Затворник Тёплого Стана. Размышления

ЗАТВОРНИК ТЁПЛОГО СТАНА. РАЗМЫШЛЕНИЯ ВОСЛЕД ЮРИЮ НИКОЛАЕВИЧУ СТЕФАНОВУ
      
               
                Ю.П. Соловьёв.

(Текст впервые опубликован в качестве послесловия к книге Юрия Стефанова «Скважины между мирами. Литература и традиция» (Контекст-NONA. Восьмой выпуск. М., 2002. С. 387 – 412). Также без ведома автора статья была напечатана в качестве предисловия к книге: Стефанов Ю.Н. Мистики, оккультисты, эзотерики. М.: Вече, 2006. С. 3 – 24. Здесь статья воспроизведена по первой публикации – в авторской редакции.)


Есть жизни, которые таят в себе миф. Их смысл в духовном созидании: в этом созидании воплощается и раскрывается этот миф. Творения такой жизни суть только фазы, этапы самовоплощения мифа. У такой жизни есть тема.

Я. Э. Голосовкер. «Миф моей жизни»

I.     Миф


В жизни Юрия Николаевича Стефанова самое важное событие произошло 28 июня 2001 года. Вечером этого дня Стефанов умер, а значит, нечто, созидавшееся в течение многих лет, часто с неимоверными трудностями, в лишениях, боли, обрело, наконец, для своего строителя зримые очертания на основе, скажем так, постоянной. Смерть – и ничто иное – была главной темой этой жизни.

Здесь нет ничего удивительного, тем более ничего ущербного. Всякий человек традиции – прихожанин православного храма или мусульманин, даос или буддист – трудится в человеческом плане прежде всего ради собственной смерти. Наверное, даже ради особенной ее похожести на смертный идеал, предписанный верой. Самое интересное, что такому человеку, как правило, не составляет большого труда узнать многое из предстоящего в итоге – надо думать, он отчасти волен и в выборе времени, места, обстоятельств кончины... Стефанов не исключение, он даже немного управлял этим действом, деликатно умирая в удобное для близких время, примирившись со всеми и приобщившись Святых Тайн... Ко всему тому, удивительным образом замкнулся некий цикл, нечто радикально завершилось, ведь смерть наступила через два дня после дня рождения, когда солнце утвердилось в любимом Ю. Н. знаке Рака, а самому перешедшему в инобытие исполнилось 62 года – число, весьма подходящее к геометрии временных кругов1. Году в 94–95-м Ю. Н. долго трудился над статьей, посвященной прозе одного из его литературных любимцев, Мирчи Элиаде. Статья получилась огромной и какой-то дышащей, многоплановой, будто бы обладающей собственным, автономным существованием. Предпоследний абзац был посвящен главному герою рассказа «Даян». Этот человек «мечтает об одном – дожить до дня летнего солнцестояния, чтобы перейти в инобытие в тот миг, когда солнце находится в зените своей силы»2. Стоит ли говорить, что и такая, унаследованная Ю. Н. мечта – впрочем, он мог дать ее герою Элиаде взаймы, как и «солярность», чей зримый отпечаток лежал на личном, исповедуемом Стефановым культе, – осуществилась тоже?.. А может быть, так он предсказал себе будущее?

Таких предсказаний и вправду хватало. Когда пишущий эти строки впервые оказался в комнате Ю. Н., на бюро лежала египетская «Книга мертвых», изданная в середине XIX в. во Франции и любовно переплетенная теперешним владельцем. Было видно, как часто к ней обращаются. Недалеко на полке помещались еще несколько томов схожей тематики: от Раймонда Моуди до Бардо Тодол. Будучи уже знаком со стефановским «Новейшим сонником», я поначалу предположил, что все эти книги необходимы для большей уверенности путешественника во снах. К снам Ю. Н. относился не просто всерьез, а как к собственно реальной, в отличие от будничного бодрствования, части жизни. Отсюда брались сюжеты для прозы, здесь возникали образы, ради объяснения которых писались эссе, в этом мире жил язык стефановских стихов. Но позднее была возможность понять, что сны – всего лишь подготовка, репетиция, даже разведка той части «последнего пути», который доступен находящемуся пока «по эту сторону».

 

Сердце всех существ – смерть,

Бог, что гложет левый бок,

 

– написал Ю. Н. в 1997 г., но было бы глупо говорить о «возрастном». Подобные записи и есть то самое разворачивание мифа в жизни, о котором писал несколько преувеличивший усилия в собственном «развертывании» Яков Эммануилович Голосовкер – очень любимый Стефановым (не знаю, были ли они лично знакомы) мыслитель – помню, в начале наших бесед Ю. Н. спросил, кто для меня важнее: Голосовкер или Лосев, и, когда я выбрал последнего, почти заметно огорчился).

Итак, гимны смерти (богу Яме) слагались Стефановым долгие годы. В 1982 г., обремененный, как всегда, бытом и переводческой поденщиной, он писал:

 

Чего скрывать? С годами все сильнее

Завидую снесенным на погост,

Которые уже сразили змея

И перешли через Калинов мост.

 

Позднее, пытаясь определить важнейшие символы, исподволь им управляющие, Ю. Н. в пику Юнгу вспомнил Мост, Узкий Проход, Хищника-на-Свободе, Матерь-Змею, Заколдованный Лес, Гриб-Человека... «Недвижная темная река, – писал он о своей ночной подкладке, – в неведомом краю – речка Смородина, Стикс. Ненадежный Калинов мост – сколько раз я пытался пройти по нему, но удалось это всего единожды»3 – единожды до смерти, заметьте... Ю. Н. обживал будущее «постоянное место жительства», составляя своеобразную лоцию, в которой и «Сонник», и «Нить в неживых пространствах», и «Щепотка собственной плоти» (вместе с другими рассказами да еще целым обвалом предсмертной прозы) – подлинные труды по географии предстоящего.

Теперь уже эта лоция заставляет вспомнить о рыбаке из платоновского «Чевенгура». Пожалуй, здесь не объяснение, но аналогия человеческого типа, подобно Ю. Н. выпестованного на «ветхих опушках старых провинциальных городов» и получившего при рождении «сокровенного сердца человека», тоскующего от своего любопытства к смерти: «Втайне он вообще не верил в смерть, главное же, он хотел посмотреть – что там есть: может быть, гораздо интересней, чем жить в селе или на берегу озера; о видел смерть как другую губернию, которая расположена под небом, будто на дне прохладной воды, и она его влекла»4. А вот уже не рыбак с озера Мутево, а «простой орловский обыватель», как называл себя Ю. Н., в уединении Теплого Стана, гдже смерть – «предвестие о рождении в новый мир, который представлялся мне подобием ослепительно красивого крымского местечка Новый Свет, куда я попадал после долгих блужданий по безвыходным, казалось бы, подземельям...»5 Ничего не скажешь, народная черта сознания. Вообще, у Ю. Н. смерть – своеобразное средоточие оптимизма. Была на Афоне очень тонкая аскетическая практика: если монаху, некогда отрекавшемуся от Христа ради иной веры, случалось достичь высокой степени совершенства, но Боговидения не обрести, совет старцев с большой осторожностью (много соблазна) благословлял его явиться на место былого отречения и там, понося иноверческий закон, принять за Христа смерть... И вот в коротком миге между жизнью и смертью такой мученик приходил к цели своего монашества – видел Бога. Для Ю. Н., очевидно, с самого начала была ясна собственная немощь к сопротивлению «миру сему» – и он самовольно (без старцев) все надежды возложил на тот свет. Приготовления нашего героя выглядят далекими от традиционной аскезы, но это все-таки были приготовления, а не обыкновенная обывательская беспечность. Ю. Н., оставив Бога афонских монахов как окончательного арбитра, пробовал испытывать иных божеств (вернее, демонов) – и они его ободряли:

 

Шаг – и там, за порогом,

С глаз упадет короста.

Трудно, путник, стать богом.

Быть им легко и просто.

 

Или медлили с ответом – и Стефанов жаловался:

 

Звучит все непонятней и нелепей

Судьбы непредсказуемое слово

Не хочет от меня принять Асклепий

Ни петуха, ни сок болиголова.

 

А порой взывал в отчаянии к совсем уж чуждому:

 

Дай мне, Яма, навеки забыть о неком

Рифмоплете, терзавшем родную речь.

Я устал, владыка, быть человеком,

Пожалей меня и расчеловечь.


Спору нет, находились способы расчеловечивания и без участия индийского Ямы. Открывались ли таким образом пресловутые «скважины между мирами» или заливались, как будто оловом – трудно сказать. Иной раз я подселялся в этот миф, где жутковато грезилось Одином, Кали, где никто не оспаривал причудливой духовной иерархии, составлявшей едва ли не основное вещество Империи, существование которой – то в виде Поднебесной, то в римском обличии, то в образе Рейха (Гогенштауфенов или Гитлера) – также никто сомнению не подвергал. За стенами стефановской квартиры, за стеной его снов и бесед время было обратимо и не диктаторствовало бесконечно.

В последний год жизни Ю. Н. принялся в огромной количестве писать прозу – очевидно, ему казалось, что опыт невероятно трудного духовного единоборства, им переживаемого (в той крайней форме, когда удары, называемые в оккультной литературе «психическими», оборачиваются тяжелейшими телесными травмами), требует к себе внимания. Так миф о смерти был дополнен удивительными по трагичности, а часто – по художественному совершенству страницами: такими, как «Драпа святому Егорию» из «Драповых нид» или те главки из «Черной хартии», где речь идет о мучительных и желанных «глюках», уподобленных мартовским проталинам, которые в свою очередь похожи на «нежную зеленую плесень на препарате человеческого мозга, засунутого студентом-медиком... в тумбочку с хлебными корками и объедками плавленых сырков... Шелковистая, ровная, длинная плесень – таковы, думаю, волосы русалок: они расчесывают их при свете луны гребнями из человеческих костей...» Вот еще один большой текст, завершенный в августе 2000 года, накануне страшных больничных мытарств – «Человек – это звучит Голем». Почти необработанный мистический дневник, полный безблагодатных видений и синяков, поставленных жизнью душе, столь настойчиво изменяющей ей со смертью. «Неповторимое русское тавхидство» – так Ю. Н. обозначил здесь пройденный им еще не до конца путь. Тавхид (ат-ТАУХИД) в суфизме исламском понятие многозначное, включающее в себя и растворение человеческой воли в воле Божественной, и постижение того, что нет сущего, кроме Божества. И, наконец, самоуничтожение в физической, бытовой жизни человека, охваченного томлением по Божеству6. Хроника этого самоуничтожения и написана Ю. Н. способом, быть может, полуавтоматическим. Именно здесь, вослед своему давешнему сотоварищу по альманаху «Весть» Венедикту Ерофееву, Ю. Н., подошел, возможно, ближе кого бы то ни было к духовному смыслу русского пьянства (которое, понятно, далеко не единственная тема стефановского повествования). Только очень поверхностный человек не заметит религиозного момента в этом феномене. Пожалуй, здесь и заключено «самоуничтожение тоскующего о Боге человека», обозначенное словом «тавхид»7. Быть может, это и есть второй, как будто, путь, предписываемый манихейством или гностицизмом для своих последователей наряду с более традиционной аскезой. Богомильство (форма манихейства) известно на Руси с XI в., оно и могло так преобразиться в итоге... Недаром знахари, как правило, чрезвычайно пьющие люди. Впрочем, русские слова «знахарь», «знающий», «ведун», «ведьмак» не что иное, как перевод греческого слова «гностик».

В «Драповых нидах» смерть и бессмертие для Ю. Н. разделились, и первая приняла облик пошлой ученой дамочки Мары, окруженной инфернальной свитой. Странный перевертыш – если не знать вечного стефановского поиска Шакти, своей материально-мистической женской половины. В смертной женщине искал он существо, напоминающее Софию гностиков, валькирий германцев, фравати иранцев... Но, смело приступая к обожествлению, он почти всегда убеждался, что под маской Шакти кроется черная Кали, Софии – Ахамот, валькирии часто уносят героев не в Вальгаллу, а в Хель, и в светоносной деве фравати можно при желании найти черты иного светоносца, Люцифера... Как писал Роберт Грейвс, большой знаток такого рода отношений с Белой богиней:

 

В левой руке богини – ветвь айвы,

Пальчиком правой манит, улыбаясь.

Как может царь спастись?

По-царски за любовь он платит жизнью...8

 

А вот бессмертие в стефановских видениях нес на своем знамени Святой Георгий, понимавшийся Ю. Н. излишне «космично»9, но, кажется, любивший своего нерадивого подопечного. Это пришло на ум, когда тело Ю. Н., которому отдавали последнее целование в тушинском храме Преображения Господня, напомнило мне иссеченный в брани доспех духа...

 

II.   Немного жизнь

 

Теперь, полагаю, следует внятным образом сказать, кем был – и остался – в литературе Юрий Николаевич Стефанов. Начнем с основной до некоторых пор специальности – перевода. Почти незаметно в последние годы от нас ушла плеяда блестящих, культурнейших переводчиков, таких, например, как Андрей Сергеев или Вадим Козовой, продолжавших сложившуюся в русской литературе первых двух десятилетий ХХ в. школу. Это была традиция, ничего общего не имеющая со штемпелеванными косноязычными переводами, наводнившими страну в последнее десятилетие. Нет, тексты, рождавшиеся переводческим цехом еще совсем недавно (рождаются и теперь – но, увы, не доминируют), носили часто характер оригинального, первоклассного русского литературного произведения, отличались, помимо версификаторского мастерства, редким сочувствием переводимому автору, высокой научной эрудицией по части транскрибирования и комментариев, безупречным стилем... Все это безусловно относится и к многолетнему переводческому труду Ю. Н., в котором наш герой был традиционалистом не в меньшей степени, чем в любом другом деле. Здесь же традиция весьма наглядно выражена в ученичестве у великолепнейших Н. М. Любимова и Е. А. Гунста, предмете, самой законной гордости Стефанова.

Целый ряд вещей, пришедших к читателю при посредничестве Стефанова, стали подлинными событиями в нашей культуре последних десятилетий. Это, пожалуй, лучшие переводы стихотворений в прозе Артюра Рембо (чего стоит поразительное «Мистическое») – то немногое на русском, что вообще позволяет судить о специфике жанра. Это к сожалению немногие стихи Франсуа Вийона, Пьера Ронсара, Жерара де Нерваля, спрятанные в многочисленных когда-то антологиях и двуязычных сборниках. Это научные переводы средневековых литературных памятников – романа о Тристане и Изольде (для соответствующего тома «Библиотеки всемирной литературы»), средневековые французские фарсы (М.: Искусство, 1981) – и созданные им вослед пьесы фламандца Мишеля де Гельдерода. Пишущий эти строки застал в литературном институте время, когда вышедший в 1983 г. том Гельдерода «Театр», где, помимо перевода пьес «О дьяволе, который проповедовал чудеса» и «Исход актера», общая редактура была выполнена Ю. Н. Стефановым, считался едва ли не предметом культа среди студентов драматургического отделения... Добавим к этому переводы сложнейших гуманитарных текстов: «Бои за историю» Люсьена Февра, «Человек бунтующий» Альбера Камю, сочинения традиционалистов Рене Генона, Люка Бенуа, Фритьофа Шюона; еще не вышедший том замечательного французского ираниста Анри Корбена; наконец, ставший библиографической редкостью «Граф де Габалис» Монфокона де Виллара. Кроме того – Борхес, Кундера, Мерль, Вольтер, Бланшо... Одно перечисление этих, подчас тяготивших своего создателя, работ займет не одну страницу. Но как здесь не вспомнить поразительные по глубине раскрытия символов и по эзотерическому подтексту комментарии к «Гаспару из тьмы» Алоизиюса Бертрана, сделанные для серии «Литературные памятники» в 1981 (!) г.., а также составленный и откомментированный Ю. Н. том Бодлера «Об искусстве» (М.: Искусство, 1986)? Перед нами полный знаков безусловных побед послужной список далеко не последнего в стране переводчика с французского. Но это все-таки больше официальная, «совписовская» сторона творчества. А были и вторая, и третья, и четвертая стороны, важные самому Ю. Н. как дело жизни – совершенно без ложного пафоса.

Родившийся в 1939 г. в Орле, Юрий Стефанов пережил оккупацию – почти младенцем (он сохранил о ней самые радужные воспоминания), «прелести» военной и послевоенной жизни в провинции – вовсе не глухой, до известной степени сохранившей вековой уклад отношений... В конце 50-х учился в одном из московских медицинских институтов, где закончил, кажется, четыре курса, и был отчислен, получив, однако, не всю жизнь некоторое количество очень верных, достойных друзей из числа прежних однокашников. Как он сам позднее вспоминал, единственный предмет, за изучение которого в мединституте он получал неизменное «отлично», был латинский язык. Интересы Ю. Н. лежали в стороне от естественных наук: он писал стихи, уже известные узкому кругу энтузиастов, интересовался тем, что называл эзотерикой... Художник Владимир Ковенацкий, по собственной инициативе сведший знакомство с Ю. Н., выросшее в дружбу в буквальном смысле «до гробовой доски» (Ковенацкий умер раньше – и Ю. Н. посвятил ему замечательный мемуарный очерк), ввел Стефанова в сферу обитания так называемого «московского эзотерического подполья». Несколько (едва приметных тогда, но оказавшихся весомыми теперь) культурных точек, вроде подвала старого мага Деметриуса Лонго, блуждающего салона (ставшего известным под именем «школы Южина переулка») Ю. Мамлеева, библиотеки иностранной литературы, в которой уже в начале 60-х отчисленный из литинститута Евгений Головин и Юрий Стефанов читали Генона и Эволу... В этих местах возникла некая «дружба-вражда» Ю. Н., длившаяся десятилетиями, с Юрием Мамлеевым, Головиным, Гейдаром Джемалем (с другой стороны было поколение «смогистов», но их, видимо, считали не совсем «своими»)... Трудно сказать, на каких мистических (нет сомнения, что они были) общих переживаниях устраивалась такая общность – с интеллектуальными интересами, как мы видели, дело обстоит яснее. Когда все эти имена стали сами собой появляться в печати, не пользуясь своеобразной контрабандой составительства или перевода, их внутреннее единство, общий миф или полумечта об утопленном в веках, подобно Гиперборее, духовном братстве стали ощущаться очень явственно, хотя тот же Стефанов всегда подчеркивал свое одинокое положение. Не могу преодолеть соблазн – и не процитировать пространное замечание В. Ф. Ходасевича о символистах, очень идущее к московским эзотерикам 50–60-х годов: «Тот, кто дышал этим воздухом символизма, навсегда уже чем-то отмечен, какими-то особыми признаками (дурными или хорошими, или и дурными и хорошими, – это вопрос особый). И «люди символизма» и его окрестностей умеют узнавать друг друга. В них что-то есть общее, и не в писаниях только, но также в личностях. Они могут и не любить друг друга, и враждовать, и не ценить высоко... Но это не связь людей одной эпохи. Они – свои, «поневоле братья» – перед лицов своих современников-чужаков. И с чужими такими сколько бы ни заключали они союзов, литературных, журнальных или каких угодно, – порода все-таки себя выдаст; связь рано или поздно окажется искусственной и либо ослабнет, либо порвется вовсе. Потому-то, с другой стороны, так легко и вступают они в разные союзы, что для них все «чужие» в последнем счете равны. Люди символизма «не скрещиваются». Тут – закон, биология культуры»10. Последние строки, как кажется, звучат предупреждением нередким еще совсем недавно людям, рвущимся войти «в круг Головина», «в круг Джемаля», «в круг Стефанова»...

Неблагодарным занятием было бы выстраивать картину того духовного процесса, в котором Юрия Стефанова просквозило «ледяным ветром метафизики» (Георгий Иванов) – и по причине неуловимости маргинальных токов, их разнообразия и взаимонесочетаемости, и потому, что многие участники движения живы и, возможно, пишут какие-то ключевые воспоминания обо всем этом. Хотя кое-что уже написано и надиктовано, в том числе и самим Стефановым11. Но, повторимся, духовный фундамент личности Стефанова был заложен именно в те годы. Тогда он нашел духовных авторитетов, отношений с которыми уже ничто не могло поколебать. Тогда же определилось и враждебное чувство к теософии, Рерихам, к особо презираемому Гурджиеву: «И Гурджиев, и Идрис Шах в те годы, сорок лет назад, были куда более популярны, чем, скажем, Элиаде, Генон... Я ни разу не слышал из уст Мамлеева или, скажем, из уст Ковенацкого... имя Генона; но Гурджиев... переводился, читался по-французски и по-английски... Думаю, что он был ужасно ловкий человек... Для меня это личность, которая за счет своих немалых психических способностей просто вытягивает для себя все – и мужчин, и баб, и водку, и деньги...»12 Этот антагонизм позднее оформился в один из постоянных мотивов стефановской публицистики.

Однако, не забудем вот что – маргиналом после отчисления из мединститута Ю. Н. не стал. Он закончил искусствоведческое отделение МГУ, более десяти лет работал научным сотрудником в комитете по охране памятников, в музее, пока, наконец, с начала 70-х не позволил себе полностью перейти на «творческие хлеба» переводчика. Кроме того, с начала 60-х мы периодически находим его семейным человеком, отцом. К тому же он предпочитал вообще не соприкасаться с режимом, тем более ему противостоять. Понятно, почему после приглашения на один из литературно-правозащитных вечеров Ю. Н. съязвил: «Все они считали меня диссидентом, а я и не знал, что я диссидент...»13

Об официальной переводческой работе Юрия Стефанова мы уже говорили, а самостоятельное дело, которому он служил последнее десятилетие жизни с редкой самоотверженностью, игнорируя коммерческие заказы и превозмогая бытовые лишения, началось в 1989 г. Тогда вышел в свет альманах «Весть», объявленный «первым советским независимым изданием». Этот том у большинства читающих людей связан прежде всего с основной своей публикацией – «Москвой–Петушками» Венедикта Ерофеева, но там же состоялся и прозаический дебют Юрия Стефанова с повестью «Закудыкина гора» – вещью, имеющей множество не утраченных со временем достоинств. В 1991 г. случилось не менее знаменательное событие – первое русское издание Рене Генона, подготовленное Ю. Н. Несколько статей и рассказ о самом «каирском отшельнике», выгодно отличавшийся от последующих довольно провокационных выступлений на эту тему Александра Дугина, сделавшего традиционализму в России основную рекламу...

Обстановку начала 90-х годов характеризует массовое увлечение традиционными – и не очень – духовными учениями и практиками. Это увлечение переживало тогда «романтический», почти бескорыстный период, когда «духовность» еще не стала, как теперь, всего лишь одним из средств заработка. Просто после бесконечных лет гнетущего материализма и, как теперь видно, непревозмогаемого практицизма, дух требовал возможности «отдышаться»... Среди особенно популярных у домохозяек и «технической интеллигенции» Блаватской, Рерихов, Штейнера, Папюса и Гурджиева традиционализм Рене Генона и других его соратников выглядел как-то пристойно. С известной долей академического лоска, без напускного тумана и нелепиц, но с вполне обозначенной принадлежностью к традиционным конфессиям или с «не вполне обозначенной» – к так называемым «инициатическим центрам», авторы этого круга объясняли кризисность современного мира, его инфернальный символизм – и доказывали необходимость существования в той извечной системе координат, что сохранялась «внутренним кругом» мировых религий со времен первого Откровения. Они, Генон и другие, словно бы отвечали на вопросы, столь обильно расставленные русской религиозной философией. Понятно, что люди, приобщавшие нас к этому знанию, заочно выглядели более чем респектабельно...

В 1991 г. под маркой петербургского издательства «Судостроение», а позднее под собственным названием возникло издательство «Terra Incognita», объединившее на короткое время в общем деле Е. Головина, Ю. Стефанова, Вл. Крюкова. Издательство успело напечатать две книги Густава Майринка (одну – дважды, с одинаковым содержанием, но разными названиями) и книгу Г. Ф. Лавкрафта, тираж которой исчез где-то на пути из Киргизии, где его печатали... Среди прочего, был издан майринковский «Ангел западного окна», снабженный совершенно невероятным головинским комментарием – и очень заинтересовавшим меня тогда предисловием Стефанова «...Следы огня...». Дело в том, что, размышляя над судьбой философа Вл. Соловьева, его предшественников и последователей, я стал приходить к выводу о демонической природе пресловутой «вечной женственности», ими воспетой, а также обнаружил некую общность, которую кроме как духовным братством назвать было нельзя и которое тоже в достаточной мере было связано с софианскими идеями. Нечто созвучное моим мыслям было заключено в «Ангеле» (недаром в конце 20-х годов его столь пристально прочел – как «послесловие» к «серебряному веку» – и пережил  М. А. Кузмин14), но более того – в стефановском предисловии. Откровенно сказать, я подумал, что Ю. Н. знаком с тем самым братством, и не интуитивно, как я, а вполне реально. Итак, жажда получить определенное знание была, но обыкновенная в таком деле робость (в первые две встречи со Стефановым я заикался от этой самой робости) сдерживала меня. Наконец, когда «Вопросы философии» напечатали геноновского «Царя мира» в переводе Стефанова (апрель 1993), мысль о знакомстве весьма настойчиво стала приходить на ум. Летом 1993 я отправился в редакцию журнала «Согласие», который вместе с наследовавшими «Весть» «Комментариями» много в свое время сделал для публикации оригинальных стефановских текстов: поэм «Гора губительная» и «Конь осьминог» (сильный и странный текст, воскрешающий архаику германского мифа в современном сознании; поэма посвящена памяти Л. Н. Гумилева – одного из немногих наглядных проявлений любви к столь родственному Ю. Н. духовному писателю), прозы... Меня интересовала напечатанная еще в 1991 г. стефановская повесть «Новейший сонник», первый по времени мистический отчет нашего героя о сновидениях. В редакции мне тотчас представили автора повести – так и началось восьмилетнее мое ученичество у Ю. Н. К слову, ожидаемой внешней «респектабельности» за ним не наблюдалось, но внутреннее достоинство присутствовало в полной мере – и в таких формах, которых, возможно, и нет уже в природе на русских пространствах.

Совсем скоро «Согласие» прекратилось как журнал, как ранее исчезла «Terra Incognita». Но тогдашний издательский гигант, «Северо-Запад», стал готовить серию «черной фантастики» «Гримуар»: намечались к изданию собрания сочинений Г. Ф. Лавкрафта, Г. Майринка, тома А. Макена, О. Блэквуда, Ж.-Ш. Гюисманса, К. Сеньоля и многих других... Однако, пожар в этои петербургском издательстве поставил точку в начинаниях, от которых у Ю. Н. осталось несколько прекрасных статей, увидевших свет в периодике.

В 1994 г. в квартире Стефанова появился Артур Медведев, главный редактор журнала «Волшебная гора». Артур сыграл огромную роль в публикации стефановских стихов, прозы, эссеистики, переводов. По его инициативе издательство Елены Пахомовой выпустило в 1997 г. две поэтические книги Ю. Н.: «Коня осьминога» и «Заклинания». Вместе с Артуром в стенах стефановского убежища вновь стали появляться представители зарубежных традиционалистских центров, русские авторы этого направления... Также в 1995 антропософское издательство «Энигма» (бывший «Ной»), пожелав разбавить своего бесконечного доктора Штейнера классикой эзотерики, дало на какое-то время Ю. Н. возможность заработка и самореализации... Но после 1997 г. «Энигма» прекратила деятельность, а «Волшебная гора» перестала издаваться после 1998, и судьба вновь отыгралась на своевольном Стефанове. Если бы не мимолетные, близкие Ю. Н. заказы нескольких издательств («Ладомир», «Иван Лимбах», «Азбука-Классика») и не сотрудничество с альманахом «Контекст-9», то вода забвения, боюсь, основательно накрыла бы отшельника Теплого Стана, лихорадочно записывавшего свою итоговую прозу.

90-е годы вопреки ожиданиям вернули Ю. Н. к полуофициальному существованию в литературе: он, как уже говорилось, отказывался по преимуществу от продолжения переводческой поденщины, хотя бы она и сулила ему известную меру достатка. А то, ради чего он жил и работал, не очень волновало советского ...? типа редакторов так называемых «официальных» толстых журналов и «менеджмент» богатых издательств. Ю. Н. был, как сейчас принято говорить, «неформат», то есть полностью не совпадал со стандартом потребления для новых мещан, «не продавался». Но он мужественно принял это, до конца исполнив свой литераторский долг таким образом, как его понимал.

 

III. Вера

 

Писать о Ю. Н. Стефанове как о «видном представителе философии традиционализма в России» было бы неправильно. В жизни он был как раз довольно «невидным», но не в этом дело – просто к традиционализму Стефанов относился по-своему, понимал его как известную сумму образов, схожих с известными уже по снам и видениям. Но образы эти у Рене Генона, Мирчи Элиаде или Юлиуса Эволы были не просто названы, но этически и метафизически определены, снабжены родословной. Традиционализм при поэтическом сознании Ю. Н. играл роль, так сказать, мага при медиуме – помогал «различению духов», ориентировал в потустороннем, к которому все сильнее и сильнее начинало прибивать и окружающий дневной мир. Так что философии в стефановском случае делать практически нечего, а вот поэтика здесь вполне уместна.

Положение Ю. Н. интересно тем, что используя по преимуществу те же источники, что и большинство европейских оккультистов-неогностиков, он пытался опровергнуть учения последних, обратить людей, им следовавших, на путь подлинной традиции, возможный лишь в лоне исторических религий. Часто Ю. Н. рискованно далеко отходил сам от защищаемой твердыни, но эффект воздействия его текстов был, все-таки, скорее положительным. Так или иначе пытаясь определить временной фон для его, прежде всего, эссеистики, нужно согласиться с тем, что это, во-первых, увлечения эзотерического подполья 60-х, а во-вторых, многократное увеличение похожих интересов у публики начала 90-х. К интеллектуальной ситуации этих лет и обращен у Стефанова полемический элемент сочинений. О том же, что не очень зависело от времени, поговорим особо.

Как мне представляется, главной традицией, к которой апеллировал Юрий Стефанов, был прежде всего его собственный визионерский опыт. Тексты, которые в той или иной мере с этим опытом совпадали, были почитаемы всю жизнь, вопреки их подчас очевидной слабости во всех смыслах. Так, очень долго я недоумевал, как «рыцарь традиции» мог столь безоговорочно увлечься Даниилом Андреевым, чья мифология русской культуры ближе всего стоит по взглядам к либерально-интеллигентской публицистике начала ХХ в. (даже «Вехи» рядом с Андреевым выглядят как проявление «демона великодержавности»); чей антимонархизм вполне сопоставим с гурджиевским; чья поэзия – по преимуществу графоманство с элементами соцреализма (недаром ее так любят в провинциальных писательских организациях), обращенными к утопии «Розы мира»; чьи видения, строго говоря, – внеконфессиональная духовная прелесть, которую Рене Генон мог бы назвать и псевдо-инициатической, и контр-инициатической?.. Не замечал, казалось, Ю. Н. и того, что язык «Розы мира» частенько сбивается на суконный бюрократический воляпюк в духе 30-х годов, а само итоговое мироустройство напоминает карнавал в зоне, где Андреев отвел себе роль не заключенного, а начальника по режиму... Любопытно, что нелепицу стиля и псевдоэзотерических неологизмов Стефанов очень хорошо чувствовал у того же Гурджиева – но Андреев был вне критики... Эту привязанность объяснить себе я смог годы спустя из обмолвок и аналогий. Во-первых, корни Андреева – в Орле, родине Ю. Н., а сходство интересов обостряет чувство землячества. Во-вторых, практически всю жизнь Даниил Леонидович прожил в Москве на Малом Левшинском переулке, в доме своих приемных родителей Добровых. Здесь посещали его многочисленные видения, здесь был его, по выражению Мирчи Элиаде, «Мировой Столп», что позволило Ю. Н. написать в повести «Человек – это звучит Голем»: «Сердце лунного мира оказалось всего в двух шагах от Тринадцатого дома – и было как две капли крови похоже на обитель Добровых в Малом Левшинском».

Дом 5 по Малому Левшинскому – дом Добровых, а дом 13 –  тот,где Ю.Н. провел лучшие годы своей молодости. Снова совпадение – одно из тех, что никак не сочтешь случайным… Андреев умер в 1959 г., а в начале 60-х близ его дома появился Стефанов, которого, по его же словам, люди, знавшие Даниила Леонидовича, находили очень похожим на создателя «Розы мира» – пока внешне… Наконец, итогом такого рода совпадений было личное знакомство во время круиза на речном теплоходе, устроенном журналом «Урания» в 1998 г.15, с вдовой Даниила Андреева. К этому событию Ю. Н. отнесся более чем серьезно: «…»желанное странствие» обернулось для меня не столько путем к Премудрости, сколько встречей с нею. <…> В лице Аллы Александровны, в ее царственно-простых манерах, в ее слепых и всевидящих глазах мне предстояло живое воплощение Традиции, «золотой цепи», связующей надмирную полноту и многомерность с нашим донельзя уплощенным и упрощенным мирком…» («Драповые ниды»). Во всем этом, кажется, был изрядный момент самоотождествления с Андреевым16, создателем стихийной системы – пусть и псевдо, но все же гностической. Вполне возможно, что нечто похожее наблюдалось и по отношению к Юрию Николаеву, автору знаменитой книги о гностиках «В поисках за Божеством» (СПб., 1913), прочитанной Ю. Н. в молодости и очень им ценимой. В имени автора можно было предположить псевдоним, но почти собственный, какого-нибудь Юрия Николаевича; а вот с фактом, что автор – дама, ученица Папюса Юлия Николаевна Данзас, смириться было невозможно. И в последней своей заметке, посвященной «Гностикам» Ж.. Лакарьера Ю. Н., полагаю, сознательно «забыл» имя «той ученой дамы»…

Сновидцы мировой культуры были в первых рядах его авторитетов – ведь, как уже говорилось, именно сны можно считать стефановским «астралом». Это Босх, герой искусствоведческого диплома Ю. Н., а также его рассказа и эссе, Густав Майринк, Говард Филлипс Лавкрафт, потусторонний диалог с которыми был так силен, что, по воспоминаниям нашей общей знакомой, Ю. Н. в предсмертном просветлении прошептал, что «видел такое, чего ни Майринк, ни Лавкрафт…» Итак, все это можно назвать своеобразной «корпоративной солидарностью» сновидцев, которую Стефанов отстаивал даже в мелочах – с той верностью, на которую редко кто способен.

Отрицательный герой этой системы – Г. Гурджиев – был каким-то личным бесом Ю. Н. (как Генон – «ангелом»), объектом ненависти, искоренения, «маленьким Люцифером». Вопрос, однако, в том, кого противопоставляли «кавказскому магу». Из положительных фигур первый, как сказано, Генон. А вот дальше: П. Д. Успенский, автор настольной книги Ю. Н. «Фрагменты неизвестного учения» (так по-французски, английский и русский варианты названы»Новая модель вселенной») – сам был учеником Гурджиева. Идрис Шах же, сочтенный в далекие 60-е «главным суфием современности», оказался вообще наследником Гурджиева, да еще – под псевдонимом Рафаэль Лефорт – автором литературно уничтоженной Стефановым книжечки «Учителя Гурджиева»17. Но это еще не все – подчас у самого Ю. Н. можно найти характерные параллели. В поэтической молитве к индийскому богу-демону Яме он пишет:

 

Буду ластиться я к твоим коленям,

Буду черен, зол и четырехглаз,

И уже не стихами, а воем-пеньем

Я, о царь мой, восславлю тебя не раз.

 

Любопытно, что похожую метаморфозу со своими учениками, по свидетельству очевидцев, творил именно Гурджиев в действе, названном «Поклонение диаволу»: учение «подходил к трону до такой степени согбенный, что был почти как на четвереньках. Ужас! Своими ужимками он напоминал мне собаку, которая сошла с ума. <…> И вот он по-собачьи подходит к своему лжепокровителю – коронованному дьяволу на троне. Но когда он подобрался к нему вплотную, что он сделал? Он оскалил белын зубы и три раза схватил ими воздух; как бы хотел укусить дьявола за ногу. Но не укусил, а проковылял мимо трона в левую кулису»18. Чувствовал ли Стефанов эту двусмысленность в своем литературном облике? Безусловно. Но до тех пор, пока зависел только от себя, говорил так, как в «Драповых нидах»: «Моя правда – черная вода сновидений, питающая эти вот словесные уэки, корявые ростки-недомерки. Выведи их на чистую воду – и они на самом деле станут мотками ржавой колючей проволоки, позеленевшими сухими корками, «требующими литературной правки». Но мне не надо никакой «реализации», способной «улучшить текст». Мне дорога моя черная вода, дающая хотя бы обманчивое впечатление глубины». Нет на самом деле занятия глупее, чем доказывать правоту или неправоту Стефанова. Он прожил жизнь – это был тяжкий труд – по-своему, периодически меняя все вокруг себя в физическом мире: часто оказывался на пороге мира потустороннего. Опыт, что стал предметом нашего разговора, дорого стоил самому Ю. Н., но имеет еще и ту безусловную ценность, о которой почти сто лет назад писали, издавая духовидческие сочинения возомнившей себя Софией-Премудростью А. Н. Шмидт, С. Н. Булгаков и П. А. Флоренский: «…все вообще творчество А. Н. относится к типу мистики, естественных (и в этом смысле безблагодатных) прозрений человека в глубину мира. В основе этой мистики обычно лежит подлинный опыт, который однако преломляется через призму «психологизмов» и наряду с ценными мистическими открытиями способен приводить к абнррациям и ошибкам <…> Для того же читателя, который не захочет увидать в сочинениях А. Н-ны ничего, кроме хул и ересей, вытекающих из злой воли, остается признать здесь прямое воздействие «духа лестча», мистический обман (полезно наперед знать и прельщения, хотя бы чтобы их остерегаться)»19…

Но была ли некая положительная духовная система, исповедуемая Ю. Н.? Конечно. Прежде всего он считал себя – а в итоге и оказался – православным человеком. Но выбравшим, как писал о христианском художнике Мандельштам, «жмурки и прятки духа»20… «Я избавился от неверия в Бога лет в семь, – так я и верю в Бога; но еретически верю, не в согласии с катехизисом,» – говорил Ю. Н.21.

Указывая на тексты, в которых очевидна и эта вера, и ереси, необходимо учесть вот что – Юрий Стефанов все последние годы мечтал создать какую-нибудь убедительную литературную мистификацию (так он расценивал, например, свою «Черную хартию»). Значит, нет уверенности, что, излагая его маркионито-каинитский символ веры, мы не мистифицируем самих себя. Хотя, конечно, году в 1995–1996 все мы – и набиравший текст Артур Медведев, и директор «Энигмы» г-н Петросян, и я – были не на шутку напуганы полным вариантом стефановской статьи о Жерале де Нервале (вроде бы) «Сыны огня, дети вдовы». Напуганы настолько, что в изначальном виде в 1996 г. статья свет не увидела, пропал ее набор – и если бы не случайно завалявшийся первый оттиск, исчезла бы навсегда.

Главным фактором раздражения был своеобразный «сатанизм», недвусмысленно источаемый этим текстом: «Но если манихействующие умы средневековья все же не решались отождествить «светлого Бога» с сатаной, то эпоха романтизма в лице ее бунтарски настроенных поэтов и художников принялась не только оправдывать, но и всячески поэтизировать люциферическую стихию… Что же касается самого Нерваля, то он… создает трагически убедительную версию оправдания – нет, не сатаны, до этого не дошло! – а Каина иеаго потомков-каинитов. <…> Расправа над Авелем – это не столько реальное человекоубийсиво, сколько символическое богоубийство. Но Бог, на которого посягнул Каин, был, по мысли Нерваля, не истинным Богом, а Сатаниилом богомильских сказаний…» Несколько лет спустя, когда Ю. Н. закончил рассказ «День седьмой», в котором штурм Иерихона Иисусом Навином показан со стороны осажденных, вызывающих полное сочувствие автора – новый испуг того же свойства, что и первый… Здесь была едва ли не издевка над Богом Ветхого Завета… Наконец, предсмертный текст, посвященный книге Лакарьера «Гностики» подтвердил уже не страх, а догадку – мы имеем дело с абсолютной вживаемостью современного человека в древний гностический миф. Ю. Н., как мне представляется, считал гностиков не умершей и не стилизованной сектой, а духовным братством. Очевидно, что это – очень дорогое для Стефанова понятие, которое он вовсе не связывал с каким-либо конкретным тайным обществом, а видел такое братство неким духовным союзом в вечности. Более того, если говорить начистоту, то гностицизм, вероятно, был для Стефанова синонимом «золотой цепи» Традиции, составляющей «внутренний круг» всех мировых религий. Итак, духовным братством, – оставившим непосредственный след в манихействе, а позднее воплотившимся в богомилов, через них – в русских сектантов и раскольников, а также в альбигойцев, алхимиков, тамплиеров, розенкрейцеров и т. д. Исламские симпатии Ю. Н. объясняются тем, что он считал последователей пророка теми же гностиками (как считают их таковыми Р. Генон, Ф. Шюон, А. Корбен), взявшими исторический реванш у «господствующих религий». Кроме того, в советской реальности Ю. Н. видел своих единомышленников – и едва ли не посвященных – в Данииле Андреева и Льве Гумилеве (для этого последнего дуалистическая, гностико-манихейская традиция тоже очевидна на протяжении всей мировой истории22. Существование братства подтверждали книги традициоалистов, «черные серии» Луи Повеля, с завидным постоянством поступавшие к Стефанову с конца 60-х, посещения странных людей, среди которых были немецкий иезуит, потомок тевтонских рыцарей, исландский художник, изобразивший Ю. Н. в образе Одина, французская буддистка… Как видим, цепь не была столь уж «виртуальной». В атмосфере гностицизма существовали в начале ХХ века русские символисты (как мы узнаем из воспоминаний Андрея Белого о Блоке и вторящих им глав «Розы мира), и эту же атмосферу унаследовали русские «монпарнасцы», молодое в 20–30-е годы поколение эмиграции, чьим негласным лидером был Борис Поплавский, а французскими современниками и собеседниками – Дени Сора, Жак Бержье… «Спор о Маркионе», если анализировать мемуары, скажем, В. С. Яновского, в той среде был обыкновенным делом23. Возможно, тема воскресла в разговорах Стефанова с Натальей Ивановной Столяровой, невестой Б. Поплавского, о которых наш герой лишь начал, увы, вспоминать24… А ведь поиск братских следов существовал и на других уровнях – я помню высокую, худощавую, немного согбенную фигуру еще незнакомого Ю. Н. среди посетителей розенкрейцеровских лекций в библиотеке иностранной литературы в 1993 г., когда веселили сердце буклеты с фотографиями последней альбигойской твердыни – Монсегюра, а под стеклом лежали богатства масонских библиотек XVI–XVIII в. А еще многое мог бы рассказать Ю. Н. о своих поездках на Волгу, в Романов-Борисоглебск (по-нынешнему – Тутаев) или другие богатые на прошлое места.

Итак, линия противопоставления Ветхого и Нового Заветов (а Новый Завет был весьма Ю. Н. почитаем как «самая эзотерическая книга»), идущая от Маркиона, офитов – к каинитам, для которых «не один только Каин, но и другие противники ветхозаветного Иеговы25, как, например, Исав, жители Содома и Гоморры, Корей, Дафан и Авирон и пр. были… носителями высшего откровения, и во имя его восстали против Демиурга, т. е. против низших мировых законов»26, – была оживлена в сочинениях Стефанова в роли «метатекста» или «сокровенного знания». В таком противопоставлении обнаруживается и корень разоблачительного тона Ю. Н. по отношению к «богоизбранному народу». Впрочем, это не касалось тех течений мысли, которые можно назвать «иудейским гностицизмом» – Талмуда, Мидрашей, Агады, Каббалы и прочих учений, блестяще описанных Гершомом Шолемом, перед которым Ю. Н. благоговел. Мало того, в стефановской гностической системе вполне уверенно обживались и языческие элементы…

Очень интересен в связи со всем этим предпоследний по времени написания текст Стефанова «Капитан Копейкин под флагом «Веселого Роджера»« – исследовательская фантасмогория, посвященная «Острову сокровищ» Р. Л. Стивенсона и его литературно-мифическим параллелям. Гностический подтекст здесь кроется в именах главных героев романа, пиратов. Они ведь не просто «джентльмены удачи» или «вольное братство» – они входят в то самое духовное братство, о котором мы ведем речь. Пираты – наследники или метафора древней гностической секты ператов, которые опять-таки были «враждебны библейской традиции, изъяснявшейся ими также в смысле отождествления Иеговы с низшей космической силой, противополагаемой Высшему Божеству». «Ператы» значит «переправляющиеся, потусторонние», те, кто преодолевает мистическую переправу через океан бытия «из низшего мира в высший»27. А ведь образ этой переправы – главный символ для самого Стефанова: «Калинов мост», «Конь-осьминог» и т. п. Что же касается эссе о Стивенсоне, то в нем подлинным пиратом-ператом оказывается Джим (Иаков) Хоккинс, победитель Израэля Хэндса – если пользоваться библейскими ассоциациями с Иаковом-Израилем, то свое второе, богоборческое «я». Оптимистичный финал для еще одного настоящего пирата этого текста – Ю. Н. Стефанова.

Любопытно, что из-за симпатий  Каину он входит в противоречие со своим любимым Геноном, для которого земледелец Каин, предок оседлых народов, персонаж, в общем-то, глубоко отрицательный – ведь оседлость, им олицетворяемая, ведет к исчезновению кочевников (главных носителей принятого Геноном ислама) – и, метафизически, к отвердению мира. Вдобавок, оседлость в крайнем своем проявлении «может приводить лишь к наиболее грубым формам безысходного материализма»28. А еще Генон всячески подчеркивал демонический аспект металлургии, связанной с воспетым Нервалем и Стефановым потомком Каина Адонирамом29. Причем в этом случае Стефанов, бывало, сходился с Геноном во взглядах – например, когда в 1999 г. писал повесть «Медный лоб» – о начале «железного века». Но главное, что лежит в основе упрека Иегове, который «отверг бескровную жертву трудолюбивого земледельца Каина, приняв кровавое приношение его брата, ленивого пастуха Авеля» – так называемый «личный мотив». Здесь многократно говорилось о важности для Стефанова собственного опыта – не с меньшим вниманием относился наш герой к символам своей «самости»: знаку Зодиака (Рак), святому покровителю (Георгий Победоносец) – а значит и к имени. Что же, против себя, как видо, не пойдешь, ведь «Юрий» («Георгиос») означает «земледелец». Пахарь, «орарь», «арий» уже для Генона синонимы, означающие высшую касту. Недаром Ю. Н. очень любил слова Рембо о том, что «рука пишущего стоит руки пашущего». Добавлю к этому еще и слова В. В. Розанова, человеческим типом очень схожего со Стефановым, из «Апокалипсис нашего времени»: «Земля есть Каинова и земля есть Авелева. И твоя, русский, земля есть Каинова»30…

О стефановском гностицизме следует вот что еще знать: совершенно очевидно, что Ю. Н. вслед за другим своим до известной степени двойником, Юрие Николаевым («В поисках за Божеством»), считал, что гностическая традиция укрылась также и в учении Православной церкви. Возможно, открытие такого предположения в реальности было одним из главных ожиданий его жизни. Известна ли теперь ему правда об этом?..

 

 

Эпилог

 

Не знаю, стоит ли поднимать вопрос о тождестве личности и сочинений Ю. Н. Стефанова. Во всяком случае, здесь говорилось скорее об авторском образе в писаниях Ю. Н., о лирическом герое, о литературной репутации. Что же до личности…

Внешне он мало походил на писателя, но в известном смысле мог сойти за суфия или дервиша. Высокий, худощавый, с медленными болезненными движениями, прерывистой неторопливой речью. Седая короткая стрижка, борода, довольно крупный нос, бело-голубые (сам он считал, что зеленые) большие глаза, близорукие и выцветающие. Дома он когда-то носил полосатый стеганый бухарский халат, который очень шел и к нему, и к его внутреннему миру. При внешней неспешности, он любил духовные приключения и пограничные состояния – а может быть, и тяготился ими, не подавая вида. Табачный дым вокруг него напоминал мистериальные курения или пар от болот Гадеса. Одна стена его комнаты была украшена православными иконами северных писем, другая – прялками с языческим орнаментом, статуэтками Будды и прочими диковинами. Он был необычайно учтив и обладал столь немногими слабостями, что огорчался, когда этим слабостям не оказывали снисхождения…

 

июль–август 2001 г.

 

 

[1] Почитаемый Стефановым Идрис Шах умер в 1996 г. «безупречной с точки зрения астрологии смертью, позволив Зодиаку сместиться ровно на 1 градус с момента своего рождения».

2 Стефанов Ю. Н. Конченое уравнение, или Ночь духов // Элиаде М. Под тенью лилии. Избр. проза. М., 1996. С. 855.

3 Волшебная  гора. М., 1995. Вып III. С. 315.

4 Платонов А. П. Ювенильное море. Повести, роман. М., 1988. С. 192.

5 Волшебная гора... С. 316. Нечто похожее в раннем детстве испытал Даниил Андреев (безусловный для Ю. Н. авторитет), о котором вдова вспоминала: «...тоска по бабушке, желание увидать незнакомую мать и сложившееся в детской душе представление о смерти как дороге в рай причели к неожиданному результату. Летом... мальчика поймали на мосту через речку, когда он собрался топиться, – не от горя, а от страстного желания увидать потерянных близких» (Андреева А. Д. Жизнь Даниила Андреева, рассказанная его женой // Андреев Д. Л. Собр. Соч. в 3-х т. М., 1993. Т. 1. С. 8). Любопытно, как в этом случае совпали мотивы «Чевенгура» (кроме уже помянутых – еще и финала романа) и взгляды самого Стефанова на смерть.

6 Ислам. Энциклопедический словарь. М., 1991. С. 232.

7 Это похоже на слова Ю. Данзас (Ю. Николаева) о Дионисе таинств, «образце страждущей духовной сущности, терзающейся в разделении между Божеством и материей» (Николаев Ю. В поисках Божества. Киев, 1995. С. 29). Стоит ли говорить лишний раз, что Дионис, среди прочего – «изобретатель» вина в древнегреческой мифологии? Но как «божество земледельческого круга» (А. Ф. Лосев), он вполне сопоставим с Каином, образ которого много значил для Ю. Н. Стефанова (о чем – ниже). Свт. Василий Великий, например, называл похмелье «Каиновым проклятьем» (Свт. Василий Великий. Творения. М., 1846. Ч. IV. С. 251.).

8 Пер. с англ. В. Британишского из книги: Западноевропейская поэзия ХХ века. М., 1977. С. 95.

9 Имеется в виду «космическое» (по М. Элиаде) или «народное», полуязыческое христианство.

10 Ходасевич В. Ф. Колеблемый треножник. Избранное. М., 1991. С. 545.

11 См.: Стефанов Ю. «Я весь – огромный штихель...» // Волшебная гора. М., 1995. Вып. III. С. 324–333; Его же: О Мамлееве, Гурджиеве, Пелевине и не только // Контекст-9. М., 1997. Вып. 2. С. 117–126; Л. Поликовская – И. Бокштейн. Площадь Маяковского – Тель-Авив. Там же. С. 75–98. Поликовская  Л. Мы предчувствие... предтеча... Площадь Маяковского 1958–1965. М., 1997; Ровнер А. Третья культура. СПб, 1996; Unio Mistica. Беседа В. Куллэ с Ю. Мамлеевым и С. Рябовым // Литературное обозрение. 1998. № 2. С. 68–74.

12 Контекст-9. Вып. 2... С. 118.

13 Там же. С. 123.

14 Богомолов Н. А. Михаил Кузмин: статьи и материалы. М., 1995. С. 151–162.

15 Круиз этот впечатлил Ю. Н. больше, чем состоявшаяся накануне поездка в Святую землю.

16 Самоотождествление с духовным учителем можно встретить в суфийской практике: поэт  Джалаледдин Руми (1207–1273) после бесследного исчезновения своего наставника Шамсиддина Табризи создал посвященный ему «Диван» – собрание экстатических экспромтов, в которых духовно перевоплотился в погибшего друга.

17 См.: Вашингтон П. Бабуин мадам Блаватской. М., 1998. С. 445; Стефанов Ю. Analecta Philologiae // Комментарии. М., 1995. № 4. С. 150–151.

18 Жуков Д. Встречи с ясновидцами. Главы из повести // Слово. 1990. № 10. С. 81–82.

19 Булгаков С. Н., Флоренский П. А. Анна Николаевна Шмидт (1851–1905) // Шмидт А. Н. Третий завет. СПб., 1993. С. 190.

20 Ввиду особой важности этих мыслей в случае Ю. Н., приведем их в более полном объеме. Итак, О. Э. Мандельштам говорил в докладе «Срябин и христианство»: «Искусство не может быть жертвой, ибо она уже совершилась, не может быть искуплением, ибо мир вместе с художником уже искуплен, – что же остается? Радостное Богообщение, как бы игра Отца с детьми, жмурки и прятки духа! Божественная иллюзия искупления, заключающаяся в христианском искусстве, объясняется именно этой игрой с нами Божества, Которое позволяет нам блуждать по тропинкам мистерии, с тем чтобы мы как бы сами от себя напали на искупление, пережив катарсис, искупление в искусстве. Христианские художники – как бы вольноотпущенники идеи искупления, а не рабы и не проповедники» (Мандельштам О. Э. Сочинения в 2-х т. М., 1990. Т. 2. С. 158).

21 Контекст-9. Вып. 2… С. 119.

22 В одном из интервью Л. Н. Гумилев говорил о своем общении с эфталитским (исмаилитским) старцем-пиром. Помимо этого достаточно взглянуть на монографию «Древние тюрки» (они исповеловали манихейство), на «Апокриф» (Древняя Русь и великая степь. М., 1989. С. 592–595), на 12-ю главу «В поисках вымышленного царства» («Двуединый»), чтобы понять, почему Ю. Н. словами Гумилева подтверждал свои инверсии черно-белого божества в «Драпе Троице» («Драповые ниды»). И еще – подлинным посвященным Ю. Н. считал Гумилева-старшего…

23 Яновский В. С. Поля Елисейские. СПб., 1993. С. 13.

24 Контекст-9. Вып. 2… С. 119–120.

25 О котором, обыгрывая правописательное новшество русскоязычных иудеев, Ю. Н. писал в стихотворении Б-г»:

Ох, как этот Б-г до крови лаком,

Ибо кровь – она и есть душа.

Душу подавайте вурдалаку,

Прочее не стоит ни гроша.

26 Николаев Ю. В поисках Божества. Киев, 1995. С. 178.

27 Там же. С. 165.

28 Генон Р. Царство количества и знамения времени. М., 1994. С. 154.

29 Там же. С. 156–163.

30 Розанов В. В. О себе и жизни своей. М., 1990. С 582.

Комментарии
У вас нет прав для добавления комментариев.
В