Мама, я видела Черубину

    
            

Тьма стояла кромешная.  Я лежала на чём-то твёрдом и холодном. Пошарила вокруг себя руками. Это был узкий, обитый жестью стол. Настолько узкий, что руки помещались и не падали только если были прижаты к туловищу. Неожиданно подумала: «Как в аду». Но тут же сама себя опровергла: «Там же светло. Там костры горят, а на них котлы с кипящей смолой. Там жарко, а тут – леденящий холод.  Это что-то другое. Хуже ада. А что может быть хуже?»
Сильно болела голова, встать не было сил. Я провела руками по груди, по животу, и поняла, что совершенно голая, укрыта с головой неприятно пахнущей хлоркой грубой тканью, похожей на рогожу. Я сдернула её с головы. Светлее не стало. Хотелось согреться, но рогожка была узкой, и если потянуть её на правый бок, то левый оголялся.
Откуда-то пришла мысль, что я должна что-то вспомнить, но всё сознание заполняло желание согреться и избавиться от головной боли. А ещё нестерпимо хотелось в туалет.
Вдруг послышались приглушенные голоса, что-то загромыхало и прямо передо мной открылась дверь. Яркий свет ослепил, я невольно зажмурила глаза.
- Вот ваша покойница. Забирайте. Царствие небесное. Бедная барышня. – Произнес рядом хрипловатый мужской голос. Чья-то рука сдернула рогожку, я вздрогнула и почувствовала, что подо мной становится тепло и влажно. Я открыла глаза и увидела мужское лицо с густой седой бородой. Лицо исказилось от ужаса и исчезло, и стало видно низкий потолок с грязными рыжими разводами.
- Свят, свят, свят… - забормотал всё тот же мужской голос.
- Что такое? – раздался высокий, резкий женский голос. И тут же надо мной склонилось суровое лицо немолодой женщины со странной высокой прической и старомодным пенсне, чудом держащемся на переносице. Лицо перекосилось, оно как-то странно удлинилось, рот широко открылся и из него вырвался низкий, утробный звук, больше похожий на собачий вой.
Вскоре вой прекратился, женщина спросила дрожащим голосом:
- Как же вы решили, что она умерла?
- Доктор Пиманов осматривали. Так оне не дышали и пульса не было. И уж почитай сутки лежали, не шевелились. А тут вон, и обмочились, и глаза открыли.
Странные слова придали мне сил и злости, я резко села. Заныла спина, голову, как тисками, сдавила резкая боль, перед глазами поплыли красные круги.
- Где я?
- В мертвецкой. – Ответил мужчина, размашисто крестясь. – Вы, барышня, совсем мертвая были.
На большом пальце левой ноги что-то мешало, я присмотрелась и увидела тонкую дощечку, привязанную грубой бечевкой. Рядом стоял такой же стол, на нем лежал человек, прикрытый куцей рогожкой, из-под которой торчали синие ноги. Женщина в платье странного покроя забилась в угол и снова принялась выть. Я перевела глаза на мужчину. Он был в грязном белом халате, поверх него клеёнчатый фартук. Он истово крестился и что-то шептал.
Я почувствовала сильную слабость и потеряла сознание.
Когда снова пришла в себя, поняла, что лежу на кровати, хоть узкой и сильно продавленной, но зато мягкой, укрытая тяжелым суконным одеялом. Главное, мне было тепло. Провела рукой по телу – одета в длинную хлопчатобумажную рубашку. Была ночь. Рядом на тумбочке, выкрашенной белой краской, горела керосиновая лампа. Я такие видела в кино, в книжках про старину и в музее. Было совершенно непонятно, что происходит. Возможно, снится сон? Я закрыла глаза. Внезапно вспомнился вчерашний день. Очень ясно и отчетливо, будто я прожила его заново. Или не вчерашний?
Вот я собираюсь перейти улицу. Загадала – если успею пройти до того, как загорится красный, значит в клуб вечером придет Макс. Я намекну ему про кино. Ведь обещал. Успела. Красный загорелся, когда я ступила на тротуар на противоположной стороне. Эти загадывания сбывались редко, правильнее было бы называть их случайными совпадениями, но я любила эту игру и каждый раз, загадывая желание, надеялась, что оно сбудется.
Зовут меня Лизой Дмитриевой. Имя мне не нравится. От него веет убогой провинциальной опрятностью, которую мне упорно пытается привить мать. Мать зовут Раисой Петровной, по профессии она учительница русского языка и литературы, ни дня в школе не работала, а всё своё педагогическое призвание направила на воспитание единственной дочери, то есть на меня, и обучала меня хорошим манерам с утра до ночи, всё время твердила, что я должна наполнить себя, не быть никчемной пустышкой. Поэтому я занималась музыкой, спортивными бальными танцами, рисованием и хорошо училась. Теперь, заканчивая гимназию с гуманитарным уклоном, я изо всех сил противилась матери и старалась всё делать по-своему. У отца был серьёзный бизнес, вникать в противоречия между женой и дочерью ему было некогда. Он обеспечивал семью всем необходимым и искренне не понимал, что от него требуется, когда мать жаловалась, что я совсем отбилась от рук.
- Раечка, у тебя всё есть, ни о чём думать, кроме дочери, тебе не надо. Найди к ней подход.
Утром, перед школой, мать поставила на стол тарелку с сёмгой и овощами, приготовленными на пару и без соли, стакан со свежевыжатым морковным соком и вышла. Я смахнула содержимое тарелки в мусорное ведро, прикрыла пакетом, зачерпнула горсть шоколадных конфет из вазочки. Скинула пижаму, приняла душ, быстро оделась: футболка, кашемировый свитер, теплые ботинки на толстой подошве, меховая куртка, обмотала вокруг шеи длинный шарф, глянула мельком на отражение в зеркале, натянула капюшон куртки пониже, почти закрыв лицо, и вышла на улицу. Внешностью своей я тоже была недовольна: короткие ноги, широкие плечи, маленькие, глубоко посаженные глаза и тонкие губы. С такой внешностью хорошо работать в разведке. Тому, кто увидит, трудно описать, серая и неприметная. Всё досталось от отца. От матери-красавицы ничего. Даже обидно.
Всё не нравилось мне в моей жизни, и во мне самой. Нравился только Макс. Он был старше лет на десять, москвич. Не провинция какая-нибудь. Каждый вечер приходил в клуб «Аполлон», где собирались городские поэты и вообще цвет городской молодежи. Слушая речи Макса о том, как ужасна жизнь в современной России и что деспотичную власть давно пора сменить, я не могла отвести от него глаз и во всем соглашалась. Заприметив влюбленную дурочку, Макс принялся соблазнять меня. Угостил мороженым, все время держал за руку, как бы подчеркивая, что я его девушка. Я и не помню, как оказалась с ним в гостиничном номере. И ни о чём не жалею. Хочу только продолжения нашего романа. А «влюбленной дурочкой» меня обозвала моя подруга Ника после того, как я ей всё рассказала. Влюбленная? Я согласна, не спорю. Это так. Дурочка? Ну, от любви можно и с ума сойти.
Стихи приходили в мою голову с детства. Сколько себя помню, всегда что-то писала. Поначалу мать восхищалась, хвасталась перед знакомыми, заставляла читать. Потом хвалить перестала, говорила, что нет развития, пишу на том же уровне, что и пять лет назад. Потом критиковала, постоянно твердила, что сплошная бессмыслица, не везде есть рифма. Я перестала показывать матери своё творчество, завела страницу в ЖЖ, и стала публиковать стихи под псевдонимом «Арианна». И фото красивое поместила. При помощи фотошопа значительно улучшила свою внешность: остренький подбородок, пухлые губы, большие горящие глаза, брови вразлёт. Смотришь – вроде Лиза Дмитриева, но совсем другая. Красивая! Чужое имя, другая внешность, только стихи были мои:
Как хочу всё в себе изменить:
Внешность, семью, сознание.
Даже время, в котором живу, поменять,
Поселиться в другом мироздании.
Мать мою страничку на просторах интернета отыскала, долго смеялась, стала называть Черубиной де Габриак. Я даже не обиделась. Знаю я кто такая эта Черубина. Сто лет назад жила, писала стихи, их не публиковали, и звали её так же, как меня – Елизавета Дмитриева. Они с поэтом Максимилианом Волошиным придумали легенду – таинственная испанка, утонченная красавица, золотые косы, пылкое сердце, сирота и набожная католичка, выросшая в монастыре. И имя – Черубина де Габриак. Создали виртуальный персонаж. Отправили в журнал стихи, отпечатанные на траурной бумаге, и её стали издавать. Самая громкая мистификация Серебряного века! Ей можно, а мне нельзя? Вот бы мне с ней встретиться! Наверное, мы нашли бы общий язык.
В этом году я заканчиваю гимназию. Учиться люблю, мне всё даётся легко и на занятия всегда хожу с удовольствием. Но теперь, когда в моей жизни появился Макс, хотелось скорее попасть в клуб, увидеть его. Решила сбежать с последнего урока. Ника снова назвала меня «влюблённой дурой». Что она понимает в любви?
Народ в клубе, как выяснилось, толпился с утра. Всех пригласил Макс. Он агитировал ехать в Москву на протестную акцию. Народ не против был бы прокатиться в столицу на халяву, но дорогу Макс не оплачивал. Против чего собирались протестовать, я не выясняла, для меня главным было – ехать с Максом. Хоть на край света. Отец мне на карточку переводил деньги на личные нужды, я тратила мало, скопилась приличная сумма. Отправив матери СМС, что еду на выходные к Нике на дачу, махнула в Москву.
Всё закрутилась очень быстро. Выйдя из вагона, мы позавтракали в какой-то забегаловке, приехали на площадь. Здесь уже было много народу, в основном молодежь, у некоторых в руках были плакаты. Мы куда-то шли, что-то кричали. А потом всё произошло будто во сне. Только что шедшие рядом с нами парни, которых Макс называл Витёк и Серый вдруг оказались одетыми в полицейскую форму. Потом я поймала странный взгляд Макса, услышала его слова «вот эта овца» и кивок в мою сторону. Вдруг все вокруг стали снимать меня на телефоны, Витёк ударил меня по лицу, а Серый толкнул, и я полетела куда-то вниз. И всё. А теперь лежу в этой странной больничной палате, где нет ни выключателя, ни электрической лампочки, а только старомодная керосиновая лампа на старомодной же тумбочке.
Превозмогая боль во всём теле и головокружение, я поднялась и, держась за стену, подошла к окну. На улице было темно, нигде ни огонька, ни звука.
В двери повернулся ключ, в палату вошла женщина лет сорока в длинном синем платье и белом переднике. На голове повязана белая косынка с красным крестом. Она бросилась ко мне, обхватила за талию:
- Что же вы встали, барышня. Вам не велено вставать.
- Барышня… Не велено… Что за черт?
Женщина перекрестилась свободной рукой:
- Не ругайтесь, барышня. Вы ведь – благородная девица, а не простолюдинка с Хитровского рынка. Ложитесь.
От этих её слов мне стало ещё страшнее, ноги подкосились, и я упала на кровать. Женщина укрыла меня одеялом.
- Что происходит? Где я?
- В лазарете. А ведь думали, что померла. – Она несколько раз  перекрестилась.
- Отчего померла?
- Так вы ничего не помните? Вас затоптала лошадь. Кучер графа Вощинина был пьян, лошади понесли. А тут вы с классом из театра шли, а вы в конце колонны, лошадь-то вас и подмяла.
- Какой ещё колонны?
- Девицы из института ходят парами. Вы и это не помните?
- Лошади... Граф...  А год какой?
- Ну так – тысяча девятьсот семнадцатый.
- Шутите? Это какой-то дурацкий розыгрыш? Кто это придумал?
- Не понимаю я вас, барышня. Что придумали?
- Да всё! И год. А месяц какой?
- Февраль.
- Значит, война в разгаре?
- Да, уж, почитай, три года идет.
- Значит, Николай Второй ещё не отрекся от престола? Как я помню, это произошло пятнадцатого марта.
Женщина отчаянно перекрестилась.
- Что вы такое говорите? Барышня, вы лучше молчите, а то вас в желтый дом упекут.
- Какой ещё – желтый дом?
- Там лежат психические. Там очень плохо. Лучше молчите, барышня. Постарайтесь уснуть. – Она накапала что-то в стакан, я не стала отказываться. Может, усну и проснусь дома, в своей кровати.
Сон сморил быстро. Видимо, капли были сильнодействующими. Проснувшись от того, что рядом разговаривали, я слушала, не открывая глаз.
- Что мы скажем её дяде, сенатору Хвощинскому? Его уже оповестили о смерти.
- А что скажем? Так и скажем. Думаю, ему будет приятно узнать, что его племянница жива.
- Приятно. Да. Только как объяснить, почему решили, что померла?
- Но ведь и в самом деле, была мертвая. Не дышала, пульса не было. Сенатор сам видел.
- Ожила? Чудо случилось?
- Может, и чудо. А что граф Вощинин?
- Кучер наказан. Граф обещались оплатить похороны.
- Сестра Свистова говорит, что барышня заговариваются, не помнят, какой год на дворе.
- Неудивительно. Ведь мертвая была, кислородное голодание мозга. БудИте, я с ней побеседую.
Я открыла глаза. Было светло. Сидевший на стуле возле кровати молодой мужчина с черными, обильно чем-то намазанными волосами и тонкими пошлыми усиками был бы похож на танцора аргентинского танго, если бы не пенсне на носу. Под белым халатом виднелась клетчатая жилетка, из кармана свисала серебряная цепочка от часов. Он смотрел на меня строго, почти сурово. Меня это почему-то разозлило. Думает, что я испугаюсь?
Я бросила на него презрительный взгляд и села. Широкий ворот рубашки соскользнул, обнажив правое плечо. Заметив в его глазах легкое смущение, я не стала поправлять.
- Да вы лежите, мадмуазель. Вы ещё очень слабы. Мы с вами побеседуем.
Я легла. Всё-таки голова сильно кружилась.
- Ну?! Задавайте свои вопросы! – Сказала я с вызовом. Он удивленно вскинул брови.
- Как вас зовут?
- Лиза. Елизавета Дмитриева.
- В самом деле? Прошу прощения, но вас зовут Мария Ильинична Хвощинская. Вам семнадцать лет. Весной вы оканчиваете Московский Екатерининский институт благородных девиц.
- Бред какой-то! Я заканчиваю краснодарскую гимназию с гуманитарным уклоном. Собираюсь поступать в университет на факультет журналистики.
Доктор нахмурился, что-то записал в тетрадку.
- Простите, мадмуазель. Напомнить вам о вас?
- Говорите. Интересно.
- У меня нет сведений о вашем отце. Но ваша мать – вдова, она проживает в Тульской губернии. Видимо, ваша семья стеснена в средствах, ваше обучение в институте оплачивает ваш дядя сенатор Хвощинский. Ещё мне стало известно, что до того, как с вами случилась эта беда, в институте вы были на хорошем счету и подавали надежды на шифр.
- Шифр? От слова шифровать?
- Знак отличия для лучших учениц. Что вы давеча говорили про царя-батюшку?
Мне не хотелось верить в то, что я попала в другое время, переместилась на сто лет назад. К тому же, я чувствовала, что если это и в самом деле так, то лучше скрыть, что всего пару суток назад я жила в 2017 году.
- Видите ли, доктор, мне кажется, что наряду с тем, что я многое не помню о себе, я могу предсказывать будущее. Пятнадцатого марта, по вашему, Юлианскому календарю, второго марта Николай Второй отречется от престола. Его семью ждет ужасная участь. У власти будет Временное Правительство во главе с Керенским. А седьмого ноября, по вашему стилю двадцать пятого октября к власти на семьдесят лет придут большевики.
Мужчина отвел глаза, закашлялся, резко поднялся, уронив стул.
- Вы поспите, мадмуазель. Поспите. Я назначу вам лечение. А там посмотрим.
- Вы мне не поверили? Запомните мои слова. Второе марта скоро. И не думайте, что я чокнутая.
- Хорошо. Отдыхайте, мадмуазель. А я попрошу мадам директрису прислать вашу подругу. Кого бы вы хотели видеть?
Что бы я отдала, чтобы увидеть мать, отца, Нику! Но где они?
- Мне никто не нужен.

Но девушка ко мне пришла. Она тихонько открыла дверь, бесшумно вошла, нерешительно встала у кровати. Она была прелестна. Такая чистенькая, с тонкой, осиной талией, в белом до щиколоток платье, в белом же переднике, с красиво уложенными вокруг головы косами.
- Привет! – весело бросила я.
Она немного смутилась, потом бросилась ко мне, начала обнимать и целовать мне руки:
- Мари! Милая Мари! Как ты нас всех напугала! Как мы рады, что всё обошлось!
Теперь смутилась я и спрятала руки за спину.
- Послушай, тебе ведь сказали, что я ничего не помню?
- Да. Но ты вспомнишь. Ты всё обязательно вспомнишь. Я тебе помогу.
- Как тебя зовут?
- Ах, прости. Мне надо было сразу сказать. Меня зовут Тата. Татьяна Громова. Вспомнила?
- Да не помню я ни черта!
- Ах, Мари! Не говори таких слов! Ты ведь – parfaite.
- Что такое перфети? Так кажется? Я же ничего не помню.
- Безупречная. Твои манеры, успехи в учебе – всё безупречно, Мари. Ты – одна из лучших воспитанниц.
Понятно. Что-то похожее на перфекционизм.
- Это по-французски?
- Да.
- Не знаю этот язык. Разве что - "шерше ля фам", да "мерси буку". Какие-то ещё языки у вас изучают?
- У нас! У нас, милая Мари! Немецкий, по желанию английский.
- Ну, английский я немного знаю.
- Между собой мы должны говорить только по-французски.
- Тяжелый случай.
- Ты обязательно вспомнишь.
- Ага. Когда не знаешь, да ещё забудешь…
Тата смотрела на меня немного растерянно и видно было, что изо всех сил эту растерянность старается скрыть. Я тем временем рассуждала: раз уж я попала в такую ситуацию, нужно сделать всё, чтобы выжить, как-то приспособиться и, возможно, случится чудо, и я вернусь в своё время, в свой город, к своим родным. При мысли о родителях, мне стало так грустно, что на глазах появились слёзы. Неужели, я их никогда больше не увижу? Никогда не думала, что буду по ним скучать.
- Тань, у тебя зеркало есть?
Она удивленно дернула бровями.
- Извини. Тата.
Из глубины своих юбок Тата выудила крошечное круглое зеркальце без оправы:
- Только быстро. Зеркала ведь запрещены.
- Почему? Как же девушки без зеркал? В воду смотритесь, что ли?
Тата улыбнулась:
- Почему запрещены? Наверное, чтобы не отвлекались от учёбы.
В небольшом кружочке диаметром пять сантиметров я увидела глаз, который принадлежал мне, но это был не мой глаз. Он был голубой, широко открытый, обрамленный длинными пушистыми ресницами. Это был красивый глаз. Второй был такой же. И носик маленький, чуть вздернутый. Пухлые губы красивым бантиком. Лицо обрамляли белокурые волнистые волосы. И они были длинными, ниже пояса. В прошлой жизни я была шатенкой с короткой стрижкой. Новое чужое лицо мне очень понравилось. С таким можно жить. Хоть что-то приятное.
Тата согласилась помогать мне во всём и мы тепло простились. Едва за ней закрылась дверь, я села на стул, на котором она только что сидела, выпрямила спину, положила ногу на ногу. Потом поставила ноги рядом, плотно прижала колени друг к другу. Подбородок повыше, легкая улыбка. Кажется, получилось. Теперь, главное, не забывать где я, и не растягивать рот до ушей, руками не размахивать, движения должны быть округлыми, мягкими. Как же это трудно, блин!
Услышав голоса за дверью, я юркнула в кровать, укрылась одеялом. Шурша юбками, вошла дама, которую я уже видела в мертвецкой и которую сильно напугала. Она растянула губы в вежливой улыбке, но глаза смотрели настороженно. Похоже, она ещё не до конца верила, что я абсолютно живая и ни капельки не мертвая. Я её понимаю и не осуждаю. Я сама мертвецов боюсь. Следом вошел мужчина в длинном пиджаке или, как он тут называется? Кажется, сюртук. Макушка у него была лысой, а на щеках кудрявые бакенбарды как у Пушкина. Он склонился надо мной, я вся сжалась, но он едва коснулся губами моего лба и грузно опустился на стул.
- Слава Богу, Мария! Ты даже не представляешь, как я рад твоему выздоровлению! Что бы я твоей матушке сказал? Не уберег?
Я молча их разглядывала.
- Ах, да! Забыл. Доктор сказал, что ты ничего не помнишь. Я - твой дядя, родной брат твоего покойного отца, Хвощинский Дмитрий Алексеевич.
- Здравствуйте.
- А вот – мадам Светицкая. Вера Михайловна. Директриса Московского Екатерининского института благородных девиц. Её ты помнишь?
Я опустила глаза:
- Нет. Извините.
- Ну ничего, ничего, всё вспомнишь. Организм молодой, крепкий, справится. Мария, я хотел бы узнать – куда бы ты хотела отправиться после выписки?
Откуда мне знать? Я пожала плечами.
- Ты можешь выбрать. К матери в имение, или продолжишь занятия в институте, или, может, к нам? Тётушка будет рада.
Я прикинула. В имение к чужой женщине, чтобы притворятся любящей дочерью? Мучать себя и пудрить мозги бедной женщине? Нет. Этот вариант мне не подходит. К новоявленному дядюшке, где тоже изображать благовоспитанную девицу? Не хочу.
- Я бы отправилась в институт.
Дядя выдохнул облегченно. Не очень-то ему, видно, и хотелось везти меня в свой дом.
- Прекрасный выбор, мадмуазель. – Произнесла противным высоким голосом директриса. – Я распоряжусь, чтобы вам принесли платье. Как оденетесь, пожалуйте в дортуар.
- В дор… Куда?
- В дортуар, мадмуазель.
Снова зашуршали юбки, и директриса вышла. Дядюшка поцеловал меня в лоб и ушел. Я облегченно выдохнула. Все-таки трудно сдерживать себя. Сейчас мне хотелось плакать и кричать во весь голос.
Вскоре пришла женщина в длинном сером платье и коричневом переднике, положила на стул одежду.
- Я вам помогу.
- Спасибо. Вас как зовут?
- Евдокия.
- А отчество?
- Да какое ж отчество? Сроду меня по батюшке никто не зовет.
- А вы кто?
- Горничная я. Девушкам прислуживаю. Али не помните меня?
- Не помню. Это форма?
- Форма, барышня.
- А душ я могу принять?
- Что-то я не пойму. Кого принять?
- Помыться можно?
- Я мигом.
Она ушла, вернулась с тазом, полотенцем и кувшином с водой. Она мне поливала, я мылась, как могла.
- Где же ваши девицы моются?
- Умывальники в дортуаре имеются. Раз в неделю моются в помывочной.
- Дезодоранта тоже нет? Ну, да! О чём это я?
Сначала я надела нечто широкое и бесформенное, называемое панталонами. Потом рубашку камисоль. Затем Евдокия затянула шнурки от корсета на моей спине. Не туго. Я ведь больная и мне трудно дышать. Грубые нитяные чулки на бедрах подвязали лентами. Ничего более неудобного и несуразного в женском гардеробе нельзя было придумать.
- Теперь прюнельки.
Прюнельками оказались мягкие войлочные ботинки с ушками. Ничего, почти удобные. Особенно в сравнении с чулками.
Настал черед белому платью из тяжелой и грубой ткани, которую Евдокия уважительно назвала английским камлотом. У платья широкая до щиколоток юбка, короткие рукава и небольшое декольте. Когда мне на руки натянули длинные белые рукавички – манжи из грубого холста, привязали их под рукавами тесемками, которые не слушались и развязывались, стало понятно, что чулки ещё не самая неудобная вещь в моем новом одеянии. Белый холщовый передник с лифом Евдокия туго затянула на талии и завязала красивый бант.
- Ну вот, сделали оттажку.
- Поясни.
- Так девицы говорят, когда бант сзади красиво завязывают.
 Но это ещё не всё. Мой туалет увенчала белая пелерина, завязанная спереди красивым бантиком и прикрывшая декольте. Вся одежда словно была призвана создавать неудобства. Как же к этому привыкнуть? В самом конце Евдокия заплела мне косу.
Мы направились в дортуар.

В длинных и просторных коридорах стены выкрашены унылой бледно-желтой краской, пусто, неуютно, и стояла гробовая тишина. Единственным украшением были портреты Николая Второго и Марии Фёдоровны, основательницы института. От только что вымытого, ещё мокрого пола шел кислый с плесенью запах. Мягкая подошва нашей обуви делала шаги неслышными.
- Похоже на казарму. – Вырвалось у меня, и голос прозвучал неожиданно громко, разнесся по всему коридору и отозвался эхом: «му… мау…».
- Хорошая акустика. Тут бы петь. – Не удержалась я, и снова послышалось – «… петь, …петь, …петь».
Евдокия повернула ко мне побледневшее лицо.
- Мадмуазель, не так громко.
Я прошептала:
- Да я, вроде, не ору.
Евдокия открыла высокую двустворчатую дверь, я прошла в помещение. Длинная, угрюмая комната с несколькими небольшими полукруглыми окнами, располагавшимися где-то под потолком, была заставлена ровными рядами узких, аккуратно застеленных, кроватей с металлическими спинками. Я насчитала пятнадцать. Между кроватями табуретки с ящиками. И стены точно такого же цвета, как в коридоре.
- Походу, тут не заморачиваются разнообразием.
- Что вы сказали? – Евдокия смотрела непонимающе. Это вам не французский, а русский двадцать первого века.
- Казарма?
- Дортуар.
- То есть – спальня?
- Дортуар. Проходите. – Она остановилась возле кровати у стены.
- Вот ваша кровать, мадмуазель.
- Хорошо хоть, не ложе.
Кровать ничем не отличалась от других. Голубое пикейное покрывало натянуто как струна, без намёка на морщинку. Я вспомнила свою, домашнюю, – широкую, с атласным покрывалом, которую я не любила заправлять. В ящике табуретки-тумбочки лежал деревянный гребень с каким-то вензелем, зубная щетка с натуральными щетинками, ночная рубашка и круглая картонная коробочка.
- Неужели пудра?
- Зубной порошок.
- Да здравствует мыло душистое и полотенце пушистое, и зубной порошок и густой гребешок…  Кстати, не вижу полотенца.
- Оно в умывальной комнате. Вам потом покажут. Мне пора идти. К вам скоро придут.
Едва за служанкой закрылась дверь, я бухнулась на кровать, не раздеваясь и не разуваясь. Возможно, сказывались потрясения последних дней, я погрузилась в полудрёму. Не знаю, как долго я спала, и спала ли вообще, но вскоре почувствовала, что рядом кто-то стоит и открыла глаза. На меня смотрели строгие глаза директрисы. Она улыбнулась покровительственно и произнесла что-то по-французски.
- Говорите, пожалуйста, по-русски. Я вас не понимаю.
- Мадмуазель Хвощинская, лежать и сидеть днём на кровати не дозволено. Сегодня я вам это прощаю, поскольку вы больны. Поправьте кровать и свою одежду, и ступайте за мной. Я отведу вас в рекреацию к соученицам. Они помогут вам вспомнить правила и этикет.
Она пошла, не оглядываясь, громко шурша юбками. Похоже, это был самый громкий звук в этом заведении. Я быстро пригладила покрывало на кровати, отряхнула передник, и побежала за величественно шагающей дамой, прикидывая, что может скрываться за словом «рекреация». Реанимация, обсервация… Жуть.
- Мадмуазель Хвощинская, не пристало взрослой девице бегать по коридору.
- А как бы я вас догнала?
- Быстрым шагом. Идти вы должны чуть позади меня, а не рядом.
- Офигеть!
- Что вы сказали?
- Это… Это на турецком. "Поразительно!" - Попыталась я выкрутиться.
- Вы знаете турецкий язык?
- Немного. Совсем чуть-чуть. Буквально несколько слов. Мы с мамой пару раз в год ездим туда отдыхать. Но там весь персонал говорит на русском. Так что особо и не услышишь турецкую речь.- Ляпнула я необдуманно.
Она посмотрела на меня как на сумасшедшую.
Рекреацией оказался огромный зал для отдыха. Здесь было уютнее, чем в дортуаре. Стоял черный рояль, круглые столы с тяжелыми скатертями почти до пола, венские стулья. Сквозь большие окна в зал проникал зимний солнечный свет. У стены напротив окон висел портрет Николая Второго во весь рост.
Девушки в таких же, как у меня, платьях и передниках, с одинаковыми прическами слегка присели.
- Привет! – Я помахала им рукой. Кто-то дрогнул бровями, кто-то скосил глаза в сторону, посмотрел на соседку. Я поняла, что их удивило моё приветствие, но они изо всех сил старались не подать виду.
- Мадмуазель Хвощинская, вам тоже нужно сделать книксен. – Повернулась ко мне директриса.
Я послушно сделала дурацкое приседание – согнула ноги в коленях и тут же выпрямила.
- Воспитанницы помогут вам вспомнить всё, в том числе, как делать книксен. – Директриса пошла вокруг столов. Надо отдать ей должное – держалась она с большим достоинством, буквально подчиняла всё вокруг себя одним своим присутствием. Английская королева просто колхозница по сравнению с нашей директрисой.  Девушки заметно трепетали, когда она к ним приближалась, снова приседали и смотрели в пол.
Когда дверь за ней закрылась, я ожидала взрыва эмоций, полного раскрепощения со стороны девушек, но они лишь мило улыбались и рассматривали меня.
- Ну, что же вы, девчули, молчите? Давайте знакомиться!
И тут я услышала негромкое:
- Ах, она теперь mauvaise!
Потом я узнала, что «mauvaise» - «мовешка», по-французски – дурная, плохо воспитанная и это прозвище девушки получают за малейший промах. Все воспитанницы института делятся на «мовешек» и «парфеток». На привилегированных и тех, кого не уважают.
- Ну, что вы так напряглись? Расслабьтесь. Меня вы знаете. А я ведь всё забыла. Буду с вами знакомиться заново. Вы не против? – спросила я, у стоявшей поблизости, девушки и протянула ей руку:
- Лиза...  То есть Мария.
Она мою руку не взяла, сделала книксен.
- Ольга Турчанинова.
Даже среди остальных, удивительно опрятных девушек, она выделялась особой, какой-то сверкающей чистотой. Причесана – волосок к волоску, ослепительно белый передник, приседала почтительно, смотрела послушно. Дочь богатых, но строгих родителей, для неё жить, неукоснительно соблюдая порядок, – норма. Она другой не представляет.
Рядом с ней Катя Михайлова, высокая, чуть полноватая, краснощекая, чем выделялась среди худеньких и бледных воспитанниц. Она – уроженка Москвы, и раз в неделю к ней приезжала мамаша, кормила, оставляла пирожки. Мамаша была шумной, говорливой. Катя её стеснялась.
А вот Серафима Польцева из большой семьи, живущей далеко, в Тобольске. К ней никто не приезжал. Сбыли с рук. Она была слабой, худенькой, вечно хотела есть и много пила. Думаю, у неё был диабет, но никто даже не слышал такое слово.
Варвара Анненская, аристократка с громкой фамилией, вялая, болезненная, капризная, брезгливая. Но её, почему-то, обожали, искали с ней дружбы.
Все воспитанницы – дочери столбовых дворян, одной шестой книги, самой древней, с императорским дипломом, гербом, печатью, в основном, дети губернских и департаментских чиновников, разорившихся помещиков, военных в отставке, вдов с пенсией, учителей гимназий и профессоров университетов, которые имели постоянные, но скудные доходы. Эти семьи старались пристроить дочек в институт за государственный счет, либо при помощи богатых родственников, научить грамоте, манерам и найти им хорошую партию. На крайний случай они смогут работать учителями и содержать себя. Все девушки мечтали о балах, нарядах, любви и замужестве. Оказывается, даже такие родовитые семьи бывают бедными. У кого-то предки проигрались в карты, у кого-то неправильно вели хозяйство, в общем, по разным причинам профукали дарованное государем имущество и земли. Но это всё я узнала чуть позже, общаясь с девушками. 
Я смотрела на этих девочек и думала, - как же мне теперь жить? Как же сильно отличается их поведение от моего! Пока же я старалась запомнить их имена и фамилии. Память на лица у меня хорошая.
Так началась моя новая, неожиданная жизнь.
В столовой во время ужина стояла тишина. Не звякали ложки, тарелки. Никто не болтал. Ели отвратительную пшенную кашу.
- Я бы съела сейчас пирожок с мясом. – Прошептала Тата.
- Я бы просто что-нибудь съела. А лучше – пиццу.
- Что такое пицца?
- Тоже пирог. Только открытый, с сыром и колбасой.
- Где ты такой ела?
- Дома. Мать готовит. - Соврала. Мама такое не ест и мне не разрешает. Не скажешь же, что там, где я жила прежде, можно заказать и привезут по указанному адресу. Заказать по телефону. Где же мой телефон? Я привычно пошлепала себя по карманам. Он, конечно же, остался ТАМ. А если бы и был ЗДЕСЬ, толку от него никакого.
Из столовой в дортуар шли почти на цыпочках. Я уже не могла терпеть эту тишину и топнула ногой. По коридору разнесся гул. Тата  заметила, что топнула я, и когда, шедшая с нами, классная дама Янина Сигизмундовна возмущенно начала допытываться, кто так низко пал и посмел создать невыносимый шум, все отпирались, и я тоже. И Тата меня не выдала. Как я выяснила позже, здесь не принято было ябедничать. Ябед страшно не любили и презирали. Совесть меня не мучала, но нам пригрозили, что поставят на колени до полуночи, и я уже готова была сознаться, но классная дама, почему-то, сжалилась и отправила всех спать.
Сложив аккуратно одежду, надели поверх рубашки дурацкие накидки «пудермантель» и, ещё более нелепые, чепчики, пошли умываться. Из медных умывальников текла ледяная вода. Все разделись до пояса и мужественно мылись.
- Чё вода-то такая холодная? Душа нет, но хотя бы воду нагрели! – Мои вопросы повисли в воздухе без ответа. Похоже, они все решили, что я чокнутая и лучше не обращать на меня внимания. Так даже лучше для меня.
Пока все молились перед сном, я быстро разделась и легла.
Но заснуть мне не удалось. Холод пронизывал каждую клеточку  моего организма, я мелко дрожала и стучала зубами. Девочки, привыкшие к холоду, уже посапывали в своих кроватях, а я крутилась с боку на бок. Я застелила поверх одеяла покрывало и платье, благо, юбка у него была длинная и широкая, и снова юркнула под одеяло. Немного согрелась и уснула только под утро.
Разбудили ни свет, ни заря, ещё было темно. Снова накинули чепцы и пудермантели, умылись холодной водой, помолились. Все, кроме меня, конечно. Ни одной молитвы я не знала. Платье, которым я укрывалась, сильно помялось и снова я услышала за спиной – «мовешка». В том же неудобном платье, в подвязанных чулках, которые у меня всё время сползали, делали зарядку больше подходящую для дома престарелых. Я же размялась основательно. В первую очередь, чтобы согреться. Побегала по кругу, двадцать раз присела, отжалась от пола семь раз, сделала колесо и посмеялась, представив, как выглядела, когда ноги были вверху, в самом конце села на шпагат. Все ахнули.
- Ты – гуттаперчивая акробатка?
- У меня хорошая растяжка.
Классная дама смотрела с ледяным презрением. Я думала, что из-за моего сальто, но оказалось, что не только. Её возмущало моё мятое платье. Я уже поняла, что от неё зависит судьба каждой воспитанницы. Но моя судьба уже так круто перевернулась, что меня ничто не могло напугать, тем более отношение ко мне какой-то классной дамы.
- Je verrai voire condhaite.
- Вы же знаете, я не понимаю язык.
- Я сказала, что буду следить за вашим поведением. Занимайтесь языком, мадмуазель Хвощинская. Что с вашим платьем? Что вы делали с ним?
- Я им укрывалась. Я не могла уснуть от холода.
Презрение в её глазах сменилось ужасом.
- Как? Укрывались платьем?! Это же – моветон!
- Меня уже зовут мовешкой. И что?!
Она себя с трудом сдерживала. Я прямо чувствовала, как ей хочется меня ударить. Интересно, как скоро она бы сошла с ума, окажись учительницей в моей гимназии. Уверена, ей ещё никто так не дерзил. Я понимала, что лучше молчать и сдерживать привычные для меня порывы. Но как же трудно семнадцать лет быть шумной, активной, как мать говорила – без тормозов, и вдруг – молчать.
- В следующий раз, когда у вас будет неопрятный вид, вам придется снять передник.
Я ничего не поняла, но промолчала. Чуть позже я узнала, что передник снимают в качестве наказания. Если дырявый или спущенный чулок – его булавкой пристегивают на плече. Для девочек это ужасный стыд, они чувствуют себя навечно опозоренными, и очень от этого страдают.
В столовой во время завтрака снова царила мертвая тишина. Никто не болтал, приборами не стучал. На белоснежных скатертях стояли тарелки с молочной кашей, кусочки хлеба с маслом, половинка булочки и чай. Кашу я не любила, но съела всю. Так сильно я проголодалась.
Первым был урок грамоты и литературы. В классе, опять же, скучные желтые стены, на них карты, плакаты, две черные доски. Стояли ряды длинных парт, выкрашенных темно-зеленой краской. Их называли пюпитрами. В простенке между окон на возвышении за маленькой трибуной сидела классная дама Янина Сигизмундовна, за другом столом, у доски – учитель. Как ни странно, это был мужчина, правда, немолодой и сильно хромающий.
- Проверяем домашнее задание, барышни.
Читали наизусть «Везувий пламень изрыгает». Я подняла руку и прочла «Свеча горела на столе» Бориса Пастернака. При словах: «На потолок ложились тени. Скрещенье рук, скрещенье ног, Судьбы скрещенье» учитель крякнул, опустил глаза, сбоку я увидела порозовевшую щеку Таты.
Потом писали диктант. Мало того, что дурацкое перо, с которого капали чернила, не слушалось и не хотело выводить буквы, я не могла писать с «ятями» и «ерами». Мне простили. Из-за болезни. Но я быстро освоила грамматику. Буква «ять» - это долгое «е», переходящее в «о», то есть «ё», а «ъ» он же «ер» пишется в конце каждого слова, оканчивающегося на согласную букву. Я быстро поднаторела и вскоре писала без ошибок.
На уроке арифметики решали задачи уровня третьего класса, а, может, и второго. В основном о том, как вести домашнее хозяйство. Я была лучшей.
А вот на уроке Закона Божьего я сидела в полной растерянности. Священник говорил много совершенно непонятного для меня.
- Посему закон свят, и заповедь свята и праведна, и добра.
Из всего сказанного я поняла, что главное в жизни – любовь к Богу и ближнему. Я согласна. Нас тоже этому учат, но другими словами, без упоминания бога.
Часы в классе пробили двенадцать раз. Зазвонили к обеду. Священник вышел из класса. Все дружно сделали книксен.
Классная дама подошла к двери:
- Par paires. – Я уже понимала это фразу – парами.
Тата взяла меня за руку.
Перловый суп был вкусным, но жидковатым. Мясо из супа, несколько тонких кусочков, лежало на большой плоской тарелке рядом с картофельным пюре, компот и маленький пирожок. Я совсем не наелась. Когда вышли из-за стола, Тата вложила мне в руку конфету «Весна» с красивым фантиком – барышня в капоре среди цветущих ветвей дерева.
- Откуда?
- Сторожа можно попросить, он купит в соседнем магазине. Но это запрещено.
Мне было так тошно. Тошно от голода, от холода, от тишины, от ходьбы парами. Мне хотелось плакать. Нет, мне хотелось кричать, орать, может, даже топать ногами. Я хотела к маме! Как я прежде была не права, когда дерзила ей!
Снова уроки – французский, вокал и музыка. Я сыграла на рояле джазовую композицию «Hello Dolly». Все оживились, удивленно переглядывались, заговорили громче обычного. Вот она – сила искусства! Тут же раздался возглас классной дамы:
- Pasautant de bruit, mademoisells! – Я эту фразу тоже понимала теперь – не так шумно, барышни.
В полдник половину булочки с чаем съела мгновенно. И с тоской подумала, что съела бы ещё, как минимум, две такие половинки.

Прошел месяц, а я ни капли не привыкла. Разве можно привыкнуть? Мне не хватало родителей, айфона, компьютера, да даже телевизора, хотелось бы надеть удобную и привычную одежду, и съесть так не любимую мною прежде еду, приготовленную матерью. Иногда я вспоминала Макса, но ничего, кроме гнева не испытывала. Права была Ника насчет «влюбленной дурочки». Интересно, что произошло там, где я прежде жила? Куда я упала? По-видимому, для своих близких я умерла? А ТАМ что-то пошло не так, и моя душа оказалась в теле другой девушки? Напортачили небесные работнички. Но лучше здесь быть, чем мертвой. Однако, если есть душа, значит, человек не умирает. Я совсем запуталась. Жалко родителей, они горюют. Впервые я пожалела их, а не себя.
Наступило второе марта. Я ждала известий о Николае Втором, но о его отречении нам сообщили только на следующий день. ТУТ вам не ТАМ, где благодаря интернету новости, настоящие и лживые, распространяются мгновенно. Началась непривычная суматоха, растерянность, но директриса одним своим присутствием быстро навела порядок, и все пошло своим чередом.
- Ужас будет потом. Все самое страшное впереди. Многие из вас сбегут за границу. О балах вы вообще не будете мечтать. И замуж выйдете за простолюдинов. Никто не оценит вашего благородного происхождения. Вы даже будете это скрывать.– Вещала я как Кассандра, но меня так же, как и её, не слушали, отмахивались, усиленно готовились к экзаменам и к выпускному балу.
Обстановка за стенами института тем временем изменилась. Во время прогулок мы наблюдали, как мимо проходили колонны с лозунгами: «Власть Советам», «Земля крестьянам», «Конец войне», написанными корявыми белыми буквами на красных полотнищах. Однажды мальчишка бросил через чугунную ограду пачку листов, они рассыпались по лужайке. Я подняла прокламацию. На грубой серой бумаге все те же лозунги, что и на транспарантах. Классная дама попросила у меня листок, взяла брезгливо, как лягушку и, едва взглянув, порвала. Тут же пришел дворник и все собрал.
У Стеши Семеновской появился журнал, его читали тайком. Я думала – большевистский, но оказался «Аполлон» Маковского, изданный в 1909 году. На первой странице стихи Черубины де Габриак.
 «В быстро сдернутых перчатках
 Сохранился оттиск рук,
 Черный креп в негибких складках
 Очертил на плитках круг…»
Девушки читали, шептались:
- Ах, Черубина! Утонченная, пылкая красавица, испанка, графиня, выросла в монастыре!
- Вот бы с ней встретиться!
- Где её найдешь? Она где-нибудь в Испании, в замке.
Я не удержалась:
- А вас не удивляет, что испанка пишет стихи на русском языке?
- Ах, Мари, ты любишь всё испортить. Возможно, у неё есть русские корни.

Классная дама объявила, что мы идем на выставку картин современных художников. Нужно знакомиться с новыми веяниями искусства.
Выставочный зал размещался неподалеку, в особняке с гранитными колоннами и высоким крыльцом. В просторном зале с тяжелыми портьерами развешены прозрачные, легкие акварели. На рисунках с изображением гор и моря поэтичные надписи: «Твой влажный свет и матовые тени дают камням оттенок бирюзы» или «Священных стран вечерние экстазы, сверканье лат поверженного дня». Автор – Максимилиан Волошин. И далее его картины с изображением Крыма. Я забыла, он ведь был не только поэт, но  и художник.
- Макс! Макс! Давно не виделись. – Я обернулась на голос. Невысокий полный мужчина лет сорока с пышной кудрявой шевелюрой целовал руку молодой женщине. Она улыбалась, обнажая крупные зубы. Высокий выпуклый лоб, тонике губы, волосы собраны в тугой пучок на затылке. На ней было куцее пальтишко на больших пуговицах, серые фетровые ботинки без каблука. Она была полноватая, слегка прихрамывала. И говорила удивительно приятным голосом.
- Лизонька! Рад тебя видеть. Спасибо, что почтила выставку своим божественным присутствием.
- Максимилиан, ну как я могла не приехать? Побойся Бога. Хочу увидеть твои новые работы. Уверена, они восхитительны.
Я шла за ними, прислушиваясь к разговору. Вот они передо мной – сама Черубина и Волошин! Я была на его даче в Коктебеле. Скажи ему сейчас, что на его даче будет музей, не поверит. А Черубина, хоть некрасивая и бедно одетая, но умная и с тонким чувством юмора, была неотразима. Неудивительно, что многие мужчины поддавались её обаянию и интеллекту. И Волошин, и Гумилёв, и, говорят, сам Маковский. И ей не нужно было создавать выдуманный персонаж – испанку Черубину. Возможно, Волошин хотел, чтобы она полюбила себя, воплотившись в образ прекрасной и желанной женщины. Но жизнь не спектакль, не кино, не сказка и ей пришлось заплатить за эту мистификацию высокую цену. Как я помню, она начала бояться Черубину де Габриак, сознание раздваивалось, не понимала, где она, а где Черубина.
«Не мучь себя, не мучь,
Смотри, не отрываясь,
Ты в зеркале – живая,
Не здесь…
Ты в зеркало смотри.» 
А тут ещё Гумилёв прилюдно бросил ей в лицо:
- Ты была моей любовницей, на таких не женятся.
И Волошин, узнав об оскорблении Лизы, вызвал его на дуэль. Хорошо, что никто не погиб. Ведь оба – прекрасные поэты. Но стихи её печатать перестали, восторженную похвалу сменила гнусная хула. Лиза едва не оказалась в сумасшедшем доме. А Черубина замолчала навсегда. Но это всё было несколько лет назад, теперь, видимо, Елизавета Дмитриева избавилась от тех страданий и снова стала сама собой.
Но как же нежно они смотрели друг на друга! Мне так хотелось подойти к ним, но я не осмелилась нарушать их уединение в переполненном зале. Они наслаждались общением и не видели никого вокруг.
- Мари! Мари! Нам пора уходить. – Тата взяла меня за руку. Я уже открыла рот, чтобы сказать, что перед нами сама Черубина де Габриак, но промолчала. Зачем разочаровывать восторженных девушек, зачем им знать о чудовищной, постыдной действительности, сломившей незаурядную женщину?
Мы возвращались в институт, шли через мост, и я почувствовала невыносимую тревогу. Я поняла, что бывала здесь. Дежавю? Воспоминания из прошлой жизни? Мы же проходили по этому мосту, когда шли на выставку, и я ничего не испытывала. Но теперь, когда зашли с другой стороны, я его увидела таким, каким он был в ТОЙ жизни. Другие перила, другие дома вокруг. Я выпустила Татину руку, подошла к перилам, глянула вниз и начала громко декламировать стихи Черубины де Габриак:
- Давно, как маска восковая,
  Мне на лицо легла печаль…
  Среди живых я не живая,
  И, мёртвой, мира мне не жаль…
Голова закружилась, всё вокруг медленно погрузилось в темноту. Мне стало трудно дышать, словно что-то давило на грудь. Я попыталась убрать груз, услышала голос:
- Доктор! Она подняла руку. – Это был голос моей драгоценной маменьки. Я открыла глаза и увидела улыбающееся и, в то же время, встревоженное лицо своей матери.
- Доченька! Наконец-то. Любимая моя!
Я лежала в большой и светлой палате, окруженная аппаратами, опутанная трубками. Мне хотелось встать, я чувствовала себя хорошо. Пришедший врач удержал меня:
- Нет-нет, Лиза, лежите пока. Всё будет хорошо, потерпите немного.
- Мамочка, я видела Черубину. И Волошина. Только что.
- Где?
Где? Я промолчала. Там, где я только что была. А где я была? То, что это не было сном, я не сомневалась. Наверное, это будет моей тайной навсегда.
Потом я узнала, что меня сбросили с моста люди, переодетые в полицейскую форму. Их нашли, они арестованы. А у меня была клиническая смерть и целый месяц я находилась в глубокой коме.
Всегда буду помнить милую Мари Хвощинскую. Она изменила меня. Возможно, она тоже вернулась в свою жизнь? Возможно, весь этот месяц она лежала вместо меня на кровати? Дай Бог!
- Мамочка, когда меня выпишут, мы сходим в церковь?
- Конечно, доченька. – Она даже не удивилась.
05.03.2022г.