de omnibus dubitandum 105. 52

ЧАСТЬ СТО ПЯТАЯ (1884-1886)

Глава 105.52. ДОВОЛЬНО! Я ВСЕ ПОНЯЛА…

    - Наденька, - сказала Елизавета Васильевна своей рыжеволосой дочери, - сегодня у нас будет с визитом Борис Владимирович Герман. Постарайся понравиться ему. Нет ничего хуже, чем дурные отношения между поклонниками матери и ее дочерью. Но я надеюсь, что мой милый маленький Котенок сумеет встать сразу на дружескую ногу с таким симпатичным благородным человеком, как Борис Герман.
 
    Эту тираду Елизавета Васильевна закрепила продолжительным поцелуем, на который Нади - как называли молодую девушку друзья и знакомые ее матери - ответила лукавой и все понимающей улыбкой.
 
    Никому иному, как дочери хозяйки гимназии Елизаветы Васильевны Крупской, не подошло бы более ее прозвище Котенок. Пятнадцатилетняя Нади действительно таила в себе что-то кошачье. Ее хорошенькая, совсем еще детская и свежая рожица, с узкими, зеленовато-серыми, постоянно сладко щурящимися глазками, с наивным припухлым ребяческим и одновременно взрослым ртом и этими, унаследованными ею от матери рыжими, настоящими тициановскими волосами, золотым ореолом окружающими ослепительно белую кожу золотисто-рыжей блондинки, наводила на мысль о каком-то пушистом, нежном и прелестном зверьке.

    - Будь спокойна, я сделаю все так, как ты этого хочешь, мамА. И если этот твой Герман окажется таким же интересным и милым, как дядя Иди...

    Тут детское личико приняло совсем уже не детское выражение. И ноздри маленького вздернутого носа чуть вздрогнули в чувственном трепете.
 
    Елизавета Васильевна нахмурилась. Ее смуглое лицо далеко еще не увядшей красивой сорокаоднолетней женщины с такими же зеленовато-желтоватыми, как и у дочери, глазами, однако не вытаращенными а, прищуренными со строгим вызовом смотревшими на людей, внимательно и зорко взглянули в кошачьи зрачки дочери.
 
    - Я не люблю, когда ты так шутишь, Нади, - проговорила она строго, и темный, чуть заметный румянец пополз по ее смуглым щекам.
 
    - Я нисколько не шучу, - сорвалось с алых детских пухлых губ Наденьки. - Мне и в самом деле безумно нравится дядя Иди... Нравится с первых же классов гимназии, и все это знают. Только ты одна упорно не желаешь замечать этого. Ну да, не хочешь... Тебе это выгодно, мамА, - почти шепотом закончила всю фразу Нади.
 
    Елизавета Васильевна вздрогнула, как под ударом кнута, под этим взглядом.
 
    - Если ты не хочешь со мною серьезно поссориться, Нади, не смей говорить таких глупостей. Я не потерплю, чтобы дядя Иди служил мишенью твоим глупым насмешкам, - процедила она сквозь зубы.
 
    - Я и не думаю смеяться, с чего ты взяла?
 
    Рыжий локон упал на лоб, зелено-желтоватые глаза блеснули из-под него лукаво и зло настоящим кошачьим блеском.
 
    Взоры матери и дочери на миг скрестились.
 
    В одном из них отразился самый неподдельный испуг, отчаянный страх потерять самое дорогое в жизни; в другом, молодом, горячем и злобном, старшая женщина прочла столько откровенной ненависти и затаенной угрозы, что не выдержала, дрогнула и опустила глаза.
 
    "Боже мой, за что? - думала Крупская. - Мой Котенок, моя девочка, моя дочь родная, выстраданная мною, любимая безгранично, и... такую злобу, столько жгучей ненависти она питает ко мне", - промелькнуло вихрем в голове женщины. Но страдальческое выражение недолго гостило на этом смуглом лице. В следующее мгновение черные брови Елизаветы Васильевны поднялись, и не то гордая, не то презрительная усмешка искривила ее губы.
 
    - Ты слишком еще молода, Нади, чтобы заниматься подобным вздором. Флирт, влюбленность и прочие глупости - все это не для твоих пятнадцати лет, поверь мне.
 
    - Но и не для твоих сорока, не правда ли, мамА? - снова прищурила свои кошачьи глазки Наденька.
 
    Крупская-старшая вспыхнула, но нашла в себе силы подавить порыв гнева и только сурово взглянула на дочь. Но кошачьи глазки Нади ответили таким недоумением и невинным вопросом, что сама Елизавета Васильевна усомнилась в недобром намерении дочери посмеяться над ее запоздалою любовью.
 
    Неизвестно, чем окончился бы этот разговор, если бы не затрещал электрический звонок в прихожей, и почти одновременно с ним мимо уютного хорошенького уголка гостиной, где беседовали мать с дочерью, пробежала, виляя на ходу широкими бедрами, горничная Нюша, молодая особа с недвусмысленно истасканным лицом типичной петроградской горничной.
 
    А еще через минуту в гостиную входил высокий худощавый молодой мужчина в безукоризненно сшитой визитке, с добродушным безусым лицом и с ровным английским пробором, похожий на только что вылупившегося из яйца желторотого воробышка.

    - Глиста какая-то! - тут же оценила мысленно вошедшего гостя Нади, быстрым незаметным взглядом окинув его с головы до ног.

    "Ну и поклонник!" - казалось, хотели сказать ее откровенно смеющиеся кошачьи глазки.
 
    Но мелькнувший на мизинце юноши огромный чистейшей воды солитер сразу примирил ее с непрезентабельном видом их молодого гостя, а прекрасно сшитый, несомненно, у лучшего портного столицы, костюм и вовсе смягчил ее сердце. В руках молодой человек держал роскошный букет красных роз.
 
    "Рублей двадцать, небось, ухлопал", - снова подумала не любившая стесняться в выражениях молодая девушка.
 
    - Вот, Наденька, monsieur БОрис Герман, мой большой друг и театральный приятель, - проговорила Елизавета Васильевна, протягивая мужчине правую руку и левою принимая от него букет. - Надеюсь, что вы скоро подружитесь, детки. - Моя дочь Надежда Константиновна, - отрекомендовала молодых людей друг другу Елизавета Васильевна.
 
    Двадцати четырехлетний мужчина склонился перед Наденькой, как перед царицей, и потом остановил на ней восхищенные глаза. Девушка сразу поразила его своею внешностью и оригинальной своеобразной красотою. Нет, положительно он не встречал ничего прелестнее этой поэтически растрепанной златокудрой головки. Он шел сюда, как поклонник зрелой женщины и записной театралки, Лизаветы Крупской, за которой ухаживал вот уже скоро месяц, всячески добиваясь ее расположения. И что же? Приглашенный впервые в ее дом, он увидел это маленькое, рыжее чудо в ее уютной, зеленовато-белой декадентской гостиной и растаял, как воск, с первого взгляда. Эта рыжая девочка, с молочной кожей и с ухватками игривого задорного котенка, положительно затмевала свою талантливую мать.
 
    Герман смотрел на девушку широко раскрытыми добрыми, немного близорукими глазами.

    - Но он божественно глуп в довершение всего, - внутренне давилась от смеха Наденька, бросая кокетливо-вызывающие взгляды на молодого гостя.
 
    Между тем Нюша вкатила столик с серебряным сервизом, кексом и печеньем.
 
    За чашкой чая беседа всегда льется проще и свободнее. Так было и теперь.
 
    Борис Владимирович свободно отвечал на вопросы, задаваемые ему хозяйкой дома.
 
    Ну да, он не скучает здесь нимало. Правда, он больше привык к Москве, где кончил лицей, где все его знакомства и связи. Но и здесь он устроился, в сущности, весьма недурно благодаря отцу, который не стесняет его в средствах.
 
    - Ты знаешь, Нади, ведь monsieur БОрис - сын того известного сибирского золотопромышленника, - начала Елизавета Васильевна и не договорила: вошла снова Нюша и объявила, что скоро четыре часа, и барыне надо ехать на примерку к модистке, которая назначена ровно в четыре.
 
    Та поднялась легким грациозным движением.

    - Прекрасно, monsieur БОрис, надеюсь, не соскучится в твоем обществе, Нади. Позаботься об этом. А я еду... До свидания, дети мои. Я не прощаюсь с вами, Борис Владимирович...
 
    И она, послав по воздушному поцелую дочери и своему поклоннику, с быстротою женщины, почувствовавшей себя девочкой выпорхнула из комнаты, задорно и молодо постукивая каблучками. А пятью минутами позже промелькнула мимо молодых людей, уже одетая в модное весеннее пальто и несколько крикливо эффектную шляпу.
 
    Едва только парадная дверь захлопнулась за матерью, как Наденька тоже неожиданно стремительно поднялась со своего места, подошла чуть ли не в упор к гостю, и, глядя ему в глаза вдруг зажегшимися злыми глазами, произнесла веско, отчеканивая каждое слово:
 
    - Довольно! Я все поняла. И то, что вы задумали с моей дражайшей мамашей, не удастся. Да, миленький, не удастся, черт вас подери, как бы вы ни строили из себя желторотого невинного птенчика! Моя маменька, по-видимому, прочит вас мне в мужья, и с этой целью устроила нынче мои смотрины. Но знайте - я не допущу ничего подобного. Я люблю другого - и ничьей женой не буду. Его - или ничья, и об этом довольно. Баста! А больше нам с вами пока что беседовать не о чем.
 
    И она выбежала из гостиной прежде, нежели опешивший Герман успел произнести хоть одно слово.