Алиса. Странное место

Аля не помнила как здесь оказалась. Всё, что было «до» заволокла густая пелена. Туман. Амнезия?

Она шла босиком по стёклам и зеркалам, обходя участки, усыпанные мелкими осколками. Её фигура дробилась и множилась в зеркальном холодном пространстве. Десятки одинаковых светло-зелёных плащей, серых юбок, рыжих голов, бледных лиц. Это её отражения? Она сама рассыпалась на зеркальные осколки. Что же это такое?

Память понемногу возвращалась. Она вспомнила, что сидела тогда за столом и думала : "Это немыслимо. Это не может происходить в моём мире". Она просматривала новости. От них волосы шевелились на голове. «И этот мир я оставлю своим детям?» - думала она. Им ведь управляет горстка подростков с петардами.

Аля всю жизнь занималась семьёй, растила детей, теперь ещё одним её ребёнком стала мама. По крупице, по кирпичику строила свой дом, бережно и осторожно. Для чего всё это? Чтобы эти очумевшие подростки ставили на её детях и внуках свои странные эксперименты?

Мама звала Алю уже какой раз. А сил совсем не было. Хотелось исчезнуть, испариться. Аля закрыла лицо руками. После этого – провал, туман. И вот она здесь. В этом странном месте. Здесь даже пол зеркальный, усыпанный осколками.
- Наверное, я сплю. Толкну-ка зеркало, может его тут и нет?

Алина рука летит вперёд. Кожа рвётся, трескается, с руки капает кровь. Зеркало обрушивается вместе с каплями на белый пол, блестит сотнями крошечных треугольных зеркал. Красные капли быстро теряют цвет. Вокруг – полутёмный холл с прямоугольниками дверей.

Охватывает недоброе предчувствие с привкусом вчерашней отпускной эйфории. Потёртый коричневатый дерматин такой родной и знакомой двери перетянут крест-накрест и немного прорван около медной ручки. В неверном свете лестничной клетки не покидает ощущение, будто что-то не так. Аля протягивает руку и нажимает на кнопку звонка.

Дверь открывает незнакомый молодой человек в гимнастёрке – сердце глухо выстукивает дробь где-то у Али в горле. Всё быстрее и быстрее.  Пожилая женщина у окна с испуганным серым лицом. Её лицо помнится Але по старым-старым выцветшим фотографиям в мамином альбоме. Кто это? Аля помнила, что родственница, может двоюродная бабушка? Только там, на фотографиях, женщина улыбается, там она то в московском дворе, то в Гурзуфе, то на даче под Москвой.

– Это Ваша дочь? – спрашивает женщину высокий мрачный человек в кожанке.

– Да.

На столе книги, книги, тетради с конспектами, всё вперемешку, всё кувырком… На стене скособочился отрывной календарь. 14 сентября 1930 года.

– Собирайтесь, проедемте с нами – говорит мрачный человек Але. Женщина у окна неловко оседает на табурет.

Лубянка, Бутырка, допросы. Абсурдные, нелепые обвинения. Холодная камера на семьдесят человек. В северной деревне – лопата бьёт мёрзлую землю, пилу заклинивает в сердцевине бревна. Руки разбиты в кровь. Сыпной тиф, голод. И всё это без вины, без всякого мало-мальского смысла.

Но главное – полумёртвое существование потом, когда на работу не берут, люди отворачиваются. И сны, сны, сны… Вши, тиф, мёрзлая земля. Люди отворачиваются, всё повторяется снова. И так до конца, эти сны до самого конца не отпускают.
 
Аля опять среди зеркал. В них во всех она в рубахе до пят, может это саван? С распущенными волосами – от проседи их цвет стал сивым. Глаза тусклые, щёки дряблые, бледные. Тонкие стеклянные палочки, позвякивающие под зеркальным потолком, тихонько шелестят. Здесь нет цвета, он выжат досуха – всё в диапазоне от белого к чёрному, блестяще-прозрачное. Ни капельки жёлтого, ни крошки оранжевого.

– Это балаган такой?! Маскарад? – бескровными губами шепчет Аля и толкает очередную зеркальную дверь.

Барак пропах смертью. Каждое утро кого-нибудь уносят уже холодного, умершего во сне. Ещё вчера маленькое тельце пыталось существовать, преодолеть голод и болезнь, а теперь оно не чувствует ни то, ни другое. А нам жить ещё и жить здесь долгих три года. Жить там, где это почти невозможно. Где труба крематория выдувает маленьких и больших людей в небо чёрным дымом. На свободу. В небо. Чёрным дымом. Аля сразу понимает, где она. Отец не любил рассказывать про это. Что-то она узнала от своей тётки, которая была там с ним.  Ему было четыре года, тётке шесть, а бабушке двадцать шесть, когда они, семья советского офицера, попали в Алитус.

Болит разбитый прикладом затылок. Но главное – раздобыть что-нибудь поесть. Может быть, мама сможет найти что-то в помойке – картофельные очистки вполне подойдут. Немецкая речь слышна за стеной. А мёртвые дети, которых убирали из барака каждый день – нельзя уже будет забыть. Как стояли на холоде в наказание много часов, а те, кто не мог больше стоять и падал, улетал через трубу чёрным дымом. Всю длинную жизнь нельзя будет отделаться от желания доесть любые, даже испорченные, продукты.

Люди, люди! Что вы делаете друг с другом?!

Зеркала в несколько рядов стоят, зовут, приглашают войти в зеркальные двери. Шелестит стеклянный колокольчик. Нереальный, пугающий свет напоминает операционную. Где же выход? Аля садится на зеркальный пол, пытается собраться с мыслями. Мысли дробятся и множатся, как зеркальные осколки. Аля собирает волю в кулак. Да, понятно, что каждому отмерено своё. Её жизнь тоже звено в общей цепи. И ведь её родные выдержали, вытерпели муки, когда колесо истории без жалости, без разбора катилось, сминая всё подряд. Выжили, вырастили нас. По крайней мере, Аля рассказала детям всю правду. И про Алитус, и про репрессии. Кособокая история в учебниках пополнилась для них историей их семьи. Может, они смогут через тридцать лет понять, что происходит сейчас. Разобраться.

Аля сидит на скамейке. На окрашенной зелёной краской деревянной скамейке с чугунными чёрными растопыренными ножками. Резная по краю, тень липы накрыла скамью и большой круг асфальта. Внутри серого круга – движущиеся солнечные пятна. Рядом с Алей, приобняв её за плечи, примостился Артём. Просветы яркого, молодого и свежего солнца в липовой листве пляшут на ветру, мягко касаясь рук, одежды, волос. Фасады домов – справа пронзительно-белые, слева – сиреневые, прохладные. Там где-то Волхов за ними, весь в слепящих бликах. Аля и Артём пьют молоко из бутылок. Крышками из плотной фольги (помнишь, молоко было в бутылках, с блестящими крышками?), так вот, крышками этими запросто можно запускать солнечных зайчиков.

Молоко и чёрный хлеб. Он ещё тёплый. Твёрдая корка – гладкая, блестящая, немного царапает дёсны, когда отрываешь зубами кусок от полбуханки. Запах хлеба дурманит. Этот запах, возможность вгрызаться в душистую мякоть, запить её глотком молока из бутылки и смех сквозь молоко и хлеб – абсолютное, безоговорочное, бесстыжее и такое простое счастье.

Аля оказывается снова между зеркалами. Ничего не происходит. Время здесь живёт своей, какой-то непредсказуемой жизнью. Отскакивает назад, замирает и останавливается.

Зеркала тихонько качаются и позвякивают.

– Как отсюда выбраться? Верни мне мою жизнь! У меня мама там... встать без меня не сможет сама... – Аля оглашает зеркальную вселенную пронзительным воплем – Ау-ууу! - Она бежит по скользкому полу, огибая повороты. Падает, встаёт и бежит дальше. Ей уже всё равно, она не смотрит уже на осколки, её пятки все в крови. Нет конца зеркальному лабиринту.

Аля устало ложится на пол, обхватив голову руками. Она вспоминает своих родных… Нельзя сдаваться. Что сейчас они делают? Как там мама без неё? Как светит солнце в окно на кухне и ложится полосами на пол?

Полузакрытый глаз выхватывает сквозь слёзную линзу в зеркальном углу крышечку от молока. Аля берёт её в руку, направляет на свет. Зайчики рикошетят свои отсветы по всей зеркальной вселенной. Она лопается, превращаясь в мелкие радужные брызги, и Аля оказывается в своей квартире.

– Алиса! Алиса! Ну где же ты! Мне нужно подняться. Поди сюда, – доносится голос мамы из соседней комнаты.

– Да, мама! Да. Бегу!