Гибель застойной судьбы. Часть 1

           1
Да, это была безнадёга! Дикая безнадёга! Что-то преподавать в сельской глуши, куда ещё не добрались ростки цивилизации, где тебя душат тоска и одиночество, где нет развлечений и экстрима, не имея возможности в течение трёх лет куда-либо вырваться! Это значило заживо себя похоронить! Добровольно поселиться в келье! Спрятаться в могильном склепе! О, как этого Максиму не хотелось! Он мнил себя начинающим и подающим надежды литератором. Даже мечтал стать поэтом, или, на худой конец, писателем. Был согласен даже работать в районной газете, таскаться по фермам и полевым станам, общаться с передовыми доярками, пахнущими молоком и навозом, с трактористами, измазанными машинным маслом и дизельным топливом, но только не сидеть взаперти в этой душной атмосфере сельского заточения и уныния!
Правда, ему ещё повезло, так как направили учительствовать после окончания университета в его родной район. А могли бы сослать в ещё более дальнюю дыру. Да, повезло. Это правда. Но радости почему-то не было. Не было восторга, что он начинает трудовую жизнь. Хотелось побыть ещё студентом. Убегать с лекций на море и в кино, бродить бесцельно по большому городу с раскрытыми глазами, готовыми вцепиться в какую-нибудь ерунду, ходить на концерты во Дворец спорта и отмечать все мыслимые и немыслимые праздники толпой с однокурсниками в общаге или у местных аборигенов-студентов на даче у моря. Как быстро всё это прошло! Как быстро.
Денег обычно всегда хватало. Позавтракать Максим мог за девять копеек. Три копейки стоила маленькая булочка, и шесть  –  пол-литровый бумажный пакет обезжиренного кефира. Обед обходился в пятьдесят копеек в студенческой столовке. За рубль можно было прямо-таки обожраться. Из дому давали кучу еды и закруток в стеклянных банках. Ещё Максим с товарищами по комнате покупали картошку по двенадцать копеек за килограмм, пакетики с супами, так что голодать не приходилось. Стипендию он почти всегда получал, так как обычно учился без «хвостов» и «пробоин», проглатывая  материал на лету. Особенно легко ему давался английский. Кроме того, после каждого визита домой по субботам отец давал Максиму ещё на неделю 30-40 рублей. Жить было можно припеваючи, порхая бесцельно и безмятежно по большому городу и также наслаждаясь соблазнами студенческого общения и братства.
В этой чёртовой дыре Максиму временами хотелось плакать, или, как волк, выть на луну, разрывая челюстями деревенский воздух. Радовало, что вскоре это чувство прошло. Человек ко всему привыкает. Появился даже оптимизм: попробовать перевестись в конце учебного года в какое-либо село, что было  поближе к райцентру. А вдруг удастся?
Имея за плечами 25 лет, Максим так и не женился. Всё было почти как по Пушкину:
«Мы любим тех, кто нас не любит,
Мы губим тех, кто в нас влюблен,
Мы ненавидим, но целуем,
Мы не стремимся, но живем…»
И, хочется добавить,  теряем тех, кто любит нас. Невест, конечно, было много. Даже более чем достаточно. Но как-то большинство из них были не по сердцу. А встречаться просто так, чтобы пощекотать нервы в поисках  острых ощущений, равнодушно прижимая к себе нелюбимое тело, Максиму не хотелось. Ему хотелось чего-то особенного, чтобы страсть захватила его целиком, чтобы он задыхался от переизбытка чувств, чтобы глаза светились восторгом и цеплялись за каждое мгновение и прикосновение… А этого почему-то не было. То ли он не дорос, то ли чувства ещё не созрели, спрятавшись где-то в глубине заснувшего сердца.
Да, мужские гормоны не давали ему дышать. Иногда он задыхался. Бывали случайные встречи. Но всё это было не то и не так, как ему хотелось. А, может быть, он свой поезд упустил? Напрасно ждал чего-то особенного? Надо быть проще, приземлённее что ли? Жить в ногу со временем? Не ждать чудес, а дышать прохладой каждого дня? В этом ли смысл жизни? Максим, как улитка голову, часто втягивал в себя чувства и продолжал чего-то ждать… Армия, конечно, его немного расшевелила, но часто в общении с женским полом он чувствовал себя скованным, отдавая безвольно инициативу дамам. И очень часто просто убегал, или старался нагрубить, чтобы оставили его в покое. Максим прекрасно понимал, что пора уже жениться и обзавестись семьёй и детьми, да и мать его подгоняла, но у него это как-то не получалось…

Из дневника Максима Горячёва

Может быть, всё наивно и глупо,
Если так, то ты можешь смеяться
И считать сумасбродным поступок.
Я, как вор, не люблю притворяться.
Это было и счастьем, и мукой,
Беспощадной тревогой и болью,
И, наверно, уж лучше разлука,
Чем смотреть на чужое раздолье.
Время вылечит и успокоит,
И заставит забыть все желанья,
И останутся тихой тоскою
Не угасшие воспоминанья.
Я любил, может быть, неумело,
Да и сам не был я идеалом,
Но во мне всё приятно немело,
Когда ты мне тепло улыбалась.
Я любил, как умел, и всё время
Глупо злился на всех и себя,
Что любовь не награда, а бремя,
Что не твой я, а ты не моя!
А, казалось, чего бы мне злиться?
Ведь не всё же сбывается в жизни?
Надо зубы сцепить и смириться,
По любви не устраивать тризну.
Но упрямая в сердце надежда
Не давала упорно покоя
И шептала мне страстно и нежно:
«Торжества не бывает без боя!»
Но обида, досада и случай
Разлучили с тобой нас навеки,
Так должно было быть, так всем лучше,
Мы с тобой слишком разные реки.
О себе никогда не посмею
Я напомнить: ни делом, ни словом.
Я и так жил подобно злодею,
Вёл себя слишком  пошло, как клоун…

2

Малоандреевская школа была довольно-таки небольшой. Можно даже сказать, миниатюрной. В этой восьмилетке учились всего лишь 47 учеников. И было десять учителей, включая директора Лидию Павловну. К слову, сам Максим учился в классе, в котором был 41 ученик. Здесь же ему сразу пришлось стать «многостаночником». Чтобы набрать необходимое количество часов, ему предложили вести ещё, кроме русского языка и литературы, труд и физкультуру. Дали классное руководство в пятом классе. Детей в этом классе было пятеро – четыре мальчика и одна девочка.
Максим никогда особенно не задумывался над тем, как сильно отличаются сельские дети от своих сверстников из городских школ. Он, конечно, не раз слышал выражение «а, село», но никогда не думал, что пропасть может быть такой глубокой. Для сельских детей учёба не стояла на первом месте. В большинстве случаев они получали нагоняй от родителей не за плохие оценки, а за плохое выполнение домашних обязанностей. Сельские дворы представляли собой мини-фермы, где постоянно надо было батрачить. Да, на первом месте для сельских тружеников были куры, гуси и свиньи и т.д. Отсюда и результат.  Учились дети вполсилы, а некоторые, даже закончив восьмилетку, оставались по своим знаниям на уровне начальной школы, кое-как умея читать и писать и ничего не добиваясь в жизни. Многие из них и не хотели чего-то добиться, а тупо продолжали жизнь своих бестолковых родителей и сами быстро опускались и спивались.
В классе Максима более или менее сносно учились двое – Вадим Петренко и Наташа Костенко. Саша Белега учился неохотно, но выполнял домашние задания, скорее всего, списывал у Вадима, и любил исправлять оценки в дневнике. Родители у него были в возрасте, ругали его, вот он и придумал, как «повысить» свою успеваемость. А о двух других учениках говорить было просто нечего. Это были два нуля в квадрате. Они уже привыкли, что им ставили тройки просто так, «за красивые глаза», поэтому ничего не делали, делать не хотели и даже не собирались. Сергей Войтенко даже спорил с Максимом, что он всё равно перейдёт в следующий класс, даже если у него будет куча двоек. Миша Бортник тупо скрещивал руки на парте и ложился на них, закрывая лицо. Он едва умел читать. Любой вопрос ставил его в ступор. Ему с тем же успехом можно было преподавать и китайские иероглифы, и языки всех народов мира. Максим наставил этим товарищам двоек, но это ни к чему хорошему не привело. Директор, узнав о его «художествах», пришла в ужас и заставила  вытереть двойки в журнале резинкой и исправить их на тройки.
 – Это не им двойки! – накричала она на Максима в учительской. – Это Вам двойки! Вы не умеете их научить! Оставляйте после уроков! Идите к родителям! Но научите!
– Чему же мне их научить, если они в пятом классе не умеют толком ни читать, ни писать?! – огрызался новоиспечённый педагог.
Директора поддержали две учительницы из младших классов:
– Получается, что мы их ничему не научили?!
Максим, не желая вступать в конфликт со всем женским подразделением педагогов, сбавил обороты и перестал спорить. Да пусть подавятся этими тройками! Что ему, больше всех надо? Пусть растут дебилами и недоучками. Получается, что прав был Серёга Войтенко, когда спорил с ним, что всё равно перейдёт в следующий класс. Так их приучили, так всем выгодно, и нечего рвать сердце и портить успеваемость.  Каждому да воздастся по заслугам его. Рождённый ползать летать не может!
Оставлять после уроков этих двух «отличников» было бесполезно. Миша всегда упорно молчал, как партизан на допросе, или прятал лицо, уткнувшись в парту и закрывая его локтями, а юркий и подвижный Сергейка говорил о чём угодно, но только не об уроках. Иногда его неуместные вопросы ставили Максима в ступор. Так, этот ученичок мог спросить у учителя, мол,  женат он или нет,  сколько ему лет и т.д. Было заметно, что излишней скромностью он не страдает, как и тактом, и воспитанием. Таких, как он, воспитывала улица, подсовывая сигареты и даже алкоголь. И Максим решил по совету неугомонной директрисы познакомиться с родителями своих горе-учеников.

                3

Филологический факультет, конечно же, был оазисом из невест. И невозможно было ни обойти, ни объехать его стороной. Ещё на подготовительном отделении Максиму понравилась будущая сокурсница Светлана из Приднестровья. Но он прекрасно понимал, что хороша Маша, да не наша. Она не для него. Здесь слишком высокие ставки. Она выберет только того, кого сама полюбит. Подкатывать на лихом коне бесполезно. Ещё Максиму понравилась девушка с юрфака, так как на п/о они 9 месяцев учились вместе. У неё было необычное имя – Агата. Дама тоже выказывала ему симпатию, и, казалось, можно было бы за ней приударить, но Максим робел, как девочка, сжимая свои чувства в кулак. Однажды они всей группой отправились на какое-то мероприятие с преподавателем. Агата шла рядом с Максимом, но он, как глухонемой иностранец, только что прибывший в цивилизованную страну из какой-то банановой глуши, так и не сумел что-либо из себя выдавить и тупо молчал, не зная, как завязать с девушкой разговор. Увидев это, она сбавила обороты и стала отдаляться от нашего незадачливого Ромео.
Правда, был ещё шанс как-то подкатить к даме в её общаге, но Максим и этот шанс упустил. Так, вместе с ним на п/о можно сказать, что учился смазливый и рослый дон-жуан из соседнего облцентра. У Сергея была привлекательная внешность и пепельно- светлая шевелюра. Казалось, что он волосы специально распушивает феном и покрывает лаком (а, может быть, так и было). К тому же, наш ловелас умел бренчать на гитаре. Девушки были от него без ума. Максим сам видел, как они на него кидались, даже на улице. Сергей умело этим пользовался, меняя своих пассий, как перчатки. Максим иногда приходил в гости в общагу к этому покорителю и повелителю дамских сердец. Здесь он  встретил и Агату, чего никак не ожидал. Она жила в этом общежитии и тоже забежала в гости к Сергею. Разговорились. Полушутя, девушка пригласила Максима переночевать в её комнате, чтобы не тащиться в свою общагу, и вскоре ушла. Максим готов уже был ринуться на приступ почти сдавшейся крепости, но тут куда-то исчез Сергей. Максим не знал, что делать. Идти или не идти?  Вот в чём был вопрос. Ему показалось, что его опередил Сергей, который сам рванул в гости к Агате. Максим одиноко просидел в комнате около 15 минут: Сергей не появлялся. «Значит, дружбан у неё»,  – решил он и, как побитая собака, поплёлся в свою конуру в соседней общаге. К его удивлению, роман Сергея с Агатой так и не состоялся, наверное, Сергей рванул к другой тогда даме, но после этого случая девушка совсем перестала обращать внимание на Максима и, казалось, вычеркнула его из своей жизни. На первом курсе у неё появился новый воздыхатель, который в отличие от него не робел. А Сергея вскоре с подготовительного отделения отчислили. Его дико невзлюбила преподаватель русского языка Светлана Борисовна. Она, очевидно, мнила себя принципиальным педагогом и аппетитной красавицей. Её внешний вид на первых порах очень удивлял Максима. Эта толстушка, конечно, хорошо одевалась, но умудрилась на своём круглом лице полностью сбрить брови и нарисовать их примерно на сантиметр выше на лбу чёрным карандашом в виде тонких полосок. Что интересно, к Максиму она благоволила и даже подарила ему одну книжку, в которой утверждалось, что красота, прежде всего, нужна женщине. Мужчине достаточно быть чуть-чуть смазливее обезьяны. В данном случае всё было, наверное, наоборот.

                4

                Из дневника Максима Горячёва
                Шуршалочка

Дверь резко завизжала, как визжит поросёнок, когда схватишь его за ногу, и в комнату почти что забежал худощавый очкарик на полусогнутых ногах. Своим внешним видом он почему-то мне сразу напомнил что-то среднее между неуклюжим гадким утёнком и дохленьким петушком без перьев с колхозной фермы в коротких штанишках, очевидно, года два тому назад взятых на вырост.
 – Здравствуйте. Я здесь буду жить, –  произнёс он скороговоркой.
Мой рот был занят измельчением домашних пирожков, ещё тёплых и вкусных. Поэтому сразу ответить ему я не смог и только пристально и внимательно пробуравил его взглядом, продолжая жевать. Невзрачный очкарик с худым лицом заморыша и прыщавым носом, очевидно, решил, что у меня плохо со слухом и снова повторил, но уже как-то не очень уверенно:
– Здравствуйте. Я здесь буду жить…
– Да живи себе на здоровье. Я здесь тоже живу.
Так состоялось наше первое знакомство – незатейливо трогательное и простое, как встреча с пугливой мышкой, попавшей в клетку к кошкам. Незнакомца звали Сашей, но мы сразу же переименовали его сначала в Шурика, а потом в Шуршалочку, так как наш новый обитатель комнаты чаще заходил в неё только для того, чтобы пошуршать в своей тумбочке в поисках книг и конспектов. Это имя ему больше подходило.
Кроме меня и Шурика, в нашей комнате поселились ещё два студента. Они сразу же довольно-таки неплохо спелись, наверное, из-за домашней привычки жить в стае. Вовочка и Юрочка отличались только тем, что Вовочка учился на втором курсе, а Юрочка, как и Шурик, на первом. Во всём остальном они были пламенно-солидарны, как все мы на первомайских и октябрьских демонстрациях. Больше всего в жизни эти мальчики любили ПППП, то бишь, поспать, а, особенно, плотно покушать, послушать модного тогда Высоцкого, ну и, как на десерт, попортить воздух, в чём преизрядно преуспевали, занимаясь с успехом в свободное время взаимными перестрелками. Спать эти близнецы-братья могли, мне кажется, при желании по 24 часа в сутки, не перенапрягаясь, есть день и ночь, как церковные крысы на Пасху, не объедаясь и слушать Высоцкого сутками, смакуя каждое слово своего кумира. Если на кухне на нашем этаже варилась, например, розовобёдрая да к тому же ещё домашняя  курочка, а наша комната была как раз напротив неё, да ещё притом аппетитно и нахально пахла и никакой охраны не было рядом, пацаны всегда с большим внутренним трепетом и радостью спешили оторвать лакомый кусок, а то и унести птичку целиком. Кроме того, три раза в неделю эти близнецы на полдня ходили в баню. Девизом их жизни было: «В здоровом теле – здоровый аппетит!»
С самого начала нашего знакомства братики и Шурик-Шуршалочка показались мне разными полюсами твердолобого упрямства, завидного постоянства и извращённого понимания жизни. Вот так мы и жили: и не друзьями, и не врагами, а непримиримыми соседями, которых учёба в вузе временно поселила под одной крышей.
Каждый вечер Высоцкий громко-хрипло и трогательно рвал аккорды на своей гитаре из окна нашей комнаты, а близнецы валялись на кроватях, периодически «перестреливаясь»: Юрочка – на своей, а Вовочка по обыкновению на лежбище Шуршалочки. Ему почему-то доставляло особенное удовольствие мять и жевать её своим телом не снимая тапочек. Я же, забившись в свой угол на кровати у окна, слушал их одним ухом, читая конспекты и учебники, или просто художественную литературу, и старался не обращать на них внимания.
– Вольдемар, –  специально тягуче-слащаво растягивая слова, гнусавил Юрик.  – Что-то наша Шуршалочка последнее время не балует нас своим присутствием.
– Вообще-то, Жорж, я считаю, что ему давно пора переселиться в читалку. Он и так там днюет и ночует. Чего зря ходить и обувь стирать? Живи с наукой в обнимку! Ха-ха-ха! Он мне напоминает пещерного человека, но чаще – средневекового затворника. Религией ему служит Её святейшество Наука, а кельей – читалка.
 – А я вот всё удивляюсь, как он выдерживает такой спринтерский ритм: ложится спать, когда мы уже спим, и встаёт, когда мы ещё хрюкаем. И что удивительно, наш пациент психбольницы никогда не пропускает занятия. Думаю, он с первого раза одолел бы марафонский забег!
–  А я уверен, что в каменном веке он бы вымер, как мамонт, так как кроме духовной пищи любая другая его мало интересует.
– А по-моему, Вольдемар, наша Шуршалочка-Русалочка – это утюг с перегоревшей спиралью. В своё время его забыли выключить, и теперь он, вряд ли, когда-нибудь перегреется. 
– А ты заметил, Жорж, – всё более оживляясь и переходя на естественный тон, произнёс Вовочка, – как он реагирует на вопросы? Почти как наркоман на допросе. Дебилизм прямо-таки зашкаливает. Когда я его спросил, мол, кто твой папочка, Шуршалочка ответил, что начальник! Через две недели – работает в милиции. А совсем недавно он потряс меня очередным открытием. Оказывается, что его папашка работает шофёром в колхозе.
– А вот когда я его спросил, мол, дружит ли он с девочкой, Шуршалочка ответил, что дружил, но ещё… в детском садике. Ха-ха-ха!
– Это уникум, это доисторическое ископаемое. Чуть что не так, и Шуршалочка, как улитка, прячется в свою раковину. А как Вы считаете, пан профессор? – обратился Вовочка ко мне.
– Я не представляю, что бы он делал, если бы не поступил в наш благословенный институт. С нашим магистром права буквально не о чём поговорить. Я припоминаю, как в пылу откровения Шурик пересказывал мне один фильм. Какой-то набор полусвязных слов и детского телячьего восторга. Очевидно, не так много фильмов удостаиваются его пристального внимания.
– Если из него сделать чучело, набив книжной трухой, – сказал Юрик,– и выставить в музее, наверное, много желающих собралось бы поглазеть. Я совсем не враг науки, но он конспектирует даже по воскресеньям наперёд.
– Да, из читалки его не вырвать даже клещами, – поддержал я Юрика.
– При таких бешеных темпах лет так через пять остатки ума его окончательно покинут вместе с последними жиденькими волосиками на голове.
Внезапно наша дверь тихо пропищала мышиным голоском, и сначала худосочно-прыщавая голова Шуршалочки, а потом и он сам еле слышно втиснулась в нашу комнату полусогнутой тенью. Начинающий учёный быстро присел возле своей тумбочки и стал выбирать из неё бумажки и огрызки яблок, неизвестно как там оказавшиеся(?), в поисках очередной порции конспектов.
– Шурик, – приторно ласково протянул Вовочка, – где ты пропадаешь? Ты не представляешь, как мы соскучились по тебе. Не бросай нас надолго, Шурик! Ведь ты, книжный червь, даже на ужин не приходишь. Побудь с нами!
– Шурик, – вторил ему Юрочка, – невежливо молчать и не отвечать, когда с тобой старшие разговаривают.
– Любовь к науке отшибла у него слух! Ха-ха-ха!
– Здесь лежал мой конспект, – как-то неуверенно промямлил очкарик.
– Уж не думает ли пан академик, что я его взял? – удивился Вовочка.
– А где же он? – растерянно спросил Шуршалочка.
– Сбежал! Я видел  –  сбежал! У нашей Шуршалочки наука вместе со слухом отшибла и память, – засмеялся Юрочка. – Поройся ещё, драгоценный ты наш в своём корыте знаний.
Шуршалочка всё же нашёл свой конспект и хотел уже сбежать в читалку, как его остановил Вовочка:
–Шурик! Куда же ты? Твоя сердобольная маменька прислала занятное письмецо. Она сообщает, что отправила тебе посылочку. А в посылочке, –  читал Вовочка дальше, истерически смеясь, – для тебя любимого – 15 картошек, 8 луковиц и 21 яблочко! Пересчитай и смотри не обкакайся! Жаль, что сухарей не положила. Ты бы тогда смог героически трудиться в читалке без перерыва на обед! Так что, Шуршалочка, скоро будем есть  21 яблочко! Ждём витаминчиков!
      – Отдай письмо…
      – На, на, Шурик, оно мне не надо.
      Шуршалочка быстро схватил письмо, взял свои книги и конспекты и бесшумно скрылся за дверью. Вслед за ним полетел его тапочек и ударился в дверь. Наша «идиллия», наполненная будничными восторгами и радостями продолжалась весь первый семестр. Вначале я, как старший по возрасту и третьекурсник, пытался защищать Шуршалочку, но потом смирился и, наконец, совсем успокоился. Я понял, что он не имел времени на всё это обращать внимание, твёрдо знал, что ему надо, и ничто не могло поколебать его безучастно-трусливого спокойствия и обречённой выдержки мученика. Наш будущий гений окружил себя учёбой, как стеной, и это обрекало его на полное одиночество и презрительно-ядовитое и насмешливо-злое непонимание. Я всё ждал, что Шуршалочка взорвётся, как старая ржавая мина замедленного действия, бросится с кулаками и весь в слезах на своих обидчиков в порыве отчаяния, как бросается узник на своих мучителей-палачей в концлагере. Но ничего подобного не произошло. Из этого рано засохшего тюбика отрывочных знаний ничего нельзя было выдавить.
После зимних каникул, почти полностью проведённых в читалке на нашем этаже, хотя все разъехались по домам, Шуршалочка как-то тихо и незаметно переселился в другую комнату. Когда он встречал кого-нибудь из наших мальчиков-попугайчиков на этаже или в вузе, то делал резкий поворот в сторону и, угнув голову и как бы поджав хвост, как делает побитая собака, спешил быстрее пройти мимо незамеченным под издевательский громкий смех и улюлюканье.