День четвертый. Дабл

Моя Лиза вышла из метро, мерцающая счастьем, и была тут же подхвачена под руку мужем.  Мерцание не померкло. И это взбесило! Последний раз я её видел такой за неделю до рождения Олежки. Она сидела на качелях во дворе, слегка раскачиваясь, щурясь от удовольствия, когда её лицо попадало в солнечный поток. Было забавно наблюдать, как она вплывает то в тень, то в яркий свет. Ей явно нравилось это блуждание между светом и тенью, она гладила живот, улыбалась и излучала счастье. Из моего кухонного окна не было слышно, что она говорит, но я был уверен, что она сейчас говорит сразу с обоими детьми. Таша, которая строила замок из песка, время от времени что-то говорила, а Лиза слегка наклоняла голову к животу, словно прислушиваясь, а потом отвечала дочери.  Обе смеялись… Больше я ее такой не видел. Через неделю родился Олежка. Еще через неделю их привезли.  Лиза странно выглядела. Больная. И внешне все еще беременная. Девчонки пошли их поздравлять, а её мать извинилась и отказала в визите. Сказала, что Лиза никого не хочет видеть. Но Лобышев светился от гордости. Водка лилась рекой. Он праздновал. Он ликовал. Рассказывал с какой жадностью сын сосет молоко матери. Какие у него ручки и ножки. Какого цвета у него глаза. Волосы. Но никогда не упоминал Лиз.

Кира с Виткой прорвались к подружке. Днём, когда товарищ майор был на службе.  По их словам, дверь им открыла бледная, все еще «беременная» женщина, с безумными глазами.

Девочки вернулись спустя пару часов, в явном неадеквате. Кира посмотрела на меня странно, в упор и прошипела: «Узнаю – убью!». Вовчику Витка вовсе показала кукиш, плавно переходящий в кулак. А на простой вопрос: «И что вы там такого узнали, девочки?» - они попросили водки. А потом, под финиш первой бутылки и наши молчаливое любопытство, посмотрели друг на друга и кивнули. «Ну, это можно …» И поведали: о клинической смерти во время операции; о неожиданном возвращении назад; о том, что из операционной Лизу с еще народившимся Олежкой, вывезли с накрытым простыней лицом, как труп; о пяти часах между операциями; о том, что хирург никак не мог себя взять в руки и разрезал её как-то не так и задел нерв; что матка не сокращается теперь, но есть надежда; что швы все пошли свищами и гниют; что Олежек – чудо, а не ребенок… А потом заткнулись резко, словно их выключили. Молча выпили еще по одной и объявили посиделки законченными.
Но Лизу больше не оставляли одну. Постепенно её подлечили. Она стала, как раньше гулять с Ташей во дворе, но чаще уезжала с коляской, везя ее одной рукой, а другой ведя дочь, в парк. В парке стелила на траву детское одеяло. И ложилась на него с сыном и дочерью. И мир для них переставал существовать.
Я иногда видел их там, проезжая мимо, или возвращаясь через парк домой. Мы не были представлены друг другу и просто подойти к ним и заговорить - мне почему-то казалось кощунством. Почему? Имел честь однажды наблюдать, как схлопывалась на ее лице улыбка, превращая её в фарфоровую куклу. С выражением полного безмятежного равнодушия на личике. В глазах еще какое-то время плескалось раздражение, но вскоре и оно растворилось в прозрачности пустоты…

 Так что, когда, теперь уже полковник Лобышев, огласил мне счет побед жены, я еще не смог повторить её трюк с масочным превращением, и курил с перекошенной от непонятной злости рожей. Это он правильно сказал - «рожей». И только отбросив окурок и повернувшись к ней лицом, я понял, что все её сияние не имеет никакого отношения к близости к мужу. Она просто что-то там для себя решила и просто радуется… мне?  И я задохнулся от желания тут же её прижать к себе и невозможности сделать это. «Я задыхаюсь от нежности…» - вовремя мне подсказала Земфира и я пропел, копируя её интонации и склоняясь к её руке. Не смея задержать её чуть дольше в своей и хмелея только от близости к ней.
Мне казалось – я отвлекся всего лишь на миг, отвернулся увлекшись беседой со старым другом, шагая за Андреем к остановке маршрутки, а Элис исчезла. Я оглянулся, а её нет. Я взял левее, обходя друзей по кругу и ища Лизу взглядом. Нашел. Она курила с тем странным типом, что постоянно топтался на крыльце её универа. Вдруг, очень медленно подняла подбородок и повернула голову в сторону говорившего, цыкнула языком и бросила сигарету в урну. Я даже слышал этот ее коронный цык, словно чиркнула подковой по брусчатке норовистая лошадь. Лицо на мгновение скривилось в гримасе брезгливости, но она уже шла от чудаковатого мужичка, в полной уверенности, что её лицо сейчас никому не интересно. К нам вернулась типичная Елизавета Петровна: холодная, спокойная, невозмутимая.
С этим же выражением лица она смотрела в окно, время от времени произнося какие-то слова. Мерцания счастья больше не было. Радость вернулась. В тот миг, когда она обнимала Витку в прихожей квартиры и обе еле сдерживались от желания разрыдаться.  Андрея Вовчик увлёк к столу, а я присел на корточки и снял с Лизы туфли, поочередно надев на её ступни тапки. Она вздрогнула и явственно всхлипнула, а Вита, умница Вита, ей зашептала:

– Идём, возглавим распитие и поедание, а потом сбежим на лоджию курить… и отговоримся за год.
Лиза закивала и выпустила подругу из объятий. Вита слегка кивнула мне то ли здороваясь, то ли одобряя содеянное, а я прижал Лизу к своему боку и шепнул ей: «Желанная». Она вздохнула и прикоснулась рукой так же, как на улице. Легко. Мимолетно. Очень горячо.

Всё случилось, как и планировала Витка. Выпив пару рюмок за встречу и подав горячее, девочки улизнули в спальню на лоджию курить, прикрыли дверь в комнату. Девочки-к-девочкам, мальчики-к-мальчикам. И мы, мальчики, выпивали и закусывали. Разговор девочек затянулся. У мальчиков пошёл по кругу. Я решил не оставаться ночевать, а уехать домой. Вышел в прихожую и всё же уйти, не попрощавшись с девчонками, не смог. Тихо приоткрыл дверь и шагнул внутрь темной комнаты. И тут же услышал Виткин резкий и злой голос:

– Вот же тварь! Я … я и представить не могла, что всё было так. Думала, что вы помирились и ты просто вернулась к отцу своих детей. Даже после того, что он с тобой сотворил и продолжает творить, мне казалось это единственно-разумным объяснением. Но чтобы ты приехала, а он за сутки до тебя забрал у стариков детей и поставил тебе ультиматум? Вот же, тварь! Ни себе, ни людям!

– Почему же? – Лиза усмехнулась и продолжила абсолютно бесцветным голосом. -  Людям, пожалуйста. Хоть по одному, хоть скопом. Можно даже в его присутствии или группой. Без разницы.

– Не поняла. Почему ты тогда все еще не с Глебом.

– Нельзя. Йок. Вот именно с Глебом табу.

– Опять не поняла. Почему нельзя с Глебом?

– Он понял, что я люблю его. И что это не секс для здоровья. Это любовь. А любить нельзя. Любовь – это недоступное удовольствие для полковника Лобышева и значит мне запрещено. В противном случае – бракоразводный процесс с женой-шлюхой и дети, оба, с ним.

– И при этом он с тобой не спит с рождения сына, потому что ты не мужик и не можешь его отъиметь?

– Ну… да. С тех пор, как я вам с Киркой об этом рассказала, ничего не изменилось. Желаете мужчину с улицы – извольте. Но! Никаких привязанностей, а уж тем паче – любви…

Девочки выщелкнули из пачки по очередной сигарете и закурили.  А я понял, что чувствовал прибитый гвоздями к кресту человек. Не я. Она.  Столько лет… Я передумал уходить. Теперь задача у меня была иная. Я вернулся и влил свежую струю коньяка в луженную глотку полковника, благо у меня было с собой, да и Вовка вдруг блеснул глазами и подыграл, сливая свой коньяк в чайную чашку, стоящую на соседнем стуле. Андрей превратился в Дрюню, как в училище, и Вовка сходил за дамами. Они постелили на диване, уложили свежеиспеченного защитника спать, а после убрали со стола, и мы все ушли пить чай на кухню. Через немного Вита зевнула, кивая Лизе:

– Постелешь Петрову в Мышкиной комнате? А мы спать, а тот мой полковник уже клюет носом. И тебе я там пижамку на стуле приготовила. – А потом обняла благоверного и ушла.

– Всё! – я встал и протянул Лизе руку. ¬ – Моя. Больше ничья.