Я маньяк-убийца

ГЛАВА  I

Луна постепенно закрывала солнце. Чёрный диск маленькой планеты всё отчётливее вырисовывался на ослепительном фоне грозной, в данный момент, звезды. Заметно темнело. Ещё немного, ещё совсем немного и Луна чётко впишется на Солнце, оставив лишь тонкую полоску света вокруг своего абриса. Кажется, поскольку небесное светило почти скрылось, можно наслаждаться этим зрелищем столько сколько будет угодно, но это обманчиво. Пробивающиеся к людям лучи опасны для глаз, поэтому наблюдать за таким фокусом природы желательно через очень тёмное стекло.
А вот и наступил долгожданный момент. Его называют полным солнечным затмением. Ещё минута, ещё несколько секунд, и луна станет уходить, высвобождая самую близкую к нам звезду. Но она не уходит. Она стоит, закрывая то, что уже миллионы лет поддерживает на земле жизнь. И самое главное то, что я точно знаю, что она уже никогда не уйдёт. И солнце уже никогда не сдвинется с места. Это будет полным и окончательным солнечным затмением. И оно уже наступило... Во всяком случае, для меня...
Ещё несколько дней назад жизнь шла своим обычным чередом, со своими радостями и горестями, с суетой и спокойствием, с буднями и праздниками. И ничто не предвещало трагедии. Мы жили небогато, порой залезая в долги, и неделями не покупая мяса, и совсем обходясь без сливочного масла, но дети наши не голодали, и это было чуть ли не самым главным для нас. Жена занималась домашним хозяйством, растила маленькую дочку, провожала в школу сына, а по вечерам принимала у него домашние задания. Я ходил на работу, а по выходным ездил с детьми то в парк на качели, то в цирк или в театр (правда, это случалось довольно редко из-за постоянного напряжения с финансами), то просто на природу (особенно летом перед школой сына), куда мы часто брали мячик и играли в футбол. Наш смышлёный мальчик, которого мы с женой восемь лет назад единогласно назвали Максимом, всегда хотел у меня выиграть, и я ему поддавался, радуясь вместе с ним его победам надо мной. А трёхлетняя Машенька мешалась у нас под ногами и тоже приходила в восторг, когда ей удавалось отбить или завладеть небольшим резиновым мячиком. У нас была очень добротная современная двухкомнатная квартира со всеми удобствами и в экологически чистом микрорайоне, которую мы получили четыре года назад в результате обмена квартир умерших почти в одно время бабушек Анастасии, моей жены. Во многом благодаря именно такому стечению обстоятельств у нас появилась Машенька. И что было ещё желать. Крыша над головой. Кусок хлеба и сала к обеду. Для ребят – молоко, недорогие фрукты и овощи, а иногда карамельки и даже халва. Подрастающие и здоровые дети. И, что неизменно важно, нежное чувство первых встреч в моих отношениях с Настей, Настенькой, которое оставалось у нас и после десяти лет совместной жизни.
Но всё это было. Теперь это уже в прошлом. И это прошлое уже не вернуть. И именно мне досталось помнить об этом прошлом. Мне, а не им. Это для меня наступило бесконечное «полное солнечное затмение», зловещее в своём ярком и тонком огненном кольце.
Это было на Пасху. Моя жена уехала с детьми к своим родителям. Мне нужно было закончить на выходные очень срочное задание по своей работе, и я остался дома за компьютером. А жена с детьми уехала. Уехала... и не вернулась. Я не сильно волновался тогда, решив, что они остались ночевать в гостях. А на следующий день позвонил соседям тестя и тёщи (домашних телефонов у нас не было) и узнал, что они всё-таки решили вернуться домой и ушли от родителей довольно поздно.
Ко времени того моего звонка трупы моих детей уже обнаружили. Они лежали в тридцати метрах от остановки, где жили родители Анастасии, в густом кустарнике. Все они были убиты ударом ножа в сердце.
Когда я был приглашён на опознание и увидел своих крошек, увидел их маленькие личики, застывшие в недоумении и испуге, я потерял сознание. В последующие дни время слилось для меня в какой-то липкий туман, сквозь который невозможно было продраться – глаза застилала вязкая и непроницаемая пелена. Даже на похороны детей мне не хотелось идти. Родители жены тоже находились в шоке, и поэтому похоронами занимались их родственники. (У меня же родителей не было. Отец погиб в авиационной катастрофе, когда я даже не ходил в школу. Родных братьев и сестёр у меня тоже не было. А все неродные жили то в Сибири, то в каких-то республиках, то вообще на Дальнем Востоке. А вот мать... Но о ней разговор особый и по ходу повествования, надеюсь, я неоднократно вернусь к ней.)
Но не присутствовать на похоронах я не мог. Нужно было хотя бы морально поддержать родителей жены: их состояние вряд ли чем-то существенным отличалось от моего. Траурная процедура закончилась быстро. Никому не хотелось затягивать ужасные минуты на кладбище. Прогретая апрельским солнцем земля не успела подсохнуть. Грязь отягощала передвижение. И этой влажной холодной землёй засыпали два маленьких гробика, лежащих на дне отвратительной ямы. Два гробика в одной яме. Навечно.
Меня отвезли домой, в пустую квартиру. Сняв ботинки, я упал на диван и долго плакал. Даже не плакал, а выл. От безысходности и горя.
Какой участи подверглась Настя, я не знал. Её так и не нашли.
Я не знал ни дней недели, ни сегодняшнего числа, и даже месяцы представлялись мне как-то смутно. Вначале я подолгу лежал на широком диване, тупо уставившись в потолок глазами, уставшими от слёз. Вечерами становилось совсем невыносимо. И тогда я ходил из комнаты в комнату, заглядывая то на кухню, то в ванную, то на лоджию, в надежде услышать там детский разговор и увидеть своих детей. Временами я звал их, называя по именам, звал жену, сначала тихо, потом громче. И выл. Кусал себе губы, пальцы.
Я почти ничего не ел и при этом не ощущал голода. Глядя в зеркало, я видел осунувшееся серое лицо, обросшее чёрной щетиной, сухие потрескавшиеся губы и чьи-то чужие красные глаза.
Ко мне заезжали родители жены, справлялись о моём состоянии и оставляли мне какие-то продукты. Зашли и с моей работы. Я сказал им, чтобы они сделали расчёт. Моя работа не нравилась мне, и я ходил на неё потому, что там относительно вовремя платили зарплату, что позволяло худо-бедно жить и кормить свою семью. Теперь надобность в этом отпала. На полчаса заглянул ко мне и следователь. Задал несколько каких-то вопросов и, извинившись, удалился...
Затем я запил. Накупив на имеющиеся при себе деньги дешёвого, но крепкого вина, я засел у себя в кухне и дня три пьянствовал, обрастая пустыми бутылками, объедками, сигаретными окурками. Когда надоедало сидеть, я выходил на лоджию и дышал свежим воздухом.
Что связывало меня теперь с этой жизнью? Что у меня осталось? Почему на земле нет справедливости? Почему в этом мире человек не может рассчитывать даже на самое обыкновенное счастье? Стоит ли теперь жить? Вопросы неотступно преследовали меня. Их было много, их было слишком много на меня одного. И я не мог ответить ни на один из них. И это меня добивало. И мне совсем не хотелось жить.
Я глядел пьяными глазами вниз и представлял себе, как буду лететь к этой земле. Нужно только оттолкнуться немного влево, чтобы попасть на канализационный люк. Так будет надёжнее. А то всё-таки пятый этаж не так уж и высоко находится над землёй. Можно сразу и не умереть. Можно вообще не умереть, а остаться, к примеру, калекой. Да и зачем вообще прыгать: есть десятки других, более надёжных способов ухода из жизни.
Казалось, что решение свести с жизнью счёты приходило окончательно. Но потом я вспоминал, что говорил своему сыну о самоубийцах (после семи лет он уже считался самостоятельным мальчиком, и мы очень часто разговаривали с ним на довольно взрослые темы: его это интересовало, и он чуть ли не каждый день сам вызывал меня к разговору на серьёзные темы), как винил их за неумение дорожить своей жизнью, за глупость, которую они совершали. Я не рассказывал ему о тех случаях, когда самоубийство остаётся единственным выходом, зачем ему об этом знать так рано. Я часто учил его быть сильным, мужественным и стойко переносить все невзгоды. И сейчас мне было стыдно перед ним. И сейчас я прекрасно понимал, что то, что сверлило мой мозг – это не выход. Самоубийство – это не крайняя мера в данном случае. Изверги, мрази, подонки, хладнокровно убившие моих малюток, будут жить и наслаждаться этой жизнью. А я, я, так любивший своих детей, должен умереть? Как это несправедливо... Но и жить с постоянной и сильной болью в сердце, пожалуй, ещё несправедливей. Так где же выход?..
Я совершенно не надеялся, что преступники будут найдены и покараны. Ещё менее я надеялся на то, что тех, кто лишил меня семьи, мне удастся найти самому. Теплилась слабая надежда на то, что я когда-нибудь увижу свою жену. Но надежда эта была такой крохотной, что лишь сильней расстраивала меня.
Настя, Настенька, Настюша... Где ты? Что они с тобой сделали?..
Когда кончились деньги и пить стало не на что, я отчётливо понял, что нужно выходить из депрессии. Я не знал, что я буду делать и как жить дальше, но понимал, что если мой образ жизни последних дней станет укореняться, то я сломлюсь окончательно и перестану быть человеком. И что смогли бы тогда сказать мои родные, если были бы живы, обо мне. Им, наверное, было бы очень стыдно за меня.
Утро нового дня стало как бы новой вехой в моей жизни. Жизни абсолютно ненужной, но всё-таки жизни, в которой мне предстояло что-то делать и чем-то заниматься.
Первым делом я искупался и побрился, надел свежее белье. Потом вынес из квартиры мусор, накопившийся в последнее время, сходил и сдал бутылки, чтобы что-то можно было покупать из еды. К обеду я занялся генеральной уборкой: подметал, мыл полы, посуду, пылесосил паласы, проветривал комнаты, занялся стиркой, а после развешивал на лоджии бельё, которое к вечеру начал гладить. Я собрал все детские вещи и вещи жены и аккуратно сложил их в шкаф и по коробкам. Весь день, таким образом, я был занят домашними делами, и моя пустая квартира к вечеру приобрела несколько уютный вид, а работа заглушала мои
горестные мысли.
Приехавшие на следующий день родители жены, застали меня за приготовлением завтрака. Мне показалось, что они боялись увидеть нечто гораздо худшее. Я попросил их разрешения на продажу этой квартиры. Мне стало понятно, что жить здесь и каждый день искать в этих комнатах своих детей, мне будет не под силу. Конечно, я мог бы и не спрашивать их разрешения, но делать такие вещи за их спиной мне тоже не хотелось. Видно было, что им не просто тяжело, как мне, а на них ещё давит более сильный груз, их постоянно грызёт чувство вины за то, что они отпустили свою дочь и внуков так поздно из дома.
– Да, наверное, так действительно лучше, – сказала тёща, – если тебе в ней тяжело, то, конечно, продавай.
– Прости нас, пожалуйста, – выговорил тесть, и его голос запнулся. Его жена тихо заплакала.
Я подошёл и обнял их. Теперь это были самые родные мне люди. На мои глаза тоже навернулись слёзы. Мы так и простояли немного, и тихо, почти бесшумно, плакали.
В тот же день мы съездили на могилку моих детей. Земля немного просела, и её пришлось подровнять. Нужно было ставить оградку и памятник. Всем этим я и стал заниматься в последующие дни. Дал объявление о продаже квартиры и стал одновременно подыскивать себе более скромное жильё.
Я стал дважды в день делать зарядку: подолгу приседал, отжимался от пола, занимался гантелями. А по вечерам выходил во двор на турник, подтягивался, а затем делал пробежку до водохранилища и несколько минут плавал в холодной майской воде.
Когда квартира была продана, я приобрёл себе уютную, но ужасно запущенную ЗГТ в менее престижном районе и начал заниматься её благоустройством. Целыми днями ездил по строительным магазинам и рынкам, приобретая краску, обои, клей, деревоплиту, побелку, гвозди и прочую мелочь для ремонта. Затем, не торопясь, делал ремонт. Потом, когда всё подсохло, перевёз в новое жилище свой скарб (хозяева моей бывшей уже квартиры дали мне время): шкаф, диван, стол, три стула (зачем мне столько?), телевизор, видеомагнитофон, компьютер и что было из одежды.
Когда бытовые заботы закончились, начал уже было снова впадать в депрессию, но мой хороший знакомый, работавший компьютерщиком в управлении железной дороги, напичкал мою машинку всевозможными игрушками, так что у меня много времени теперь уходило на игры. Я осваивал их, наращивал мастерство, ставил личные и программные рекорды.
На деньги, оставшиеся от продажи квартиры, я купил пятнадцать тысяч долларов, а также оставил себе в рублях. И этой суммы, судя по тому, что запросы мои были невелики, мне должно было хватить на несколько месяцев. Каждый день я смотрел какой-нибудь фильм по телевизионной программе или же брал видеокассету на прокат. Продолжал делать физические упражнения, вечерние пробежки и купания в реке. И не позволял себе здесь пропускать ни дня.
Вскоре и этого мне показалось мало. Нужно было жить более полноценной жизнью. И я устроился на работу. Нашёл диспетчера на телефоне, дал объявление в газету. Через две недели мне предложили то, что я и запрашивал в объявлении: не высоко оплачиваемую работу, связанную с командировками. Правда, командировки являлись однодневными и порой не чаще двух раз в неделю: я ездил в район, отвозил заказы в типографию, а потом забирал их – в основном это были бланки, какие-то бухгалтерские журналы. Заказы мне давали не очень большие, так как фирма, в которой я теперь работал, в основном занималась торгово-закупочной деятельностью, а посредническо-полиграфические услуги значились там лишь как побочная статья доходов, и я доставлял уже выполненные заказы на рейсовом автобусе в одном или двух чемоданах. В поездки я брал с собой художественную литературу, в основном детективы, триллеры или фантастику. Любовные романы мне не нравились, а читать, к примеру, Платонова или Солженицына мне было пока тяжело, так как каждый день ко мне приходили отголоски моего несчастья, моего одиночества, скорбь по любимым мной детям и жене. И литература серьёзная только усугубляла эти воспоминания.
Мне много раз за всю свою жизнь приходилось задавать себе вопрос: почему люди сходят с ума? Мне даже трудно сейчас объяснить такой своеобразный интерес к этой теме. Может быть потому, что у меня самого мать оказалась довольно агрессивной шизофреничкой (и хотя, конечно, это нельзя назвать сумасшествием, но приятного здесь немного), и  невзлюбив с первого же раза мою супругу (так и не приняла её), а впоследствии даже прокляла её, меня и наших детей. «Чтоб они все сдохли, – писала она в своих записках, – а ты, паскуда, остался бы один до конца дней своих!» (Вот и сбылось её проклятие. Она так хотела, чтобы я до конца дней любил бы только её, кормил с ложечки, отдавал бы ей всю зарплату и не смотрел на противоположный пол.)
Я сильно боялся, что наследственное от матери может передаться и мне, и моим детям. Но я всё-таки вышел копией родного брата моего отца, а дети мои на мою мать тоже похожи не были. Поэтому со временем, мои страхи уступили место если не абсолютно твёрдой, то довольно приемлемой уверенности.
А вопрос «Почему же люди сходят с ума?» мучил меня уже с чисто, наверное, философско-анатомической стороны. Очень часто, наблюдая со стороны людей сумасшедших, я спрашивал себя, что же могло так повлиять на их рассудок, какие жизненные обстоятельства, и мог бы на их месте оказаться кто-нибудь другой, ну хотя бы и я? Или же это просто слабые люди, и им всё равно по жизни, даже без всяких на то оснований суждено было сойти с ума? Какой процесс протекал в их голове, что изменилось в серых клетках мозга?
Но самый, пожалуй, главный интерес к этим людям заключался в следующих моих вопросах: «Что чувствуют они? Как они воспринимают реальность? Что они думают относительно себя?»
Конечно же, ответить на все эти вопросы я мог только приблизительно. Но тогда, спустя полгода после трагедии, мне стало ясно одно: я пережил данное мне испытание, я не надорвался, не стал спиваться, мне удалось найти себе занятия и работу. Мой мозг выдержал. Выдержал, правда, с трудом. Я мог бы рассказать гораздо больше о том времени и гораздо обширнее о всех своих переживаниях. Но зачем? Будет ли это интересно читателю? А вкратце, я надеюсь, изложил тот период моего существования довольно понятно.
Что можно добавить? Возможно то, что несколько месяцев, находясь вне дома, я часто бросался то к маленьким девочкам, держащим за руку своих мам, то к мальчикам, беззаботно идущим из школы с ранцами за спиной, то к женщинам напоминающим Анастасию, Настю, Настеньку... Бросался и вовремя себя останавливал. Вот где мне казалось, что безумие всё ж таки победит мой разум. Вот где отчаяние с новой силой вселялось в меня.
Два раза я приезжал на то место, где были обнаружены трупы моих детей, и бесцельно бродил в окрестностях, всматриваясь в кустарники, канавы и овраги, сам не понимая, что я там ищу и хочу найти. Где-то раз в неделю я посещал своих детей, приносил им конфеты и газированные напитки и подолгу сидел у могилки со слезами на глазах, разговаривая с моими крошками. И часто вечерами ко мне приходили воспоминания о счастливой жизни, о той счастливой жизни, которая безвозвратно ушла от меня. И тогда мне снова хотелось выть... И я выл, лёжа на диване, уткнувшись лицом в подушку.
За то время, что прошло с момента гибели моей семьи, я похудел где-то на пятнадцать килограмм, почти совсем убрал живот, но заметно прибавил в мышцах рук и ног. При росте в сто восемьдесят пять сантиметров я весил восемьдесят пять килограмм. Приближалась тридцать первая годовщина моего рождения...
Однажды я возвращался домой из обычной однодневной выездки в район. У автовокзала я сел на автобус, а в центре города сделал пересадку на троллейбус, который довёз меня до нужной остановки. Там я оттащил чемодан с бланками в фирму, выпил предложенный мне кофе и поехал к себе. Был я совершенно налегке. Троллейбус, в который я сел, должен был уже без пересадок доставить меня домой. В салоне свободных мест не обозревалось, но и стоящих пассажиров было не так уж много.
Приближался ноябрь. Стемнело.
На одной из остановок в среднюю дверь зашёл молодой, наверное, мой ровесник, но с первого взгляда было видно, что очень наглый человек. Может быть и из-за того, что он сильно повеселился в тот вечер и «принял на грудь» не в меру много. Пока он поднимался по двум ступенькам троллейбуса, он успел нахамить по крайней мере двоим, чем сразу же привлёк внимание всего троллейбуса. Но и этого ему показалось недостаточно. Прямо напротив него сидела девочка, лет пяти, и что-то ела из бумажного пакетика.
Парнишка засунул свою руку в пакетик и, зачерпнув пригоршню, теперь я видел, что это орехи в сахаре, стал их быстро поедать, издавая при этом громкие утробные звуки. Наверное, нет смысла говорить о том, что произошло в этот момент внутри меня, какие ассоциации вызвало увиденное. Я готов был растолкать стоящих передо мной людей и задушить подонка. Но я вовремя остановился, так как понял, что мне это сделать не дадут.
Оказывается, рядом с девочкой находился её отец. Но он как-то вяло попытался пресечь хулиганский поступок, видимо, побоялся этого пьяного дебила. И только вступившиеся за ребёнка двое мужчин, заставили молодого человека, который уже во второй раз собирался поживиться в маленьком бумажном пакетике, ретироваться.
Он шёл мимо меня и даже дыхнул мне в лицо перегаром, противно оскалившись.
Я сдержался и на этот раз... Я уже знал, что буду делать... Нет, не так... Я уже знал, что сделаю с ним...
Мы проехали мою остановку. Троллейбус держал пока маршрут прямо и никуда не сворачивал. Через три остановки он проехал по кольцу, обогнув скверик, и вышел на прямую довольно глухого и малоизвестного мне района. Салон быстро пустел. Но тот, кто был мне нужен, продолжал ехать. Я стал бояться, что он уснёт и проедет свою остановку. Хотя, с другой стороны, и это было не столь важно для меня, только время тянулось бы дольше. Но он не спал. Он был довольно крепким, этот «розенбом». Только иногда он что-то горланил во всю мощь, притом очень даже связно и понятно. Ему чем-то не понравился дедулька лет семидесяти, и пьяный начал поливать старика матом.
А я почему-то начал презирать себя. Быть недалеко и не вступиться за старика, возможно, ветерана войны. Мне становилось всё противней и противней, а злоба закипала всё сильнее и сильнее. Но я сдерживался, мне хотелось исполнить задуманный мною план. Мне почему-то очень этого хотелось.
Наконец он вышел. Вышел один. Я соскочил следом и сразу отвернул в другую сторону, чтобы он не заметил меня. За то время, пока мы ехали, заморосил дождь. Человек, которого я преследовал, пошёл относительно быстро, чуть покачиваясь, сначала по главной улице, но через три дома свернул в глубокий двор, окружённый хрущёвскими пятиэтажками. Я шёл следом за ним. Он не оборачивался. Проходя мимо то ли клумбы, то ли палисадника, я вырвал из окаймляющей его гряды увесистый булыжник.
Он вошёл, по-видимому, в свой подъезд. Где-то через пятнадцать секунд вошёл в эти двери и я. Подъезд хорошо освещался, и это несколько мешало моим планам. Но пути назад я уже не видел. Вверху слышалось его тяжёлое дыхание и негромкий мат. Стараясь двигаться как можно тише, я догнал его. Но бить сзади не хотелось. Во-первых, бить снизу было не совсем удобно, а во-вторых, я побоялся, что он станет падать на меня, создав при этом некоторые сложности для моего созревшего за несколько последних мгновений окончательного плана.
Почти у самой площадки с квартирами я обогнал его быстрым шагом, задев за
плечо. Краем глаза я отметил, что у двери напротив нет глазка.
– Куда прёшь, ... (далее шло слово из его лексикона).
Я развернулся и резко ударил его булыжником в лоб. Он охнул и проворно скатился по ступенькам, ударившись затылком о промежуточную площадку. Ноги и туловище его при этом находились выше головы, на бетонных ступеньках. Ощущая некоторую дрожь в ногах, я быстро спустился к нему и, приладив в руке поудобней камень, ударил его со всего размаху в лицо. Он уже ничего не произнёс. Лишь послышался хруст. Когда я поднял руку, носа на его лице не было: он ушёл вглубь. И тут меня охватила ярость. Мне зверски захотелось бить и бить его по голове, до тех пор, пока бы мозги не расползлись по лестничной площадке. Но уже после второго удара я не выдержал. Струя крови попала мне в грудь, испачкав плащ. Я отпрянул и, удерживая в руке каким-то подсознательным чувством предмет убийства, начал спускаться вниз. Только почти добравшись до входной двери, я понял, что ноги плохо слушаются меня. И когда мне удалось выскочить из подъезда я на несколько секунд остановился, пытаясь унять заметную дрожь уже не только в ногах, но и в руках. При этом я осматривался, боясь быть кем-либо замеченным. Но никого не приметив, я немного успокоился.
А дождь тем временем заметно усилился. Выходя из двора, я вернул свой камешек на место, стараясь точно в след положить его. И мне, после некоторых усилий, это удалось. «Дождь, если он не закончится, слишком быстро, должен будет смыть кровь в землю», – подумал я. После этого вышел на улицу. Она была пустынной. Лишь только два подростка стояли и курили поодаль, под навесом остановки. Перейдя дорогу, я всё равно, чтобы не маячить на этой улице, заскочил в первый попавшийся двор.
Там я оглядел свои руки и плащ. И меня чуть не вырвало. Но, сделав несколько глубоких вдохов свежего октябрьского воздуха, я сумел подавить в себе противные позывы. С карниза крыши тонкой струйкой лилась вода. Руки сами потянулись под эту струйку, согнув мою спину. Вымыв руки, я прислонился к своему лицу и обнаружил, что и оно у меня тоже в крови. Отмыв лицо, смочив и пригладив волосы, я выпрямился. Даже если кто и увидел бы меня за этим занятием, то наверное решил бы, что выпивший человек, боясь гнева своей жёнушки, несколько приводит себя в чувство перед возвращением домой.
Оставался плащ. Он был серого цвета. Но теперь, ночью, вымокнув под дождём, он стал чёрным. И, стоя в темноте, я не различал на нем пятен крови. Нужно было только лишний раз не появляться в освещённых фонарями местах.
Я стоял и дышал воздухом. Мне нужен был этот воздух. Сырой и прохладный. Чтобы успокоиться и избавиться от ощущения тошноты. Дрожь в теле отступала. Фраза, которая теперь прокручивалась в моей голове, приводила меня в состояние спокойствия.
«Всё, всё. Всё! Он никогда уже не будет обижать маленьких девочек и стариков», – такие слова в тот момент мысленно произносил я.

ГЛАВА  II

...Через полгода после трагедии мне захотелось женщины.
Честно говоря, я даже как-то удивился своему желанию. И даже не столько удивился, сколько испугался его. С одной стороны желание было слишком кощунственным. «Вот так и предают любовь», – с горечью думал я. Но с другой стороны плоть всё настойчивей требовала своё, а разум как бы вторил ей, предлагая очередное лекарство от безумия. К тому же было очевидно понятно, что прожить теперь всю жизнь в одиночку – это значит, только добавить лишнюю боль к моим страданиям, как бы и не проглядывалась в этом парадоксальность. Я понимал, что жизнь возвращается ко мне. И всё же принять такое решение было нелегко. Но появившийся червячок всё настойчивей и настойчивей ворочался во мне, и после многодневных раздумий я так и не нашёл предлога, чтобы раздавить его.
Надежды на то, что я смогу увидеть свою любимую живой и здоровой не осталось. И здесь снова вставала дилемма, которую я уже недавно решал: жить или не жить? И нужно было жить! Жить во имя светлой памяти моих детей. Жить для того, чтобы не предавать себя, учившего сына быть волевым и мужественным, жить для того, чтобы видеться со своими детьми (в загробную жизнь я не верил, и к этому я ещё тоже неоднократно вернусь) и носить им конфеты (а вот здесь я ничего с собой поделать не мог: любовь к детям была сильнее ненависти к Богу). А как может жить полноценной жизнью, ударившийся в монашество, здоровый молодой мужчина?..
Но знакомиться с женщинами на улице мне не хотелось. Во-первых…

20.04.99.