Сортавала

Андрей приедет в Сортавалу по делам, а дела зависнут, и нужно будет убивать день, и бесцельно шататься по городу,  названия улиц в котором невозможно выговорить- одна площадь Вяйнямёйнена чего стоит, и все будет какое-то чужое, хотя и "наше", и ощущение, что ты ввалился в купленную тобой квартиру, из которой не выехали хозяева. Андрей выйдет к городской пристани, и вдруг вонь солярки вызовет в памяти что-то неясное, и он, не задумываясь, возьмет билет на "Ракету", которая идет до Валаама, и через двадцать минут будет курить на площадке кормовой части и смотреть на буруны чайного цвета с белой пенкой поверху и слушать жадные крики чаек, конвоирующих судно. Когда выйдут на широкую Ладогу, начнет штормить, и "Ракета" будет гулко хлопаться брюхом в волны, и поползут мрачные тучи по серому небу и вся эта затея с поездкой в прошлое покажется ему мальчишеской глупостью. Тошнота будет подступать из желудка к горлу и захочется выпить, и он спросит себе коньяку в буфете и получит разбодяженной водки и серебряную кильку на половине бледного яйца. При подходе к Валааму стихнет ветер, небо расчистится до первозданной голубизны, и во всем величии буквально выстрелит Никольский скит, белостенный, с единственной золотой луковкой купола. "Ракета" зашипит в Монастырской бухте и высадит паломников - только мужчин, и кое-кого из братии, и они начнут осенять себя крестным знамением, а Андрей, трижды ругая себя за дурость, неловко помашет в воздухе рукой - то ли приветствуя кого-то, то ли отмахиваясь, и пойдет вверх, вверх и выше по почти отвесной лестнице, но будет остановлен монахом, и, как не имеющий разрешения на посещение монастыря, спустится вниз, на пристань. И стоя там, глядя на рассыпавшуюся цепочку скитов, вспомнит, наконец, как почти двадцать лет тому назад он приезжал сюда с Ольгой, и она ахала, и все щелкала затвором фотоаппарата, и выспрашивала усталого от обилия летних туристов экскурсовода, а правда ли, что - и далее следовало почерпнутое из рассказа Нагибина и рассказов Ольгиных знакомых, все вперемешку, и "самоварчики" эти несчастные, инвалиды Великой Отечественной, собранные как сосланные сюда - помирать за то, что они победили в войне, и экскурсовод будет врать, что здесь были созданы великолепные условия, а потом Ольга вспомнит Шмелева, которого читала, конечно, в "самиздате", и тут уж будет, что рассказать, и про скиты, и про труды, и про инженерные чудеса и оранжереи, и про комнату с черными стенами, куда уходили послушники молиться, и все это было странно торжественно и как-то тихо, и они стояли потом, держась за руки, на самой вершине Крестового острова, и Андрей желал ее, как никогда раньше, но не смел даже поцеловать, и в ветре, который дул свежо и сильно, слышался колокольный звон, и даже голоса, и Ольга уверяла, что она  слышит пение, и он поклялся ей, что никогда, слышишь, никогда не оставит ее, Ольгу. А потом они буквально скатились к причалу, и ушла последняя "Ракета" и рабочий катерок тащился через Ладогу и болтало отчаянно, и зло заливало борт, а спрятаться было некуда - в душном салоне ей было еще хуже, и она страшно мерзла, мучась тошнотой, вытирая лицо парижским своим платком, сказала ему, что беременна, а он, атеист из атеистов, сказал, что это знак свыше и был горд собою и ясно видел всю их жизнь до последнего дня. Они вернутся в Ленинград, и расстанутся в тот же вечер, и он уйдет из ее квартиры на проспекте Кима, дом 13, и пойдет пешком по острову Декабристов до "Приморской" и только в метро вспомнит, что у него ни копейки, и он перепрыгнет через турникет и сбежит вниз, по эскалатору, глотая злые слезы отчаяния. Позже, много позже он узнает от общих друзей, что Ольга родила дочь, и собирается выйти замуж за какого-то финна. Она уедет, а он так и не женится, и будет мотаться по свету с одной только целью - встретить как-нибудь их - Ольгу, и дочь, и накинуть Ольге на плечи - куртку, чтобы она больше никогда не мерзла так, как на борту того катерка.