de omnibus dubitandum 121. 6

ЧАСТЬ СТО ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ (1920)

Глава 121.6. К СОЖАЛЕНИЮ, ЭТО ОТСТУПЛЕНИЕ БУДЕТ ПОСЛЕДНИМ…

    В Новочеркасске царила паника. Миронов* перешел Донец!

*) Миронов, написано ошибочно писателем Анатолием Знаменским, это был Борис Мокеевич Думенко – Л.С.

    Мчались по улицам верховые, адъютанты и ординарцы штаб-офицеров, тарахтели по мостовым колеса и взвизгивали подреза саней, двигались груженые возы с имуществом, мешками зерна, кадушками сала - и все в одну сторону, к Крещенскому спуску, прочь из города!

    Пока у Африкана Богаевского шло последнее заседание, тянувшееся непрерывно вторые сутки, генералитет и офицерский корпус исподволь укладывали имущество в возки. На нового главкома Сидорина особых надежд никто не возлагал. Тягаться с Мироновым (Думенко – Л.С.) на этот раз было некому, не говоря о том, что, на подмогу его ударной группе шла с севера вся 8-я армия красных под командованием какого-то Тухачевского...

    Борис Жиров**, полковник, известный больше как балагур и завсегдатай небогатых пирушек, бежал поздним вечером от сидоринского штаба вверх по Платовскому проспекту, искал номер дома, в котором жил временно Федор Дмитриевич Крюков.

**) ЖИРОВ Борис Михайлович (дон.)(22.7.1887, станица Терновская Донской области - ?), полковник. Сын офицера - Михаила Семеновича Жирова. Донской Кад. Корп. (1905), Николаевское Кав. Училище (1907). Есаул 41-го Донского казачьего полка. ДА, ВСЮР и РА до эвакуации Крыма. Полковник (22.9.1918). На 1920 в 4-м Донском казачьем Назаровском полку. Был на о. Лемнос. На 1925 в Донском офицерском резерве. Прибыл в Приют РОКК 7.7.1938 сроком на месяц (60 процентов инвалидности).

    Имея болезненное пристрастие к печатному слову, Жиров почти боготворил живого писателя Крюкова и благодарил в эти минуты его величество случай, дающий возможность не только лично познакомиться с общественным деятелем, но и решительным образом помочь в тягостную минуту всеобщего испытания.

    Именно он, Жиров, побеспокоился о том, чтобы предоставить Крюкову и его сестрам в уходящем завтра обозе пароконную бричку, а возможно, еще и санитарную двуколку под архив.

    Вечер был оттепельный, Жиров порядочно вспотел, пока нашел нужный дом. Окна в доме светились, и он позвонил.

    Нахохлившаяся и похожая на старую монахиню женщина (как оказалось, старшая сестра Крюкова) провела его в комнату, служившую кабинетом.

    Федор Дмитриевич сидел без сюртука, в белой рубахе с закатанными рукавами, спиной к творилу ярко пылавшей голландки. Писал что-то в раскрытой тетради, оторвался от работы с неудовольствием, встал...

    - Да? - сказал он, снимая очки и близоруко щурясь.

    Тихо, уютно было в комнате, никакого волнения. И главное, эта раскрытая толстая тетрадь в холщовом переплете - Жиров отдал бы полжизни за одну только возможность заглянуть в нее, запечатлеть летучий и нервный почерк писателя! Что-то выведать и понять!

    - Я - из штаба, полковник Жиров, - представился он. - Полковник Греков просил передать, что утром обоз уходит, Федор Дмитриевич. Надо бы собраться. Я к вашим услугам.

    - Слава богу, - перекрестилась стоявшая у двери женщина в черном.

    - Постой, Маня, - досадливо отмахнулся Крюков. - Так в чем дело-то?

    Он снова надел очки на нос и теперь рассматривал ночного гостя  более внимательно, его новенький френч и стоптанные старые сапоги.

    - Пора уезжать, - сказал Жиров. Он сгорал от желания выкрикнуть паническую фразу "Миронов (Думенко – Л.С.) перешел Донец", но она каким-то образом тянула за собой другую банальную фразу - "Ганнибал у ворот!", и он крепился, не спешил с объяснениями. - Полковник Греков лично просил, - добавил он.

    - А что главнокомандующий Сидорин? - спросил Крюков с ледяным спокойствием, и в тоне, каким был задан вопрос, Жиров уловил издевку.

    - Генерал не теряет надежды, но... силы неравны, - вежливо объяснил Жиров. Терпение не покидало его.

    - Он, как всегда, пьян? В ресторане решает стратегию?

    Жиров замялся.

    - Так что от меня-то требуется? - спросил Крюков с неприязнью.

    - Только собраться, Федор Дмитриевич. Больше ничего. Сани или тачанку подадим утром.

    - Та-а-а-к... - сказал Крюков, как бы утверждая нечто известное ему, и медленно опустился на венский стул. Широко, по-купечески раздвинул колени и, горбясь, облокотился на них. - Та-ак... Бежим, значит? К теплым морям? Или куда-нибудь за границу, к доброхотам "Тройственного согласия"?

    Жиров стоял перед ним навытяжку. Не только потому, что Крюков был статский полковник, а по причине его причастности к святому искусству, печатным книгам.

    - Отступление, надо полагать, будет временным, Федор Дмитриевич, - сказал Жиров.

    Крюков свел колени, распрямил спину, сказал грустно:

    - Нет, полковник, к сожалению, это отступление будет последним. В том-то и ужас, что... дележ шкуры неубитого медведя всегда приводит... Впрочем, что ж распространяться на эту больную и необъятную по своему значению тему! Зачем? Но, знаете ли, я раздумал ехать. Не стоит... А полковнику Грекову передайте от меня искреннюю благодарность за внимание, я тронут. От всей души, - тут Крюков вежливо поднялся.

    Жиров все понял, однако же не мог так просто согласиться с ответом писателя.

    - Но как же... - он развел руками. - Ведь Миронов (Думенко – Л.С.) перешел уже Донец, остается каких-то два конных перехода, и его головорезы начнут гарцевать по нашим улицам. Теперь их уж никакая сила не остановит. Печально, но это живая действительность, скрывать уж нечего.

    - Я об этом знаю еще с утра, полковник, - грустно сказал Крюков, посмотрев почему-то на раскрытую тетрадь и как бы потянувшись к ней всей душой. - Знаю, но ехать не думаю. Пока не решил, точнее... Некуда, мне кажется, ехать. Всем нам, если трезво оценить положение и наше будущее, - некуда!

    Слышно было, как тихо угасают угли в голландке, потрескивает фитиль висячей лампы-молнии с молочно-белым фарфоровым абажуром. И казалось, что точно так же дотлевает что-то горькое и чуть теплое в душе Федора Дмитриевича.

    Он смотрел на жирное лицо полковника, почему-то любовно и жадно взиравшего на него, не понимал его чувств и поэтому думал о другом. Совершенно о другом.
Не хватало сил на все это. Эвакуация у Крюкова совершалась в душе, и уже продолжительное время...

    У художника, думающего и болящего душой, неминуемо не хватит сил до конца жизни. Он иссякнет. Тем более в "минуты роковые" мира сего, когда кровь и ненависть льются через край, а добро и милосердие забираются под лавку, в подворотню, откуда и лаять-то даже не с руки, а только скулить возможно...

    Вот совсем на днях умер друг, хороший донской литератор Роман Петрович Кумов. Врачи признали - тиф. Но и тиф ведь прилип к нему не без причины. Кумов написал в сердцах перед тем четверостишие, страшное по своей сути:

Распята Россия врагами
На старом библейском кресте.
Который воздвигли мы сами
В душевной своей простоте...

    Да... Только - из подворотни... Скулить! Но кому нужен скулеж? Ни на той, ни на этой стороне на подобные излияния души спроса нет и не будет. И там, и здесь нужна пропаганда мужества и самопожертвования, а иначе как же? Иначе мир просто издохнет от мировой скорби...

    Федор Дмитриевич выразительно вздохнул. Все перепуталось в сознании, в подсознательных эмоциях и движениях души. Необходим был отдых, дневка, говоря кавалерийским языком, приведение себя в порядок...

    У других, между прочим, как-то выходит... Недавно познакомился с художником Митрофаном Борисовичем Грековым, выпускником императорской Академии художеств.

    Он тут работал после ранения на германской, потом служил учителем рисования в рабочем клубе при Советах, лично встречался с Кривошлыковым и Дорошевым, видел большевика Ковалева. Они дали ему выморочный домик на тихой улице под мастерскую, назначили даже паек, как сотруднику ревкома. У него язва желудка после тяжкой контузии...

    Когда красные уходили, он лежал пластом, не мог уехать, ждал расправы. Спас случай, полковник Греков (однофамилец, так сказать) помнил его еще вольноопределяющимся в Атаманском (казачьем полку - Л.С.), защитил от контрразведки. Теперь Греков сидит дома и, откровенно говоря, ждет красных. Большой художник, думающий человек, казак по происхождению! Вот и возьми ты ее, жизнь, голыми руками! Голыми руками не возьмешь, она жжет и леденит, а может и напрочь оторвать руки, как взрывчатка...

    Да и куда бежать? Однажды Миронов отпустил его на все четыре стороны: хочешь - возвращайся к генералам, хочешь - поезжай в Москву с повинной... В другой раз не отпустит, и разговор будет другой. Другой раз... Не может быть другого случая, ведь жизнь-то одна!

    Художник Митрофан Греков это понимает, писатель Крюков еще покуда не понял, только еще начинает что-то нащупывать вслепую... Примирение с безбожными комиссарами, может быть? Вряд ли... Тогда почему же он не собирается в бегство, называемое на военном языке эва-ку-ацией?

    Все эти мысли пронеслись спутанно и вскачь, в панике, из них не удавалось выудить стройного вывода, какой-то законченности, но это не помешало сказать напоследок посыльному полковнику:

    - Нет, я пока что раздумал уезжать. Дело тут не в отступлении как таковом, полковник... Просто у меня особые на то причины: от себя не могу никуда уехать. От себя...

    Жиров развел руками. Затем откланялся и вышел, аккуратно прикрыв за собой двери.

    "Все эти пишущие, думающие, которым везет в печати, не от мира сего... - с чувством некоторой обиды и столь же непроясненной зависти подумал Жиров. - Счастливы в призвании, так сказать, за счет своей психической неуравновешенности, а может, и неполноценности... Или что-то не так?..".

    Думать об этом не хватало времени. Город жил, несмотря на позднее время, горячкой эвакуации. Мало кто спал в домах. На востоке, за Донцом, погромыхивало, и темноту зимней ночи подсвечивали совсем летние зарницы артиллерийских залпов...