Софа

Софа курила папиросы «Беломорканал», ходила в полосатой мужской пижаме и постукивала шваброй по батареям соседям сверху, соседям снизу и соседям по общей стене справа. Сколько ей было лет, никто не знал. Всем казалось, что сталинский дом и Софа – единый организм. Даже баба Таня, дворничиха, проживавшая в махонькой комнатке на первом этаже, помнившая всех "стареньких" и "новеньких" жильцов не только в своём подъезде, но и во всём доме, говорила, что Софа жила здесь всегда.

Седое каре подчёркивало дряблые щёки, сквозь очки в чёрной роговой оправе глядели аспидно-серые глаза. Все дети подъезда боялись её. Любая встреча на лестнице начиналась с нравоучения. Говорила она медленно, словно чеканила слова, при этом ещё и окая. Мусор выносила в своей полосатой сатиновой пижаме, в ней же с третьего этажа спускалась за газетами. Когда Софа покидала квартиру в брючном костюме серого цвета, жильцы переглядывались: несла очередное письмо на почту, именно там видели её чаще всего. Большие, явно не женского размера туфли, нелепо торчали впереди всей фигуры и, шаркая, волокли за собой узкие плечи и впалую грудь существа неопределённого пола.

Боялась её и я, стараясь поскорее проскочить мимо старухи, еле слышно здороваясь. Отец просил быть вежливой и не бояться её, мол, старый и больной человек, пишущий во все инстанции жалобы от собственного одиночества. Как непосредственно жившие над Софой, мы регулярно вызывались кто куда: нас с братом к завучу, отца - в партком.

- Ты что, хорошо поёшь? – строго спрашивала меня завуч.

- Я вовсе петь не умею!

- Ну, вот же, громко пела песни на иностранном языке. – И тыкала пальцем в какую-то бумажку.

- ...

- Орала народные песни в 15.30. Орала?

- ...

- Ясно. Магнитофон есть дома?

- Есть.

- Не включай громко. И сходи-ка ты к Софье Григорьевне, напиши сочинение о её революционном прошлом. Скажи, школа поручила.

Улыбающуюся Софью Григорьевну я видела впервые. Она курила, стоя у окна и разгоняя рукой дым, отчеканивала даты и фамилии. Еле успевая записывать, я не могла понять, что тут является революционным прошлым? Чередовались ВЦИК, Реввоенсовет, РКСМ, ВЛКСМ... 1917 год перепрыгивал в 1926, затем сразу в 1937; фамилии соратников, с которыми вершились судьбы страны, тут же переходили в стан врагов народа. В голове у меня была каша. Проверив то, что я записала, Софья Григорьевна осталась довольна. Покидая её квартиру, еле сдерживала приступ тошноты. В сизом дыму даже рассмотреть толком ничего не смогла.

- И ни одного человека, кто бы разделил с ней жизнь, ни одного имени родного, словно ниоткуда взялась, - вздохнул отец, перечитав мой черновик. – Только даты и фамилии тех, кто впоследствии будет расстрелян.


     Второй раз я попала в квартиру Софьи Григорьевны случайно. Мы поднимались с отцом к себе, возвращаясь с дачи. У подъезда стоял милицейский УАЗИК, а на лестничной площадке несколько милиционеров, которые тут же завернули нас в открытые двери Софиной квартиры.

В комнате на полу валялись тетрадные листы. На диване лежало накрытое пледом тело. Папу о чём-то спрашивали, он отвечал, не выпуская моей руки. А я, оглядываясь по сторонам, выхватывала взглядом стеллажи, напоминающие полки в учительской, где хранятся журналы. На полках этих стеллажей лежали ровные и высокие стопки бумаг.

- На каждую семью по стопке анонимок, м-даа... - произнёс милиционер, почёсывая голову фуражкой.

- Можно, дочь пойдёт домой? – Спросил отец. - Здесь очень тяжёлый запах.

- Да, да, пропустите девочку, - дал команду старший по званию.- А вас попрошу остаться понятым.

Тошнотворный запах, смешиваясь с въевшимся запахом табака, и в самом деле заставлял сдерживать дыхание. Закрывая ладонью нос, я выскочила из квартиры.

Вернувшийся отец был потрясён: на каждого жильца подъезда, включая детей, было большущее досье. На жителей других подъездов сталинского дома стопки бумаг чуть поменьше. Кипу анонимок на нашу семью и семью соседки, вызвавшей милицию на подозрительный запах из квартиры и ставшей невольно понятой, отдали, выразив сочувствие. Софью Григорьевну, оказывается, хорошо знали и там по письмам. Квартиру опечатали.

Хоронить Софу было некому.