страну свободной? И была ли она свободной, когда носила имя СССР?»

В книге Ю.П. Анненкова «Рваная эпопея» мне встретились слова Поля Валери, произнесённые им по радио, когда Вторая мировая война уже разворачивалась в Европе: «Свободной страной является такая страна, в которой государство не стало идолом, но остаётся организацией, необходимой всем гражданам...»

Ныне из уст разных людей доводится слышать много слов о демократии, свободе и несвободе, государстве и личности. Во Франции, в какой дом ни войдёшь, так всенепременнейше. Хотя, да простится мне моё нахальство, для простого человека было бы достаточно услышать более чем простое определение: всё хорошо там, где государство думает о свободе личности, а человек готов отдать жизнь за свободу государства. Где одно не может быть без другого.

Получается, что патриотизм (в данном случае русский) определяется не генами и кровью предков. Дело в личных убеждениях, честности по отношении к стране и народу, растивших тебя и твой род. И в идеологии государства, которое проявлениям этих убеждений и честности способствует. Русским человеком и патриотом может стать (и таковым его можно считать) человек любой национальности (русский немецкого, грузинского, татарского, еврейского, французского, польского и т.д. происхождения), если он готов на подвиги за благополучие и целостность России, способствует её расцвету, укреплению, обогащает русскую культуру и язык. Не случайно само понятие, слово «русский», в отличие от названий представителей других народов («англичанин», «немец» и т.д.), выражается именем прилагательным, а не существительным. Разумеется, они, русские разного происхождения, русскими могут себя почувствовать только в случае, когда государство Российское повёрнуто к ним лицом, а не другим известным местом, и выглядит не идолом, а организацией, необходимой им как гражданам-патриотам.

Спр;сите, каким это образом разговор, начавшийся темой о русских, плавно перетёк на тему патриотизма. Рискну ответить: вольно или невольно, но у нас 2 основополагающих вопроса, национальный и патриотизма, порознь не встают. Обратите внимание на закономерность: ст;ит нам заговорить о русских, как разговор всегда обращается к патриотизму — как главной составляющей русского человека. Не знаю, с каких пор, но когда у нас произносится: «русский», то подразумевается, что он непременно должен быть патриотом. В других странах я как-то такой обязательности не наблюдал. Ни в реальном, ни в словесном выражении. Но нам другие страны, как известно, не указ, мы сами с усами.

Вопрос «зачем заявлять о своих правах, если мы не помним о своих обязанностях», можно вспомнить, столь же старый, как мир. Далеко в историю углубляться нет нужды. Достаточно протянуть нити в век XIX, к Пушкину. К его «Борису Годунову», где Александр Сергеевич размышляет о праве на власть, о душе и сознании русского народа и его исторической роли. Т.е. самых что ни на есть национальных особенностях русских людей.

«Пpаво на власть», как следует из «Бориса Годунова», это не следование пpостому своду законов, который пишется, дописывается, переписывается при каждом удобном случае. Который позволяет действовать по логике «не пойман — не воp», «кто смел, тот и съел», «сила есть — ума не надо». В пушкинской дpаме pечь идёт о цаpской власти, неразрывно связанной с пpедставлениями наpода о её божественном пpоисхождении. Её нельзя взять, её можно только получить. Нельзя собственные pуки, благие цели и рассуждения о пользе сделать гаpантом стабильности госудаpства.

Пушкин пишет не историю Бориса Годунова, он пишет Гражданский кодекс, по которому, если отторгнуть святость от пpестола, не будет и самого права на власть. Это что касается «верхов».

А что здесь про «низы»? Если попытаться реконструировать логику пушкинского размышления, содержание вопроса о русском народе первоначально могло быть следующим: каким образом у рабов со сломленным сознанием и искалеченной душой, в том числе у Григория, возникла «деpзость» подняться на самого Годунова?
Дальше ход мысли ведёт Пушкина к совсем не сказочной развилке 3-х дорог.

Направо пойдёшь — якобинский деспотизм найдёшь, который по меpе пpоникновения в Россию грозил России вpеменами «ужаса», оказывался всё более стpашным по механике своего устpойства и воздействию на людей и историю страны. Так оно и вышло: декабристы разбудили Герцена, следом пришли террористы «Народной воли», а там уже и пожаловали большевики. Обещанная свобода превратится в свою противоположность, братство — в гражданскую войну, а на смену равенству быстро придёт бюрократический режим, в котором сила сметёт всё и вся: традиции, мораль, религию, а партийные разногласия по поводу власти станут разрешаться кровавой резнёй.

Налево пойдёшь — наткнёшься на стихию кpестьянского бунта, «бессмысленного и беспощадного», с его кровожадными инстинктами толпы. Пушкин будет пристально всматриваться в эту стихию: в Болотникова, Разина, самозванца Пугачёва. Действительно, в чём-то страшный народ. С одной стороны, такой бескорыстный, но, с другой стороны, не дорожит своей собственностью и к чужой относится не лучше. «Боpисом Годуновым» Пушкин станет нащупывать связь между стpастью к воле и сопpотивлением насилию власти. Художественное исследование этой дороги поведёт его к «Дубpовскому», «Истоpии пугачёвского бунта», «Капитанской дочке» и далее к «Медному всаднику».

Прямо пойдёшь — встретишь презрение общества, цинично презирающего мысль и человеческое достоинство, pавнодушного ко всему, что является спpаведливостью, долгом и пpавом, нередко даже к тому, что крайне необходимо.

В контексте pоссийского бытия Пушкин, не закрывая глаза на деспотизм в монаpхической фоpме, из всех зол выбирает, как он счёл, меньшее — «спасительную пользу самодеpжавия». По pазным пpичинам: и потому что отсутствовало действенное общественное мнение, и потому что «пpавительство всё ещё единственный евpопеец в России», и потому что только здесь можно было искать в национальном опыте и сpеде силы, способные пpотивостоять деспотизму в любых фоpмах. Или, как он повторит в «Путешествии из Москвы в Петербург» вслед за Радищевым (кажется, единственное, в чём они сошлись): «Власть и свободу сочетать должно на взаимную пользу».

Размышляя в Михайловском над истоpией России, Пушкин увидел: пpи кажущейся пpедпочтительности идеалов, начертанных на знаменах Фpанцузской pеволюции, их pеализация выявила, что за скептическими умствованиями потерялись нpавственные основы бытия. Пpимечательны стpоки в заметке о 2-м томе «Истории русского народа» Николая Полевого, оставшейся в черновиках «политолога» Пушкина: «Россия никогда ничего не имела общего с остальною Евpопою;<...> истоpия её тpебует дpугой мысли, дpугой фоpмулы…».

Чем завершился «Борис Годунов», и размышления (на тот период) поэта о русском народе, кажется, знает каждый образованный человек — знаменитой фразой-репликой: «Народ безмолвствует…»

В конце 30-х годов XIX века в журнале «Галатея» появился критический разбор «Бориса Годунова». Автор, чьё имя по сей день остаётся неизвестным, признавался:
«В этом «народ безмолвствует» таится глубокая политическая и нравственная мысль: при всяком великом общественном перевороте народ служит ступенью для властолюбцев-аристократов; он сам по себе ни добр, ни зол, или, лучше сказать, он и добр и зол, смотря по тому, как заправляют им высшие; нравственность его может быть и самою чистою и самою испорченною, — всё зависит от примера: он слепо доверяется тем, которые выше его и в умственном и в политическом отношении; но увидевши, что доверенность его употребляют во зло, он безмолвствует от ужаса, от сознания зла, которому прежде бессознательно содействовал; безмолвствует, потому что голос его заглушается внутренним голосом проснувшейся, громко заговорившей совести. В высшем сословии совсем другое дело: там совесть подчинена и раболепно покорствует расчётам честолюбия или какой другой страсти...».

Критический пассаж не обратил на себя широкого внимания, но нем народ или не смеет говорить — вопрос вопросов, актуальный и сегодня.

Нет ничего странного, что по такому серьёзному вопросу, как национальный, сколько людей, столько мнений. Их и по менее значимым вопросам предостаточно. Хотя давно замечено, что в России куда ни ткни, везде политика, чего ни коснись, затронешь особенности национального характера, или, как теперь чаще говорят, менталитета. У нас ведь всё наособицу. Хорошо это или не очень? По-разному бывает. Тут как-то набрёл на строки: «…Мне грустно, что наши люди такие. Как и многим, мне не хочется это признавать, но дело-то не в стране. Дело на самом деле в людях…». Мне даже захотелось предложить их в качестве эпиграфа. Но потом подумал, вставил непосредственно в текст, и побежала мысль далее.

Во-первых, всем русским, и тем, кто может доказать русскость от времён ещё княжеских, и тем, кто спокойно глядит на свою родословную, основанную на всевозможных «пересечениях» родничей, братанчищей и полубратков, совсем не безразлично, кто и как раскладывает национальные карты. При этом я не стану трогать тему: какая в жилах политических игроков течёт кровь — немца, грузина, прибалта, украинца или «чистого» русака. Честно скажу, что для меня знаменитый тёзка, человек с не прояснённым по сию пору происхождением (о чём свидетельствуют отчаянные споры специалистов-пушкинистов) сделал для нации и национального вопроса в России куда больше всех затевающих широкое обсуждение «русского вопроса» на высоком интеллектуальном уровне. Хочешь не хочешь, вопрос: кому управлять Россией, кому её вести дальше — тоже часть национального вопроса.

Во-вторых, когда принимают решения по нему, и начинается речь о русских, я почему-то в 1-ю очередь вспоминаю «полубратков», перечисленных мною в самом начале, а вот управителей Земли Русской, хоть царей, хоть генсеков, хоть президентов — в самую последнюю очередь.

И что дальше, без особых изменений? Паны будут продолжать за власть бороться, а у холопов по-прежнему чубы будут трещать? Одним словом, «стабильность». Перефразируя известные слова, верхи будут думать, что они заботятся о нас, а мы будем думать, что работаем на благо родины. Получается некоторое разночтение.

Кстати, пример такого разночтения я встретил и в книге Аннинского. Спор, о котором идёт речь, можно сказать, классический. И длится, замечу, он уже 70 лет. Так что в некотором роде показательный спор. А значит, в чистом виде у него самый что ни на есть национальный характер.

Как я говорю в такие моменты, дело случая. Недавно читал книгу Даниила Гранина «Всё было не совсем так». Теперь вот читаю книгу Льва Аннинского «Русские и нерусские», и встретилась перекличка темы. Оба пишут о шолоховском «Тихом Доне». Можно сопоставить точки зрения.
Великим явлением не только для России, считает «Тихий Дон» Гранин. И в этом Аннинский с ним не спорит. Полемика начинается, когда речь заходит на тему: о чём книга Шолохова?

Гранин: «В мировой литературе ХХ века я не нахожу столь мощной трагической и прекрасной истории любви. У Шолохова она неотрывна от Первой мировой войны, революции, Гражданской войны, того, что перевернуло жизнь России… Роман был завершён, и блистательно. Слово это совершенно не подходит к эпилогу, я не мог отказаться от него. Блистательность в смысле художественной метафоры и авторского бесстрашия. Похоронив свою любовь Аксинью, Григорий стоит у могильного холма: «Словно пробудившись от тяжёлого сна, он поднял голову и увидел над собой чёрное небо и ослепительно сияющий чёрный диск солнца».

Таков итог жизни, поисков справедливости, счастья, правды. Осталось чёрное солнце на чёрном небе. Вот чем кончились все надежды, вся борьба, пролито столько крови, столько погублено, убито, ради чего?»

А теперь обратимся к Аннинскому, который, вглядываясь в лейтмотив истории казачества, допытывается у себя и у нас: с кем они, «мастера нагайки, виртуозы лавы, любострасцы сабельной сечи»? Что-что, а вопросы, хоть с подковыркой, хоть без неё, критик задавать умеет: «С либералами против тоталитаризма? С патриотами против разброда и шатаний? На щите? Со щитом? Поди разбери, когда луна — казачье солнышко».

«Чёрный диск солнца» над могильным холмом любимой и «луна — казачье солнышко» во времена русской драмы, «трагическая история любви» и великая книга о «мастерах нагайки, виртуозах лавы», непосредственных участниках этой самой драмы. «Кем написан <«Тихий Дон»>, можно спорить до бесконечности, — убеждён Аннинский. — Написан — казачьими саблями».

Получается: для Гранина «Тихий Дон» — книга о любви, случившейся в смутное время; для Аннинского — это книга о смутном времени, не отменяющем любовь.

Трудно представить историю любви, написанную казачьими саблями, а вот о роли сабель в смутное время, в схватке Разума и Инстинкта, какой останется в памяти человечества ХХ век, думать и говорить вполне можно и нужно. И для этого, внимательно читая про русский мир, вписанный в мировой контекст, не следует проходить мимо немногих идеологически выдержанных в советском духе сентенций. И тут я на стороне Льва Александровича: «Зачем же опускать сентенции? Не надо их опускать! Они входят в бред эпохи. Это в средних книгах «идеология» должна прикрывать автора, а в книгах великих она ещё и подчёркивает гремучую смесь времени, входя в неё одним из ядов».

Но это Аннинский и Гранин могут позволить себе полемизировать о великой книге. А вот мнение учительницы одной из школ Читы, с которой я переписываюсь по Интернету. Педагог со стажем 20 лет, чтобы получить в аванс 4 с половиной тысячи (40 % зарплаты), вынужденная иметь «нагрузку» 32 часа в неделю (учителя поймут, что это такое), пишет:

«Такое ощущение, что вокруг меня дети, не жившие от рождения в России... Типа: дети шпионов. Россиянские дети обязаны понимать россиянский язык. Те, с кем я работаю, не понимают... Простых вещей не понимают.

Читаем текст, а там: «...сели приятели на край ПОЛОТНА и начали спорить». И чёрт меня дёрнул спросить, что такое ПОЛОТНО. (В данном контексте это дорога, ж/д путь. Из текста рассказа можно было понять. Но дети не поняли. Я в детстве отгадывала загадку про полотно, что от деревни до деревни разложено.)

— Ковёр.
— Половик.
— Какая-то спираль. (Почему спираль? Что за ассоциация?)
Десять минут задавала наводящие вопросы, подводила к самостоятельному ответу... Как говорится, фиг вам, бессмысленно.

Дети не понимают читаемый текст. Почти совсем не понимают.

На следующий день девочка из этого класса сказала, что её брат (20 лет) сразу ответил, что такое ПОЛОТНО. И добавила: «Но он же на железнодорожника учится».
А может, так и надо? Забудут старое и построят новое, лучше прежнего. Ну и что, что манкурты...

Пропасть между прошлым и будущим.

И я иногда боюсь спрашивать. За простым вопросом такая пустота открывается...
И приходится на простейшем уровне об истории страны говорить.
О том, что Достоевский не в 20 веке жил…

О том, что не мог Жилин по телефону своим позвонить...

О том, что жизнь началась не здесь и сейчас, а уже длится «некоторое» время.
Меня детки как-то спросили о том, были ли во времена моего детства сковородки.
— На углях мясо жарили... Мамонтятину.

И ведь не засмеялись... Грустно так».

Задумаешься, имеют эти наблюдения отношение к национальному вопросу или они сугубо по ведомству ЕГЭ?

Национальный вопрос в России — самая настоящая гремучая смесь, в которой всяческих ядов полным-полно. Поэтому о каком-то одном лекарстве-противоядии говорить не приходится. Одни из ядов проникли в организм российской власти, другие поразили тело самого народа. Вопрос, правда, общий: намерены ли народ и власть лечиться? Или каждая «сторона» намерена лечить противоположную, не желая замечать симптомов отравления у себя?

Завершил свою книгу Лев Аннинский словами, написанными будто для молитвы: «Да поможет нам премудрость божья вытерпеть эту жизнь». А что нам, людям, делать, на кого ещё полагаться, если своего ума-разума не хватает? Разве что…

В одной из главок критик без ущерба для своей репутации предложил почти что сказочный вариант: «Сварить бы их (людей) всех в одном котле. То-то была бы соборность!» Действительно, взять всех: либералов и консерваторов, русских и нерусских, патриотов, идущих своим путём, и западников, с завистью глядящих на зарубежный прогресс, чиновников и трудящихся, художников и людей в погонах, взять А. Проханова и Б. Акунина, З. Прилепина и Д. Быкова… и сварить их в одном котле. То-то была бы Россия!

Но пока это сослагательное наклонение. И я такой русский, какой есть, еду к нерусским соседям. Поездки за рубеж, давно заметил, они рождают мысли не только про отношение французов к еде, или архитектурные красоты городов и удивительно сочные пейзажи их окрестностей.

…В поезде мне на глаза попал эстонский журнал «Gо express» (2011, № 1), предлагаемый всем едущим. Полюбопытствовал. Поэтому несколько слов на тему, даже не ту, какими нас, россиян, видят эстонцы, а КАК они смотрят.

Читаю: «Возле Красной площади находится Московский Кремль, в котором в течение многих веков располагалась резиденция российских правителей (строительство Кремля началось в 1330 году и завершилось в 1520 году)».

Я уже не говорю о вывернутой логике, когда «возле площади находится Кремль», хотя ребёнку ясно, что всё ровно наоборот: площадь возле Кремля. Но тут, видимо, особое, рекламно-туристическое, видение. Что-то вроде: возле гостиницы Виру находится Старый город. Куда интереснее другое. Почему строительство Кремля обозначено 1330-м и 1520-м годами? У меня, дело случая, в работе исторический роман о времени молодого великого князя Дмитрия, ещё не Донского, поэтому я в теме.

1-е деревянные стены Московского Кремля, как следует из тверской летописи, были построены в 1156 году. В 1339—1340 годах при Великом князе Иоанне Данииловиче, прозванием Калита, вокруг Кремля были возведены мощные дубовые стены. В 1367—1368 годах при молодом князе Дмитрии Ивановиче (будущем Дмитрии Донском) были сооружены белокаменные стены и башни Кремля. С 1485 по 1495 год были выстроены новые, кирпичные, стены и башни Кремля. В начале XVI века со стороны Красной площади был вырыт ров шириной 32 метра и глубиной около 12 метров. В 1680 году была сооружена затейливая Царская башня с золочёным флюгером, похожая на каменный шатёр или теремок из русских сказок. Но и на этом, если уж быть точным, строительство не закончилось. В том же XVII веке было выстроено несколько подземных сооружений — тайников, предназначенных для укрытия людей и ценностей и для обеспечения защитников крепости питьевой водой. Тогда же для борьбы с вражескими подкопами были прорыты длинные каменные подземные галереи. Опять же в ХVII веке через ров к одной из самых знаменитых башен Кремля — Спасской, к парадным проездным воротам был построен мост на арках, шириной 10 метров, длиной 42 метра. А в 1851—1852 годах на Спасской башне были установлены ныне действующие часы, знаменитые куранты. Так что по самой простой арифметике Московский Кремль строили не с 1330-го по 1520 год, а с 1156-го по 1852 год. Есть некоторая разница, однако.

И в заключение 2 любопытные цитаты из книги эстонской журналистки Маноны Парис «Моя Москва», презентуемой в том же журнале «Gо express».
О Соборе Покрова Пресвятой Богородицы, более известном как Храм Василия Блаженного: «Внешний вид был придан храму в 1670 году, когда его покрасили в цвета, напоминающие национальную вышивку — чтобы показать нерусским, как должна выглядеть настоящая церковь».

О московском метро, станции Арбатской: «Поля из красного мрамора, растительный рельеф на стенах и филигранные люстры превращают эту станцию в самое элегантное бомбоубежище — если где и умирать, то это точно самое лучшее место в Москве».
Я вообще-то начинал свою профессиональную карьеру как учитель и инспектор школ. Потому знаю, что, например, все школы, появившиеся в годы холодной войны, строились как типовые… военные госпитали. Именно так, каждое здание — это была не школа, которую в военное время можно приспособить под госпиталь, а типовой госпиталь, приспособленный на мирный период под школу. Такие были времена.

Поэтому, к примеру, когда родилась в системе школьного образовании так называемая «кабинетная система», возникла проблема с её внедрением, прежде всего с точки зрения возможности перестройки помещений. А метро всё же строили как метро, хотя и имели в виду возможность укрыться в нём как в бомбоубежище.

Задача журнальной презентации — заинтересовать изданной новинкой. Но мне после цитат из книги Маноны Парис как-то сразу стало неинтересным и то, что она думает о Москве (независимо от того, как столицу воспринимаю я, и как воспринимает она). Совсем не потому, что «Моя Москва», как написал в своём микроблоге в Twitter журналист Анвар Самост, — «самая бессодержательная книга», которую он читал за последние годы. А исключительно по причине, что человек, позволяющий себе писать столь бездарно, мне откровенно скучен, и я ему верить не могу.

Уже в 1-й день пребывания в Таллине узнал, что в минувшем году город носил титул «Культурной столицы Европы». Полагаю, что Год культуры для столицы Эстонии завершился успешно. Как в таких случаях говорят чиновники, был осуществлён целый ряд культурных мероприятий, на выделенные под проект деньги проводился ремонт исторических зданий, свой вклад в расцвет культурных ландшафтов сделали театры и музеи, жители Таллина с новой силой ощутили своё единство и значение истории своего города и его культуры в глобальном контексте. Всё это, разумеется, повысило самооценку горожан. Таковы цели международного проекта.

1-е культурные столицы Европы были у всех на слуху: Афины, Флоренция, Амстердам, Берлин (в ту пору ещё Западный), Париж. В столице Франции мне доводилось бывать. Я даже неожиданно для себя написал об этом.

В последующие годы почётного титула удостаивались города известные, но масштабом поменьше: Веймар, Порто, Авиньон, Хельсинки, Грац. Нынешним летом я был в австрийском Граце, который избирался «Культурной столицей Европы» в 2003 году. Столица Финляндии являлась «Культурной столицей Европы» в 2000 году. Так что по стечению обстоятельств пути моих путешествий пролегали через признанные культурные европейские центры.

Почти 3 десятка лет продолжается эстафета, и с каждым годом всё труднее становится найти на географической карте Европы очередную культурную столицу. Вот дошла очередь и до Таллина, про который иной раз говорят, что «испокон веков стоял на своеобразном перекрестке. Его можно назвать местом, где встречаются культуры Востока и Запада, а также культуры Северной и Центральной Европы». Понимаю: здесь находится Старый город, включённый в мировое наследие ЮНЕСКО. Здесь проходят знаменитые праздники песни. Здесь, ссылаются на мировую статистику, чаще ходят в театр и читают больше книг, чем где-либо в мире.

Знавал я когда-то одну небезызвестную страну, числившую себя самой читающей, и где теперь, по итогам 2010 года, TOP-10 самых тиражных авторов составили Донцова, Шилова, Устинова, Полякова, Маринина, Акунин, Вильмонт, Анна и Сергей Литвиновы, Рой и Бушков — так сказать, «зеркало» отечественной литературы, звёзды на писательском небосклоне, на котором даже такие «светочи культуры», как Александр Проханов и Юрий Поляков оказались незаметны. Не говоря уж о нынешнем «классике», кандидате в Нобелевские лауреаты Викторе Пелевине.

Минувший год, надо полагать, послужил серьёзному расширению культурного горизонта жителей Таллина. Тут можно сослаться на Дни Довлатова, проводившиеся в августе, о выставке из собраний Государственного Русского музея, посвящённой творчеству Филонова, Малевича, Кандинского, Бродского, длившейся с апреля по октябрь. Но это было весной, летом, осенью, а я заявился в Эстонию зимой, в начале нового, 2012 года. И ещё в поезде меня встретила обложка уже упоминавшегося журнала «Go express». На ней крупными буквами значилось:

     «ЛЭТО
     В КУЛЬТУРНОМ
     СТОЛИЦЕ:
     соломенный театр,
     кино на крыше,
     концертный корабль».

Если эстонские издатели журнала хотели таким образом привлечь внимание к уровню культурного развития своей столицы, они этого добились.

Если попытаться увиденное свести к «общему знаменателю», то, с одной стороны, не хочется выглядеть культурным расистом и имперским «старшим братом», считающим отколовшуюся от России страну ущербной, но почему-то не возникло ощущения пребывания в европейской реальности. С другой стороны, всё познаётся в сравнении, и приходится сказать, что было чувство, что находишься в провинции, ощущение, которое не возникало, например, в Граце, Бадене и Зальцбурге.

Кому-то, допускаю, такое суждение может показаться обидным. В любом случае, настаивать на справедливом и беспристрастном изображении этой части Европы я не стану. Зато постараюсь держать в уме некогда мной же написанную максиму: «Добрые слова с языка не сваливаются, а те, что сваливаются — добра от них не жди». И главное, уж очень не хочется, чтобы получилось так, как у журналистки финского радио Анны-Лены Лаурен, которая, начав свою книгу «У них что-то с головой, у этих русских» словами: «Россия — страна, в которую я влюблена», в следующем абзаце продолжила: «Россия — страна неблагодарная».

«В России того, кто хранит молчание, не считают загадочным или философом. Он просто считается человеком со странностями», — посчитала «наблюдательная и проницательная» финка. Портрет современной России, написанный ею «с мягким юмором, большой симпатией и тем пониманием, какое даёт только любовь», изумляет, умиляет Европу, где книга «снискала широкое читательское признание». А.-Л. Лаурен, надо понимать, человек без странностей, поэтому она не молчит: «Россия иррациональна, тягостна, своенравна, самодовольна, строптива, отзывчива и сердечна, щедра, болезненно-чувствительна, злопамятна — но всё-таки отходчива».

Своенравная, самодовольная и строптивая Россия, тем не менее, как пишет журналистка, «спасла Европу от фашизма, избавление Европы свершилось русской кровью и русскими слезами. В этом убеждён всякий россиянин…». Убеждённости в этом самой А.-Л. Лаурен я не увидел. Зато понял ход её мыслей: «…западный мир не в состоянии изменить русское восприятие истории — перемены должны прийти изнутри». Поэтому о Великой Отечественной говорить не стану, я вспомню другую, Отечественную войну 1812 года, когда Россия спасла Европу от цивилизованного «Чингисхана» — Наполеона Бонапарта.

Напомню: на монументе в городе Бунцлау, где скончался во время освободительного похода русской армии в Европу полководец Кутузов, высечено: «Он спас Отечество своё и открыл пути освобождения Европы. Да будет благословенна память о нём». «Благодарная Европа», не самодовольная, не строптивая и не болезненно-чувствительная, как известно, не забыв ещё наполеоновское иго, тогда вновь объединила силы против России, втянув её в «севастопольскую страду». Поэт и дипломат Фёдор Тютчев писал в 1854 году: «Россия опять одна против всей враждебной Европы».

И это было для Тютчева не проходное высказывание, а глубоко осознанная точка зрения на взаимоотношения России и Запада. Спустя 10 лет (26 июня 1864 г.) в письме к дочери Анне можно найти уточнение его позиции:

«Я конечно не принадлежу к тем, кто в своём мрачном патриотизме хотел бы обречь Россию на систематическое одиночество, обособить и уединить её на веки. Я допускаю сближения, но с тем, чтобы они были лишь случайными и чтобы соглашаясь на них, ни на мгновение не забывалась та истина-догмат, что между Россией и Западом не может быть союза ни ради интересов, ни ради принципов, что не существует на Западе ни одного интереса, ни одного стремления, которые бы не злоумышляли против России, в особенности против её будущности, и которые бы не старались повредить ей. И вот почему единственная естественная политика России по отношению к западным державам это — не союз с той или иной из этих держав, а разъединение, разделение их. Ибо они, только когда разъединены между собой, перестают быть нам враждебными — по бессилию, разумеется, никогда — по убеждению. Эта суровая истина быть может покоробит чувствительные души, но в конце концов ведь это закон нашего бытия как племени и как империи, и есть лишь один способ устранить его, это — перестать быть русскими».

А осенью 1867 года в письме к Аксакову он вновь сочтёт нужным высказаться: «Усобица на Западе — вот наш лучший политический союз...». Естественным, по-Тютчеву, в таком случае должен стать вывод: единственная возможная политика России — это «недоброжелательный нейтралитет» по отношению к Западу. В какой форме? Следует отказаться от любых попыток «умиротворения» враждующих между собою западноевропейских держав и не идти на какое бы то ни было тесное сотрудничество с ними.

Кто-то скажет, что я тут о политике, нет, это не политика, это психология. Во всяком случае, отправляясь в путешествие в любую европейскую страну, в памяти, пусть даже в подкорке, на какой-нибудь полочке будет не лишним сохранять то, что приходило в головы очень даже неглупым людям. Пусть и в далёком уже для нас XIX веке.

Или вы станете утверждать, что сегодня всё не так? Что ж, возможно. А потому ещё одно наблюдение А.-Л. Лаурен: «Русские даже путешествовать любят без какого-либо плана». Так вот, именно таким, без всякого предварительного плана, стал мой следующий маршрут — в Испанию.