Привет Лёнька...

ПРИВЕТ ЛЁНЬКА…
               Николаев Михаил Владимирович


ГЛАВА ПЕРВАЯ.
       Мир ещё спал, когда зародившаяся где-то на Востоке бледная полоска рассвета, приподняла тёмный занавес неба и распластавшись по заснеженному городу блеклой тенью, лизнула оранжевым языком стены домов, что бы нырнуть через миг, сквозь оконные стекла, в чрева человеческих жилищ, вытягивая из медленно отступающего мрака всё новые и новые детали грядущего дня.
       Мир ещё  спал, пребывая в состоянии той самой наивной беззащитности, в которой нет ничего важнее, чем красочность и глубина накрывающих его грёз.
       Мир ещё спал, размеренно всхрапывая носовыми перегородками, урча холодильниками и тикая секундными стрелками настенных часов.
       Мир спал, не обращая внимания на выделяющуюся в зыбком предрассветном сумраке, ссутулившуюся фигуру высокого худого старика, сидящего у кухонного окна, пьющего чай с ромашкой и тоскливо размышляющего о том, насколько бесконечной выдалась нынче зима. Именно бесконечной, ибо затрещав морозами ещё в середине ноября, она всё ни как не могла угомониться, то обдувая землю пронзительным ветром, то вновь присыпая оголившийся было асфальт негустой но от этого не менее мерзкой, жёсткой и колючей порошей. А ведь уже почти середина марта… И где же солнышко? Где первая капель? Одна сплошная, бесцветная муть, смазывающая в грязной серости скудных своих красок и небо, и землю, и дома, в одно сплошное смёрзшееся месиво, не порождающее в душе ничего, кроме уныния и безнадёги. И всё бы ничего, вот только в эту затянувшуюся зиму, вся окутавшая землю бесцветность, как то незаметно перетекла в душу старика, оттуда в глаза, а уже из глаз обильно выплеснулась на комнату, на чисто выметенный старый палас, на ни разу не включаемый за последние пару лет, в силу своей неинтересности телевизор накрытый пожелтевшей вязаной салфеткой с водруженным на ней чахлым кактусом, и даже на сервант с красочным кофейным сервизом, разрисованном пастушками и прочей зелёно-красной пасторальной глупостью…
       А ведь когда-то старик любил смотреть на этот сервиз. Смотреть и вспоминать, вспоминать, вспоминать…
        Да собственно и было что вспомнить. Многое он успел повидать на своём веку. Многое пережить. Причём пережить именно с этим самым сервизом. Так уж сложилось, что это фарфоровое чудо, было немного старше самого старика, ибо было когда-то подарком на свадьбу его родителей, а позже, рано овдовевшая мать передарила его, молодой жене сына, уже на их скромную комсомольскую свадьбу…
       Этот сервиз помнил всю его долгую жизнь, начиная с появления на свет розового, орущего карапуза и до сегодняшнего, сморщенного как древесная кора старика, склонившегося над кружкой ромашкового чая. . Он видел его и Лёнечкой-лапушкой, и Лёнькой-бедокуром, и Лёнькой-Макароном (дворовой кличкой, некогда прилипшей к нему, благодаря фамилии — Макаров). Помнил сервиз и русоволосую девушку Таню, которую однажды привёл домой, как-то незаметно превратившийся в серьёзного парня Леонида, вчерашний весёлый пацан, и Леонида Афанасьевича Макарова — повзрослевшего, забуревшего, в кругу подростающих своих сыновей, отца и мужа. А ещё известного некогда поэта и прозаика, писавшего под псевдонимом Леонид Хлебный. Помнил сервиз и безвременный уход Танюшки, угасшей буквально за пару недель… И то, как потихонечку разъезжались-расползались его давно повзрослевшие детки по городам бескрайней РФ-ии в погоне за своим индивидуальным счастьем…
       «А в чём оно, это счастье? — думал старик. — В деньгах ли? В перемене ли города, страны, прочих декораций?»
       Ведь был же когда-то и он счастлив, но не где-то, а здесь, в этой тесной родительской двушке, в окружении большой, дружной семьи. Был счастлив, каждый вечер возвращаясь с работы, в этот гам, в эту родную сердцу тесноту. Приезжая домой из всех своих многочисленных командировок, курортов, санаториев, где ему приходилось выступать, преподавать, поправлять здоровье — он был счастлив! Очень счастлив! Наверное так, как счастливы сейчас его дети. Ведь у них есть семьи, а семья, это всегда любовь. Радость. Смех.
 А ещё, счастье, это конечно же молодость… В его долгой жизни и зимы бывали холоднее, и жилось голоднее, а ведь не унывали. Радовались. И со смехом штурмовали новые преграды. Да, да, однозначно — счастье это в первую очередь молодость… И чем моложе человек, тем беззаботнее и проще кажется ему жизнь. Именно это счастье самое что ни на есть чистое и открытое, а потому истинное… Этакое бесхитростное время познаний, в котором и Солнце ярче, и ветер свежее, и трава зеленее. Ну не просто же так наказывал некогда потомкам, кто-то из великих учителей человечества: «Будьте как дети». Кто-то из великих… Вот крутится в голове мысль, да всё не выныривает на поверхность… Кто-то из великих учителей… Кто-же, кто-же… Да знает он! Вот всё знает! Ведь буквально вчера где-то читал… И раньше часто читал.. Вот только не помнит почему-то… Ускользает имя, а с ним и ещё что-то. Что-то очень важное… Что-то такое, о чём нельзя забывать, ну просто ни в коем случае…
      — Эх, Афанасич, Афанасич… — пробормотал он себе под нос. — А ведь это и есть дорожка в один конец… Вот и воду ты не всегда вспоминаешь закрыть… И газ выключить… Заходишь вечером на кухню, а он горит себе синей розой… Хорошо, что хоть в туалете за собой ещё смываешь, (хотя, что греха таить — и там пару раз  случались досадные огрехи)… Но вот из соседей, по именам, уже совсем ни кого не помнишь… Хотя этих-то ладно… С ними сам чёрт не разберётся. Все почти новосёлы — кто пятнадцать лет как заехал. Кто пять…
       «Вот одно только интересно, – продолжал он рассуждать уже про себя, – почему, чем старше воспоминание, тем ярче оно отпечатывается в памяти? Почему забывая о том, что было неделю, день, а то и пять минут назад, я так чётко, так детально помню то, что случилось давным-давно? Помню в каком классе и как учились мои мальчишки, куда мы ходили с женой, о чём и когда говорили… Отчего так отчётливо вспоминаются различные смешные курьёзы, весёлые сюрпризы, печали и прочие, прочие сюжеты дней давно минувших? А вспоминать их, я могу поистине бесконечно, вроде как погружаясь в них с головой и проживая заново каждую ушедшую безвозвратно мелочь, эмоцию, пропуская сквозь себя взгляды, интонации, выражения лиц.. И ведь чем старее я становлюсь, тем более осаждают мою голову моменты детства, с цветами, запахами, а главное чувствами.. Порой они приходят из детства совсем раннего и казалось бы вовсе позабытого… Наверное такова судьба всех стариков – на закате дней возвращаться в свою нежную юность… И право, смешно.. Смешно..»
        Совпадение ли, но вот в последние годы, соседи по подъезду, иначе как Макарон его и не кличут. Сам не раз слышал, как какая-нибудь обжимающаяся в подъезде парочка неприязненно шептала ему вслед:
       – Гляди-ка, Макарон выполз. Опять на весь вечер скамейку займёт. Ууу, чудило старое.. Чё этому козлу дома-то не сидится?...
       И снова он не Леонид Макаров. И снова он Макарон. Старик никогда не обижался на «Макарона». И в детстве тоже. Ведь если вдуматься, то внешность у него самая что ни на есть макоронная. Длинный. Худой. Белокожий. Но вот только презрительно-брезгливые интонации, с которыми это слово произносилось сейчас, звучали очень обидно… Как плевки. И не в лицо даже, ибо лицо можно отмыть, да потом забыть о неприятности. Нет, эти ребята плюют гораздо глубже – прямо в уставшую за долгие годы стариковскую душу. Хотя, им наверное неважно куда плевать — на асфальт, на затоптанные лестничные площадки, на перила или в души проходящих стариков… Как они сами сейчас говорят — им «пох».. Наверное и друг друга оплёвывают с не меньшим безразличием и безразличие это исходит как от плюющего, так и от оплёванного. Разноцветные снаружи и бесцветные внутри — они другие, не такие каким было его, давно ушедшее поколение… Вот им не было «пох».. Они не обращали внимание на серость и однообразие одежд. Они зрили внутрь. В содержание. В душу…

       А может быть ему так кажется сейчас, с высоты прожитых лет?.. Может и так… Жизнь течёт. Всё вокруг меняется и многое со временем становится уже неважным… Тем не менее, фактом остаётся одно — старые, давно ушедшие годы, были другие, потому, что жили в них другие люди. И пахли те годы совсем иначе. Более живо, что ли. Более натурально и как-то даже остро. Особенно в юности. И особенно весной.
       И воспоминания нахлынули  вновь, накрывая с головой, словно огромная морская волна, унося, захлёбывая и поражая старика своей реалистичностью. Его старый, послевоенный двор, встал перед глазами так чётко, словно это было вчера.

ГЛАВА ВТОРАЯ.
        Тот далёкий март, тоже ознаменовал себя ветрами, морозами и огромными, ни как не желающими таять сугробами. Да и с чего им таять в такую то погоду? Похоронив под собой двор, эти сугробы возвышались над землёй, пересечённые сетью узких, прочищенных жильцами дома тропинок, ползущих от подъездов к не менее заснеженным тротуарам, к одинокой, одевшейся в толстый ледяной панцирь колонке, к нестройным рядам покосившихся от времени, серых дровяных сараев из-за которых возвышались реденькие крыши частного сектора. Леонид Афанасьевич, а тогда ещё совсем зелёный, девятилетний пацан Лёнька, сидел на какой-то занозистой деревяшке, брошенной на сидение старой, промёрзшей скамьи. Сидел один, болтая ногами и тоскливо размышляя о том, какой всё-таки унылый выдался нынче день.
Друзья сидели по домам, будто старались переждать в тепле и относительном уюте, последние зимние холода, что бы с первыми, по настоящему весенними лучами выпорхнуть вдруг стайкой растрёпанных воробушков на улицу, загомонить шумно, засмеяться предчувствуя наступление новой, почти беззаботной по случаю оттепели жизни, засуетиться, словно спеша куда-то по своим, только им ведомым мальчишеским делам.
А вот Лёньке, идти домой совершенно не хотелось. Да и что ему там делать, дома? Уроки на завтра сделаны, обед съеден, а книжка… А книжку он дочитает вечером. Зато здесь и сейчас, в Лёнькином правом кармане лежало то, что наполняло его каким то, прямо-таки сакральным трепетом, а именно — коробок спичек и стибренная у соседа папироса, марки «Казбек». Лёнька никогда раньше не пробовал папирос. Он вообще никогда ещё не пробовал курить. Видел конечно, как пацаны постарше, украдкой подбирали брошенные прохожими, порой тлеющие ещё окурки и уединившись небольшой группкой в каком-нибудь подъезде докуривали, степенно передавая «бычок» друг-другу так, что бы получилось по одной-две затяжки на брата, после чего снова выходили во двор, преисполненные важности, лихо сплёвывая сквозь зубы да степенно раздавая подзатыльники  малышне, которой не посчастливилось в этот момент пробегать мимо них, объединённых общей взрослой тайной. Сейчас у Лёньки в кармане лежала целая папироса. Иди в подъезд да кури по самое «не хочу». Вот только что-то его останавливало и он не понимал что. Наверное всегда страшно делать первый шаг, пересекая некую незримую черту, понимая не умом даже, но каким то непостижимым, шестым чувством, что за этой чертой тебя ожидает что-то новое и абсолютно запретное. Не даром курение, было прерогативой «старшаков». Оно как бы подчеркивало их отношение к иному миру, тебе пока ещё недоступному. Вот и сидел задумчивый Лёнька на своей неоструганной доске, погруженный в мысли и предвкушая прикосновение к тайне.
       «Вот сейчас замёрзну совсем и пойду, — думал он. — Вот, ещё немного и…»
       Но замерзание почему-то всё не наступало. Наоборот, ветер начал стихать, а из-за успевших опостылеть за последний месяц, мутных облаков, неожиданно выглянуло Солнце и заиграв на шерстинках и проплешинах куцей кроличьей шапки, вроде бы даже начало пригревать голову.
       «А хорошо всё-таки. — неожиданно пришла мысль. — Хорошо вот так вот сидеть одному, ни с кем не разговаривая, ни о чём не беспокоясь, и просто греться на первом Солнышке. И идти ни куда не нужно. А папироса — она ведь его девять лет ждала. Подождёт и ещё пол часика. Или час.»
       Сидеть и правда стало очень хорошо. За утихшим ветром, как-то незаметно отступил и мороз, а на смену ему, словно разбавляя безвкусный воздух, со стороны сараев потянулся лёгкий запах прелых опилок. Где то в глубине двора зачирикали птицы. Лёнька не знал какие. Он не разбирался в пернатых. Знал конечно ворону, воробья, голубя, курицу, но не более. Да и какая разница какие они, эти птицы, когда ты вот так вот сидишь, ни куда не спеша, на старой скамейке слегка щурясь, а потом и вовсе жмурясь на ласковое Солнышко. Лишь бы пели. Лишь бы не умолкали.
       «А ведь есть в Солнце что-то родное. Что-то материнское, — думал он. — А в зиме, нет. Она как старая вредная бабка живущая по соседству.. И в сигарете тоже нет, как нет ничего родного и в делах, и в заботах, и в уроках. Есть только в Солнце. И в тепле. И в свете. Так и сидеть бы вечно… Сидеть и не шевелиться… А они все, пусть важничают, пусть надуваются от гордости, пусть курят…»
        Умиротворённое течение мысли беспардонно прервал скрип ржавой пружины и последующий за ним громкий хлопок подъездной двери.
     «Второй..» — безразлично подумал пацан, даже и не попытавшись разомкнуть глаз. Из всего их дома, только во втором подъезде была такая визгливая пружина. В остальных они конечно тоже скрипят. Но эта.. Эта не скрипит. Эта визжит.. Прямо как пьяная тётка Томка с первого этажа.. А если подъезд второй, то это скорее всего его дворовой приятель, Петька Комар. Наверное тоже учуял солнышко да дома-то и не усидел.
       Но вот что странно — последовавшие за хлопком двери шаги топчущегося у подъезда человека были не похожи на шаги тяжёлого, медлительного Петьки. Эти шаги были лёгкими, даже какими то воздушными, будто кто-то то худенький, весело пробежал туда-сюда и даже пару раз подпрыгнул, при этом едва касаясь ногами снега. Не принадлежали эти шаги и малышу. Это Лёнька тоже понял сразу. Он не знал как, просто понял и всё.
       Немного потоптавшись у подъезда, неизвестный двинулся к скамейке — скрип-скрип, скрип-скрип, скрип-скрип, вторя птицам подпевал снег под ногами приближающегося к Лёньке незнакомца. Скрип-скрип, скрип-скрип… Остановился.
       «Ну и пускай. Что мне до него, — лениво пронеслось в голове. — Хочет стоять, пусть себе стоит. Мне какое дело.»
       И тут звонкий девчоночий голос весело произнёс:
       — Привет, Лёнька-Макарошка! Уснул, что ли?
       Лёнька удивлённо распахнул глаза. Перед ним стояла совершенно незнакомая девчонка, одетая в зелёную весеннюю курточку. Из под оранжевой вязанной шапочки, на плечи девчонки стекали две длинные рыжие косички, украшенные ярко синими, воздушными бантами. На вид лет девяти-десяти, с весёлым, густо-густо присыпанным веснушками, но при этом каким-то светлым лицом, она задорно улыбаясь глядела на Лёньку.
       — Ты что, Лёнька-Макарошка, язык проглотил?
       — А ты кто? — только и смог он выдавить из себя. — Ты же вроде не из нашего двора?
       — Теперь, временно из вашего, — заливисто расхохоталась девчонка. — Я вашего дворника,  Савелия Маркова, племянница. Меня к дяде Саве на время привезли. Болеет он. Но не всегда, а только весной. В самом начале весны. Есть такая болезнь — авитаминоз называется. Вот ей он в начале весны и болеет. Не спрашивай что это. Я сама не знаю. — и девчонка снова засмеялась, да так заливисто и заразительно, что вместе с ней заулыбался и сам Лёнька.
       — Лечить будешь? — не прекращая улыбаться спросил он.
       — Ну, лечить-не лечить, а помогать по хозяйству придётся. Да мне и не в тягость. Дядя Сава хороший. Весёлый. И людям помогает. Любит он людей. Всех. Он говорит, что плохих людей не бывает. Даже плохие люди — они тоже хорошие. Просто забыли об этом. Зачерствели. Он говорит, что их жалеть нужно! — продолжала озорно стрекотать девчонка, — Но ведь и его жалеть надо. Ведь сейчас ему тоже нужна помощь. Вот я к нему на помощь и приехала. Мама сказала, что ему со мной хоть не скучно будет. — и добавив в голос баса, явно копируя мать, продолжила, — Прямо так и сказала: «У него ить даже радива нет. А ты у меня не хуже этой самой радивы будешь. Тебя слушаешь — не переслушаешь.»
       Девчонка рассмеялась снова.
«И впрямь не хуже радио» — подумал про себя Лёнька, а вслух произнёс:
       — Надолго?
       — Ну, на неделю или на две. Дольше не смогу. Мне же учиться нужно. Знаешь, а дядя Сава моё имя всё ни как запомнить не может. Всё «Коза-егоза» зовёт. Смешной…
       — Смешной. — согласился Лёнька. Он безуспешно пытался вспомнить имя ихнего дворника, но как то всё не получалось. Ну дворник и дворник. Русобородый, сутулый, с вечно опущенной, нестриженной головой. И не смешной вовсе. Скорее угрюмый. Да и ладно, не интересно это. Зато интересно другое — откуда девчонка знала, что его зовут Лёнькой? Да ещё и то, что он «Макарон»? Может успела где-то услышать как его называли друзья? Скорее всего. При случае, нужно будет спросить.
Но спросить он ничего не успел.
       — Макарошка, а давай сидеть вместе? Смотреть на солнышко, слушать птиц и разговаривать! У тебя тут большая доска лежит. На ней и мне места хватит. А? Давай? – произнесла девчонка и не дожидаясь ответа, уселась рядом, — Ой, смотри! С крыши закапало!
       — Давай… — с опозданием ответил он.
А с крыши и правда закапало.

       Девочка болтала почти не умолкая. Болтала долго. Болтала обо всём на свете, но в то же время как бы и ни о чём. А Лёнька молчал, щурился на солнечный свет и слушал, слушал, слушал… И почему-то, ему было хорошо. Хорошо на солнышке. Хорошо на скамеечке. Хорошо рядом с ней. Просто, уютно, тепло и даже как-то счастливо.
       За её щебетанием, Лёнька не заметил как пролетело время. Сколько прошло? Час? Два? Солнце перекочевало на другую половину неба. Настроение было такое, что можно было бы просидеть ещё столько же, но девчонка вдруг суетливо засобиралась домой.
       — Ой, засиделась я с тобой! Мне же ещё дяде Саве ужин готовить! Да и в комнатах прибраться не помешает. Совсем ты меня заболтал! — и соскочив со скамейки полетела в сторону подьезда. — Пока, Лёнька-Макарошка! До завтра!
       Визг пружины. Хлопок двери. И тишина. Словно никогда и не было никакой девчонки.
       «И мне пора домой. — мелькнула в голове мысль. — Да и на улице как-то резко посвежело. Пора. Пора домой.»
А вечером, они с мамой, пили чай из того самого кофейной сервиза и радовались так неожиданно пришедшей весне.

       Следующий день выдался на редкость тёплым и даже раскисшая дорога из школы не вызывала никакой неприязни. Лёнька шёл не спеша, с удовольствием глазея по сторонам и радостно вдыхая весну. Лёгкие работали как кузнечные меха, прогоняя сквозь организм, вдруг ставший таким вкусным воздух, а с крыш уже не капало. С крыш текло, как говорится, ручьём.
       Тяжёлый топот за спиной заставил его обернуться.
За ним бежал Петька Комар. Тяжело перепрыгивая через расплывающееся в первые лужи вчерашнее снежное месиво, Комар неуклюже махал руками, как бы требуя остановиться, но в итоге, не добежав до максимально замедлившегося Лёньки метров двадцать-двадцать пять, вдруг обессиленно остановился сам.
       — Стой, Макарон!!! — пытаясь побороть отдышку заорал, он, — Лёнька! Макарон! Погоди! Ты куда так втопил?!!
       Да уж.. Не любил бегать грузный Комар. Вот и сейчас, после недолгой пробежки, пот градом струился из под Петькиной шапки, а его лицо так налилось красным цветом, что ему мог бы позавидовать сам Сеньор-Помидор.
       — Куда втопил?... — повторил вопрос Комар.
        — И совсем я не втопил. Просто вышел раньше, всего то и делов. — безразлично ответил Лёнька, — Это ты у нас резина резиной — пока в носу не наковыряешься, да пока со всеми не перетреплешься…
       — А я поспешаю не спеша! Не хочу как ты, людей насмешить. — обиженно буркнул Петька, — Отрываешься от коллектива, Макаронище! Не хорошо. Не по нашему это, брат. Не по пионерски!
       «Вот ведь новая мода пошла, — подумал Лёнька. — И пол года не прошло как приняли в пионеры, а уж чуть что, так сразу не по пионерски. Далось им это «по пионерски»»..
        А Петька, окончательно отдышавшись, продолжил:
        — А что это ты брат, вчера пол дня на улице просидел? Я за тобой долго в окошко наблюдал. Всё сидишь и сидишь. Мамка что ли наказала? Выгнала?
       Интересно, а что это Комар не спрашивает про девчонку? Может не так он и долго за ним наблюдал, как говорит? Просто посмотрел в окно, увидел Лёньку, да и забил на него гвоздь. А то, как пришла девчонка, может быть и не видел вовсе? Спать ушёл или жрать. Два самых любимых комариных развлечения. Спать и жрать. Не даром в прошлом году, Лёнька сочинил про него шуточные стишок: «У него живот и рот. Это Петька — сонный жмот». Петька тогда ещё жутко обиделся и целую неделю с ним не разговаривал. Да и как тут не обидеться, коли его так начали дразнить и во дворе, и в школе. Так сказать — прижилась шуточка…
         — Нет Петь. Не выгоняла мама меня вчера из дома. И вообще никогда не выгоняла. И никогда не наказывала так, что бы прямо вообще… Если что, то она обижается, расстраивается, плачет… Поверь Петь, уж лучше ремнём, чем когда она плачет… А я просто сидел. Солнышко было. Мне хорошо было. Вот я и сидел.
       — Солнышко… — фыркнул Комар, и повторил коверкая интонацию, — Сёёёлнысько.. Далось тебе это Сёёёлнысько…
       И снова ни слова о девчонке. Точно ничего он не видел. Ну, может и к лучшему. Комар ведь он и есть Комар… Раззвонил бы везде, типа «Тили-тили-тесто, у Макарона есть невеста».. Да и пошёл он, этот Комар. Увидит, ну и ни чего страшного. Пускай себе звонит, коли дел других нет. Что Лёньке до него… А вот он, Лёнька, сегодня опять выйдет на скамейку. Вот в тоже время и выйдет. И снова будет ждать эту говорливую девчонку. Тем более она вчера сама сказала: «До завтра, Макарошка!»

       И Лёнька вышел. И девчонка вышла. И снова долго сидели они вдвоём, греясь на весеннем солнышке. И снова Лёнька молчал. Он же мужчина. А настоящий мужчина не должен быть многословным. А девчонка снова что-то щебетала, почти без остановки. Ну ни дать, ни взять — жизнерадостная весенняя пташка.
     Лёньку совсем не раздражала эта болтовня. Наоборот, ему это почему-то нравилась. Она совсем не нуждалась в собеседнике и могла прекрасно говорить за двоих.
       — А ты знаешь, что весеннее солнце, это самое полезное в году солнце? — спрашивала она, и сама же отвечала, — Ну конечно же ты не знаешь. Откуда тебе знать…
       Или хватала Лёньку за руку, и восторженно заявляла:
        — Вот ты думаешь, что много снега, это плохо? Нет! Много снега это хорошо! Для природы хорошо! И для травы! И для деревьев!
       А Лёнька жмурился на солнышке и улыбался. А на следующий день выходил снова. Выходил, прикрывал глаза и ждал. Скрипела пружина, хлопала дверь и:
       — Привет, Лёнька-Макарошка! Ну что сидишь, скучаешь?

       А через неделю девчонка приходить перестала. Не прощаясь, ни чего не объясняя. Ее просто не стало и всё. В тот день, Лёнька просидел на лавочке очень долго. Один. Сидел бы и дольше, если бы мама не открыла форточку, да не позвала его домой. Настоятельно так позвала. Мама умела быть настоятельной..

      ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
         Грустил он долго. Весь март грустил. И апрель с маем тоже.. А потом понеслось-поехало, закрутилось, завертелось — лето, двор, друзья, футбол и приключения, приключения, приключения, одно увлекательнее другого. Одна поездка в деревню чего стоила! В то лето бабка почти не напрягала его огородными заботами, зато почти каждый день таскала по грибы да по ягоды, а дядя Гриша впервые взял его на охоту! На настоящую охоту! С ружьём и с собакой! Ну и что, что они никого не подстрелили. Не появлялись звери и хорошо. Зверей жалко. Звери тоже хотят жить. Хоть они и звери.

      Потом осень. Зима. Новые увлечения, новые заботы. Секция бокса, кружок литературы… Лёнька прямо таки физически ощущал неудержимость, с которой засасывает его жизнь в свой стремительный водоворот, как он становится умнее, взрослее, выше и вообще – больше. Матери уже не нужно было просить его помочь по дому, ведь теперь у него были постоянные обязанности. Поход за керосином, мытьё полов, выбивание половика и прочее, прочее, что должен был бы делать настоящий мужчина. А он, Лёнька — настоящий мужчина! Хоть пока и очень небольшой.
       Дворовая суета будто бы проходила мимо Лёньки. Да и какой там двор. Пусть во дворах ошиваются те, кому больше нечем заняться. А вот ему не до двора. Да собственно и бокс был так, для разрядки забурлившей в нём вдруг энергии. Энергии молодой, неудержимой, сносящей на своём пути все препятствия, ещё год назад казавшиеся такими непреодолимыми. А вот литературный кружок, стал для мальчишки чем то иным, чем то большим, чем просто кружок. Он стал его жизнью. Его миром. Его первой, настоящей привязанностью. Лёнька с открытым ртом слушал рассказы преподавателя о нелёгком жизненном пути гениев русской классики, о историях написания тех или иных произведений. Бурно участвовал в обсуждениях романов, повестей, стихов. Чтение, стало не просто неотъемлемой частью его жизни — чтение стало занимать всё его свободное от забот время. Он уходил в мир книги с головой, растворяясь в самой сути произведений, пропуская сквозь себя все чувства, все переживания авторов, как бы проживая жизнь вместе с героями их повествований. Погружаясь в книгу, он то уходил «в ночное», провожал взглядом уносящиеся в небо искры потрескивающего сучьями костра, слушая страшные истории, смеясь и пугаясь вместе с сидящей вокруг огня крестьянско-тургеневской ребятнёй, то умирал под топором вместе со старухой ростовщицей, то сидел в лодке вместе с Герасимом и капал слезой на воду сомкнувшуюся над несчастной Му-Му…
       А ещё, Лёнька вдруг начал писать стихи. Сначала это были двустишия, неровные, нескладные, со временем переросшие в четверостишия, которые раз за разом, приобретавшие ритм, форму, а главное — суть.

       — За северной тайгою
           Окутанной пургою
           Блестит хрустальный лёд.
           Там в ледяной избушке
           Стоящей на опушке
           Снегурочка живёт.

            Столетия проходят,
            За днями ночь приходит,
            Морозно над тайгой.
            Там белые медведи,
            Извечные соседи
            Хранят её покой!* — прочёл он на заседании кружка один из первых своих стихов. И его слушали. А он продолжал:

           — И в мир глядят печально,
           Тоскливо и отчаянно
            Застывшие глаза!
            В них боль и безнадёга,
            И холода так много,
            И снега бирюза.

             И тот, кто их увидит,
             Тот жизнь возненавидит.
             Забыв себя на век
             Вдруг встанет с нею рядом.
             И под холодным взглядом
             Застынет человек!*

       Глупенько, по детски наивно, неотёсанно, но здесь, ему хлопали! Нет, даже не хлопали — аплодировали! А когда он прочёл этот стих Комару, то Петька, обхватив короткими руками свой толстый живот, долго и самозабвенно хохотал. А потом, во дворе, взахлёб рассказывал старшекам, что его кореш Макарон, оказался стихоплётом, соплёй и гнидой… Один раз даже попытался при всём честном народе, отвесить проходившему мимо и не обращающему внимание на его подковырки Лёньке, смачного подзатыльника, но неожиданно промахнулся, напоровшись носом на костистый макароновский кулак.
       Так окончилась их дружба.

       Зима тем временем тоже подошла к концу. Подошла незаметно, даже как-то плавно. Оттрещал морозами белый январь, отдул ветрами серый февраль, ночь потихонечку отступала, сдавая свои позиции уже заметно прибывшему дню и вот, наконец-то, со ставшим почему-то тихим и задумчивым Лёнькой случился март. Именно случился, потому что всё произошло совсем уж как-то неожиданно.
       Лёнька, полюбивший вдруг читать у окошка, никогда особо не заглядывался в само окно. Он просто клал книгу на подоконник, рядом ставил большую кружку с ароматным травяным чаем, усаживался на табурет и погружался в тихий мир пахнущий старой бумагой и библиотечной пылью. В этот миг, окружающий его мир просто переставал существовать, уступая место узким парижским улочкам со скачущими по ним мушкетёрами, гладиаторским аренам пропитанным солнцем и кровью, ну и конечно же торжествующим по поводу зимы и снега крестьянам, на дровнях обновляющим путь.
        В этот раз, чтение почему-то не шло. Водя взглядом по тексту, он никак не мог сосредоточиться на сути повествования. Вроде бы и читал, а спроси его о чём — так бы и не смог ответить… Возможно виной тому была залетающая в приоткрытую форточку струйка потеплевшего по весеннему воздуха, возможно вливавшийся сквозь оконное стекло и расстилающийся по давно не крашенному подоконнику яркий солнечный свет, но мысли, почему-то, то и дело перескакивали с одной глупости на другую.
       Наконец устав от этой внутренней борьбы, Лёнька встал с табурета и захлопнув книгу, понял — пришла весна.
Подумав, о том, что возможно  неплохо было бы немного проветрить поплывшую почему-то голову, он подошёл к вешалке, набросил пальто и не одевая шапки, спустился во двор.
     День пел и чирикал, журчал ручейками талой воды и играл солнечными зайчиками отраженными от немытых ещё в этом году окон. День жил!
       Лёнька распахнул пальто. Грудь обдул приятный, свежий ветерок, а на душе стало так хорошо, так радостно, что кричать бы ему об этой радости стихами, петь бы о ней во всё горло или просто смеяться в голос, сообщая всему огромному Миру, что жизнь продолжается, что скоро земля станет мягкой, на деревьях проклюнутся смолистые почки, что всё зацветёт, запахнет и будет жить, жить, жить!!! Но кричать нельзя. Нельзя воплями нарушать естественного хода событий, со своими непередаваемыми звуками, цветами, запахами. Где-то в глубине души Лёнька осознавал, что происходящее сейчас — есть великое таинство, дополнять которое пением, разрешено только небесным птахам. Ему же, можно только молча присутствовать при этом таинстве, дышать им и растворяться в нём.
       Снега на скамейке уже не было, потому постояв пару-тройку минут у подъезда, мальчишка подошёл к ней, стряхнул оставленные стаявшим снегом деревянные соринки, уселся и распахнув пальто пошире, блаженно вытянул ноги. Обретя вдруг необыкновенную вязкость и тягучесть, мысли заворочались в голове лениво, а веки сузились прямо таки в кошачьем прищуре.
       «Вот для всего-то у природы назначено своё время, — умиротворённо думал Лёнька, — Своё время для сна и для работы,  для жизни, для умирания и для возрождения. Взять к примеру эту звонкоголосую птичку. Ведь наверняка ещё пару дней назад, она, нахохленная и замёрзшая, сидела на проводах, в рядок с такими же как она, нахохленными, замёрзшими птичками и не представляла как ей жить дальше. А уже сегодня, кто-то невидимый сказал ей: «Живи!» И она живёт, поёт, а может даже строит гнездо, которое скоро наполнится такими же как она, только очень маленькими птичками с широко-преширокое открытыми клювиками. А птичка-мама и птичка-папа, будут приносить и закидывать в эти клювики разных букашек и прочих пойманных ими козявок. Как удивительна и своевременна жизнь!»
       Глаза Лёнька закрыл совсем. Ему уже не нужно было смотреть. Он просто дышал и слушал, а тихий ветерок ласково дул в его распахнутую грудь, наполняя её запахами талой воды и прелых опилок, принесённых со стороны дровяных сараев.
         Из сонно-ленивого состояния Лёньку выдернул неожиданно резкий визг дверной пружины и хлопок подъездной двери. Но Лёнька не спешил открывать глаз. Да мало ли кто это мог быть? Пусть идут себе мимо, да не мешают ему купаться в первом весеннем солнце.
 И вдруг:
       — Ну привет, Лёнька-Макарошка! Заждался?
       Это было так неожиданно, что Лёнька вскочил на ноги и завращал глазами.
       — Ты?... Ты!... — только и сумел вымолвить он…
       Перед ним стояла та самая, рыжая девчонка, о которой он успел забыть.
        — Да, я! —  девчонка с напускной гордостью вздёрнула веснушчатый носик, но не удержалась и весело рассмеялась. — А ты всегда встречаешь весну вот так, сидя на этой скамеечке, без шапки и в пальто нараспашку? Не боишься простудиться? Весеннее тепло обманчиво…
       — Не простыну. — буркнул Лёнька. — Закалённый. А ты куда в том году так резко пропала? Ни зарасти вам, ни до свидания…
        — Ну я же тебе говорила тогда, что я тут ненадолго. Помогу дяде Саве и уеду. В тот раз меня папа забрал. Неожиданно так, приехал и забрал. Извини. А теперь вот, я вернулась. Опять к дяде Саве и опять на недельку. Дольше наверное не получится. — она деловито уселась рядом. — А ты как? Смотрю ты подрос, возмужал. Атлетика? Бокс? Лыжи? Рассказывай, рассказывай! Мне всё про тебя интересно!
       — Бокс… — ответил Лёнька. — Бокс.
        И начал рассказывать. Он рассказывал ей обо всём. О секции, о школе, о том, что он теперь совсем редко выходит к ребятам во двор, о том, как живут они с мамой, как пьют вечерами чай из кофейного сервиза и рассказывают друг-другу всё самое тайное и сокровенное.
Рассказал о литературном кружке, о своём увлечении книгами и стихами. Он говорил и говорил, а девчонка молчала и слушала. Её глаза смеялись, солнце светилось в рыжих волосах, а банты — банты своей яркой синевой будто бы дополняли и даже украшали синь самого неба. И снова им было просто и хорошо, будто бы и не было разлуки длинной в целый год.
       А потом они молчали. Лёнька смотрел в даль и думал о том, что девчонка почему то совсем не изменилась за прошедший год. Такая же невысокая, рыжая и весёлая. И курточка та же. Зелёная. И банты. Хотя, наверное курточка с бантами уже другие. Эти просто похожи на те. И всё.
 Или нет, кое что всё-таки изменилось. Тогда она всё время смеялась и постоянно что-то говорила. А сейчас, говорит в основном он. А девочка слушает и смеётся, но.. Смеётся как-то странно. Одними глазами. И уголками губ. И смотрит как-то странно, будто бы она знает что-то, что ему, Лёньке, пока ещё недоступно… И вроде даже не таинственно, но.. Так наверное смотрит старшая сестра на младшего, несмышлёного братишку. Так смотрит мать на неразумное своё дитя, с мудрой полуулыбкой и какой-то нежностью, что ли… И Лёнька думал, что ничего страшного.. Что наверное с девчонками всегда так бывает, а потому, не стоит придавать этому взгляду большого значения…
       — Ой, мне пора! — подскочила девочка, — Пора домой. Нужно собрать на стол! Скоро дядя Сава вернётся! Пока, Лёнька-Макарошка! Пока! Ещё увидимся!
       — Увидимся. — растерянно произнёс Лёнька, — До завтра…

       А завтра он заболел. Точнее, температура поднялась ещё с вечера. А ночью, мечущийся по кровати Лёнька то бормотал в бреду что-то невнятное, то хрипло звал кого-то, то всё пытался спросить чьё-то имя, просил не уходить, остаться, посидеть с ним ещё немного…
        — Тише, тише, я здесь, с тобой, — приговаривала Лёнькина мама, меняющая компрессы на пылающем лбу сына. — Всё хорошо, Лёнечка. Я рядом. Я всегда буду рядом.. И всё всегда будет хорошо…
       И слыша этот голос, Лёнька успокаивался ненадолго, но через какое-то время приподнимал вдруг воспалённые веки и глядя горящими глазами куда-то в угол, словно сквозь маму, опять просил кого-то остаться с ним…
       Пришедшей утром доктор, долго осматривал обессиленного Лёньку, то заглядывая ему в рот, то слушая вздымающуюся с хрипами и присвистами грудь и наконец-то вынес диагноз — двустороннее воспаление лёгких, требующее немедленной госпитализации.

        В больнице, Лёнька провёл три недели, а когда выписался, порозовевший и даже посвежевший, то девчонки уже не было…



ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ.
       Вынырнувший из воспоминаний старик осознал себя сидящим у кухонного окна. Да уж.. Глубоко в этот раз окунула его память. Глубоко и надолго… За прошедшие пару часов, он как-то и не заметил произошедшие вокруг него перемены. А они были. Пронизывающее стекло, запоздалое мартовское солнце, заливая кухню, нежно оглаживало лицо замершего на стуле старика, как бы ласкаясь, путаясь и серебрясь в жёсткой, давно не бритой щетине подбородка и поблёскивая озорными своими лучиками на медленно ползущих по его морщинистым щекам слезинках.
       «Вот и дождался. — с каким-то облегчением подумал Леонид Афанасьевич. — Долго, долго в этом году удерживала зима свои позиции. Долго вьюжила да метелила… Но на пути к неизбежности у всего на свете есть свой роковой рубикон. Вот и зима минула точку невозврата. И теперь впереди только весна. Весна и лето.»
       Старик устало улыбнулся. Весна. Весна, у него, всегда ассоциировалась именно с той девчонкой, рыжей как само Солнце. С её зелёной курточкой и с её синими-пресиними бантами.
       Она приезжала к своему дяде каждый год, в течении ещё двух последующих лет или точнее двух вёсен. Приезжала совсем ненадолго — на неделю, не дольше. Появлялась всегда очень неожиданно и всегда в самый первый солнечный день, не календарной, а самой что ни на есть настоящей (по мнению Лёньки) весны. Всегда возникала словно бы ниоткуда, оповещая о себе скрипом той самой дверной пружины и взрывным хлопком двери, с неизменным: «Привет, Лёнька-Макарошка!!!». И всегда так же неожиданно исчезала.
       А когда Лёньке исполнилось тринадцать, она пропала. Совсем. Просто перестала приезжать и всё. Может быть у них сменился дворник и ей больше не к кому было приезжать? Возможно… Леонид Афанасьевич уже не помнил… Дворники иногда менялись. Было у их дворников такое свойство.. Леонид Афанасьевич давно ни чему не удивлялся.
       Вот только было одно «но». Глядя на происшедшее с ним тогда, в юности, с высоты прожитых лет, он ни как не мог понять — почему за все те годы, он так и не узнал её имени? В своих мыслях, он всегда называл её просто: «девчонка». Как такое могло быть? А ведь он ждал её каждую весну. Это даже стало каким-то подсознательным ритуалом того, юного Лёньки. В самый первый и самый солнечный день «настоящей весны» выходить во двор, садиться на скамеечку, закрывать глаза отдавая себя первому солнышку и ждать. Ждать скрипа пружины. А потом болтать с ней без умолку, изо дня в день, до тех пор, пока она не исчезала.
       Нет, возможно в первые их встречи, она просто забалтывала мальчишку своими девчоночьими пустяками, а он в свою очередь, слушая её щебетание и не думал об её имени? Ну девчонка и девчонка. И ему хорошо рядом с ней. Ну да, возможно… Возможно, на следующий год, он сам говорил о многом, гораздо более, на его взгляд, важном? Настолько важном, что даже сама мысль о том, что бы спросить имя девчонки не приходила ему в голову? И это возможно… Возможно потом, в последующие годы, ему было просто неловко спросить о том как её зовут? Ну да… Это было бы как минимум глупо… Знакомы люди не первый год и тут: «Извини, давно хочу спросить, а как тебя зовут?»… Действительно.. Очень глупо… Всё глупо… Ни имени.. Ни адреса… И почему вопрос её имени, не волнуя его тогда, не даёт ему покоя именно сейчас?
       Нет. Теперь это не важно… Пустое…
       Зато именно в ту свою тринадцатую весну, Лёнька впервые влюбился. По настоящему. По взрослому. Влюбился и забыл обо всём. Мечтая о подвиге ради любимой, он совершал ночные набеги на частный сектор и воровал для неё цветы, встречал её у подъезда, послушным телёнком, он бродил за ней во время школьных перемен и смиренно ждал в сторонке пока его любовь проводила время со своими болтливыми подружками. Он даже пару раз дрался из-за неё с местной, обитающей в её дворе шпаной.
       А ещё, в ту, тринадцатую весну, он написал стихи:

Ещё не вылила весна
На тропы талое корыто,
Рассвет очнувшийся от сна
Ещё моргает неумыто,

Ещё раздетые кусты
В дремоте инеем качают…
Но наблюдаем, я и ты,
Как ничего не замечая,

Под гнётом утренних лучей
Влача подмокнувшие ноги,
Сквозь гвалт взбесившихся грачей,
Иной не ведая дороги,

Куда-то в призрачную даль
По перепачканной аллейке
Уходит сумрачный февраль
В солдатской, серой телогрейке…

Уходит, словно в никуда,
Сливаясь тенью с новой мыслью…
В своих расквашенных следах
Тая' восторг грядущей жизни.**

       И стихи эти, показались Лёньке его первыми настоящими, взрослыми стихами. А как иначе? Тогда, он влил в них ощущение всех своих ожиданий, всех своих тревог и надежд. Ощущение всех своих вёсен…
       Сколько стихов было в его жизни потом, длинных и коротких, простых и заумных, про жизнь, про смерть, про любовь и про ненависть, известных и малоизвестных? Сотни? Тысячи?
     Леонид Афанасьевич никогда не запоминал свои стихи, а эти, почему-то помнил наизусть, до буквы, до самой последней запятой...
       С годами, старик всё реже стал подходить к полке со своими книгами. Да и зачем? Коли современники некогда причислили его к поэтам-шестидесятникам, то это означает, что и время его поэтической славы давным-давно минуло. Вот и последний его большой поэтический сборник датирован восемьдесят девятым годом. Нет, были конечно небольшие публикации и после него, были и статьи, и небольшие заметки в газетах, как написанные им, так и написанные о нём, но это всё было уже не то, что раньше.

Девяностые годы двадцатого столетия принесли как в литературный мир так и в саму литературу большие перемены. Благодаря пришедшему на смену коммунизму, недоразвитого (во всех пониманиях этого слова) капитализма, настоящих поэтов практически не осталось.
Зато расплодились рифмоплёты, пишущие не лучше носовского Незнайки: "скалка-галка; пакля-рвакля", да и то, в лучшем случае... Всё их стремление писать стихи, он объяснял себе только желанием носить, высокое некогда, звание поэта и не более того. В них никогда не было стремления искать новые ритмы, формы, образы и выражения. Да и зачем? Есть деньги — есть публикации или даже книги. А есть книга — ты поэт. И хрен бы с тем, что в содержании этой книги нет ни красоты, ни мысли... Кому эти мысли сейчас нужны? Лишь бы платили в срок.
Да и двадцать первый век не улучшил, а скорее усугубил ситуацию, явив Миру и вовсе контуженных личностей, выдающих бессвязный набор умных слов за нечто утончённое и глубокомысленное. А коли кто-то не сумел разглядеть в этом бреде суть, то его тут же объявляли глупым, отсталым от жизни или просто устаревшим... Это касалось не только литературы, но искусства в целом. Исчезли хорошие поэты, художники, музыканты... Выродились.
Да уж... Наверное эти времена, потомки запомнят как эпоху тотального упадка... И поделом.
       У Леонида Афанасьевича всё было совсем иначе. Для него, поэзия, была в первую очередь мыслью. Мыслью, облачённой в красоту образа, выраженного в великом и могучем Русском Слове, способном открывать читателям совершенно иные дали.
     "Это девушка, должна быть просто умной и красивой, — рассуждал Леонид Афанасьевич. — А вот поэзия, должна быть чем-то большим, чем девушка. Она должна быть прекрасной и совершенной в своей бездонной глубине, в умении волновать, переворачивать души, а порой и в своей резкой откровенности.."
     И ведь у него это получалось! Получалось!! Ведь были времена, когда именно благодаря образу, он буквально в нескольких словах, мог написать целую картину, с цветами и запахами, и эта картина содержала в себе такую глубину, на выражение которой, обычному писарю потребовалась бы не одна, а возможно даже и не десять тетрадок... И не факт, что у него, вообще вышло бы что-то по настоящему прекрасное. Тут нужен был талант. А у Леонида Афанасьевича этот талант был. Возможно именно благодаря этому таланту, его и не любили многочисленные писательские союзы, расплодившиеся в эту пору по всей стране как грибы после дождя... И ещё, они не переносили Леонида Афанасьевича, благодаря его привычке анализировать и делать выводы. А потом, писать навеянную этими выводами правду.

"Гений образ созидает....
Ты проникся, дуралей?
Двадцать первый век венчает
Царство "Голых Королей"...

Жопа с ухом — это пони....
Жопа с глазом — это слон....
Полоса на синем фоне
Стоит целый  МИЛЛИОН!!!!!

Рядом кляксы.... Или листья...
Может лапа кенгуру...
Их творец ваял не кистью,
А елдою, по стеклу....

Вон "квадрат" на белой глади..
Что ему "Девятый вал"...
Каждый третий, на Арбате
Также воду рисовал!

Брызги, кляксы да разводы —
Вот Он, истинный шедевр!!!
То стихия! То природа,
На космический манер....

Точки, шарики, полоски,
Подпись: "Звёздный Водоём".
Друг, мы точно недоноски,
Раз такого не поймём...

Не осилим.... Но расслышим:
В лабиринтах галерей
Плачут шишкинские мишки
Над ущербностью своей...." **
    — писал Леонид Афанасьевич, и его не любили.


Отбросив ненужные мысли
Ни кто не грустит ни о чём.
На поезде дым коромыслом!
На поезде пляски и ром!

За окнами пни да канавы,
Обломки родимых берёз,
Страна, как изодранный саван
Ложится под молот колёс,

Сдуревшее небо клокочет,
Вороны останки клюют.
А в поезде сыто хохочут,
Да пьяно из окон блюют,

Поверив в беспечную вечность
Где ждёт их иная звезда.
А поезд уходит далече.
А поезд летит в никуда...**
       — декламировал он. И его ненавидели. И его гнали.

   Ну да чего уж там.. Пустое... "О времена.. О нравы" и т.д. В стране, где всё покупалось и продавалось иначе не могло и быть. Потому то, всё эти литературные союзы были не более, чем банальными кормушками для клопов и прочих паразитов, гордо именующих себя поэтами и писателями. Там они могли петь друг другу громогласные дифирамбы, нахваливая и аплодируя такой чуши, что и графоманией назвать, у адекватного человека, просто не повернулся бы язык... Чего стоили одни творческие вечера, которые они периодически друг для друга закатывали... Бурные овации многочисленных "учеников", из не менее многочисленных литературных объединений, ими же самими и созданных, для коих явка на подобные творческие встречи была обязательна... А кто хлопал громче всех, тому и больше внимания.
         Как же некогда легко и точно подметил Иван Крылов: "Кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку".

        Да... Был у Леонида Афанасьевича когда-то талант. Настоящий. Был, да весь вышел. Стар стал Афанасич. Исписался. Ушли из головы сюжеты. Закончились идеи. Погас огонь в груди. Да и что греха таить — истончилась стариковская мысль. Утихли душевные боли, метания, остановились поиски. Отписались стихи. Иссякли истории... Доживал Афанасич. Доживал тихо, ровно и спокойно, без страстей и переживаний. Настал момент и он ясно это осознал. Осознал и перестал писать. Совсем. Ну а зачем становиться одним из тех, кого он так не любил на протяжении всей своей нелёгкой и долгой жизни. Всему на свете, когда-нибудь приходит конец. Вот и Леонид Афанасьевич кончился как поэт. И как писатель. Остался только всеми забытый старик, с ворохом никому не нужных воспоминаний.

       Старик подошёл к книжной полке, взял первую попавшуюся книжку и сдул с неё пыль. Не задерживая внимания на своём имени, выбитом золотыми буквами на синей узорчатой обложке, открыл на первой попавшейся странице и замер, впившись взглядом в расплывающиеся почему-то строчки. Через минуту, в тишине пустой квартиры, зазвучал его срывающийся на дребезжание голос:

Погаснет день... Окончится дорога...
Во тьму веков осыплются друзья...
Да, знаю я, останется немного
И от меня, и от таких как я...

Сгорят мечты... Осядет тяжким  прахом
Всё, что я в мир пытался принести...
Источит моль остывшую рубаху...
Разложит тлен забытые стихи...

Уйдут за грань вопросы и ответы...
Как эпилог к стремлениям пустым —
Мелькнет лишь мысль оплавленной кометой,
Да и она рассеется как дым...

Лишь долгий дождь, в порыве бестелесном
Кропя слезой холодный белый свет,
По крышам выбьет траурную песню,
Что канул в век ещё один поэт...

Что прожит день... Что кончилась дорога...
Что спят в веках усталые друзья...
И что уже осталось так немного,
И от меня, и от таких как я...**

       Старик закрыл книгу и поставил её на место. Да, всё верно... Ничего от него не останется. Ничего не останется и от его книг, и от его слов, и от его мыслей... Только прах... А потом не станет и праха.


ГЛАВА ПЯТАЯ.
       Тем временем день шёл своим чередом — недопитый ромашковый чай забытый на кухонном столе, давно превратился в непригодную для употребления, остывшую жижу, а по пронизывающим оконную тюль ярким дорожкам солнечных лучей, медленно кружились невесть откуда взявшиеся пылинки, чаруя и успокаивая своим плавным танцем отрешенный от реальности, тусклый взгляд уставшего от зимы старика и стирая всяческие воспоминания о недавней промозглой хмари.

       — Да и чёрт с ним, с этим чаем, вслух подумал Леонид Афанасьевич. — Какой может быть чай, когда вокруг происходят такие перемены? Когда бесцветную, холодную полосу жизни, сменяет полоса, которая скоро наполнит Мир синим, зелёным, жёлтым и всеми прочими цветами радуги! Господи, в очередной раз убеждаюсь, что именно это и есть жизнь! Жизнь не прекращающаяся, но постоянно обновляющаяся в новых и новых своих перерождениях! Жизнь разумная! Жизнь вечная! А это значит, что и мне нужно жить. Жить дальше! — и продолжая бормотать ещё что-то, уже более невнятное, старик поковылял к вешалке.

              Старика давно не смущала, эта, приобретённая за долгие годы одиночества, привычка постоянно бубнить себе что-то под нос, как бы озвучивая вслух кажущиеся со стороны бессвязными, отголоски старческих мыслей. Наоборот. Он прекрасно осознавал, что именно эта, непонятная окружающим невнятная озвучка, как бы упорядочивала ход его размышлений, не давая впасть во всепоглощающую трясину беспросветного старческого маразма. И это осознание, напитавшись какой-то неведомой ранее, всенаполняющей силой, вдруг перешло в твёрдую уверенность, что ещё не всё потерянно! Значит он ещё ого-го! Значит ещё потопчет траву, покоптит небо, а возможно даже попишет! Да-да! Непременно попишет! Ведь пишут же бездарные и при этом довольно востребованные нынче писатели-фантасты! Пишут много, выдавая иногда по одной, или даже по две книги в месяц! Пишут не задумываясь или как нынче принято говорить "не парясь". Они идут проторенным путём, придумывая своего героя, наделяя его сверхспособностью или знанием недоступным современникам и отправляют его в иную реальность, например в прошлое, в игру, в параллельный мир, где герой, благодаря этим самым знаниям и неординарным для данного местопребывания способностям, резко выделяется из окружающего его серого человеческого стада, а потом, используя чужие мысли, работы, навыки, украденные идеи, побеждает неугодных, свергает властителей, меняет миры, имеет женщин и вообще — обретает всё о чём только мечтает сам автор! И эти книги нравятся уже другому стаду — стаду современных потребителей, не любящих думать, но мечтающих стать героями. И немудрено, ибо современный человек, только в своих мечтах может стать кем-то особенным, кем-то неповторимым.
              Работает, например, грузчик по двенадцать часов в сутки, не видит ни чего кроме тяжёлых мешков да пыльных коробок и вдруг обретает силу. Обретает знание. И не страшны ему никакие враги, никакие злопыхатели. Повёл правой рукой — расчистилась улочка! Взмахнул левой – расстелился переулочек!
              Или стоит весь день в торговом центре продавец-консультант, заучивший наизусть характеристики выставленных в его отделе товаров, одуревший от этого знания, и оперируя заученной, абсолютно не нужной ему самому абракадаброй, пытается  убедить того или иного потенциального покупателя, приобрести что-то то или что-то иное, совершенно тому не нужное... Ему хамят, ему плюют в душу, об него вытирают ноги даже праздношатающиеся по тц ротозеи, зашедшие сюда просто поглазеть или погреться, а он им только: "простите", "пожалуйста", "давайте я расскажу вам про..." или "для оформления возврата, пройдите к стойке информации". А вечером, уставший и затурканный парень, вставляет в голову наушники и отключившись от всего, погружается в глупую, не требующую рассуждений реальность, где его герой, которого он непременно отожествляет с собой, наказывает мразь, с которой он отожествляет весь окружающий его мир, спасает преданного друга (скорее всего ходящего с ним на перекуры продавца с соседнего отдела), и жёстко имеет вражескую королеву с лицом директора или директрисы этого самого торгового центра.

              Да! Он бы смог стать таким автором — знай-заливай книжные листы победами вчерашних прыщавых бананистов, краппи кровью, мажь грязью! И вот он — успех! Смог бы! Но...
              Нет. Он никогда не станет этого делать. Он никогда не наступит на горло своим убеждениям. Он напишет что-то кардинально иное. Чо-то настоящее, напитанное любовью, пахнущее небом и Солнцем. Что-то, что заставляет думать, что бы это "что-то" навсегда изменило мышление этих затурканных людей и их проданную по часам бездушному работодателю, ставшую такой безвкусной и бесцветной жизнь. Пусть это будет роман! Роман про весну и про вечную жизнь! На один роман его ещё точно хватит! И пусть это станет самая главная книга в его жизни! Но это будет чуть позже, а сейчас — сейчас встреча с весной!

       Все это пронеслось в голове Леонида Афанасьевича как-то сразу, можно сказать в одночасье. Мелькнувшая птичьей тенью мысль уплотнилась обретая сначала призрачную форму, но уже через мгновение она сформировалась в устойчивую идею. В цель его жизни.
              «О как же пуста жизнь без цели! — с улыбкой подумал Леонид Афанасьевич, надевая неновое уже, но довольно приличное, драповое пальто на тёплой подкладке. — К чёрту шарф! К чёрту шапку! Сегодня я уже не замёрзну! Сегодня уже весна и я снова полон сил. Я полон новых идей и энергии для их осуществления! Теперь, я смогу всё!"
       И действительно, что-то ощутимо изменилось во внешности старика. Его спина распрямилась, взгляд прояснился и даже донимавшая его последние годы старческая дрожь в руках, казалось бы совсем отступила.
       Спустившись по лестнице вниз, он миновал пару жмущихся в тёмном углу малолетних парильщиков-вейперов и не обращая внимание на ползущие вслед ему обрывки бубнящего шепота, в котором можно было разобрать только слово "макарон", неспешно двинулся к запечатанному металлической дверью выходу из подъезда. Твёрдое нажатие пальцем на тугую кнопку отозвавшегося бездушной мелодией домофона, уверенное движение ставшей вдруг сильной руки и (о да!) — здравствуй, здравствуй весна!
             Леонид Афанасьевич покачнулся от ворвавшегося в его грудь потока свежего весеннего воздуха. И как же он только жил без этого? Почему он столько долгих лет, даже десятилетий, не встречал этот день — первый день настоящей весны? Голова старика кружилась как у пьяного. Хотя наверное это и было настоящее опьянение. Весна дурманила. Весна сводила с ума.
       Неожиданный толчок в спину заставил старика сделать пару шагов вперёд. Промчавшиеся мимо и кричащие что-то обидное малолетние недокурильщики не стали церемониться, просто оттолкнув со своего пути, замершего в проходе подъезда старика.  Ну да ладно. Толкнули да толкнули. Они же такие молодые. Такие бурные. Прямо как весенние ручьи. А коли так, то пусть бегут. Пусть спешат. Он-то теперь знает, насколько коротка жизнь. Что бы успеть всё, нужно торопиться. Торопиться жить. Да и он хорош —  расширился на весь проход. Вот и заработал тычок в спину. Ничего. Поделом. Ха-ха! А ведь он даже не потерял равновесия! И правда, какое же это чудесное время — первый день настоящей весны!
              Леонид Афанасьевич расстегнул пальто, так же как уже делал это когда-то, много-много лет назад и уверенно зашагал вдоль дома, к стоящей между подъездами, старой облупленной скамеечке. Другой скамеечке. Не той, что стояла тогда, в детстве. Сколько их сменилось за прошедшие десятилетия? Много.. Но почему-то никому и никогда не приходило в голову поставить новую скамейку в другом месте. Приходила в негодность одна, на её месте появлялась другая, порой совершенно не похожая на предшественницу, но почему-то не менее широкая и уютная.
       Дойдя до скамьи и удовлетворённо отметив про себя, отсутствие на ней снега, старик тяжело опустился на приветливо скрипнувшие доски и прикрыл глаза.

       "Всё, хватит воспоминаний. Хватит жить прошлым, — размышлял старик. — Теперь только вперёд. Вперёд, до победы!"
 Ах как же все-таки было сегодня тепло. Казалось бы вот-вот и закапает с крыш.. А ещё, птицы пели сегодня просто необычайно громко. Наверное они тоже чувствовали приближение первой капели, так же, как чувствовал её старик. Недаром у него кружилась голова и так сильно, так громко билось сердце.
       Идиллию нарушил резкий визг дверной пружины. Секунда и... Хлопок! Хлопок двери.
        "Но ведь этого просто не может быть! Откуда здесь взяться обычной, подъездной двери? – скользкой змейкой мелькнула в голове запоздалая мысль, – во всём городке сегодня не сыскать такой двери. Уж лет двадцать как везде железо, да не просто железо, а с "тилиликающими" во время открывания домофонами..."

       Зайчики солнечного света проникли сквозь неплотно сомкнутые веки. Что-то тихонько кольнуло в груди старика. Ветерок донёс лёгкий запах прелых опилок с той стороны, где более полувека назад стояли ряды потемневших от времени дровяных сараев. Прямо как тогда, в юности.. Дыхание перехватило. Наверное от волнения? Да, да точно, от волнения! Леонид Афанасьевич замер. Он боялся пошевелиться. Боялся открыть глаза и спугнуть наваждение. Боялся увидеть и... И разочароваться.
       Ох, как же звонко, как же оглушительно громко поют птицы!
     И тут, неожиданно, Леонид Афанасьевич услышал задорный девчоночий голос:
   – Ну привет, Лёнька-Макарошка! Что, заждался?
       Старик открыл глаза и увидел её – сидящую рядом с ним на скамейке, ту самую девочку, в той же самой, зелёной, весенней курточке и с теми же ярко-синими бантами на непокрытой по случаю оттепели рыжей голове. А ведь она вновь ни капельки не изменилась и сейчас, стоя перед Леонидом Афанасьевичем, выглядела так юно, что казалось, будто вся его долгая жизнь, со всеми её препонами, любовями, испытаниями и свершениями — всё это было ни чем иным, как затяжным, вызванным продолжительной болезнью сном. А девчонка тем временем протянула старику свою розовую ладошку, рассмеялась и предложила:
        – Лёнька, а пошли сегодня гулять? А? Ну вставай же! Пошли! Сегодня я покажу тебе всю весну! Я пропущу её сквозь тебя и ты сможешь ощутить её так, как не ощущал ещё никогда в жизни! А потом, я расскажу тебе о том, каким будет твой самый главный в жизни роман. Идём же скорее! Идём со мной!
      Лёнька поднялся и не говоря ни слова, взял девочку за руку. И они пошли. Пошли не выбирая дороги, просто вперёд и вдаль, вслед за медленно ползущим к горизонту Солнцем. Девчонка продолжала щебетать что-то неважное, а Лёнька молчал, слушал её и улыбался. Наконец-то он снова был счастлив. Абсолютно счастлив, ибо он чувствовал начало новой, самой захватывающей в его жизни истории.

        Несколько первых робких капелек сорвавшихся с вросшей в край крыши сосульки, нырнули за шиворот одинокому прохожему, замедлившемуся что бы взглянуть на часы. Прохожий вздрогнул, поёжился и поспешил дальше по своим, только ему известным делам. Из подъезда высыпала гомонящая детвора, в сопровождении какой-то бойкой, костерящей их на чем свет стоит, старушенции. Где-то возмущённо залаяла собака, весело зазвенел проезжающий за домом трамвай. И ни кто не обращал внимания на завалившегося на бок и немного съехавшего со скамьи старика, глядящего немигающим взглядом, на ползущее к закату, первое, настоящее весеннее Солнце. На лице старика застыла счастливая улыбка.
                17.02.2022 г.

• Детские стихи автора.
• ** Здесь и далее приведены стихи автора написанные в разное время.