de omnibus dubitandum 105. 74

ЧАСТЬ СТО ПЯТАЯ (1884-1886)

Глава 105.74.  И ЧЕСТНОЕ ИМЯ НЕПРИКОСНОВЕННО…

    Весна прошла. Наступило лето. Не много радостей принесло оно в унылую теперь квартиру Крупских. Казалось, вместе с чехлами, надетыми на летнее время на все эти причудливые диванчики, пуфы, козетки и були, непроницаемая пелена тоски окутала этот недавно еще такой интимно-веселый и уютно-радостный уголок, где прежде царила остро-приподнятая атмосфера влюбленности, где звенел нежный любовный смех Елизаветы Васильевны и раздражающе-задорный голос ее живой хорошенькой дочки.
   
    С виду все оставалось по-прежнему. Почти ежедневно, как и прежде, приезжал Дикс и проводил положенные часы в декадентской гостиной или в будуаре своей возлюбленной, но прежде к ним присоединялась, бывало, Наденька и вносила с собой атмосферу той заманчивой остроты, которая постоянно приятно щекотала нервы пресыщенного дяди Дикса. Теперь же, со времени того злополучного вечера живых картин в особняке Ариадны Тырковой, Наденька только мельком встречалась с ним.
   
    Она, по-видимому, теперь не обращала никакого внимания на возлюбленного своей матери. Похудевшая, с кругами под глазами, с таящим в себе что-то лицом, она казалась Евгению какой-то особенной, новой и, как никогда еще, обаятельной.
   
    - Она влюблена в Германа. Она действительно влюблена в него... - томился в душе своей Евгений Исаакович.
   
    Сам же он со времени вечера картин, когда увидел Наденьку в роли вакханки, впервые почувствовал настоящее влечение к девушке. Ее юная красота обожгла его.
   
    Если до сих пор он только тешил свои нервы, свою чувственность игрою в страсть с Наденькой-ребенком слишком продолжительными и рассчитанно-чувственными поцелуями и медленным осторожным развращением этой девушки, безо всякого участия какого бы то ни было чувства, кроме дешевой, пошленькой похоти со своей стороны, то теперь эта похоть перешла в неподдельную страсть, зажегшую все существо Дикса.
   
    Он увидел впервые женщину в Наденьке, в Наде-ребенке, и эта маленькая очаровательная женщина манила, дразнила и непреодолимо влекла его к себе.
   
    Это было, по-видимому, первое настоящее, искреннее влечение в жизни Дикса.
   
    С детства, большой прожигатель жизни, Евгений Исаакович привык играть жизнью, относясь поверхностно ко всем ее явлениям... Предоставленный сначала боннам и гувернерам, созревший в обстановке фешенебельного учебного заведения, юноша рано начал жить. Карты, вино и женщины составляли сам смысл его существования с малолетства.
   
    Выйдя из лицея, Евгений Исаакович сразу окунулся в ту бурную атмосферу кутежей и флирта, в которую погружается обыкновенно петербургская золотая молодежь.
   
    Эгоист, каких много, не злой и не добрый, поставивший себе цель получить как можно больше наслаждения при наименьшей затрате собственных средств, как душевных, так и физических, Дикс, холодный и рассудочный по натуре, вскоре пресытился всеми своими многочисленными связями без капли любви. Самою интересною из них была Елизавета Васильевна. Но теперь... Эта маленькая рыжая вакханка вытеснила все и вся из его мозга и заполнила его исключительно собой!
 
    Дикс впервые томился от неразделенной страсти. Он искал встреч с маленькой очаровательницей и не находил возможности увидеть ее наедине. Наденька, та самая НадИн, которая с такой готовностью предложила ему свои ласки, которые он отверг (глупое донкихотство! - казнил теперь себя Евгений) - та самая Наденька не замечает его сейчас и отдает явное предпочтение перед ним тому же Герману. И это она - Наденька, его ученица! Та самая, которой он забавлялся, как игрушкой, все эти пять лет.
 
    Дикс бесился. Зверь ревности грыз его сердце. Его самолюбие страдало впервые.
   
    - Я возьму ее насильно, если это понадобится. Она будет моею. Моею и ничьей. Я не отдам ее БОрису, - терзался он длинными июньскими днями и бессонными ночами, поминутно вызывая образ Наденьки в своем воспаленном воображении.
   
    Но еще больше, нежели он, терзалась Елизавета Васильевна. Очевидность охлаждения к ней ее возлюбленного не внушала уже женщине никаких сомнений на этот счет.
   
    Корректный и предупредительный всегда, Дикс и теперь, однако, был исключительно корректен и предупредителен с нею. Но и только. Вот уже около месяца, как она не знает его ласк. Целый месяц! А между тем никогда еще не любила она его так, как теперь, далекого, отчужденного. Что с ним? Откуда это охлаждение? Она терялась в догадках.
   
    А тут еще собственные личные дела довершали ее тревогу. Денег не было. Их надо было достать. Подходили платежи за квартиру... счета портних... обойщиков... Но где взять, где? И бессильное бешенство на брата, могущего дать и не давшего, охватывало женщину...
   
    Да, он не ошибся. Деньги нужны ей для того, чтобы, прежде всего, иметь тот комфорт, те удобства, к которым привыкли она с дочерью. Бедняжка НадИн! Неужели же ей после тонкого шелка, батиста и кружев одеться в миткалевое белье? Или в платье из дерюги после бархата, глясе и тюля?
   
    А она сама! Ей еще слишком рано записываться в старухи... И Дикс так избалован, в сущности, так капризен.
   
    Он любит красивую сервировку, тонкие блюда, дорогие сигары... Прежде он давал на все это. Теперь - нет. А спросить она никогда не решится, никогда!
   
    Да и ее собственные наряды поизносились уже: кое-что вышло из моды. А Дикс так всегда ценит в женщине уменье одеваться. В последний раз, кайфуя за дорогой сигарой у нее в гостиной, он спросил, небрежным взглядом окинув с головы до ног ее фигуру:
   
    - Что это, Лизонька? Вы, кажется, в прошлогоднем платье?
   
    О, она готова была провалиться в тот миг сквозь землю, сгореть со стыда. И тогда же впервые промелькнула у нее эта мысль, которая сейчас гложет ее мозг, доминируя над всем прочим.
   
    "Раз Александр отказался, руки развязаны... Совесть будет чиста... Да, она сделает это - временно... Потом все обойдется. Герман без ума от НадИн... Не сегодня-завтра сделает формальное предложение... Конечно, будет так, как решит сама девочка... Она слишком любящая мать, чтобы принуждать к браку своего Котенка.
   
    Но и занять потом у Германа будет можно, в случае если она не достанет из другого источника. Да и аванс можно взять осенью в гимназии. Только как достать подпись брата? Как скопировать руку Александра?..". Крупская задумывается на мгновенье. Потом вспоминает. Та бумажка, то письмо с подписью ее брата, которое она случайно унесла впопыхах с его стола, не сослужит ли ей службу?.. А почему бы и нет? Конечно, все устроится как нельзя лучше. Сама судьба как будто подсовывает ей под руку эту невинную с виду бумажку. Теперь все дело в НадИн. Без помощи девочки ей не обойтись. Конечно, это непедагогично - посвящать в такие дела ребенка. Но что же будешь делать, когда иного выхода нет. Она так любит свою девочку, что имеет право надеяться хоть на половину ответного дочернего чувства. А где есть доля чувства, там уже несомненное прощение. Решено, пойдет сейчас же подготовить Наденьку к придуманному ею рискованному выходу.
   
    Дочка была в своем прихотливо обставленном, с претензией на стиль, будуаре-спаленке, когда к ней неожиданно вошла Елизавета Васильевна.
   
    - Мама! - вырвалось удивленно у Наденьки, сидевшей с книгой и руках. - Что скажешь, мама?
   
    Елизавета Васильевна подозрительным быстрым взглядом окинула дочь, портрет Евгения на столе.
   
    - Все любуешься дядей Диксом? - с деланной небрежностью бросила она дочери, в то время, как ножи ревности заскоблили в сердце.
   
    Наденька подняла на нее исхудавшее, несчастное личико.
   
    - Ничуть не бывало, мамА. Что ты!.. Нельзя же выкидывать копию из-за того только, что разочаровалась в оригинале.
   
    - А ты разве разочаровалась в дяде Диксе? Ах да, впрочем, ведь мы увлекаемся теперь Борисом Германом, - попробовала улыбнуться Елизавета Васильевна. И вдруг неожиданный порыв нежной материнской любви охватил ее. Она страстно привлекла на грудь рыжую головку и осыпала прелестное личико Нади почти исступленными поцелуями.
   
    - Дитя мое, дорогая моя детка, если бы ты знала, как я тебя люблю!
   
    Наденька спокойно дала излиться потоку этой материнской нежности. Потом, пряча улыбку, недоверчивую и недобрую (она с некоторых пор всегда так улыбалась матери), спросила:
   
    - Я вижу, что у тебя есть что-то на душе, мамА. Надеюсь, ты поделишься со мною твоими мыслями?
   
    - Ты угадала. Но прежде скажи мне, Котенок, ты серьезно увлечена Германом?
   
    - Оставим это, мамА... Ведь я же не интересуюсь твоими отношениями к дяде Диксу... - тонко, одними губами усмехнулась девушка, в то время как ее кошачьи глазки смотрели с привычной непроницаемостью.
   
    Елизавета Васильевна невольно смутилась.
   
    - Нет, я думала, что наши дружеские отношения дают мне право знать, как и с кем ты проводишь время. Я знаю, что БОрис ежедневно заезжает за тобою в автомобиле и увозит тебя кататься. Знаю, что от него все эти дорогие корзины с цветами и букеты, которыми благоухает наша квартира. И...
   
    - И это всЕ, мама... Катанье на Стрелку, корзины и конфеты. БОрис - мой искренний поклонник. Мы большие приятели, - каким-то чужим, чересчур спокойным голосом проговорила Наденька и, словно стряхнув с себя какую-то неотвязную думу, подняла на мать свой непроницаемый взор. - Но ты хотела мне что-то сказать, если не ошибаюсь, мамА. Начинай же, я слушаю.
   
    Тогда заговорила Елизавета Васильевна. Она, Наденька, не знает, конечно, какое тяжелое они переживают сейчас время... Они разорены. У них нет денег. Все, что было, прожито. Надо или сократить расходы до минимума, переехать с этой квартиры, распродать часть обстановки, или рискнуть достать денег одним двусмысленным путем до осени, до тех пор, пока она, Елизавета Васильевна, не возьмет в гимназии аванс под жалованье.
   
    - Каким путем, мама?
   
    Елизавета Васильевна объяснила. Дядя Александр Васильевич Тистров отказался ссудить их деньгами... и она поневоле пойдет на другое, уже рискованное. Они подделают с Наденькой его вексель на имя ее, Елизаветы Васильевны Крупской, и учтут его в одном из банков... Риск, правда, небольшой. В конце августа у них будут деньги. Таким образом, вексель будет выкуплен! И их честное имя неприкосновенно во всяком случае.
   
    Наденька выслушала все очень внимательно. Подумала с минуту и проговорила просто:
   
    - Ты хочешь, чтобы я подделала руку дяди и написала этот вексель на твое имя? Хорошо, мамА, я это сделаю. Давай мне образец его руки... Мне кажется, что я сумею...
   
    Ее маленькое сердечко билось тревожно, когда через три дня она быстро взбегала по широкой лестнице одного частного банка, крепко прижимая к своей груди сумочку с заключенным в ней векселем, написанным ее рукою, подделанною под почерк дяди. И текст, и подпись с буквами, точно скопированными с письма Тистрова, удались превосходно. И все же сердце билось непроизвольно, пока она стояла у окошечка отделения, где производился учет. В этом банке, как было известно Елизавете Васильевне, хорошо знали Тистрова, и заведующий учетным отделением любезно предложил Наденьке подождать четверть часа, в течение которых вексель будет учтен без обычной в этом случае процедуры. Только тогда успокоилась девушка, когда у другого окошечка она приняла из рук кассира новенькие хрустящие пятисотенные билеты и мелкие кредитки на сумму в три тысячи без нескольких десятков рублей, удержанных за учет.
   
    - Готово, maman, получай, - прыгнув кошечкой в экипаж, прошептала Надежда, бросая на колени матери свою кожаную сумочку с драгоценным содержанием.
   
    Смуглое лицо Елизаветы Васильевны ожило, порозовело. Она горячо обняла дочь и шепнула ей несколько раз подряд:
   
    - Спасибо, Котенок, спасибо...
   
    Теперь ими обеими овладела какая-то детская жадность. Отложив деньги за квартиру, стол, жалованье прислуги и на уплату по счетам, мать и дочь бросились в магазины дамских нарядов, к портнихам, в белошвейные мастерские, к корсетницам.
   
    Вся гостиная их теперь была сплошь завалена тонким, как паутинка, бельем, изящными, дорогими прозрачными блузками из маркизета, новомодными костюмами, последний крик этого сезона, и шляпами в различных по размеру картонках.
   
    - Что это? Можно подумать, что вы получили наследство от американского дядюшки, - смеялся Евгений, с трудом находя себе место среди этого хаоса батиста, кружев и шелка.
   
    Он похудел и осунулся еще больше за это время. Страсть разрушающей, как ржа железо, точащей силой сломила его. Наденька по-прежнему избегала с ним встречи. Он же гонялся, как влюбленный мальчишка, за нею всюду. С зубовным скрежетом не раз провожал он глазами проносившийся мимо него автомобиль ненавистного Германа, в окне которого мелькала знакомая пленительная рыжая головка.
   
    Он почти был уверен, что все эти блага, посыпавшиеся в виде обнов на его возлюбленную и дочь ее, не что иное, как приобретения на деньги последнего. Он был уверен, что Наденька уже отдалась ему, и эта мысль почти лишала его рассудка. Наконец он не вытерпел и решился прекратить эту муку.
   
    План, задуманный им, требовал, прежде всего, восстановления прежних отношений со старшей Крупской. Надо было усыпить подозрительность ревнивой любовницы, связь с которой он поддерживал теперь исключительно ради коротких в ее присутствии встреч с Наденькой. Видеть хотя бы издали эту маленькую рыжую вакханку, поцеловать по раз установленной привычке этот мраморный лоб при встрече, заглянуть в эти таящие от него какую-то неизведанную тайну кошачьи глазки, - являлось теперь для Евгения ничем не преодолимой потребностью.
   
    И каждый раз в эти короткие встречи, когда его язык выговаривал самые банальные, самые незначительные фразы, глаза его со злою хищною страстью пронизывали стройную фигурку НадИн, раздевая ее.
   
    Но она, казалось, не замечала этих взглядов, холеная, недоступная, далекая.
   
    И вот однажды, когда они с Крупской сидели в ложе бенуара летнего театра, Евгений решился.
   
    - Лизонька, моя дорогая, - вкладывая в свои слова всю былую нежность, которой он покорил когда-то эту суровую, в сущности, замкнуто-страстную женщину, - дорогая моя, - произнес он на ухо Елизаветы Васильевны, - я чувствую свое возрождение... Я снова влюблен, как мальчик. Ты прелестна сегодня, моя Лиз (обращение, которое он употреблял в редкие минуты особенной нежности) - этот лиловый глясе так чудесно гармонирует с твоими рыжими волосами. Какой тонкий шик, какое умение одеваться... Милая Лиз, ты снова зажгла меня...
   
    Елизавета Васильевна почти испуганно вскинула глаза на своего возлюбленного. Она так отвыкла от его нежности, так изверилась в его любви! И вот он снова так нежен, так чудно ласков с нею. В полумраке ложи его глаза горят призывом. Его шепот полон той же музыки страсти, которая так давно не звучала для нее... А со сцены звучали другие звуки, зажигающие мотивы модной оперетки, где тоже поется о любви, где тот же призыв на праздник страсти. И под эти - вечно новые и вечно старые - песни так хотелось забыться, поверить, замереть еще раз, хоть один только раз в его сильных и нежных объятиях, отдаться этим чарующе-нежным ласкам... Пережить снова экстаз ее осенней, роковой в этом возрасте любви.
   
    - Дикс, - прошептала она, мгновенно теряя силы от прикосновения его руки, как бы случайно тронувшей ее обнаженный локоть, - я жду тебя сегодня ночью... После двенадцати, Дикс...
   
    - Я приду... Я приду в молельню... Не иначе, как в молельню - слышишь, Лиз? - прошептал он тем властным шепотом, на который она никогда не осмеливалась возражать.
   
    Она побледнела.
   
    - Но почему там? Но почему... Дикс, голубчик? - проронили ее похолодевшие губы...
   
    - Я так хочу, - прозвучал властный ответ, и женщине оставалось только повиноваться.