Роман Объединение физики, ч. 1, гл. 3

                Г Л А В А  Т Р Е Т Ь Я



    Зима началась сразу. С неба упал колючий ветер, закружил, залетал по земле, толкая деревья и швыряя в людей жёлтые холодные мокрые листья, небо потемнело, напряглось, и белой толпой повалил рыхлый снег. Чисто, светло вдруг стало  кругом, худенькие, чёрные деревья приободрились, приуспокоились, серые, одинокие дома с бесконечными рядами окон стали голубыми, чистыми, весёлыми; увиделось, что зимой, наверное, праздничней, светлее, чем летом, и новый снег было жалко, что ногами и колёсами его топчут, как жалко только что родившегося котёнка или щенка, которые, неизвестно ещё, выживут или пропадут.
    - Смотри-ка, ноябрь только начался, а уже белым-бело...- удивился Аполлинарий Кузьмич Нирванский ярко ожившим голосом и улыбнулся природе, отошёл от окна.  Видны были его чрезвычайно взволнованные пол-лица. Сложив руки за спиной, он прогулялся по комнате, выбрасывая коленки из-под халата неправдоподобной, пугающей белизны. В сияющем как глыба прозрачного льда кабинете на красном языке ковра поодаль стоял вежливый маленький человечек с глазами, полными детской привязанности и горячей любви.
    - Жизнь прекрасна, Владимир Андреич, прекрасна, прекрасна!..- весело рычал, обращаясь к нему, гривастый человек.- Вам это, может быть, непонятно с позиций вашей вопиющей молодости, а вот будете старым, как я,- расхаживая волнующимися широкими брюками, Нирванский, показал  пальцем себе в грудь, и губы его вдруг сделались грустными, как осенние лепестки,- тогда вам станет ясно, что жизнь нужно беречь, каждое мгновение, каждую минуту прочувствовать, выпивать маленькими глотками. Жизнь - чудо, милый мой, чудо несказанное.- Он снова ярко расцвёл, полетел, завздыхал под сверкающими стенами.
    - Какой же вы старый, Аполлинарий Кузьмич?- щёки Владимира Андреевича Чугунова широко подались в стороны, и на лице его отпечаталось выражение, что он сейчас будет врать.- Вы бодры, энергичны, отлично выглядете!
    - Да бросьте вы!- воскликнул Нирванский с блеснувшей надеждой в голосе, махнул в того растопыренной ладонью.- Какое там "отлично"! Там болит, здесь колет... Мне уже, любезный друг... да вы и сами знаете, сколько лет. Так что же, на что мне особо надеяться?
    - Ваша методология, Аполлинарий Кузьмич,- плямкая высохшими губами от бесконечного почтения к мэтру, торжественно проговорил Чугунов,- позволяет надеяться всем нам, человечеству, и вам, разумеется, в первую очередь на скорейшие прорывы в достижении долголетия и в применении его . То, над чем вы работаете, это потрясающе, это гениально!
    Нирванский сделался вдруг невыразимо светел, стал, вздымая грудь, возвышенно смотреть в потолок, выше.
    - Работа ещё далеко не закончена, молодой человек, вы это прекрасно знаете,- с благодарностью и в то же время укоризненно закачал головой он, материализуясь и возвращаясь в комнату.- Все животные, к которым применена моя методология, увы погибают; рано или поздно процессы старения и разрушения клеток в их организмах начинают брать верх. Бедолаги, они к тому же страдают от какой-то таинственной напасти, в один момент стремительно, прямо на глазах увядают. Что за инфекция, откуда? Ничего не понятно. А вы...
    - А мне кажется, профессор, именно теперь, как никогда, вы близки к решению вопроса,- подавшись вперёд, тихо, но настойчиво заговорил Чугунов, засверкав глазами с детской укоризной.- Пожалуйста, не скромничайте, уж простите - я знаю, о чём говорю. Вспомните наши последние исследования? Благодаря внесенным вами изменениям в программу - аш два, си восемь - те животные, к которым эти программы были применены - что ж вы об этом-то молчите? - слава Богу живы и, кажется, с каждым днём чувствуют себя всё лучше и лучше. Лучше, Аполлинарий Кузьмич! А вы - "а вы"...
    - Вот именно - "кажется"...- внимательно, с одобрением выслушав, прикрикнул беззлобно Нирванский, продырявил Чугунова подбородком.
    - Аполинарий Кузьмич, я уверен, что опыт на сей раз непременно удастся, помяните моё слово!- восторженно зашептал, защебетал, сладко и страдальчески изломав лоб, Чугунов, стараясь, кажется, взлететь.
    - Эх, Владимир Андреич, Владимир Андреич...- запел нежно, закачал головой Нирванский.- Вашими устами б да мёд пить... Будь вы хотя бы на десяток лет постарше, сомнений бы у вас в голове поприбавилось, не спешили бы делать выводы, вот тогда бы мы с вами поговорили. Вот тогда - да!- он умоляюще вытянул руки к Чугунову, побежал к нему с глазами, полными слёз. Владимир Андреевич счастливо зажмурился, выставил навстречу щёки, губы.
    - Не обижайтесь, голубчик, не надо, не хочу я вас обижать!- Нирванский схватил ладонь Чугунова и горячо сжал возле груди своей.- Мне бы очень хотелось разделять ваш оптимизм, но я не могу!- он сделал жалобное, пронзившее до самого сердца Чугунова лицо.- Не могу, потому что слишком хорошо знаю, что то, что успешно начинается, не всегда красиво заканчивается. Поверьте, Владимир Андреич, как бы мне хотелось сказать: всё удастся, о! Но я не могу, не могу и всё тут. Скажите, что, в конце концов, есть какие-то удивительные, бесповоротные изменения  в клетках организмов? что иммунная система подопытных справляется со всякой инфекцией? что положительные результаты повторены хотя бы десяток раз? состав крови претерпел разительные изменения? Нет, нет и ещё раз - нет. Есть, может быть, слабая тенденция, лишь намёк на успех, слабый ветерок, а должен быть - ураган! Всё ещё может ровно столько же завершиться очередным провалом, сколько и долгожданной победой. Вот так, друг мой, вот так.- Аполлинарий Кузьмич разволновался, засопел, сорвал с головы высокий белый колпак, зажав тот в короткой полной ладони, на красные уши и лоб его хлынули густейшие седые волосы.
     В окне косыми жирными линиями валил, сыпался снег. На жестяном подоконнике за окном выросла пышная белая борода.
    - Я прекрасно вас понимаю, Аполлинарий Кузьмич, как здорового скептика, как руководителя,- Чугунов, без сил на кожаную гладь дивана, задрав дырявый нос, глядел снизу-вверх,- но тем не менее, поверьте, вот здесь у меня чувство имеется,- он прижал ладонь к аккуратной с синим галстуком груди, что наша совместная работа приближается к замечательному финалу, и я от слов своих не откажусь,- он затряс головой с пылающими ушами.- В конце концов я вам ассистирую и проблему во всём объёме знаю не плохо.- Он замолчал, светло, тихо улыбался, руки в синюю полоску на груди впечатал, глядел в пол, в ножку стола.
    - Разумеется, разумеется, дорогой друг,- профессор, розовый и сочный как ростбиф, подался в сторону тихо тающего Чугунова, и, отчего-то оглянувшись, зашептал: - Я, Владимир Андреич, тоже, к вашему сведению, честно сказать, ношу в глубине души это радужное чувство скорого успеха - да, представьте. Но, дорогой, поскольку всё у нас с вами впервые, поэтому... поэтому давайте ждать, и - работать. Договорились?
    Чугунов, думая восторженным и одновременно стыдливым приливом, что переживает исторический момент, весь под рубашкой вспотел, щёки его запылали. Он, очень влюблённый в науку человек, был счастлив в любом случае.
     - Теперь нам, Владимир Андреевич, следует подумать о другом, о более важном,- понизив голос до глубоко рокота, сказал Нирванский и плюхнулся рядом с Чугуновым. Они вместе закачались на пружинах. Он минуту молчал, раздумывая. Стал воздушен, торжественен.
     - Я стар,- заговорил он крайне ясно, призывно,- и мне нужно спешить. У меня просто нет времени, чтобы позволить себе ошибаться. И, дорогой мой, это у меня,- торопливо с упрёком продолжал, не давая возможности Чугунову слова в ставить,- у меня, слышите, есть все основания испытывать оптимизм, ясно вам? Вот что я вам скажу,- Нирванский совсем близко к Чугунову приставил свои выпуклые луковицы в окулярах, падающим от восторга шёпотом прошуршал: - Необходимо подыскать человека, который бы согласился принять участие в опыте, понимаете, о чём я? Понимаете, насколько это ответственно?
     До Чугунова, наконец, дошло, у него по спине начали ходить электрические молнии, ему захотелось туш потрубить, подпрыгнуть или ущипнуть себя до крови.
    - Да, Аполлинарий Кузьмич, да...- почти зарыдал он, в глаза накатило мутное, горячее.
    Нирванский подхватился, заходил пружинистыми шагами в толстых ботинках. Доктор Чугунов остался качаться в пухлом диване один. Профессор очень волновался.
    - Я, как руководитель работ и организатор исследований, должен бы был произвести опыт на себе в первую очередь. Я бы, конечно, так и поступил, если бы верил в успех на все сто процентов... Я вовсе не хочу сказать, что боюсь погибнуть - нет! В моём возрасте с мыслью о смерти свыкаешься, но... В общем, я вас прошу, Владимир Андреич, поезжайте по клиникам, поищите больного, который бы... у которого, скажем так, нет никакой надежды. Отыщите такого человека, поговорите с ним, намекните -  только без ярких красок и обещаний - что есть возможность, призрачная, хотя, спастись; но что наравне с выздоровлением полнейшим, существует и обратный случай, гораздо более вероятный,- погибнуть, причём быстрее даже, чем от естественного хода вещей. Я подчёркиваю, Владимир Андреевич,- Нирванский как ракетой чирканул рукой по воздуху,- разговаривать без излишних эмоций, вдаваний в подробности, вы поняли?
    Чугунов кивнул так, что хрустнули его шейные позвонки, вытянулся во фронт.
    - Позволите прямо сейчас отправляться на поиски, Аполлинарий Кузьмич?- он так двигал ртом и зубами, будто кусал за хвостики слова.
    - Безусловно, доктор, ступайте,- уставший, осунувшийся вдруг, вздыхающий Нирванский был рад, что Чугунов соглашается без обиняков.- Только, Владимир Андреич,- поймал он за руку улетающего Чугунова и, близко подойдя к тому, блестя зубами в лицо, тихо выдудел: - Ни под каким видом никому не рассказывайте о наших планах, ни-ко-му, слышите? Я вас и раньше об этом просил, а сейчас требую, умоляю... Я чувствую, что вокруг меня идёт какая-то возня, свистопляска...- Он опустил глаза, будто ему было нестерпимо стыдно.- Я вам, голубчик, не могу, к сожалению, рассказать всего, но знайте: наша работа под угрозой, кто-то хочет её сорвать, точнее - украсть, именно так!
     - Да кто смеет!- Чугунов, как добрый таракан, зашевелил бровями, воинственно выдвинул грудь, довольно тощую, нужно отметить. Вдруг метнувшись к двери, Нирванский приставил палец к губам.
     В комнату стремительно, шипя о воздух халатом, ворвался человек с тоненькой полоской усов, в металлических, сверкающих, как спицы, очках. 
     - А-а,- гаркнул Нирванский и в кричаще-фальшивой радости разбросал в стороны розовые кисти рук.- Давид Осипович! Доброе утро! Чудесный зимний день сегодня, не правда ли? Да-да, настоящий зимний день!
     - Здравствуйте, коллеги,- сдержанно кивнул Давид Осипович, вращая под очками глазами и как будто присутствуя сразу повсюду в помещении.- День сегодня, действительно, замечательный... О чём разговор, позволю спросить?- с острым любопытством спросил он.
     - Мы обсуждаем...- улыбаясь открыто как мальчик, честно хотел говорить Чугунов.
     - Да-да,- бросая в Чугунова пронзительные, вопиющие взгляды, оборвал его Нирванский,- последние политические новости... Мы говорим о политике, Давид Осипович, о нашей милейшей госпоже поли-ти-ке! В конце концов, можем же мы поговорить не о медицине?
     Чугунов во все глаза смотрел на профессора, который за спиной у вбежавшего и подозрительно озирающегося Литвинова стал корчить ужасные, пугающие Чугунова физиономии.
     - И то же?- Литвинов показалось, уловил странные движения Нирванского, глаза его подёрнулись лукавым дымом. Он с размаха уселся в высокое кресло Нирванского, его накрахмаленный халат захрустел.
    - А вот то, дорогой коллега,- Нирванский положил пауками заизвивавшиеся руки за спину и, подойдя, с хищным лицом навис над Давидом Осиповичем.- Что те крохи -  а мы говорили как раз об этом - которые даёт на медицину наше правительство, не позволяют в масштабах страны вести не только какие-либо фундаментальные исследования, но и хотя бы держаться науке на старом уровне...
    Далее Аполлинарий Кузьмич, сорвавшись с места и полетев под стенами, поднявшись, показалось, к самому вверх потолку, на одной высокой ноте прозвенел фальцетом - что у нас молодые талантливые работники не могут пробиться, у заслуженных деятелей нет простора работать, а стариков, которые могли бы ещё послужить, гонят вон на пенсию.
    - И кругом серость, серость несусветная...- закончил он, внезапно опускаясь откуда-то сверху перед самым носом у потрясённого Литвинова.
    - Да ведь всё это хорошо известно, Аполлинарий Кузьмич,- глядя снизу вверх в пульсирующее гневом лицо, скучая, слабым голосом произнёс Литвинов.- Нету денег у государства, что поделаешь, время такое, всем надо затянуть пояса.
    - Ах денег нет?- неприятнейше излил Нирванский, грозно наступая.- В таком случае вы, доктор Литвинов, попросту лицемер - да-да! И не обижайтесь, милейший! Откуда, скажите, у нас берутся деньги на роскошества и излишества типа тех лимузинов должностных лиц, выставленных как напоказ у областной госадминистрации, или на приём неизвестно каких и неизвестно зачем делегаций со всего света с ханскими сабантуями, с девицами и саунами, или это - штаты чиновничьи пораздували, сидят, бумажки строчат, штаны протирают. Да и что такое деньги? Неуж-то цветные бумажки с портретами, за которые бьются братки всех мастей? Нет, деньги это труд и ещё раз труд, это мозги, прорыв в неизведанное... Э-э-х, да что там говорить! Милиционер стоит на улице, морда вот такая красная, сейчас треснет, живот громадный отвис; дай бог, как говорится, что жив-здоров человек, но почему, чёрт возьми, скажите, пациенты моей клиники, несчастные люди, живут здесь впроголодь, почему простыни у них старые и мокрые, а лекарства для них приходится выбивать с боем? Почему? Почему? Сто тысяч раз - почему? А новые эти, с позволения сказать, русские? Господи!
    - Нету денег, Аполлинарий Кузьмич, не дают,- стараясь не глядеть на вибрирующего, как струна, профессора, сказал Литвинов, довольно кокетливо играя кончиками пальцев.
    Нирванский вскипел.
    - Правильно, нет денег, а всё почему?
    - Да, почему?
    - Потому что нету - чего? Мозгов! Всё есть: желания, амбиции, телеса вот такие, а мозгов - нет, не выросли, дефицит, понимаете ли...- Аполлинарий Кузьмич разнервничался, отбежал, возле окна, глядя в него, слазил себе толстым пальцем в ухо, потёр побагровевшие нос и щёки, выпуклое блюдо лба, пригладил вставшую дыбом гриву волос.
    - Я, пожалуй, пойду,- пугливо отозвался молчавший всё время маленький Чугунов, попятился. Аполлинарий Кузьмич взглянул на него как-будто очень издалека, возвращаясь.
    - Что?- спросил он, глядя на Чугунова так, будто впервые того видел.- Ах да, Владимир Андреич, идите. И сделайте то, о чём я вас просил, всенепременнейше.
    Когда Чугунов, цепляясь ботинками за ковёр, вылетел, разговаривать о политике Аполлинарий Кузьмич тотчас же перестал, неожиданно сделался простодушен и добр, разулыбался, посматривая в заснеженное окно, восхищаясь безмерно разросшейся стихией, не спеша и всласть поговорил с Литвиновым о врачебных делах, велел мягким голосом ему, подняв его и обняв за локоть, собрать пятиминутку и врачей дожидался, глубоко погрузившись в кресло и просматривая в очках на носу волну белых бумаг.
    Яркие халаты,  как облако заплыли в кабинет, стало теснее, но светлее, торжественней.  Доктора обоего пола с ещё измятыми, заспанными лицами, здороваясь почтительно, хлопая белыми крыльями, расселись. Аполлинарий Кузьмич долго, мягко говорил, любовно сверкая глазами, показывал точно молнии изломанные диаграммы, зачитывал сводки, произвёл, неожиданно бомбардируя вопросами, экзаменацию, внимательно слушал взволнованную молодёжь, сделал замечания и, поблагодарив, взмыв величественно вверх подбородком, всех отпустил.
    Давид Осипович Литвинов несколько поотстал, потолкался на месте, недовольно уворачиваясь от напиравших локтей и плеч, и, когда последний из докторов вышел, захлопнул дверь и немедленно хищно повернулся.
    - Вы что-то хотели?- спросил удивлённый Нирванский.
    - Скажите, Аполлинарий Кузьмич,- натягивая кожу на лице, бледнея, заговорил Литвинов.- Как идут дела у вас?
    - В каком смысле?- насторожился Нирванский.
    - Я имею в виду вашу работу по теме бессмертия,- тихо сказал Литвинов, точно боясь спугнуть у самых своих ног птицу.
    - Ах вы об этом, голубчик,- голос Нирванского зазвучал с подчёркнутым равнодушием, будто он говорит о ненужном, далёком ему.- Зачем вам? Произведены очередные опыты над приматами, отрабатывается новая методика. Всё?
    Литвинов быстро стал задавать вопросы, точно рубил, во рту его мелькали острые зубы, двинулся вперёд:
    - Увеличилась ли сопротивляемость организма подопытных животных? Изменения в программе имеются? Какие? Вы уже испробовали ваш изумительный аппарат в действие?
    - Ты-ты-ты-ты...- Нирванский вприщур, с проступающей большой нелюбовью рассматривал Литвинова.- Неважные дела, Давид Осипович, неважные. Очередная партия животных, к сожалению, погибла, вот так.
    - Отчего, как?- совсем близко подпрыгнул Литвинов, победно сиял очками.
    - А я не знаю!- рявкнул профессор, как в бубен ударил.- А знал бы, всё равно бы вам не сказал!- Он вдруг осёкся, призадумался, тяжело смотрел вниз, на носок левого начищенного до синевы ботинка.
    - Аполлинарий Кузьмич?- осторожно снова начал Литвинов.
      Нирванский стоял, покачиваясь, наполнялся видимыми волнами взрывчатого, искрящегося электричества.
     - Аполлинарий Кузьми-ич!
     - А? Что вы говорите?- как-будто проснулся профессор, сухими, строгими глазами взглянул, перенасыщенными шипящим огнём.
     - Почему вы не хотите посвятить в результаты своих исследований общественность?- заискивающе, с ниткой ядовитой насмешливости спросил Литвинов и, вдруг отступил на шаг, предчувствуя взрыв.
     - Оттого, что результатов ещё никаких нет,- с видимым усилием сдерживая гнев, сказал Нирванский.- Рано ещё говорить о результатах. Потом посвящу.- Он подозрительно прищурился.- И какую это ещё общественность?
     Оба они замолчали. Стал заливаться на столе телефон. Профессор не брал.
     - Аполлинарий Кузьмич?- издав тяжкий, заупокойный вздох, негромко дёрнул Литвинов.
     - Да?- Нирванскому почудилось что-то доброе, надежда какая-то, голос его зазвучал слабо, беззащитно, он попятился и устало упал в поглотившее его кресло.
     Телефон погас.
     - Вы хотите, чтобы у вас были и деньги, и помещения, и толковые помощники, и всё-всё, хотите?- плотски улыбался Литвинов, зубами целясь профессору в синеющую на горле сонную артерию.
     - Как вы говорите?- глаза Нирванского сузились, как у кота.
     Литвинов, совсем осмелев, хихикнул:
     - И даже красивые девочки... Вам предлагают вернуться в Москву и работу продолжать там.
     - Кто же это такой добрый?- пухлые губы Аполлинария Кузьмича затряслись и вдруг исчезли совсем.
     - Умные, влиятельные люди предлагают, центр. Ваша работа очень нужна, крайне востребована.
     Нирванский, наливаясь краской молчал. Литвинов вокруг него ходил, заплетая невидимую паутину.
     - А, уважаемый профессор?- нараспев позвал он, и колёса его очков вкатились прямо в душу Нирванского.
     - Потрудитесь выйти вон,- снова разглядывая ботинок, тихо, но очень сочно выдал профессор, и глаза у него были дикие.
     - Что?- опешил Литвинов.
     - Пошёл вон!- заорал Нирванский так громко, что за дверью прекратила стучать на машинке секретарша, высоко вскочил над столом, указывая пальцем за дверь, затрясся.
     Литвинов, улыбаясь гадко, с сожалением, глядя себе под ноги, покатился к двери. У самого порога он повернулся и очень зло, выщерив остренькие зубы, выдавил:
     - Жалеть будете,- и стал ловить кривую медную ручку.
     - Вон! Вон! Вон!- изнемогая от подступившей тошноты, закричал Нирванский ему вдогонку и затопал ногами. Побежав, он въехал в кресло, сопя громко носом, неслушающимися пальцами вынул из кармана флакон и съел две подряд пухленькие таблетки.
    - Негодяй!- простонал он и, закрыв глаза, вывернув шею, откинул голову.
    Тем временем Давид Осипович Литвинов, зав.терапевтическим отделением, яростно стуча подошвами в пол, промчался по коридорам и лестницам; ноздри его раздувались, глаза посылали молнии, губы его вытанцовывали и нашёптывали нечто вроде " ты у меня получишь... найдём управу" вперемешку с изощрёнными ругательствами. Войдя к себе в терапевтическое отделение, он набросился на младших врачей и сестёр, гнусаво вскрикивая и веля не собираться. Широко ступая, он преодолел беснующуюся белую ленту коридора и, громыхнув дверью, влетел в кабинет. Он направился прямиком к красной жирной точке телефона и, хрустя диском, выстучал номер.
    - Да, да,- низким утробным голосом стал рубить он в трубку.- Позовите немедленно. Евгений Парфёнович? Очень хорошо. Давид Осипович у аппарата. Объект отказался в категорической форме. Что? Нет, не помогут никакие уговоры, тип отъявленный, просто удивительно, до чего упрям...- с полминуты Литвинов подавленно молчал, барабаня пальцами по столу, весь кипел, лоб его покрылся мелким бисером точек.- Понятно... Ясно...- снова заговорил он, заметно меняясь в лице и оттаивая.- Жучок в плафоне... Включается в действие вариант номер два... Как вы говорите? Операция "Пациент?" Отлично, отлично... Ха-ха-ха,- буйно, раскатисто, но не теряя самообладания, рассмеялся он и, забросив голову, задёргал кадыком.- Надеюсь тоже... Обломаем, Евгений Парфёнович, обломаем непременно, никуда от нас он не денется... Как я его узнаю?- Литвинов сделался серьёзен.- Голубой пиджак? Так. Высокого роста, шрам на щеке? Так. И красный платок в кармане. Замечательно. Спутать действительно будет трудно. Хорошо, сделаю вид, как вы говорите, что его не знаю. В экстренных ситуациях обращаться будет непосредственно ко мне... Есть контролировать ситуацию! О всех шагах профессора буду вас информировать лично... Очень мило придумано!- он почтительно хихикнул.- Всего доброго, Евгений Парфёнович, до свидания.
    Литвинов, держа в розовых полненьких пальцах трубку, вдруг стал смотреть на неё с нарастающим отвращением, точно это была мокрая жаба или шевелящийся сочный жук. Разжав ладонь, он коротко швырнул её от себя на рога. С трудом оторвав от телефона взгляд, он ушёл в угол и долго раскачивался там на носках, отвернувшись в стену. Ему среди мелькания и сумбура мыслей отчётливо вдруг представилось высокое кожаное кресло Нирванского, все зовущие к себе пупырышки на нём, как они есть, и ему до сладкого умопомрачения захотелось в его мягкую глубину снова упасть, прохладной обшивки затылком коснуться. Он с усмешкой вспомнил, что профессор всё бегает по комнате, волнуется, суетится, точно не знает, что в этой жизни надо делать; а надо лишь - улечься удобно в кресле, ноги крестом сложить под столом и ничего вовсе не делать, ничего - просто лежать, думать, наслаждаться, вправо и влево вертеться, поскрипывая, в нём, читать бумажки, какие попадутся, и входящим посетителям пальчиком грозить. "Бегает всё, носится, неугомонный,- пропитывался ненавистью Литвинов,- как таракан, честное слово, покоя ему нет, ехал бы, старый дурак, в Москву, раз приглашают, работал бы там, помер бы с почестями... Занял здесь чужое место, понимаешь... сволочь..." Литвинов сжал кулаки, точно раздавливая в них голову профессора, пальцы его побелели, руки, впитывая витающее вокруг электричество злобы, стали твёрдые и квадратные, как кирпичи. Он с трудом разжал ладони и с наслаждением дикаря почувствовал, что силы у него много. Постучали. В дверь к нему сунулась голова в белом колпаке и, двигаясь услужливо вверх-вниз, спросила, будет ли Давид Осипович делать обход?
    - Что ж, пойдёмте,- тотчас ответил Литвинов, увидев, что  на нём белый халат, и вспомнив, что надо работать.


    Через три часа в кабинет к Нирванскому влетел невообразимо взволнованный Чугунов с красной одной от мороза щекой. С ботинок у него рыжими пятнами падали мокрые снег и песок.
    - У вас одна щека красная!- с жаркой волной ожидания всхлипнул Нирванский, вставая навстречу и вскидывая руки.
    - Надуло, пока добирался,- Чугунов стал дёргать с шеи шарф.- Холодно.
    Нирванский сам помогал Чугунову разоблачаться, принял пальто, трепетно проводил коллегу к столу.
    - Ну, рассказывайте, рассказывайте!..- сгорая от нетерпения, заламывая руки, закричал он.
     - Пока ничего, Аполлинарий Кузьмич,- мучаясь, с жалостью произнёс Чугунов, виновато глядел.- Увы, неудача.
    - Вот беда, жалость какая,- заметно упал духом Нирванский, сник, повалился без сил на стул.- А я размечтался, что прямо сегодня мы и начнём... Где вы были?
    - В Юрьевский клинике был...
    - Так. Главврач Зюзин...
    - Да, Сергей Сергеевич...
     - Специалист не лучшего пошиба. Продолжайте.- Из Нирванского наружу вдруг стало рваться раздражение.
    - В 15-й городской на улице Кацубеевской, с 1-й по 5-ю районных, даже в военный госпиталь заглянул. Везде, в общем, был, в основных.
    Нирванский вперёд лбом побежал по мягкому ковру. Минуту бегал совершенно бесшумно, ладони сложил за спиной.
    - Как вы обставили вопрос?- спросил он, остановившись перед Чугуновым. Видно было, что он внутренне борется с собой, вымученно улыбнулся.
    - Во-первых, вы же понимаете, всё должно было быть официально...- стал извиняться Чугунов, смешно руками замахал.
    - Безусловно.
    - Представился, сказал, что хотел бы видеть тяжёлых, неоперабельных пациентов, причём таких, которые находятся в полном сознании, с целью отработки на них новой, революционной методики лечения.
    - Правильно. Дальше.
    - Все знают, Аполлинарий Кузьмич, что наша клиника по многим направлениям ведущая в городе, поэтому особо вопросов никто не задавал, но...
    - Таковых больных не оказалось?
    - Увы, Аполинарий Кузьмич,- Чугунов сделал глубоко скорбное лицо,- словно сговорились все, одни, как говорится, простудные заболевания...
    - Что ж, радоваться надо...
    - Раз только попался, как раз в Юрьевской...
    - Что? Кто?- немедленно воспрянул профессор, лицо его сделалось хищным, львиным.
    - Мужчина, нет ещё тридцати, белая горячка. Совершенно невменяем.
    - Жаль, жаль,- без малейшей тени жалости сухо отозвался Нирванский, вздёрнул требовательно подбородок.- Это всё? Плохо. Какие больницы ещё остались у нас в запасе?
     Чугунов назвал, извиваясь от смущения.
     - Ну-у, молодой человек,- заметно оживился профессор, сам стал счастливо дёргаться,- есть ещё шанс, не будем унывать. Перенесём поиски на ближайшие дни, подождём.
     Он замурлыкал под нос себе песенку, прогулялся к окну.
     - Тем временем продолжим наши опыты с приматами, получим контрольные результаты,- разулыбался Чугунов.
    - Давайте так,- взглянув на часы, мягко стал командовать Нирванский.- Сейчас отправимся обедать и быстренько где-нибудь перекусим, потому что мне ехать ещё в райкомы-исполкомы на совещания, будь неладны они. Вы же, Владимир Андреич, возвращайтесь потом в лабораторию и сами начинайте работать.- Нирванский сгрёб со стола мятые листочки, изрубленные фиолетовыми прыгающими буквами.- Вот вам мои мысли, набросал тут кое-что. Пожалуйста.
    Чугунов трепетно принял. Они склонились на сверкающей плитой стола и несколько минут оживлённо беседовали, бросаясь тяжёлыми, как гантели, научными словами. Затем Чугунов бережно свернул листы в трубочку, сунул в карман. Толкаясь возле вешалки, дружески подхохатывая, они одели пальто и шапки, спустились по центральной лестнице в фойе (за стойкой им яростно откозырял вахтёр), за нежелающей открываться тяжёлой дубовой дверью на них накинулись ветер и снег, они закричали от детского восторга, не слыша друг друга, пересекли улицу, наклоняясь, сопротивляясь воздушным потокам, хватаясь за шапки, взошли в недорогое кафе, снова устроив у входа потасовку, галантно пропуская один другого вперёд и, стряхнув с шапок снег, уселись в уголке. В кафе мерцал мягкий красноватый свет, в нос ударял терпкий запах свежемолотого кофе и лились волны вкусной еды, разомлевшие немногочисленные посетители курили, запивая табачный дым коньяком, говорили без остановки, отчего в кафе стоял непрекращающийся гул; было тепло и уютно, наигрывала музыка. Нирванский и Чугунов взяли чуть водки и закусить, долго спорили, кому платить - разумеется, платил Аполлинарий Кузьмич - проглотили за развитие науки по рюмке, развеселились, смеялись беззаботно, говорили друг другу приятные комплименты, Аполлинарий Кузьмич вдруг вспомнил, что нужно идти, заторопился, обматывая шею шарфом; застёгиваясь на ходу, они вышли и остановились на красный под светофором. В серебристом столбе снега и пыли проносились никак не желающие уступать дорогу машины.
    Аполлинарий Кузьмич, стоя на обочине тротуара, увидел вдруг под стенами дома мелькнувшую огромную чёрную кошку с перекошенной мордой, вздрогнул, прищурился, не веря глазам своим и рассматривая животное через валящийся с неба густой снег. Кошка как облако разрослась, воплотилась в какого-то серо-красного бегемота с усами чудовищной, непомерной величины, стала, рыча, наползать стремительно. Аполлинарий Кузьмич напугался, с вытянутыми вперёд руками бросился бежать в противоположную от привидения сторону, неловко ступил, поскользнулся и, лёжа на спине, замахал руками. Шутя кошка догнала его, прыгнув, превратившись словно по волшебству в грузовик; оглушительно ударили тормоза, и брызнул из-под колёс грязный снег.
    - Осторожно, Аполлинарий Кузьмич!- в ужасе закричал Чугунов и, взбрасывая пятки, скользя, понёсся к профессору. Он схватил старика за пальто, дёрнул к себе, обнял, и оба они тяжело рухнули в сугроб. Грузовик, громыхая, плюнув дымом, промчался над ними, зашипев, остановился, из кабины выскочил смертельно бледный водитель и принялся их ощупывать.
    - Живы, а? Живы? Слава те... - он жутко, демонически захохотал, затем, жалобно искривив лицо, заплакал. Стала собираться толпа. Запорошенный с ног до головы снегом, Нирванский глотал, как рыба, ртом воздух, схватился за сердце. Чугунов, изливая из глаз ненависть в водителя, закричал, что "этого он так не оставит", что "ездить все разучились", и что "номер машины он хорошо запомнил". Толпа уныло его поддержала.
    - Оставьте вы его, Владимир Андреич,- поднявшись с земли на локти, потом на колени, тихо, печально сказал Нирванский.- Он не причём тут, я сам виноват, бросился прямиком под колёса.
    Чугунов тотчас примолк. Водитель на небе от счастья, что всё обошлось, вскочил в машину, и та на белом вздувшемся облаке унеслась. Толпа тотчас растаяла.
    - Предчувствие у меня какое-то, Владимир Андреич, нехорошее,- говорил Чугунову Нирванский, когда они, отряхнув мокрые брюки и пальто, двинулись по улице.- Всё чёрная кошка мерещится, неестественно большая какая-то... К чему бы это?
    - Ничего, ничего,- целуя губами воздух вокруг профессора, приговаривал Чугунов, бережно плечо того гладил.- Нечеловеческое напряжение в работе сказывается, Аполлинарий Кузьмич, нервы, таблеток успокоительных не напасёшься. Раунатинчик проглотите, валидол под язык, три глубоких вдоха, вздув живот,- и всё наладится. А вот водочку вам пить не следовало.
    Чугунов летал на носках вокруг профессора.
    - Да знаю, знаю...  Иногда так хочется тряхнуть стариной ...- Нирванский обречённо махнул рукой, в красно-синий пушистый шарф носом зарылся.
    - Может, на совещание не поедете, ну его!- заботливо заглядывая в глаза профессора, спросил Чугунов. Нирванский глухо стал говорить из шарфа:
    - Поеду, голубчик, - надо. Да и что я скажу в оправдание?  Что прожжённый атеист и законченный практик профессор Нирванский увидел на улице какую-то гадость, чудовище, понимаете, бросился убегать от него прочь и едва не угодил под колёса грузовика. Стыд и срам! Подумают, что рехнулся старик.- Нирванский грустно улыбнулся. Мелкая крупа таяла у него на носу, на щеках, белые брови его стали ещё белее.
    - В таком случае я провожу вас,- зазвеневшим голосом решительно заявил Чугунов, делаясь выше ростом, застёгивая и без того застёгнутые пуговицы на пальто.- Так, куда вам?- Он крепко ухватил профессора под руку.
    - Вот что, коллега,- тепло глядя на доктора, сказал Нирванский, останавливаясь.- Я в совершеннейшей норме уже, не понимаю, что на меня вдруг нашло, честное слово, чушь какая-то... Вы меня извините, дружище, мне ей-Богу стыдно, но... Отправляйтесь в клинику и работайте, достигайте результата! А я уж как-нибудь сам доберусь.
    У Чугунова на лице промелькнул испуг, он слабо запротестовал. Нирванский был непреклонен.
    - Тогда вот что,- начиная бежать по снегу гуда-то в стену дома, стал умолять Чугунов,- стойте здесь, а я - стрелой в клинику и присылаю к вам Бориса, на служебной машине поедете!- на лице у него отлилось, что он ради пользы дела готов хоть на Южный полюс отправиться.
    - Ну хорошо, убедили,- сдался Аполлинарий Кузьмич, хитро глазами ускользая в сторону. Чугунов помчался, мелькая облепленными снегом подошвами. Поворачивая за уголом дома, он оглянулся. Маленький человечек, одиноко стоящий под тяжёлыми обвисшими нитками проводов и кричащими провалами окон, казался очень усталым, старым, торчал нелепо взбитый из-под пальто полосатый шарфик. Горький комок подкатил к горлу Чугунова, беззвучно на мгновение зарыдав от бессилия повернуть колесо истории вспять, он побежал проворнее. Через пять минут, скрипя по льду шинами, он пригнал перекошенный старенький служебный газон с водилой, однако Аполлинария Кузьмича нигде не было.
    - Своенравный старик,- хмыкнул шофёр Боря Скворцов. Завёрнутый в дерматиновое стёганое одеяло за стеклом мотор уютно урчал.
    - Да уж,- ощущая вселенскую грусть, вздохнул Чугунов.
    - Не убивайтесь вы так, Владимир Андреич,- весело сказал шофёр и с хрустом дёрнул рычаг скоростей.- Мигом счас прошвырнусь, покручусь здесь, далеко уйти он не мог, найду, доставлю, куда надо, в лучшем виде... Хотя, если на трамвае он ушёл...
    Машина зарычала, наполняясь энергией.
    - Ну, давайте.- Чугунов сполз со ступеньки, рукой помахал вслед.
    В клинике, раздевшись, Владимир Андреевич неслушающимися с мороза пальцами развернул ставшую плоской трубочку, начал, светлея, читать, почёркал карандашом, растёр ладонью холодное ухо и двинулся по лестнице в лабораторию, читая на ходу, проплывая мимо громадных сияющих светом старинных окон.
    Дверь лаборатории к его большому удивлению была не заперта. В круге света низко склонившегося над столом он увидел Литвинова,  согнутая спина которого была похожа на большую букву "С"; дверцы и ящики на груди письменного стола были грубо вывернуты, распахнуты. Упёршись руками в стекло, он внимательно изучал папку, слюнявя пальцы, шелестел страницами.
    - Да вы... ты что?- был изумлён Чугунов, чувствуя, как неприятно холодеют у него спина и руки.- Что вы здесь делаете? Как смеете вы?- Он побежал с запрыгавшим в грудной клетке горячим валуном. Литвинов, испуганно присев, оглянулся, крайне разбойничье лицо его хитро стало падать на одну сторону.
    - Профессор где?- сверкнув очками, быстро спросил он, закрыл собой заваленный бумагами стол.
    Чугунов, широкими шагами подлетев к Литвинову, схватил обеими руками папку, стал тянуть, та стала парить над столом.
    - Как вы сюда попали?- выдирая картон из цепких пальцев Литвинова, прохрипел он.
    - Через дверь, любезный коллега, через дверь,- колёса на носу Литвинова нагло покатились вперёд.
    - Кто вам дал ключ?- наступая грудью и острыми коленями, шипел Чугунов.
    - Аполлинарий Кузьмич, разумеется,- отражал Литвинов, с большой тревогой взглядывая за спину Чугунова.
    В тёмной, почти чёрной качающейся над ними комнате, наполненной густым сиропом молчания, было страшновато.
    - Вы врёте!- тонко закричал Владимир Андреевич и поднёс к носу Литвинова сжатый кулак.
    - Вот что, любезный коллега,- овладев собой, спокойно заявил Давид Осипович; он отпустил папку, и Чугунов, попятившись, едва не упал, прижал папку к груди,- вы что же думаете, вы пуп земли? Раз вам профессор Нирванский доверил участвовать в эксперименте, так вы и зазнались? Вы что - считаете, вам одному разрешены наблюдения за подопытными животными? Дудки!- Литвинов, соорудив омерзительный кукиш, покрутил им возле носа Чугунова, скосившего на мгновение глаза.
    - Это чудовищно, неслыханно!- возопил Чугунов, вцепившись в розовую пухлую ладонь Литвинова и желая её укусить, задыхаясь.- Я догадывался, Литвинов, что вы не чисты на руку, но такое! Да вы просто взломщик, вор!
    У Литвинова жарко полыхнуло перед глазами.
    - Спокойно, вы, истеричка!- стал резать он острыми зубами.- Здесь нет ничего преступного. Аполлинарий Кузьмич делится со мной информацией об экспериментах, я в курсе всех дел, чего вы кипятитесь, идиот эдакий? Остыньте, я сейчас всё объясню!.. Что до двери - я пошутил, дверь была просто не заперта, вы допустили халатность, слышите? Вы, а не я!- Литвинов мелким шагом стал наступать на Чугунова, припирая того круглым животиком к стене, отодвигая в сторону попадавшиеся на пути стулья и гигантские штативы.- А что, тупица вы этакий, если бы сюда, в святая святых, проникло бы лицо некомпетентное, уборщица, например, и по неосторожности уничтожило бы важные документы, стёрло бы файл из памяти? А если бы вообще - пробрался злоумышленник? А, я спрашиваю? Страшно даже представить, какие были бы последствия!
    Чугунов почувствовал себя в середине бушующего смерча, не знал, что возразить на обвинение. То ему казалось, что дверь закрывал он, то - нет... Чёрт его знает...
    - Да-да, наверное...- забормотал он, пряча глаза.- Говорите, не заперта? Ай-ай-ай... Вот беда... Сам не знаю, как это вышло...- Он с ужасом теперь думал, что набросился на невинного человека, дрался, оскорблял...- Извините!- он с жаром кинулся вперёд, едва не плача, чтобы пожать Литвинову руку.
    - Ладно, не стоит...- решительно, брезгливо отстранился Литвинов.- Я вас прощаю, но предупреждаю: нельзя быть таким безалаберным, вспыльчивым - пропадёте! Если бы на моём месте был кто-то другой, то я не знаю, чем бы всё закончилось.- Литвинов грозно потряс пальцем перед лицом смиренно стоящего Чугунова.- А теперь, коллега, всего доброго, я удаляюсь.
    Давид Осипович, высоко воздев жирный, трясущийся подбородок, гордо поплыл, как корабль, мимо уничтоженного, смущённого Чугунова.
    Владимир Андреевич остался один. В бесчувственных, дрожащих руках он перебирал, ломал листки профессора, не замечая того, совершенно измял, думая, скользя по спирали куда-то вниз. В око ему залетел луч света из настольной лампы, и глаз сделался голубым, чистым, прозрачным, как стекло, показалось - слеза в нём замерцала от обиды, от бессилия, а, может, от одиночества. Снова и снова произошедшее только что пробегало перед ним, пугая его, приводя в отчаяние. Сначала, когда он увидел воровски изогнутую фигуру Литвинова, ему, поднимая весь сор в груди, показалось, что давно ему внушавший подозрения Литвинов омерзителен, низок, ведёт нечестную игру, подглядывает; потом же, когда он убедил себя, что сам допустил непростительную оплошность, бросив незапертой дверь, чувства его как по волшебству перевернулись, и злонравный Литвинов больше не казался ему законченным монстром, а стал теперь человеком порядочным, тружеником науки, вполне по понятным причинам заинтересовавшимся прорывными исследованиями, что по большому счёту должно вызывать только симпатию. Все замечания профессора насчёт Литвинова - "вздорный, мелочный, алчный", которые тот время от времени высказывал Чугунову,- казались теперь Владимиру Андреевичу странными, неестественными, одиозными и надуманными; больше того: молва о самом профессоре, как о человеке вздорном, скандальном, напыщенном, склочном, зазвучали для него правдой теперь, и всю вину за только что происшедшее он, Чугунов, возлагал теперь исключительно на Нирванского. "Просил меня опасаться Литвинова, а на каком основании? Что за паранойя какая-то? Что он, Литвинов этот, американский шпион, что ли?"- раздражённо думал он, у него никак не укладывалось в голове, зачем нужно шушукаться, сплетничать, по углам жаться, если есть в клинике прекрасные специалисты, желающие помочь, есть громадная страна, в конце концов, правительство, которые не дадут пропасть, всегда поддержат. Он думал, что поддавшись параноидальным настроениям Нирванского, доверившись ему, он не подумал, как следует, и посему угодил в неприятность, грубо ошибся, опозорился. Сейчас, думал он, Литвинов сидит где-нибудь в ординаторской, окружённый молодыми врачами, хохочет над ним, говорит обидные слова в его, Чугунова адрес, живописует происшедшее. У Чугунова внутри всё загорелось колюче, зачесалось, он рассыпал на пол листки, забыв тотчас о них, подхватив полы халата, выскочил в дверь, промчался, пугая людей по коридору, скатился на дин этаж, дробно стуча башмаками по ступеням и, буйно дыша, ворвался в ординаторскую. В узком, мутном пространстве молодой врач Калигулов, нервно оглядываясь, курил в форточку, осыпая пеплом подоконник, более никого в комнате не было; увидев Чугунова с решительным, злым лицом, он метнулся к столу, влипнув в стул, принял деловую, задумчивую позу.
    - Литвинов где?- каменным голосом спросил Чугунов. Насмерть перепуганный Калигулов дёрнул плечами. "Пить начнут скоро на рабочем месте!.."- вконец озлился Владимир Андреевич.
    Шурша линолеумом, он побежал в терапевтическое. Перед шикарно одермантиренной дверью заведующего он постоял, смиряя разбушевавшееся сердце, задыхаясь и борясь с внутренним сжигающим огнём, стукнул костяшкой и, проклиная себя,  ввалился.


    Было темно, окна захвачены шторами. Доктор Литвинов лежал в наклонившемся кресле и влажными пухлыми губами улыбался, перед ним стриженым квадратным затылком к Чугунову в стуле торчал мужчина в голубом размазанном пятне пиджака. Громадные размеры его спины изумили Чугунова. Посреди чёрного чулка комнаты из лампы на столе выпадала жгучая полоса света на лицо Литвинова, и выхваченные, жирно нарисованные черты его лица казались перевёрнутыми, увеличенными, грубыми, как у жабы.
    - ...проучим этого старого осла, будет знать, как артачиться...- хлестнуло в Чугунова обрывком предложения, напополам с уханьем собственного сердца. Литвинов вывернул голову к нему с выражением мгновенного сильного замешательства на лице. Коротко он носом и лбом кивнул своему гостю и, поднимаясь навстречу Чугунову, принеприятнейшим, ядовитым голосом вылил:
    - Что вам угодно, любезнейший?- метнул с гневом на глыбу стола кохинур, и деревяшка с металлическим звоном запрыгала на стекле, грифель отлетел в стену как пуля.
    - Доброе утро... день... вечер...- избегая глаз, заизвивался Чугунов, уворачиваясь от рикошетирующего грифеля; быстро добавил, покосившись на гостя, которого он по-прежнему видел только затылок с красными высокими ушами.- Может, я не вовремя?
    - Да, чёрт вас возьми, не вовремя! Я занят, не видите вы, что ли?- выбегая из-за стола, с плохо скрываемыми злобой и презрением крикнул Литвинов.
    - Я это... ещё раз извиняюсь за вторжение...- совсем раскис Чугунов,- ... пришёл вас пригласить в лабораторию продемонстрировать результаты опытов и поработать вместе...
    Литвинов на мгновение примолк, очки его плотоядно сверкнули.
    - Ну так бы сразу и сказали, а то - "штаны да штаны"...- весело сказал он, расплываясь белым, полным зубов ртом.- Теперь чувствуется настоящий коллега, лицо, так сказать, заинтересованное в общем успехе, а не индивидуалист зачуханный, чтоб не сказать хуже...- прихватив за локоть стесняющегося до неприличия Чугунова и потащил его в совсем тёмный угол. Когда, развернувшись, они двинулись в обратном направлении, в комнате кроме них никого не было.
    - Мой стари-инный школьный приятель заходил,- широко улыбаясь крепкими белыми зубами, сказал Литвинов.- Зашёл поболтать, а что? Не узнал сразу его. Да, время летит... Так как вы говорите - "поработаем вместе"? Вот и отлично, пойдёмте прямо сейчас.- И Литвинов, ухватив чуть не за шиворот Владимира Андреевича, потащил того на лестницу. Чугунов заволновался, солёной волной его ударило, что он совершает предательство, вспомнилось злое, колючее лицо Литвинова, когда он неожиданно вошёл в кабинет к нему минуту назад и подсмотрел тайное это совещание; он подумал, что Нирванский. хотя и вздорный, мнительный иногда старикан, совсем не осёл, зачем же так грубо и прямо - ослом потчевать, да за глаза ещё, да постороннему - нехорошо... Воюют всё, а зачем?
    "К чёрту всё, к чёрту!- с отчаяньем думал Чугунов и мысленно плевался.- Зачем мне их эта высокая политика, почему я должен из-за них мучиться? Буду работать и точка, только работа, а они пусть грызутся..." Думая таким образом, Чугунов повеселел и со сладко начавшим мучить его блаженством припомнил, что в лаборатории в шкафах пробирки прижались сверкающими щеками, на столах подбородочки вверх тянут штативы, у входа круглый рот разинула глупая милая корзина, куда можно зашпульнуть ненужную испорченную бумажку - сколько угодно бросай, бери новые и думай дальше себе; что Аполлинарий Кузьмич оставил ему важные, горячие, едва испечённые, как пирожки, распоряжения - что делать наперво и какие результаты снимать, и оттого, что ведом он мудрой и сильной рукой наставника,- сердце его стало радостно покачиваться и покалывать, что теперь их полку прибыло, трое их будет, целая армия, он рассмеялся без причины и тотчас легко заговорил с Литвиновым, бросаясь научными терминами, пролетая в прохладных, гулких коридорах. Медперсонал с ними вежливо и с удивлением здоровался.
    Лабораторию втиснули на самом верху, под треугольной крышей, на третьем и ещё на половине. Всюду в здании двери стояли высокие, с лепниной по периметру, с медными тяжёлыми ручками, с доброй ещё саженью над верхним краем, а здесь в лабораторию вела маленькая, незаметная, точно вырезали её тонким ножичком, с чёрной дыркой для ключика возле обыкновенной пластмассовой круглой ручки. Однако за этой дверью находилось пространство громадное - метров тридцать в одну сторону и тридцать в другую, и до потолка было и со стула не допрыгнуть, и сказать здесь слово даже не очень громко, то полетит эхо, запрыгает от стены к стене между шкафами-великанами.
    Комнату эту порубили белыми ширмами на отделы, в каждый навалили разных диковинных приборов с кнопками и ручками - горы, экранов с бегающими на них золотыми строчками; вдвинули химические зачиханные столы, уставленными колбами, а в отгороженном одном углу выставлен были рёбрами клетки с животными под тёмными колпаками, железные жуки-качели, качалки и тренажи для упражнений и опытов. В самом большом куске комнаты, закрытый серебряным искрящимся резиновым кульком чехла, растянулся длинный аппарат бугристых очертаний, и кой-где из-за чехла, как колено человека, рычаг выглядывал. Посреди комнаты  на стальных с чёрным ободом колёсах замерла, словно закрыв голову рукой, приснув, телега, на глаз юркая, с пластиковыми полками. В углах вздыбились жабьи глаза электрических фонарей большой мощности, на железных палках-руках, в устремлённом ожидании красиво - что кто-нибудь нажмёт кнопку и вольёт им внутрь электричество.
    Кокетливо очень улыбаясь Чугунов звонко стукнул большим рубильником, и зал ярчайше осветился, запел. Он схватил фонарь, ломая ему шею, нагнул ближе к столам и прибавил ещё освещения. С пола подняв листки гениального Нирванского, он бережно их расправил, погладил тёплой кожей; немедленно выхватив их у него из рук, Литвинов внимательно пробежал строчки, выспросил то, что было ему не совсем ясно - Чугунов с удовольствием объяснил, махая руками и качая раскрасневшимся лицом, с большим чувством заглядывал Литвинову в глаза, раскрыл все ящики, как ширинки штанов, вынул рулоны и журналы, разложив всё это шевелящееся и шуршащее на столе и, водя мягким, почти женским своим пальцем по линиям слов и формул, рассказывал. Литвинов напряжённо молчал, кивал, мычал, плотски мяукал, а когда нужно было, бархатным голосом подливал. Они, дёргая локтями, прошли к клеткам, сбросили клеёнчатые колпаки и осмотрели источающих не слишком свежий запах животных. Обезьяны, крысы и кролики заметались, и взлетел их многоголосый, пронзительный хор. Одна крыса была обнаружена издохшей, Чугунов, вдев ладони в мутные резиновые перчатки и с сожалением цокая языком, подхватил, взрезал хищно сверкнувшим скальпелем тельце, раздвинул алую грудную полость и вынул заблестевшие внутренности на стеклянную подставку. Осмотрев свежие срезы в микроскоп и мгновенно проведя анализ, бегая простенькой шариковой ручкой, сделал в журнале запись, останки удалил в пластмассовый чёрный мешок. С досадой, не сдержав, сказал, что крыса была не жилец, объяснил Литвинову, стоя над лысеющим розовым затылком того, почему - что здесь ещё применены была старая методика, что изменения в качество и порядок инъекций и облучения внесены ещё не были. Дальше они, перегоняя друг друга, перешли к клеткам с обезьянами, которые тянули к ним через прутья крючковатые пальцы и просили еду.
   - Вот взгляните, Давид Осипович,- мягко и весело осведомил Чугунов жадно мечущегося перед клетками Литвинова,- наши долгожданные первенцы. Использованы иная методика, иные совершенно подходы, мы по-новому взглянули на некоторые процессы, и - смотрите сами, какие результаты: животные бодры, жизнерадостны, адекватно воспринимают ситуацию, у них отменный аппетит и, самое главное, анализы у них превосходные, обнадёживающие, прямо скажем...- Чугунов продемонстрировал тетрадь первичных результатов, прошнурованную и с печатями (Аполлинария Кузьмича предосторожность), из которых было ясно, что кровь подопытных ведёт себя чутко и агрессивно по отношению к разного рода инфекциям.
     Чугунов, решившись вдруг, громко сопя, провёл контрольный анализ: уколол шприцем самца, прижав того ремешками, положил, размазав, красную каплю, на полку микроскопа, подбавил из колбочки в посев крошку белого порошка и, затаив дыхание, прильнул к окуляру. Литвинов, шипя и толкаясь, старался тоже заглянуть.
    - Есть! Вот оно!- с ликованием вскричал от возбуждения красный как рак Чугунов, подпрыгнул на стуле.- Поразительная, чудовищная просто активность клеток крови, инфекция уничтожена в считанные секунды!
    Давид Осипович издал нервный смешок, булькнул, прилип глазом к металлической трубке.
   - Эти глупые, ничтожные обезьяны бессмертны! Какая глупость... Власть над миром...-  со священным ужасом закричал он,  и, отбросив назад голову, захохотал.
    Чугунову снова что-то нехорошее почудилось,  оплёванные, униженный Нирванский всплыл у него перед глазами; он, словно оправдываясь, затрещал:
    - Так утверждать ещё нельзя, требуется  провести целую цепь опытов, наблюдений, к тому срок действия новых условий ещё слишком мал... Впрочем... для определённого оптимизма имеются некоторые основания...- Владимир Андреевич растерялся, смущённо потирал руки. В общем он был очень счастлив теперь, далёкие, светлые горизонты открылись перед ним, даже животные вокруг завели какую-то необычно-радостную песнь.
    - Если я вас правильно понял, коллега,- овладев собой, очень осторожно заговорил Литвинов, вглядываясь в самую душу Чугунова, метод состоит в следующем. С определёнными промежутками вводятся инъекции, о которых вы говорили, далее производится лёгкая операция на щитовидке, в проток временно вводятся активаторы, затем организм облучается аппаратом Нирванского, и - готово? Какие отделы организма подвергаются бомбардировке, кроме щитовидки?
    Чугунов развёл руками.
    - Увы,- с сожалением сказал он,- данный аспект, как и некоторые другие профессор Нирванский держит в тайне, эксперимент на данной стадии он проводит самолично.
    - Даже от вас в тайне?- страшно удивился Литвинов,  не поверил, кажется.
    - Представьте себе.
    - И нет никакой записи, на которую можно было бы опереться?
    - Совершенно никакой. Во всяком случает мне таковая не известна.
    - Ай как плохо!- воскликнул Давид Осипович, покусывая ноготь на кругленьком пальце.
    Чугунов вдруг ясно увидел, что Литвинов думает о чём-то вредном, гадком, пугающе опасном, прежде всего для него, Чугунова. Тревога холодным ножом полоснула у него в груди, однако через мгновение его глаза снова сделались тёплые и доверчивые. Он ничего не смог в своих промелькнувших опасениях понять.   
    - Ну что ж,- Литвинов вздохнул, широко, но очень фальшиво улыбнулся.- Спасибо вам огромное, Владимир Андреевич, что потратили на меня время. Большая часть вопроса,- забурлил его поддельно-уверенный баритон,- была для меня, конечно же, известна, но ньюансы оказались крайне важны.
    - Что вы, что вы, Давид Осипович!- Чугунов, вспыхнув от нахлынувшей любви, с жаром пожал протянутую руку, и когда Литвинов с плохо скрываемой брезгливостью дёрнул руку назад, Чугунов с настойчивостью не дал, сжал ему пальцы сильнее ещё, его глаза стали куда-то сладко проваливаться.
    - Давид Осипович...- голос его зазвучал просительно, он голову набок повалил.
    - Слушаю?- Литвинов высоко вздёрнул подбородок, задержался.
    - Вы уж простите меня за то, что был груб, слишком напорист...
    - Да я забыл уже,-  снисходительно  и нетерпеливо тряхнул щеками Литвинов.- Считайте, коллега, что ничего не было,- он потоптался, в щёку и ухо ему прокукарекал: - Да и я, знаете, тоже - кукиш сунул, зачем, спрашивается? Нервы, стареем, понимаешь...
    Они крепко пожали друг другу руки и расхохотались.
    Вернувшись к себе в кабинет, Литвинов тотчас бросился к столу, стал хватать из пластмассового стакана ручки, как на зло не желавшие писать,, низко упав красным лбом над белым листом, принялся быстро выстреливать буквы на нём.
    К вечеру в клинику прибыл Нирванский. Он, чтобы работать, немедленно вызвал к себе Чугунова, войдя в кабинет который тотчас на повышенных тонах стал объясняться с ничего не понимающим, разинувшим от удивления рот стариком, что - он, Чугунов, решительно ничего не возьмёт в толк, зачем из науки нужно делать балаган, что бесконечно уважая своего учителя и дело того, он ни на мгновение не одобряет принцип замкнутости в работе и что ему не хотелось бы уходить, но, видимо, придётся. Он сказал, выпалил, как из пистолета и, выдавив из себя весь накопившийся ком, жалел уже в силу своего характера, что решился на откровенность: зачем всё это - шум, суета, нервы? о, Господи... Аполлинарий Кузьмич мгновенно осунулся, постарел, нервно закашлял в кулачок, всегда бордово-красное его лицо осталось без кровинки, засопел, казалось он вот-вот заплачет. Чугунов ощутил вдруг неудержимую тягу к старику, точно к отцу своему, острые угрызения совести, что, возможно, не разобрался ещё, а кричит, выдвигает обвинения.
    - Очевидно, вы говорили с Литвиновым?- озабоченно качая головой, тихо спросил Нирванский, разглядывая под столом розовые линии ладоней.
    - Да говорил, и не вижу в том ничего предосудительного,- замахал руками Чугунов, запищал.
    - Я так и думал,- сказал чрезвычайно печально профессор.
    Они замолчали. Над ними хлопали похожие на кусок прилипшего к стене голландского сыра часики, в окно царапались снег, ветер.
    - Владимир Андреевич,- прокашлявшись, сухо заговорил Нирванский,- как главврач от нашей совместной работы я вас пока отстраняю, а как ваш коллега и, смею полагать, друг, прошу выслушать следующее.
    Нирванский открыл  невысокий, присевший в углу сейф и извлёк из него пухлую папку, на которой зелёным химическим карандашом была выведена цифра: 1952.

               



1993

.........