Материнский инстинкт

Бобров уже не помнил, он ее впустил или она сама зашла в приоткрытую дверь, воспользовалась моментом. Хотя… Какой там момент? Входная дверь его двухкомнатной каморки после смерти жены не запиралась и закрывалась кое-как. Болталась на петлях, как в салуне времен Джека Лондона, любимого писателя Боброва. Соседи и окрестные наркоманы знали, что, кроме морских раковин, набитых окурками, и выцветшего парадного кителя, воровать у него нечего.
Китель свой Бобров надевал по торжественным случаям три раза в год: в день Военно-Морского флота, в день Победы и в день артиллерии. Когда его с усмешкой спрашивали, с какого бока тут артиллерия, он отвечал, что флот без поддержки   артиллерии – все равно, что жених в брачную ночь без перекура. На самом деле Бобров не хотел вдаваться в подробности, разъяснять каждому шнурку, что такое корабельная артиллерия и сколько лет он ей отдал. Был и еще один повод надевать китель. Это когда соседи по аварийному дому в очередной раз шли в горсовет требовать переселения. В такой день они заставляли Боброва побриться и ставили его – со значками и медалью на груди – впереди своей маленькой толпы и своего кипящего от возмущения разума.
Сегодня, в день артиллерии, Бобров сходил с двумя гвоздиками к жене. Смахнул пучком веток снег с могилки. Отхлебнул из фляжки за помин души и за праздник. Закусил  морским бутербродом – куском хлеба с посыпанным на него сигаретным пеплом. Рассказал последние новости. Собираясь уходить, хотел уже, было, признаться про бесплатную квартирантку, но одернул себя: рано, сначала надо придумать веский довод. Иначе ведь и оттуда заревнует. Как Отелло свою бабу.
Шагая к воротам кладбища, вспоминал, какие были у жены глаза.
«Серые? Да, вроде серые. Может, сказать ей, что и у квартирантки серые? Аккуратно начать с того, что, мол, права ты была, Лидуся, когда предупреждала, как мне будет тоскливо. Вот я и пустил тут одну. Вроде не курва и не чувырла. Только клок волос на голове выдран. Я ее так и зову, Выдра»
Боброву так понравился этот довод, что он даже остановился в нерешительности, оглянулся в сторону карты жены: может, вернуться? Но в этот момент сильно подул ветер. Бобров  задохнулся, утер рукавом слезы и решил отложить все до следующего раза.
После кладбища его путь лежал во Дворец Культуры.
Бобров посмотрел концерт. Принял на грудь с ветеранами-артиллеристами. Произнес свой коронный тост: за то, чтоб не высохли моря и океаны. Успел разнять подравшихся курсантов. Сам в суматохе схлопотал в глаз. Домой вернулся довольный – основная часть праздничной программы выполнена.
Выдры не было видно. «Надоело вымачивать якорь. Поплыла куда-нибудь проветрить паруса, – подумал Бобров, – Ну, и ладно. А то все ходит кругами, внимания хочет, корова. А мне пора уже Карнаухову звонить».
Митька Карнаухов, четвертый механик, чирик, по-флотски, был когда-то закадычным врагом Боброва на судне. Оба – горячие, острые на язык – так осточертели друг другу за время совместных рейсов, что, сойдя на берег, вздохнули с облегчением.
Друзей они не завели. А дети… Две взрослые дочери Карнаухова разъехались со своими семьями по разным городам. У Боброва детей не было: врачи еще в молодости обнаружили у его жены бесплодие. Одиночество накатывало на обоих, захлестывало, как большая, тяжелая волна. И случилось невероятное: они потянулись друг к другу. Стали вдруг перезваниваться в праздники. Спокойного тона, правда, хватало ненадолго. Заводились, как прежде, с пол-оборота. Вот и сейчас Бобров начал без раскачки.
–  Ну, что, король воды, дерьма и пара? Снился тебе твой подвал на посудине и рогатые в тельняшках?
– Да вроде не время еще плясать яблочко, – хмыкнул в трубку Карнаухов, – а ты что, Бобер, увидел уже в кошмарах свои крупнокалиберные елды? Включил машину времени? Забухал?
– Имею полное право, – довольно проурчал Бобров, и многозначительно добавил, – да и сожительница не против.
На другом конце провода замолчали. Карнаухов был уязвлен.
«Как? У этой бочки усатой, у этого кота помойного баба появилась?!»
– Чего молчишь, папуас, не открытый Миклухо-Маклаем? – продолжал Бобров. – Выпьешь за корабельную артиллерию? А то давай, подгребай. Будешь доволен, как лошадь на параде: и морда в цветах, и жопа в мыле.
            – Ага, щас! Уж лучше – вы к нам. У нас тут тоже, как в армии: оденут, обуют, накормят, спать уложат, звиздюлей навешают – и всё бесплатно, – съязвил Карнаухов. – И сделай уже себе татуировку или нацарапай на своей ржавой мортире: Митяй за чужие праздники не пьет!
Карнаухов  рявкнул это и бросил  трубку.
«Подумаешь, – усмехнулся про себя Бобров, – всякий презерватив будет корчить из себя дирижабль! Тракторист хренов!.. Сам себе праздник устрою!».
Он достал из холодильника бутылку водки и закуску.
Ему нравилось, что он так смачно отделал Карнаухова, разозлил его как следует. Но чем больше Бобров пил, чем быстрее темнело за окном, тем смурнее становилось у него на душе. И уже не радовали его верховенство над Митькой и очередная размолвка с ним. Уже злился он на Выдру за ее отлучку из дома. Снова облепило, обожгло медузой ежедневное ощущение: без женки плохо, без нее все не в склад и не в лад. Теряется смысл плаванья по волнам жизни. Компас в истерике.
«Не кисни! Сказал – устрою праздник, значит, устрою, – одернул себя Бобров, – слово морского артиллериста – кремень. Пообещал вырубить хреном рощу баобабов – руби!».
Он включил телевизор. Выпил еще рюмку. И уснул за столом.
Проснулся глубокой ночью от крика:
– Бобров! Бобров, египетская сила!
Бобров разлепил глаза.
– Ты почему не следишь за своей холерой, а?! Да выключи уже этот чертов ящик!
Перед столом стояла баба Клава, соседка с первого этажа, толкала его в плечо.
– А? Че такое? – непонимающе уставился на нее Бобров. – Скоко щас?
– Допрыгался? Допился? – продолжала тараторить баба Клава. – И подруга твоя догулялась! Три часа ночи! А за ней, египетская сила, – и скорая, и полиция!
Бобров лихорадочно потер лицо ладонями. Окинул взглядом стол. Хлебнул рассола из банки с огурцами. Тяжело выдохнул.
– Че волну гонишь? Давай по делу.
– А вот иди, – подтолкнула его баба Клава, – глянь, как ее снимают этой… камерой! Сам все и увидишь! И расскажешь заодно всей стране в телевизор, как ты допился и дошел до жизни такой.
Бобров заволновался.
Машинально причесал пятерней жидкие вихры на голове. Проверил, застегнута ли ширинка. Бормоча под нос морские ругательства, вышел следом за соседкой из квартиры.
На первом этаже сержант полиции светил фонарем в правый от входной двери угол. Лейтенант снимал на видеокамеру какую-то картонную коробку и задавал вопросы дочери бабы Клавы, Рите:
– Во сколько это случилось?
– Примерно  в начале третьего, – сказала Рита, – мама разбудила меня и говорит: там ребенок плачет. Я прислушалась. Нет, говорю. На кошку похоже. Какая кошка, говорит. Это детский крик.
Баба Клава, спускаясь по ступенькам, недовольно перебила дочь:
– Не путай! Я сказала не детский крик, а ребенок пищит.
Все обернулись на ее голос.
– Подойдите сюда, – попросил лейтенант.
Баба Клава обошла Боброва, спустилась вниз.
– Я вижу, дочь мнется. Не шибко рвется проверять, чего там. Тогда сама накинула пальтишко, приоткрыла дверь. И вижу: вот тут, в углу, коробка. Эта самая, да. А из нее крики. Так только младенцы кричат. Подошла, глянула – египетская сила! Точно! Младенец! Тут и дочь выглянула. Чего глядишь, говорю. Звони в скорую и в милицию… Тьфу ты! Никак не привыкну, – в полицию. Скажи: мол, подбросили нам младенца в подъезд.
– Скорая когда приехала? – спросил полицейский.
– Ой, быстро! Минут через десять, – заверила дочь, – мы аж удивились.
– Ага! Не то, что вы! – подтвердила мать.
Лейтенант пропустил это мимо ушей.
– В чем был ребенок?
– В синем костюмчике, – припомнила дочь, – в теплом таком. В шапочке… Сверху байковая пеленка была. А сбоку бутылочка с молоком.
–– Вот сучка заботливая! – злорадно вставила баба Клава. – Дитя кинула в угол и еще молочка оставила, египетская сила!
– Мама, – укоризненно сказала дочь.
– Че мама?! Я-то мама! А если б тебя после рождения вот так в угол зимой кинули, ты бы че сказала? А?! Башку такой маме оторвать – и закинуть за Китай!
– Не отвлекайтесь, – остановил ее полицейский, – что врач говорил? Про состояние ребенка?
– Ой! Египетская сила! Мы ж, две дуры, про самое главное забыли!
Баба Клава повернулась к стоящему на верхних ступеньках Боброву. Указала на него рукой.
– Вот! Полюбуйтесь!..
Тот от волнения стал крутить пуговицу на рубашке, облизывать пересохшие губы.
– Мишаня! Ты давай не скромничай! Иди-ка сюда…
Баба Клава поманила Боброва рукой. Но он замер, не двигался с места.
– Вот! Врач знаете, что сказал? Он сказал, что во всем виновата его подруга… Как ее, Мишань? Контра? Выдра?
– Слушайте... Какие еще выдры? – поморщился лейтенант.
– Стой! Дай сказать! – замахала рукой баба Клава. – Когда я подошла к коробке, знаешь, что увидела?! Что ребеночек-то там – не один!
– Бабуля, стоп! Ты меня совсем… Как это – не один?!
– А вот так! – баба Клава торжествующе вскинула руку вверх. – Вот так!.. Рядом с ребеночком эта самая Контра-Выдра лежала! Мишкина кошка! Квартирантка его! Врач сказал, что она больше всех и виновата, что ребенок жив остался! Она его собой грела, понимаешь?! Если б не кошка, говорит, еще неизвестно, выжил бы он или замерз тут, как цуцик, возле дверей. Вон как у нас из щелей свищет! А эти жэковские плотники, египетская сила…
Полицейский снова остановил ее.
– Погоди, бабуля! Мне тут про всех не надо… Составим протокол. Вы, как свидетели, изложите на бумаге по существу. Давайте зайдем в квартиру и все изложим.
Баба Клава, ее дочь и двое полицейских двинулись вверх по ступеням.
Тут только, переварив, наконец, услышанное, Бобров очнулся.
– Э, э! Народ! А где моя Выдра?
– Да не ори, у нас она, – откликнулась баба Клава, – греется, я ей молока дала.
Гуськом, по очереди зашли в квартиру.
В зале, под нагревательной батарей, лежала кошка. Увидев Боброва, вразвалку пошла к нему. Стала тереться о ноги.
– Ой, – всплеснула руками дочь бабы Клавы, – смотрите! Она же беременная!
– Здрасьте, только заметила, – процедил Бобров.
Он наклонился. Взял Выдру на руки. Все увидели, что на голове у кошки, возле самого уха, выдран клок шерсти.
– Точно, – улыбнулся лейтенант, – беременная… Теперь понятно ее поведение. Это же, как его… материнский инстинкт.
Баба Клава, гремящая на кухне посудой, тут же откликнулась:
– Вот именно! Материнский!.. Египетская сила!
Лейтенант достал из планшета листки бумаги. Разложил их на столе.
– Пишите. Все, как было. Подробно. И время указывайте.
Дочь бабы Клавы и Бобров сели за стол. Стали писать. Сержант присел на диван.
Бобров морщился, подглядывал в листок соседки. То и дело спрашивал лейтенанта, что надо писать и как. Хозяйка тем временем принесла с кухни посуду с чаем. Когда поставила бокал перед Бобровым, он демонстративно отодвинул его. Глянул исподлобья на бабу Клаву. Пообещал угрюмо:
– Я тебе все припомню, акула социализма... Провалится пол или еще какая-нибудь пробоина – зови свою египетскую силу, на меня не рассчитывай.
Потом обратился к лейтенанту:
– Невменяемый как пишут? Вместе или отдельно?
– Не знаю, – зевнул лейтенант, – пиши, как хочешь.
Когда полицейские уехали, Бобров забрал Выдру и ушел к себе, досыпать.
Заснул не сразу. Все ворочался, подтыкал край одеяла под лежащую рядом кошку.
Ему снилась палуба родного корабля.
На ней, возле корабельной пушки сидит жена Лида, баюкает в корзине котят. А он, Бобров, стоит рядом, играет на губной гармошке  «Раскинулось море широко». Душевно,  как колыбельную. Карнаухов драит палубу. Подъелдыкивает его. Но Бобров на это – ноль внимания. Даже не смотрит в его сторону. Понимает: завидует ему чирик! По-черному завидует, папуас!