Главы 97-103 романа Золотая Река

97
Послевоенный ледоход.

 Когда весной на Иртыше был ледоход, огромные, как морские айсберги льдины выносило далеко на пологий берег перед речпортом. Они лежали там даже до середины июня, не успевая растаять. Горожане бегали колоть лед и запасать его в свои погреба до следующей зимы. Других холодильников в конце сороковых годов еще не было. Это занятие очень нравилось маленькой Нине, она всегда ходила с бабушкой или дедом за льдом. Весеннее половодье завораживало своей красотой. Было очень интересно наблюдать, что принесет свежая вода. Отчаянные мальчишки катались на льдинах и прыгали по ним, вызывая ужас и восхищение зевак. От ледохода стоял неумолчный грохот, большие льдины сталкивались, лезли одна на другую, вертелись в противоходах течения и водоворотах. Цвела верба, и люди встречали Пасху, приветствуя друг друга бессмертным паролем «Христос Воскресе!» И пусть половина этих людей уже совершенно не понимали смысла этих слов, но великий код христианства жил, передавался с молоком матери через дворы, базары, очереди в магазинах на отоварку талонов, от человека к человеку, из поколения в поколение.
 Маленькая Нина ходила в школу, Большая Нина училась в библиотечном институте в Москве, Прокопий паровозил свои смены. Зое повезло встретить в жизни очень интересного человека, Владислава. Он был старше нее и очень образован, изящен и красив. Он водил ее в театр и на концерты, на все, которые проходили в Омске. Они решили пожениться. Владислав сказал, что его приглашают на работу в Туркмению, в геологическую разведку. Он был геофизик по образованию, из Ленинграда. В Омске оказался с эвакуацией научных архивов. Он поехал в Ашхабад устраиваться и должен был вызвать туда Зою с Ниной. Все уже мечтали о переезде в теплые края из холодной Сибири. Больше всех за них рада была Маруся, которая никак и не могла привыкнуть к долгим сибирским зимам.
 - У-у-у, Сибирь проклятая… - ворчала она холодными мартовскими вечерами. - У нас, в России, уже ручьи вовсю текут!
 Для нее Сибирь все не становилась Россией.
 Туркмения и Узбекистан приняли огромное количество людей в эвакуацию. Солнце спасало, возмещая даже нехватку еды. Ашхабад и до войны был густонаселен, а сейчас он был переполнен. Поэтому когда в ночь на 6 октября 1948 года тектоническая платформа мезозоя сорвалась со своего палеозойского основания на площади в две тысячи квадратных километров, десятибальное землятресение забрало себе этих людей. Спасшиеся от ужасов войны, начинающие новую, полную надежд жизнь граждане погибли в неустановленно огромном количестве. Трагедию пытались замолчать, но ее масштаб даже на фоне военных жертв скрыть было невозможно. Точных цифр нет, да они все равно не имеют значения. Эти нули не укладываются в голове даже у математиков.
 Владислав не отправил вызов Зое с Ниной. Он так и остался одним из тысяч пропавших без вести в Ашхабаде.

 
98
Главный экзамен.

Больше часа ты просто проскользил по реке, почти не трудясь весслом. Уже темнеет, но ничего, ты к ночи успеешь вернуться. Накрыла усталость, как тяжелая, сладкая вата. Телефон решил тебя взбодрить, и заиграла бессмысленная, но смешная песенка из комедии «Формула любви» - «Ун моменто». Совершенно бестолковый набор слов, но талантливо и оптимистично. Когда ты составлял себе этот сборник, то сию белиберду вставил сюда только по причине приятных воспоминаний.
 После того, как ты списал алгебру и закончил школу с аттестатом, а не волчьим билетом, надо было прорываться в институт, дабы войти в слой советской аристократии высшего образования. В стране всеобщего дефицита на все мало-мальски приятное и хорошее, в стране, где все надо преодолевать и проскакивать, выкручиваться и пролазить, пробивать и умыкать, высшее образование не было исключением.
 Школьник был самым несчастным существом. Сначала шли без конкурса пролетарии с рабфака, дяди по двадцать пять - двадцать семь лет, закончившие вечерние школы рабочей молодежи (ШРМ) и зачастую бывшие старше преподавателей. Потом шли отслужившие в армии «дембеля». Потом сельхознабор по направлениям от районов и колхозов. Потом взятые на поруки трудные урки. Глядя на них всех, ты невольно задавался вопросом: «А зачем?» Но таковы были социальные лифты Советского государства. Городскому человеку, только что окончившему школу, искренне желающему развиваться по своему пути, оставался честный конкурс, человек по десять-пятнадцать на место на каждом факультете. Поступление в институт было сродни Победе в Великой Отечественной. Искусственность, глупость проблемы поступления туда, куда ты хочешь, бесила и бесит до сих пор. Почему нельзя взять, просто взять всех, кто хочет, а в первую сессию выпереть балласт, оставив только лучших по итогам сессии, согласно требований учебной программы? Именно так поставлено дело приблизительно в половине стран современного мира. Но паразиты-бюрократы не могут позволить себе выпустить из своих железных лап твои сжавшиеся, дрожжащие тестикулы. Надо бояться, переживать, мухлевать, тащить взятки, унижаться и раболепствовать. А за результат образования все равно никогда спроса не будет. Потому что в нашей стране, как мы знаем, при любом раскладе, все и всегда будет хорошо. Кто-нибудь умный и волевой все равно найдется и сделает всю работу. Причем за спасибо. А уж если ему хватит ума не пронести мимо рта, да еще и не попасться, будем считать, что ему крупно повезло.
 Вопроса куда поступать, не стояло. С пятого класса ты точно решил, что только история. Истфак был блатной, мужской факультет. Из него выходили партийные боссы и сотрудники КГБ. Это была школа подготовки руководящего состава. Факультет нашего института был идеален, без преувеличения. Преподавательский состав - элита города. Здание - огромное, серое, с пятиметровыми потолками и большим спортзалом. Отличная спортбаза на берегу Иртыша. Факультет был основан незадолго до войны остатками преподавателей расстреляных Сталиным старых кафедр Ленинграда. Тех, кого не расстреляли, из Питера сослали в Омск. Они поставили дело так, как нигде в стране. Знания и факты были в приоритете перед идеологией и чванством. «Советскость» шла на заднем фоне у здравомыслия. Наш истфак был негласным дворянским гнездом городского высшего образования. В разные годы истфаку подкладывали в постель филологию или иностранку, и тогда факультет назывался «Историко-филологическим» или «Историко-инязом». В свое время твои родители заканчивали именно его. Мама - историко-филологический, а папа- историко-иностранный факультеты. Причем папа - за год, экстерном. Не было у него проблем с иностранными языками. Это он был проблемой преподавателей этих языков.
 В год твоего окончания школы конкурс дошел до четырнадцати человек на место. Четыре экзамена, по русскому и литературе, сочинение, история и английский, должны были выбить тринадцать претендентов-школяров в унылый круг низкоквалифицированной рабочей силы и рядовых срочной службы. Тем не менее, решительные абитуриенты шли на приступ, как македонская фаланга.
 Объем знаний, необходимый для охвата билетного материала, повергал в ступор. Отсутствие системы тестов, где из четырех вариантов, при наличии мало-мальских честных знаний, можно было хотя бы вспомнить правильный ответ, увидев его среди прочих, предполагало максимальную организацию памяти и речи. Только по одной истории надо было держать в памяти около трех тысяч дат и цифр. И какие-то профаны еще считают историю «неточной наукой»!
 Маман честно готовила тебя по русскому и литературе. Правила правописания, грамматика, фразеология и прочие прелести сложнейшего русского языка засели в памяти зазубренным, ржавым неизвлекаемым гвоздем до сих пор. Историю ты вроде и сам знал на «ять», но на пляж, позагорать с такими же бедолагами, как ты, готовимшимися к своим поступлениям, все равно ходил с учебниками и книгами. Со стороны это выглядело гротескно: компания из пяти-шести здоровенных парней и девочек с сиськами третьего размера приходила утром на залитый солнцем пляж. А потом, вместо того чтобы хлебать пиво или действием приближать неотвратимо грядущую сексуальную революцию, они замороженно утыкались в учебники и тренировались прятать «шпоры» в узкие полоски ткани на мощных чреслах и гранитных грудях.
 - Я теперь Иртыш не переплыву… Меня голова на дно утянет… - Скулил спортсмен Борька, поступающий в медицинский институт. – Этот справочник по хирургии, как чугунная болванка…
 - Да, у меня тоже центр тяжести сместился, судя по всему… - Критично ощупывала Танька Илизарова свою роскошную, тяжелую грудь, а потом - перегруженую физикой голову с великолепной длинной косой, предметом зависти всей школы. - Хоть косу отстригай для балансировки…
 Все сразу отвлекались от учебников, внимательно следя за манипуляциями с потрясающими сферами.
 Миниатюрная и сексуально образованная Наташа Мошкина завистливо шипела в сторону рослой, за метр восемьдесят, Илизаровой:
 - Да, подруга, что ни говори, но маленькие женщины созданы для любви, а большие - для баскетбола…
 Ты пытался отвлечься, разглядывая вблизи богатство Танькиных грудей, но основной инстинкт даже не шелохнулся.
 - Вы, медики, скажите Христа ради, эта учебная импотенция, она навсегда или пройдет? Танечка, ну куда это годно, я на тебя пялюсь, и хоть бы хны…
 - А это, мой юный друг, зависит от результата. Если поступишь, то пройдет. А если нет, то даже если пройдет, то не понадобится. Неудачникам потенция не нужна. Все равно никто не даст. Разве что какая-нибудь Маня Флягина после десятого аборта… Учи, и хватит на меня глаза таращить! Ты на моем купальнике дыру протрешь или еще чего похуже. Имей в виду, выкормыш капитализма, я, как, марксист-материалист, категорически против телепортической дефлорации.
 - Бе-бе. Не больно-то и надо. Иди к своим инфузориям в туфельках…
 После чего ты получал от нее щелчок по носу, а от ревнивой Мошкиной - резиновым тапком по заднице. Вяло перелистывал очередную страницу учебного материала, и вы все вместе шли искупаться, чтобы набраться бодрости для следующего рывка к знаниям. Тоска.
 Перед самым началом экзаменов выжатая как лимон в слесарных тисках маман уезжала по путевке на курорт. Для контроля над ситуацией с Севера прибыл папа, взяв часть отпуска. Первым экзаменом шла профильная история. Психологический накал достиг пика, учеба надоела. Папа настойчиво предлагал все-таки пойти в ассенизаторы и поехать к нему на Север, там хоть деньги платят неплохие. В последний день перед экзаменом ты плюнул на все, и вы выпили вина. Потом папа включил телевизор, который в то время показывал только три канала и полдня вообще ничего не транслировал. Вечером шел этот новый, отличный фильм «Формула любви» про графа Калиостро с песенкой «Ун моменто». Вы от души нахохотались, и ты хорошо выспался.
 Утро. Пасмурно. Напряженная, в слезах абитура. Суровые, как прокуроры, преподаватели. Над огромным крыльцом института все поступающие отчетливо видят огнем горящую надпись из Дантова ада, про «оставь надежду…» Дьяволы в обличии военкома и вербовщиков в разнорабочие уже наточили вилы и слетелись по ваши грешные души, приготовившись собрать щедрый урожай.
 Видимо, Господь умеет ценить честные намерения. Выпал самый лучший билет, про войну 1812 года и экономику России перед первой мировой.
 Экзаменационная комиссия не понимала, как быть в этой ситуации. Ты знал по именам всех коней маршалов Наполеона, копировал рисунки Фабера дю Фора и детально проанализировал эффективный расход боеприпасов под Березино. Остановить тебя, как и крах Наполеона, было невозможно. Над столами экзекуторов столбом стоял пороховой дым. Пожилая породистая женщина с манерами графини из «Пиковой Дамы» громко взмолилась:
 - О, Господи, скажите кто-нибудь этому кавалергарду, что война уже закончилась. И что мы победили.
 - Да?! Не может быть!
 - Фамилия?
 - Чья?
 - Твоя, твою налево…
 - Раздаев…
 - Кто?! Это случайно не Юры с Ниной сын?
 - Уи, мадам, же сьуи…
 - Пошел вон. Предупреждать же надо заранее, столько времени на тебя угробили…
 Дома ты спросил:
 - Папа, а кто эта Королева Виктория с диким кандибобером на голове, ей лет двести?.. Тебе привет, кстати.
 - Александровна?
 - Ага. Сказала, что мой ответ лучше современных диссертаций.
 - Ну, хана тебе, вешайся. Поступить ты вроде поступил… Но, значит, залупился основательно, а планки она не опускает. Я за один год с ней, когда учился, чуть не сдурел. Все правительство Столыпина пришлось выучить по фамилиям, департаментам и функционалу. Казимира нашего, прадеда твоего, там и нашел… Адская тетка из царского режима. Знает и помнит все, как слон. Не проведешь. И не пытайся. Да как она еще жива-то… ей при мне под семьдесят было.
 Вторым шло сочинение. Хромали знаки препинания, с правописанием вроде было все в порядке. Папа сказал:
 - Главное, пиши коротко. Чтобы в предложении не больше четырех-пяти слов. Как Хемингуэй. Коротко и простыми словами. Чтобы не оставить себе шанса на ошибку.
 - Сокращу до трех, вместе с предлогом…
 - Пробуй. Вырабатывай стиль.
 В единственном предложении из сочинения на шестнадцати страницах, где оказалось целых шесть слов, ты неправильно поставил запятую. Но и четверка за сочинение - это была победа. Все в основном сыпались именно на сочинении.
 Устный экзамен по русскому и литературе прошел без проблем. Сотни прочитанных книг материализовались в твердую пятерку, подтвердив правило перехода количества в качество.
 Последним шел английский. Англоязычный отец накидал тебе десяток очерков по требуемым темам, каждый из которых даже на русском языке годился для полноценной курсовой работы. Новеллы о Ричарде Третьем, бомбежке Ковентри и побратимстве этого английского города с Волгоградом, о высадке в Нормандии и атлантических конвоях были отрепетированы перед зеркалом. Они рвались из тебя в безупречном произношении, собезьянниченном у папы и американцев, с которыми тебе довелось общаться в процессе их пребывания на стройке нефтехима.
 Билет ты вытягивал, не скрывая презрения перед последней помехой на пути к Олимпу. Даже не взглянув на него, прошествовал на свое место. И только там окоченел от разочарования. Выпала тема «Времена года». Из начальной школы. Про снег и дождь. Тема, которую даже врожденные имбецилы рассказывали без запинки. Молоть эту чушь было свыше человеческих сил. Ты поднял руку и заявил о намерении отвечать без подготовки. Решил спасти смертную скуку переводом в шутку.
 Учась в детстве в музыкальной школе, ты запомнил, что произведения «Времена года», кроме как у Чайковского, были еще у пяти или шести композиторов: Вивальди, Гайдн, Феликс Яновский, Хабибулла Рахимов и кто-то еще отметились на этом беспроигрышном направлении. Ты начал обстоятельно рассказывать о музыкальных традициях русских, немцев, итальянцев и поляков, о разнице в климате этих стран, и как это повлияло на оранжировку и инструментальные партитуры. Двое преподавателей среднего возраста и ума отупленно молчали, а потом заявили, что экзамен провален. По их мнению, абитуриент несет полную ахинею на ужасном, недоанглийском языке и совсем не по теме. Все другие ученые лица были увлеченно заняты истреблением прочих прорвавшихся к последнему рубежу камикадзе. То там, то тут через аудиторию чертил свой скорбный путь чей-то дымный шлейф.
 - Да ведь я же просто пошутил! Вы что! - Завопил сбитый летчик. - А язык у меня с американским акцентом, с бруклинским, твердым «r»!
 - Чего? Вас силой выводить, что ли? Что неясно?
 Голова мгновенно вскипела, и ты обрушил в пространство чудовищную матерщину на отборном немецком, с баварским диалектом. Так поступал папа, когда его внезапно настигала острая мелкая дрянь, вроде прищемленного пальца, дебила-комсорга или обоссаных тещиной собакой брюк на стуле. Твоя память сработала безупречно.
 Аудитория мгновенно затихла. Старший в комиссии, пожилой мужик семитской внешности вздрогнул, пригнулся и с изумлением повернул голову в твою сторону.
 - Вы чего, молодой человек… Вы хоть понимаете, что говорите?
 Молодой человек хорошо понимал и уточнил, что надо «шнеллер шиссн дас цвай швайне думкопф». Те сидели, открыв рот.
 - Что не так? Объясните. Семит говорил по-русски.
 - Что, что… Мы не смогли посчитать, сколько времен года в наличии… Выходит, что у меня было всего три, потому что все лето я угробил на подготовку к поступлению. Теперь еще два года вообще не будет никаких времен, кроме времени «хаки». А потом я пойду в ассенизаторы, и у меня будет сплошной сезон «шит-шайза» на любом языке до могилы. Хотя, говорят, деньги не пахнут. «Спасибо за внимание. Аплодисментов не надо, лучше наличными», как говорят у нас в Бруклине. А мог бы учиться на истфаке. - Объяснил ты Исшедшему из Египта на сносном английском. - Гибен зи мир битте «машин гевер», герр официер… Ихь хабе айне бефель нихт капитулирен.- Дальше снова снесло на немецкий. В глазах стояли крупные, злые слезы.
 - Вы по-немецки тоже говорите?
 - Нет, я и по-английски притворяюсь…
 - Вы знаете, я молодым попал в фашистский концлагерь. Повезло выжить. Так, как вы, там матерились только отпетые эсэсовцы.
 - Мне папа то же самое говорил…
 - Михаил Моисеевич, он тут не по теме какую-то ерундру, про какого-то Хабибуллу рассказывал с ужасным призношением и без грамматики! Одна фразеология! «Герундии» и «инфинитивы» вообще не признает… - Заверещали «думкопфы».
 - Во дела. Пересдайте экзамен точно по теме. Прямо сейчас, без подготовки. Сможете?
 - Им?
 - Мне.
 - Смогу.
 Пересдал.
 Теперь сомнений не оставалось. Но фактор неожиданно прилетевшего в лоб дерьма прочно вошел в твою жизнь.
 В день своего рождения ты вместе с толпой абитуриентов пришел искать свою фамилию в списках поступивших в институт. Это был самый лучший день рождения в твоей жизни. Много было хороших, добрых, славных. Но этот остался лучшим, победным днем.
 Абдулов с Фарадой выводили под мандолину над зарослями свое бессвязное: «Уно уно уно ун моменто…» Иностранцы, жулики, что возьмешь…

99
Великая Россия.

Почти весь путь по Атлантике штормило, и позеленел весь пароход. Морская болезнь охватила пилигримов, и поесть было невозможно. Хорошо и бодро чувствовал себя только Федор, уминая за всю семью. Шли долгим путем, обходя морские маршруты войны, чтобы не наткнуться на мину. Много осталось болтаться во всех океанах этих мин. Время от времени происходили трагедии. Мертвые еще хватали живых и утаскивали за собой в могилы.
 На пятый день вроде полегчало, можно было есть и осознанно подышать воздухом океана. Пароход был бывший военный транспорт, много лет бороздивший моря. Народу на нем было битком, очередной Ковчег вез Божью тварь к новым берегам. Стали больше бывать на верхней палубе. Федор рассказывал Юре и Саше про пароходы, показывал на деле, что где у корабля важное и интересное. Так и дошли до Америки.
 В ночь перед самым прибытием Юра первый раз смог нормально уснуть, провалившись в густой, вязкий сон. Он не понял, как оказался лежащим между двух черных, глубоких грядок на пашне. Ему было снова лет пять, и он не удивился. Обнаружив себя среди длинных земляных бугров, Юра стал перелазить через них, чтобы вылезти из пашни. Но земляная гряда уходила вверх, он скатывался по ней и тут же оказывался на другой, появившейся снизу. Она тут же начинала подниматься, пока он не падал с нее на ту, первую. А первая, пройдя круг сверху вниз, снова выходила снизу. Юра недоумевал, как тут быть. Вдруг он заметил, что это вовсе не грядки, а толстые, скрипучие кожаные рукава, как шланги, поэтому так скользко. Раздался мертвый, механический смех. Юра встрепенулся и отчетливо увидел, что он барахтается между скрещенных рук гигантской фигуры. Грядки или шланги - это рукава кожаной эсэсовской шинели, одетый в которую стоит Сатана и играет им в сложенных на груди руках, смеясь над его беспомощностью. Это был Сатана, а не Отто и не негр. Этот был самый настоящий. Юру сковал абсолютный, непреодолимый страх и паралич воли. Под мертвый смех мальчик проснулся.
 Когда он вышел на палубу, родители с братом и бабушка уже стояли наверху.
 Манхэттэн вырастал из океана невероятными небоскребами. Екатерина Эберт усмехнулась:
 - Казимиру, деду твоему, предлагали ехать в Америку, там работать инженером. Но он был так увлечен Россией, так верил в нее… Теперь тебе все-таки придется учить английский язык. Будешь ты полиглот, Юрочка. Четвертый язык осваивать…
 - Сама ты, бабуля, троглотид. - Прижавшись к бабушке пробурчал еще желто-зеленый от качки и жуткого сна Юра. Ему было до лампочки, на каком языке разговаривать. Он понимал уже любой. - Я тоже в Россию верю. Наташка Коверда так и говорила на прощание, что рано или поздно бесы сгинут, и мы все вернемся.
 Екатерина с Федором скептически переглянулись и ничего не ответили. Буквально пару лет назад Сталин, исполненный азиатского коварства и подлости, бросил клич на весь мир. Он обратился ко всем русским эмигрантам: «Братья и сестры! Страна в руинах. Забудем старые обиды. Мы нужны друг другу. Сплотимся ради Отечества! Возвращайтесь, нам нужны ваши знания и любовь к Родине». На волне сочувствия и сострадания к Отечеству, вынесшему ужасающую войну с фашизмом, очень многие белоэмигранты вернулись вместе с семьями. Мстительный людоед уничтожил практически всех, поверивших в примирение. С той поры доверия к Советам уже не было. Но не было и надежды на перемены в России. Диктатура коммунистов усилилась и охватила пол-Европы. Западный мир вдруг понял, что он оказался перед реальной угрозой торжества социалистических сил. Победу над Гитлером коммунисты полностью приписали себе. Они основали целую науку о руководящей и направляющей роли коммунистической партии в Великой Отечественной войне. Все лавры оставались коммунистам, народ фигурировал в роли радостно идущего на убой стада. Массовостью потерь стали гордиться и сделали жертвы непременным атрибутом успеха. Никто не привлек к ответственности эту диктатуру, победителя - не судят. Советская трагедия превращалась в бесконечный фарс, за которым правды уже не сыскать никогда.
 По отношению к Европе в очередной раз оправдала себя уркаганская поговорка, которую смело можно было применить после 1945 года: «Жадность фраера сгубила». Дозаигрывались с Гитлером, получили погром, а после себе на шею, - американцев и коммунистов.
 Русская община и Толстовский фонд Нью-Йорка не в первый раз принимали к себе новых людей. Все было отработано, дружелюбно и по-деловому. Федор устроился на хорошо оплачиваемую работу, на подъемном кране в порту. Екатерину, прознав о ее царском ремесле, забрали работать в костюмерную и декораторскую службу Бродвейского мюзик-холла. Таких мастеров было очень мало даже в Америке. Надежда шла как подмастерье. Дети пошли в американскую школу и в русское православное училище им. Св. Иоасафа при Бруклинской Святотроицкой церкви. Раздаев с семьей поселились на Гленмор-Авеню, 522, снимая второй этаж у руского эмигранта Ивана Великого. На маленьком заднем дворе у хозяина был небольшой огород, где росли петрушка и укроп, самые простые и полезные травы на свете. Теснота не мешала, взрослые редко бывали дома из-за удаленности работы, а дети умели сами организовать свою жизнь.
 При оформлении американских паспортов снова произошел лингвистический казус.
 - Йурии Раздайэфф? Как верно записать этот кич, мэм? – Чиновник, добродушный человек средних лет, набил себе оскомину за последние годы с этими безумными фамилиями и именами со всего света. Под конец рабочего дня он уже старался все переводить в шутку, чтобы не озвереть.
 Надежда растерялась, пытаясь объяснить, как писать имя «Юрий». Но Екатерина, помнившая английский с детства, нашла выход:
 - В англоязычном мире это имя Святого Джорджа, Георга. У русских - это Юра, Егор, Георгий - Победоносец, Жора… Пишите, что удобнее, что привычнее в Америке. Мы здесь первый раз, сэр. И, ради Бога, в фамилии пишите твердое «В», а не двойное «Ф»…
 Из кабинета веселого чиновника Нью-Йорка урожденный Юрий Анатольевич Булатов вышел Джорджем Федоровичем Раздаевым. От него изначального ничего не осталось.
 В русском квартале Бруклина был удивительный мир смешения прошлого дворянской России и современной, стремительно развивающейся Америки. Уникальное соединение культур и объективной реальности воспитывало необычных людей. Растущая молодежь быстро американизировалась. Однако под управлением настоятеля «Холли Тринити» отца Александра и трех-четырех старых, грозных белогвардейцев наша община твердо стояла на своей русской исключительности. В духовном училище все совершенно добровольно и усердно впитывали русские православные традиции, проводили церковные службы, пели в хоре, организовывали театральную самодеятельность. Старались в своей среде общаться только на русском, классическом языке начала века. Русскому языку и русской культуре, музыке, поэзии уделяли внимания не меньше, чем спорту, который был хорошо развит в системе школьного образования США. В Юриной школе были секции танцев, бокса, гребли, бассейн и знаменитая на весь Нью- Йорк секция легкой атлетики. Большинство американцев ходили заниматься танцами и плаванием, многие ходили в академию тенниса. На бокс пошли из Юриного класса только он - русский, негр и еврей. Еврей тоже был из русских. Негр был американский. Они ходили и на легкую атлетику, а летом на греблю. Видимо, генетика, настроенная на выживание, руководила выбором.
 Март пятьдесят третьего года запомнился известием о смерти Сталина. Эмигранты шумно обсуждали возможные перемены, припоминали свои счеты с большевиками. Хозяйка русского кафе вывесила объявление: «Сталин сдох. Борщ бесплатно!»
 Федор особенно радовался, прямо злобной радостью, говоря, что Сталин загубил на юге всю его родню. Он об этом узнал еще в Германии, от своих дружков-абреков, те как-то разнюхали через советскую зону.
 - Об одном жалею, не пустил я крови коммунистам. Честно ведь служил матросом, в плен попал с потопленного корабля, весь в осколках… Моих всех куда-то угнали…
 Надежда плакала, вспоминая свою разрушенную жизнь, первого мужа и все ужасы, через которые им пришлось пройти. Во всем винили Сталина. Но мудрая Екатерина была очень сдерженна в своих чаяниях:
 - Не думайте, что будут перемены. Большевикам не в первый раз власть делить. Сейчас они в Кремле друг друга перегрызут, и новый упырь править будет. Сталин изверг, конечно. Но всю кровь лили холуи, которые любой ценой держались за свои сытые места около него. Они его пугали врагами и изменами. А он, больной параноик, рад был верить. И никогда этому конца не будет теперь. Никогда. Такова у них система, что все от одного человека, от вождя зависит. Партийная экономика, партийной стала и вся жизнь. Этого человека и упекут в такой кокон, из которого он не вылезет, лишь бы ближний круг был его защитой и опорой. Так и царя сгубили, в конце концов. А этому советскому отрепью совсем мало надо. Не ждать нам хорошего при нашей жизни. Царство Божие, оно и не от мира сего…
 Летом пятьдесят третьего в Нью-Йорк приехали на каникулы дети и внуки русских белогвардейцев, осевших в Южной Америке, Уругвае, Бразилии, Колумбии, Венесуэле. Они ездили друг к другу много лет, специально для поддержания связей, для неразрывности дружбы поколений и практики правильного русского языка.
 Много рассказывали друг другу о том, как их отцам пришлось принимать участие в гражданских войнах уже в этих странах. Как много интересного есть в джунглях, где полно настоящих индейцев и диких зверей. И всегда было много разговоров о России. Собирались вечерами в зале училища и взрослые, и дети, зал был битком.
 Юра смотрел, слушал и удивлялся. Все эти интересные, очень хорошие люди не могли договориться между собой даже сейчас. При их высочайшей культуре, образованности, несомненной доблести они оставались, даже спустя сорок лет, во втором и третьем поколении, в плену сословных границ. Особенно когда речь заходила о причинах русской трагедии. Потомки старых аристократов замыкались, напускали на себя гордости, во всем винили евреев и предателей-союзников.
 Володя Анненский, замечательный парень, отличный спортсмен, сразу становился, как надутый индюк:
 - Не вам нас судить. За нами триста лет истории, мы были опорой трона! Мужичье овчинное нам не указ. На то он и мужик, чтобы терпеть и молчать. И молчали бы, кабы не жиды пархатые, царем милованные. Поляки-иуды, союзники-предатели, они все вместе сговорились Россию загубить.
 Юра, знавший к своим тринадцати годам цену и евреям, и полякам, и русским, и неграм с немцами, откровенно смеялся над потомком старых аристократов.
 - Вы, Владимир Дмитриевич, изволите верхоглядствовать. Сколько я лично знал евреев, поляков и даже немцев, среди них готовых Иуд не встречал. Наоборот, самый последний мерзавец фашистский, и самый настоящий еврей еврейский вместе с поляком друг против друга до последнего на своем стояли… Нет уж, человек таков, каким вы ему позволяете быть. Сословием и национальностью в моральные категории не запишешься.
 - Да вы как смеете мне так говорить, Раздаев! Вы, чья фамилия претерпела такую массу изменений и совсем даже не являлась фамилией, близкой к трону!
 - Да потому и смею, уважаемый, что точно знаю: ни евреи, ни немцы не смогли бы эту революцию провернуть, если бы власть опиралась не на сотню-другую выродившихся аристократов, а на всех людей, кого облагодетельствовал Царь, раздав землю и отменив крепостничество. Вот вы и сейчас не можете со мной говорить, как с равным, а мы с вами в эмиграции, в Америке. Представляю, что было, когда ваш дедушка стоял у трона …
 - Вам этого представить не дано! Ваши предки были лишь мастерами, мелкими служащими дворянами, которые и понятия не имели о том, как управлять Империей. Ваш клуб «Золотая нить» никогда не был царским клубом, его Император посетил всего лишь два раза в жизни. Зато там привечали инородцев, иностранцев, к коим и принадлежал ваш Эберт!
 - Как с вами можно обсуждать серьезные вопросы, если вы до сих пор не понимаете, что высокое сословное происхождение не является аргументом в поисках истины. И заметьте, вы, а не я, дворянский полукровка, постояно сбиваетесь на плохо прикрытое хамство. Все-таки в революции был один весомый плюс. Она уничтожила всю эту вашу осточертевшую аристократию. Если вы мне, другу и собеседнику, умудряетесь встать поперек горла за четверть часа, то неудивительно, как вы всем надоели своим чванством за триста лет...
 - Рурчик, ты прости меня, собаку… Прямо как бес вселяется, Господи помилуй, как на эту тему заговорим. Все, я лучше заткнусь… Родину потеряли, а так и всех друзей порастеряем. Тьфу, нелегкая… - Анненский пришел в себя и обнял Раздаева, еще раз извинившись. - Давай лучше я тебе стихи почитаю, мы с Костей Федоровым сочинили недавно, хочешь, Рурчик? Или пойдем на корт, я тебя в теннис научу играть. Уперся в свой дурацкий бокс… Бокс - это спорт бедных! А теннис - игра аристократов. Лев Толстой, например, тоже любил играть.
 Рур дразнил Володю, комично копируя офицерскую походку с придерживанием сабли на боку. Он изображал, как белый офицер старался не уронить фасон, в то время как его уже повесил большевик. Потом все помирились и читали вслух вариант гимна училища, который сочиняли по поручению настоятеля. В теннис Рур играть так и не захотел.
 Взрослые грустно посмеивались, слушая подобные перебранки. Зачастую устами младенцев глаголила истина.
 Анненский-отец говорил Федорову, настоятелю «Тринити»:
 - Я совсем уже не помню те старые времена. Но наши мальчики, наверное, правы. Чем более образованны, культурны и обеспечены люди, тем менее они склонны к единению. Слишком в них всего много, всего хватает самому от себя. И наоборот, всякая сволочь всегда тяготеет к единению. Они просто не умеют жить вне своей подлой шайки. Ни есть, ни спать, ни размножаться. У них импотенция наступает, если они женщину бандой не изнасилуют. Свора собачья, да и только. Однако же передавили всех поодиночке.
 - Боюсь, тут дело не столько в избытке культуры, сколько в ее однобокости. Слишком много светского, прелестного было в нашей элите. Это давало повод для гордости, ревности, обоснованных амбиций. А суть-то культуры все-таки в другом. Культура - это в первую очередь искусство самоограничения. Этому христианство учило напрямую. В этом суть культуры - в истинной религиозности. А в религиозности суть - смирение. Что в христианстве, что в исламе… Смирять себя надо, а не впадать в гордость. Потому что все, что ты имеешь, - это милость Божия, а не твоя заслуга. Конечно, молодец, что не оплошал, когда надо было, - но и не более. Любая гордость - от лукавого. Любая, Митенька, даже обоснованная. Да что я говорю, у нас и высший клир православный совсем распустился перед смутой. И вот сидим теперь «На реках Вавилонских, и плачем, вспоминая былую славу»… Даже церковь русская, православная, и та в расколе! Ох, врата адовы одолевают!
 Федоров-старший отправил Рура и своего сына Костю узнать, готов ли общий ужин. Все переместились в трапезную, где был накрыт русский стол, согласно старых традиций. «Латинские» русские всегда были в восторге от трапез и сожалели, что у них, в Южной Америке, местная кухня вытеснила из рациона русские продукты и блюда. В США, где и без белогвардейцев русских было пруд пруди, с настоящей русской кухней было попроще. Даже сами готовили анисовую водку и настойки с наливками. Особенно хорошо у Федорова выходила рябина на коньяке. Северные травы и ягоды, такие же как и в России, в Америке росли в изобилии. А рябину прозвали в Штатах «Сибирским виноградом» после того, как русские эмигранты распространили среди своих американских друзей рябиновые наливки и настойки, ставшие очень популярными.
 - Благословен Господь, дающий нам хлеб от земли…
 Короткая молитва перед едой всегда улучшала аппетит и качество пищи. Это несомненное маленькое чудо Рур распознал сразу, еще в раннем детстве. Когда вообще выпадала возможность что-то съесть и помолиться перед этим. Бабушка и мама научили его простым и маленьким молитвам с младенчества, и он жил с ними, как само собой разумеющееся.
 За столом беседы продолжилась. Офицер, капитан американской морской пехоты Геннадий Волобоев, рассказывал, как ему довелось встретиться с соотечественниками в Германии при окончании войны. Он воевал против фашистов и дошел до Эльбы, где состоялась историческая встреча двух фронтов союзников. Волобоев был высокий, ушастый, симпатичный человек, бежавший из России в Китай в Гражданскую. Он рассказывал, с каким изумлением смотрели советские солдаты вокруг себя в Германии, как многого они были лишены в России из совсем обыденных вещей и явлений.
 - Для народа там в лучшую сторону ничего не поменялось. Как были голытьба, так еще хуже стало. А в этом корень всех бед. Слишком большая разница у нас в России была между сословиями и их образом жизни. Менялось, конечно, народ богател. Но бес в детелях, как всегда. Слишком глаза кололи дворцы и хижины, слишком большая пропасть между ними лежала. Находился я в сапогах по фронтам, уж мне поверьте. Может, Господь от смерти уберег только для того, чтобы я вам правду свою рассказал. Да, богател мужик. Но недобогател ведь! А у него под носом барин в хоромах живет, всех девок на селе перепортил, кто барину богатому откажет? Знавал я одного, дружок мой, капитан Зенков. Лучший офицер в нашей дивизии. Рота была у него интересная. Порядки у него заведены особенные. Людей не мордовал, не запугивал, муштрой тупой не изводил. У него все солдаты, что огурцы в банке, как на подбор сытые, крепкие, чистые, умелые. Как ни посмотришь - все отдыхают. На всех учениях и смотрах давал высыпаться и поесть сверх нормы, тогда как другие за четыре часа до подъема свои роты выгоняли в поле и мучили до последнего. А как до дела дойдет - у всех провал, а у него и стрельба, и штыковая, и марш, и гимнастика - лучше всех. Ни мордобоя, ни дуэлей. Да и богат был, жалованье офицерское даже получать не трудился. С ленцой, вальяжен, кофе ему везде подай, хоть тресни, а во всем лучший, и рота его самая удачливая. Не пил сверх меры, и в карты с нами не садился. В мяч любил играть. Команды из солдат всегда собирал и учил правилам, а потом с ними наравне толкался и дрался в регби. А коли ему доставалось, то не ругался даже за синяк, не важничал. Уважали его очень за командирское умение. Завидовали многие. …Так выяснилось, что мой друг Зенков девок малолетних портил, везде, где его часть стояла. Возьмет в услужение, а через месяца два отошлет обратно, с подарками, да с деньгами. И девки вроде не против, а молва пошла, да ненависть к нему возникла. А офицер был - вот бы таких поболее! Воевал на Германской, как бог Марс. И везло! Один раз ему только осколок в задницу прилетел. Вот где смеху было! Все сетовали, что не хрен ему оторвало. А как смута пошла, поехал к себе проверить имение, да и пропал. Удавили небось свои же мужики… Я к чему говорю. Уж если лучшие из лучших наших распущенны были и пользовались своим превосходством для утоления плоти ненасытной, то куда уж другие-то заходили! А это глаза колет, в душу лезет. Конечно, без войны той проклятой все бы обошлось без революции. Ну а как пошло полыхать, так народ все свои обиды вспомнил, потому что появилась возможность отмстить. За красными и пошли. На слабое место верно они надавили, на несправедливость вековую. Это все ерунда, что большевики зверством победили, террором. У них, конечно, маньяков и психопатов много было. Но вы, юноши, не думайте, что мы в белых перчатках «мерси-пардоны» разводили. На войне людей не бывает. Война - это не для людей. Без морфия много не навоюешь, привыкаешь к нему, истощение… Я после много лет отвыкал, мучился. На войне все звери. После боя у людей лиц нет, другое что-то совсем, не лицо… Там штыком надо в пузо, в глаз, упавшего - добить, расстрелять без жалости. Потому что недобитый, он тебе в спину выстрелит непременно. Я вот почему живой? Всегда добивал… И наших, и немцев. Кого еще придется, не знаю. Я до сих пор не в отставке. В Корею может еще советником отправят. Меня, русского, всегда в самое пекло… Отмолите меня, грешного? А? То-то же...
 Глядя на этого подвыпившего добродушного джентельмена, трудно было представить его в пыли и крови, убийцей и изгнанником. Но он говорил правду, никак не умягченную, настоящую, как старые народные сказки.
 Попадья, жена отца Александра, ласково дернула американского офицера за ухо, села за фортепиано и стала играть романс Жемчужникова «Журавли». Волобоев складно запел, хорошо попадая в музыку:
 Здесь, под небом чужим, я как гость нежеланный.
 Слышу крик журавлей из неясной дали…
 Из какого же вы, неприветного края,
 Прилетели сюда, на ночлег, журавли?
 Трапеза неспешно шла под сгущающиеся сумерки субтропиков.
 Старший Анненский с Федоровым пошли на террасу, за ними увязались Рур с Костей и Володя. Прекрасная погода, морской воздух Нью-Йорка, ясное звездное небо, интересное общество и серьезные разговоры, в которых дети участвовали наравне со взрослыми, создавали приятную обстановку воли и значимости. Дмитрий Анненский закурил.
 - Да, старик говорит верно. Стоит добавить еще очень быструю массовую грамотность в неподготовленной среде городского населения Империи. Раньше дворянин полуграмотый поедет в Европу учиться, а вернется оттуда законченным скоморохом. Хоть бубенчики ему вешай да на ярмарку, народ веселить. Все ему в России не так: ни кафтан, ни сбитень, ни каравай. И Богу не так молимся, и в банях срамота. Начитается Вольтера и ну блажить да кривляться, словами непонятными сыпать. Ничему не выучился, а гонору - на десятерых хватит. Ну, да десяток ряженых вреда много не принесет. А вот как миллионы читать научились, за сорок лет сразу, в глупые головы простые рецепты счастья и полились. А простые рецепты - они жульнические. Все отнять да поделить. Экспроприация. Просто? Эффективно? Конечно. А потом - хоть потоп. Нет, чтобы сначала подготовить наш народ, книжки про религию, про историю издавать… Сразу эту заразу модную давай нам переводить, Маркса, Вольтера, Энгельса, Каутского, сволочь всякую масонскую. Библию толком не прочитали, а бесовскую литературу на народ высыпали. А народ в слово печатное свято верил, как в слово Евангелия. Где еще наш человек книгу видел раньше? Правильно, только у батюшки, в церкви, единственную книгу - Библию. А чаще - вообще краткий катехизис. Для народа любая книга святая была. Он их в глаза не видел, кроме как в церкви. Отец Александр, Библию ведь не издавали для массового чтения! Считалось, что и так наш народ Христолюбец! …Знаете ведь, что прапрапрадед наш дружен был с Государем Александром Первым, Победителем Зверя. Так вот, когда Бонапарт перешел Неман, и вся Европа на нас двинулась, то мы не знали, куда войска пойдут, на Петербург или на Москву. В Петербурге паника начиналась, многие уезжали. Вот Государь и заехал к пращуру моему, поговорить. И видит, Аннеский сидит в халате, пьет сидр и трубку курит, спокойно так, на веранде своей у Финского залива. «Ты спокоен так, друг?» - спрашивает Александр Павлович. «А чего мне бояться? На все воля Божья. Уповаю на Него, и нога моя не преткнется», - отвечает пращур. Государь восхитился выдержкой и спаршивает, как так ты хорошо Святое Писание цитируешь. Предок и говорит, что «Библию люблю читать больше других книг, в ней вся мудрость и начало книжное. И молюсь по ней, как в псалмах. Потому и не убоюсь врага никакого». «Так дай мне свою Библию, я вместе с тобой помолиться хочу о спасении Отечества от нашествия Антихриста». - Попросил предка Император. «А вот, сзади тебя, в шкафу, возьми». Государь фолиант вытащил и удивился: «Так ты по-французски молишься? Библия у тебя на французском языке». А предок ему и высказал, что на русском языке Библия в России не издается, так как шрифтов нет, и в издательстве переводов не имеется. Государь был крайне удивлен и обескуражен этим открытием. Ему было очень неловко попасть в такое глупое положение, так как он сам себя выдал, что Библию не читает и плохо знает состояние книжных дел в Империи. Только уже после войны он дал Синоду специальное поручение. …Вот такая катавасия. Не зря граф Толстой нас в неприглядном свете изображал, заслуженно. Его этот бес картавый, Ульянов-Ленин, верно прозвал «Зеркалом русской революции». Зеркало, оно ведь такое, оно отражает, а не соображает…
 По звездному небу скользил вверх, набирая высоту, пассажирский самолет, вылетевший из аэропорта Нью-Йорка. Он красиво моргал сигнальными огоньками и гудел четырьмя мощными моторами. Американцы летели на свои каникулы. Федоров перекрестил взлетающий самолет и прошептал вслед:
 - Спаси, Господи, люди Твоя…
 Младший Анненский удивленно воскликнул:
 - Дядя Саша, так там же американцы, а вы - православный священник, русский! Что толку за них молиться? Они православия не понимают, без толку с ними разговаривать, я много раз пробовал.
 - Ну ты сбрякал, Володя… Все люди - Божьи. Раз Богу угодно множество людей, цветов кожи, религий… На то Его воля. Запомни ты раз и навсегда, миром правит Бог. Не масоны, не сионисты, а Бог. Не спорь с человеком о его религии. Не надо. Свою разумей, а чужую - уважай. Учу вас смирению, учу, а вы все в драку готовы. Вон, мы додрались, теперь на задворках всего мира мыкаемся…
 В это время на веранду с сигарой и рюмкой рябиновки вышел Волобоев. Он услышал про «додрались» и усмехнулся:
 - Да в том и беда, что как раз недодрались, отец Александр! Не договорились между собой, не объединились и недодрались! Некого винить, кроме себя самих. Революция - это свидетельство того, что наша власть не исполнила своего назначения. Так было у французов. Так и у нас. Слишком распустились. Потеряли здоровый боевой инстинкт. А то, что потом со страной натворили большевики, уж мне поверьте, долго будет восприниматься, как мудрость, великие подвиги и расцвет. Как вся история с Наполеоном во Франции. Страну привел к полному краху, поражению, оккупации, а до сих пор считают его наипервейшим французом, коим он отродясь не был, этот островитянин корсиканский. Советская чертовщина рухнет. Не сегодня, значит, завтра. Если не завтра, значит, послезавтра. И будет бардак, как у наших друзей в Уругвае. Даже хуже. А народу вспомнить уже будет нечего, кроме советского периода, при котором было людоедство и тирания, но не было бардака и анархии. И рабы взвоют: «Ах, как хорошо было в пещере Полифема! Ах, зачем мы вышли из Египта!» Ребята! Не мы первые, не мы последние, с кем эта старая история приключается. Вот посмотрите. Фашизм уложился в тринадцать лет и рухнул вместе с Германией. Все произошло быстро, на глазах одного поколения, трагедия осталась трагедией и завершилась страшнейшим в истории избиением немецкого народа. Которое он, разумеется, заслужил. Но все закончилось, Аденауэр покаялся. Все в норму приходит худо-бедно. А в России все затянулось. Никто уже не помнит, какую страну мы потеряли. Третье советское поколение народилось. Никто не знаеет другого устройства жизни, кроме советского. Фарс проклятый сменил страшную трагедию нашего народа. Черт лежит в пирамиде на Красной площади, возле «Василия Блаженного». На месте Храма Христа-Спасителя комсомольцы блудливые в бассейне плещутся. Как в прибаутке детской: «Черти в озере купались, черти жопами толкались»… Долго еще добра не будет. Долго. Где коммунисты правили, там сто лет траве не расти.
 - Дядя Гена, мне вот бабушка тоже все время говорит, что мы жили в сказочной стране. Что всего много, дешево, красиво, сытно, летом - жара, на лошадях ездить можно везде, купаться в реках и прудах. Зимой - снег, санки и коньки. Прямо как в Америке здесь. Только еще вольней и интересней. Тут коней нет, я брата в младший класс каждый день на велосипеде вожу, по десять километров накручиваю. А в России мы бы на лошадях скакали. И еще бабушка говорит, что до революции год от года все лучше становилось. Я не понимаю почти. – Рур всегда расспрашивал всех, кого только можно, о прошлой России. Настоящий белогвардеец был ему очень интересен. - Но ведь все равно, и сейчас Россия – великая. Все говорят, что именно мы войну с Гитлером выиграли. В школе учтителя на меня показывают, вот он, настоящий русский, из СССР, той страны, которая мир спасла. Что хоть в России и коммунисты, но именно России спасибо за победу над Гитлером. Что Россия больше всех воевала и людей там погибло, как два Нью-Йорка вместе взятых.
 - Это правда. Россия лучшая страна на свете. А уж как она быстро развивалась, так и Америке было не угнаться. Правду бабушка тебе говорит, мне и добавить нечего. Я страсть как любил русское лето. Разнотравье сочное, краски леса и полей слепят глаза, такие густые, жирные до хруста. Аромат в воздухе - хоть на хлеб намазывай. Траву косят - воздух жидкий от сока травного, который из-под косы брызжет. Бор сосновый трещит, земляника везде. Песчаные берега у речки, теплые запруды… Лодка своя привязана с весны… Коней напоил, стреножил, а сам с барышней на лодке катаешься… А русская женщина! Нет ничего слаще русской женщины летом! Потом накупались, не видит никто, ни души вокруг на три версты. И снова скакать по полю и перелескам, и так до темна. Одуреешь от воли и красоты, от счастья захлебываешься. Молиться хочется навзрыд от благодарности! Раз было, я один скакал, так упал в клевер и плакал от радости за дарованную мне такую чудесную жизнь. А дома чай свежий. Или бражки… Красота! И все это мы не удержали, не отстояли, проглядели. Недодрались, Юрочка...  И про войну правду говорят учителя. Вот только, парень, нельзя знак «равно» ставить между понятием «русский» и «советский». Запомни это на всю жизнь. Потому что коммунисты этим сейчас хитро пользоваться будут. Россия воевала, Россия жертвы принесла в наказание за революцию. Среди коммунистов очень много честных, хороших людей. Я таких встречал на Эльбе. Но в СССР нет другого вида руководства кроме партийного, поэтому может и порядочный человек коммунистом оказаться. А лидеры советские, кто там сейчас у них, после усатого, образуется, черт их знает, они свою линию до конца гнуть будут, что партия и страна - это одно и то же. Чтобы весь мир уже забыл про Россию и знал только ее новую форму. Социалистическую, безбожно-рабскую форму - СССР.  Ладно, заболтались. Там, я гляжу, торт несут. А ну, пойдем, торта хочется, до смерти. Ба! Черемуховый! Пошли быстрее. А то гляди, уже бегут со всех сторон янычары с ятаганами.

100
Жить стало веселее.

Зоя умела выбирать самых лучших мужчин. Нельзя сказать, что она была эталоном красоты. В принятых в то время общественных стандартах красивыми считались рослые, сильные, похожие на популярных актрис женщины. Зоя же была миниатюрная, черноволосая, невероятно энергичная и острая на язык. Она была природно умна и смекалиста. И мужчины всегда добивались именно ее.
 Василий Яковлевич Чернышев оказался высоченным, под два метра, мощным мужчиной с привлекательным, хоть и хмурым, лицом. Он был силен, молчалив и хорошо образован. Такого наверняка убили бы на войне первым, но за год до войны он, работая машинистом, под Иркутском допустил крушение товарного состава, которым управлял. Ему повезло, дали десять лет. Машинисты были ценный товар, их редко расстреливали. Всю войну и после нее еще четыре года он работал так же машинистом в лагерях. После освобождения был отправлен в Омск, где и познакомился с Прокопием и его семьей. Зоя выбрала его и фамилию Чернышева, теперь уже навсегда.
 Большая Нина отлично закончила институт и работала в Москве, в главной библиотеке страны, в разделе научно-популярной литературы. Приходилось знать все, от производства гидролизного спирта до ядерной физики, потому что в этот центр знаний приходили за информацией все. От оболтусов-первокурсников до профессоров и агентов КГБ с иностранными шпионами.
 - Девушка! Мне четвертый раздел квантовой механики с редактурой сорок седьмого года Капицы и Ландау… Да, и переписку с Бором сорок девятого.
 - Вы можете живее? Мне срочно нужен русско-ирландский разговорник и справочник Западного Уэльса по пивоварению двадцать седьмого года.
 - Простите, вы уверены, что по пиву, а не по элю?
 - О, черт, конечно по элю…
 - А вам переписку с Бором с немецкими купюрами о событиях с «Норс-Гидро» или без? Рассекретили недавно, первое издание…
 - Без… Это был ложный путь к бомбе… Знали пораньше вас про эту диверсию на немецком пароме…
 - Нина Прокопьевна, кормилица! Спасите никчемную студенческую душу. У меня семинар по строительным технологиям ацтеков, карауууууул…. Хоть что-нибудь найдите. Мне декан вырежет сердце на алтаре…
 - Да полно литературы, не паникуй. Только переводы конца прошлого века, с «ять»… Квадратное колесо, подъемный кран…
 Скоро ее полюбили все пользователи планетарного интеллекта, и она стала лучшим сотрудником библиотеки.
 А Маленькая Нина превратилась в прекрасную глазастую девочку-подростка, которая хорошо училась в школе и знала наизусть все оперы, романсы и вобще все, что касалось музыки и балета. Она научилась играть на пианино и могла часами не отходить от инструмента, пока совсем не оставляли силы. Дома пианино так и не появилось, это было совсем неудобно в маленькой квартире, поэтому она много времени проводила в школьном актовом зале, где было фортепиано. Ее маленькие руки с изящными пальчиками успевали по всем октавам, воздушно и прозрачно скользя по клавиатуре, извлекая из любого, самого замученного инструмента, волшебство. Все ноты, тексты песен и арий были вручную, детально и точно переписаны очень четким, разборчивым, еще не испорченным почерком.
 Прокопий и Маруся жили свою жизнь, продолжая все время помогать детям и внукам, которые росли, учились и выходили в люди. В конце пятидесятых-начале шестидесятых годов напряжение первых послевоенных лет понемногу спало, и стало казаться, что можно нормально жить. К скромности в быту было не привыкать, с отсутствием перспектив в ближайшем будущем смирились и жили днем сегодняшним. Данилов теперь работал меньше, но оставался машинистом. Освоил тепловозы и другую новую технику на железной дороге. Омск стремительно расстраивался, его делали крупным научно-промышленным городом, с перспективой на миллионник.
 В спокойном и упорядоченном быту рода Даниловых завелись свои традиции. Всегда на зиму заготавливали пельмени, на мясо для них на рынке не жалели денег. Лепили всем составом родни, целую неделю. Обязательно отмечали Рождество, Новый Год и Пасху. На эти праздники все надзирающие органы уже плюнули, поняв, что есть вещи, дальше которых не пройти. Биться крашеными яйцами к легендарному машинисту приходил аж второй скретарь горкома партии и каждый раз предлагал Прокопию восстановиться в КПСС. Но Данилов, потерявший всякий стыд и страх, объяснял, что «мы не за такую партию боролись». И грозился, что если не отстанут, то в следующий раз придет в клуб на детский Новый Год и сам все детям расскажет.
 Победу над фашистами отмечали очень тихо, приходя к Семену, который с женой Наташей и детьми жил в своем доме в Порт-Артуре рядом с Ариной. Семен любил свой угол и сделал из маленького двора чудесный палисадник, весь в цветах. У него росла душистая, сладкая смородина. Фронтовой майор получил от государства все, что было возможно, и совсем не любил вспоминать о войне. Победу отмечал неохотно, молча. Но отмечал и всегда ожидал в этот день родителей с родней. Готовили хороший стол. Ничего никогда не рассказывал и фильмы о войне не смотрел.
 С годами Данилов почему-то все больше любил свою жену. Приближаясь к семидесяти годам, он становился немного романтиком. Дошло до того, что Прокопий завел привычку каждый день, если не был на смене, читать жене вслух, как давно, еще на Германской войне. Маруся так и не освоила грамоту, а слушать очень любила. После ужина Прокопий нацеплял очки и читал «Тарзана», «Графа Монте-Кристо» или другую интересную книжку. Маленькая Нина, уже девочка-подросток, усаживалась у бабушкиных ног и слушала вместе с ней. Бабушка усмехалась:
 - Эвон, видала, как седой кобель грехи отрабатывает? Читай, читай, да с выражением! Не все мне твои похоронки да разводные письма чер-те откуда слушать…
 - Кто прошлое помянет… Ну, было разок-другой. Бес попутал. Не слушай ее, Нинка! Окрутила раз одна… Да обошлось же!
 Данилов действительно наконец-таки начал седеть. Маруся, на десять лет его моложе, была давно седа и немного злорадствовала, когда Прокопий, скривясь, разглядывал в зеркале редкие седые волосы, выискивая их расческой в густой черной шевелюре.
 - Ага, волк, прострелила седина? А повадок не теряешь… Сегодня про Тарзана и Читу будешь мне читать.
 - Машенька! Да сколько можно про этих обезъян, помилосердствуй! Давай лучше вот «Остров Сокровищ», про пиратов…
 Нина всегда заступалась за дедушку, хоть он и был грешен.
 Можно было жить.

101
Так закалялась сталь.

 Гребешь, гребешь… Ох, и надоело уже. Очень хочется пить, но уже ничего не осталось. Усмехнувшись, добрым словом помянул маму, которая с детства приучала тебя к выдержке. Она ничего не разрешала покупать, где бы вы с ней не оказывались. Мама обожала загорать, любила пляжи и солнце. Могла лежать, пока не покрывалась слоем поджарки. Когда ты, будучи ребенком, не понимающим всех прелестей загара, начинал ныть и просить лимонада или просто воды, мама строго говорила:
 - Терпи! Представь, что ты в пустыне. Это моветон - есть и пить на пляже. Едят и пьют в столовой или дома. Вырабатывай силу воли.
 Сама для себя она с этой силой воли явно переборщила. У нее за время работы в школе это превратилось в разновидность советского мазохизма, который старательно культивировали в лучших людях коммунистические идеологи. Они привыкли выжимать из других людей все соки под видом особого доверия и ответственности. Качественным считалось лишь то, что достигнуто с наибольшими усилиями, уроном и потерями. Ты от рождения должен был партии за мирное небо над головой, за то, что не воевал с фашистами и не совершил героический подвиг в космосе. Ты был априори неполноценен. Поэтому мало было сделать дело. Надо было еще измучиться до потери пульса. У мамы в школе и в семье был режим Пол-Пота. «Шарэмщики», орясины шестого разряда, по тридцать-сорок лет, спешили к ней на уроки, дрожа от страха. Прогул карался чудовищной выволочкой, в сравнении с которой какая-то смерть совсем блекла и бежала прочь, бросив косу. Дома бывало не легче.
 - Ты почему бездельничаешь?
 - Так все же сделано!
 - И пол вымыл?
 (О, Боже, проверяет, лезет под диван!)
 - Йес, Мэм-Сахиб, плахой черный бой мыть пол харашо, пака Мэм-Сахиб учить двадцать взрослый дурак читать буква…
 - Мой снова.
 - Чего?? Мама, да все же блестит, как у кота «то самое»!
 - Мой, чтобы я видела…
 Так закалялась сталь.
 А мама выработалась в советской школе до предела, как и многие наши друзья, отдавшие советскому производству и образованию все силы и здоровье. Результаты их труда были приватизированы руководством страны, а отработанному материалу указано на ошибочный путь развития, который и оставил их с прожиточным минимумом. И то, слава Богу. Без иронии. Потому что появился шанс иметь успешных детей. А там - как повезет. Но ведь может и повезти! А это то, чего раньше – не было.
 Плохо, что мама, как и многие люди ее возраста, совсем не умеет жить хорошо. У них в голове одно правило: «Чем мне хуже, тем правильнее я живу». Даже серьезные тренировки в виде заграничных прекрасных курортов с обилием моря, солнца и «все включено», путешествия в красочные страны, ранее доступные только в телепередачах, хорошие вещи для личного пользования, все это не может преодолеть выработанный с детства режим максимальной экономии, скромности и самоотречения. А главное - наши родители не верят в наш успех. Потому что не верят в государство, которое всю жизнь их обманывало, грабило и карало. Они берегут наши денежки, выданные им на поддержание уровня жизни, и едут с тремя пересадками в свою больницу по морозу, вместо того, чтобы заказать такси. Они ждут того момента, когда нас постигнет катастрофа, и нужно будет спасти своих чад этими сохраненными вдовьими лептами. И очень часто так и происходит.
 Ленин говорил: «Мы воспитаем человека нового типа».
 Сатана говорил: «Мы наш, мы новый мир построим».
 За все это рассчитался, за все заплатил русский человек.

102
Черный друг.

 - Концовочку, Джимми, концовочку, мать твою!
 Бац, бац, бац…
 Гонг. Рур упал в свой угол, в поту и в крови. Грудь не успевала подниматься под напором бешено работающих легких. Браун повалился в своем синем закутке. Пятый раунд остался за Джимми вчистую. «Зараза, три раунда были мои. Четвертый я задымил. В пятом чуть не упал. Четыре раза получил по голове, да основательно… Впереди последний, шестой. А Браун как с цепи сорвался, скачет и лупит».
 Финальный бой для среднего веса до восемнадцати лет. Полупрофи, шестираундовый. Победитель выходит на общегородские соревнования юниоров. Титул юного короля Нью-Йорка - это пропуск в профессионалы, к настоящим деньгам. Это любой престижный институт.
 Тренер был немного растерян. Два его лучших ученика, два приятеля-одноклассника, русский и негр, перебили всех за три дня соревнований и вышли в финале друг на друга. Джимми Браун выбил вчера серьезного ирландца из портового квартала, рослого, на пределе весовой категории, и сам нахлебался горя. Рур был посвежее, ему вчера досталось меньше. Да еще они – дружки, хотя русские с неграми редко водятся. Первый раунд был джентльменским разговором, а не боксом. «Вы еще поцелуйтесь, голубки!» - Орали на трибунах. Потом затравились, и дело пошло. За следующие три раунда отделали друг друга так, что любо-дорого поглядеть. Но Рур выигрывал, всегда коротко упреждая Брауна при атаке. В пятом раунде Джимми ускорился и разобрал приятеля, как собственного ишака, хотя до этого только успевал капу поднимать с пола и промахиваться мимо своего рта. Если Рур не соберется, то ему кранты в шестом. Во дела, Джимми поедет на Нью-Йорк…
 Гонг! Джимми был очень заряжен на победу. Почувствовал, что одолеет. Он вылетел из своего угла, как коричневая ракета. Его ноги работали великолепно, запуская в длинный, хлесткий удар всю массу тела. Рур сдваивал встречный левой, не давая Джимми разогнать ударную кувалду и локтями закрывал ребра. Браун оказался сильнее и выносливей, чем все считали. Он танцевал вокруг соперника, обстреливая его со всех сторон. Рур берег силы и действовал примитивно. На первой минуте шестого раунда Джимми снова разбил ему нос. Увидев кровь, Браун выпучил глаза и кинулся на решительный приступ, крутя кулаками и фырча, как паровоз.
 Потом никто не мог вспомнить, как все переломилось. Рур неуклюже шагнул в сторону в сайз-степе, ударил короткий крюк левой, через руку атакующего, а Джимми упал лицом в ринг. Он сразу вскочил, зашатался и снова упал. Снова встал, но судья остановил бой, отсчитывая нокдаун. После это у Джимми уже ничего не вышло. Он разбил другу бровь, но Рур стоял, и время от времени пробивал его прямыми по корпусу, сбивая дыхание и не давая сильно бить.
 Рефери поднял руку белого боксера. Спорный и тяжелый финал районных соревнований завершился.
 В душе приятели долго стояли под живительными струями горячей воды.
 - Какого черта мы так избили друг друга… У меня голова болит и тошнит. - Джимми переключил воду на холодную и подставил напору распухшее лицо.
 - Джимми, я на Нью-Йорк не поеду. Ты все равно финалист, отдам тебе право. Ты лучше боксируешь, это очевидно. Мне тоже дурно, так еще не приходилось огребать… Я сейчас заблюю душ, чтоб меня… Пятый раунд меня доконал.
 Оба уселись в раздевалке и неподвижно развалились в мохнатых полотенцах, пялясь перед собой, допивая раздавленными губами колу из большой бутылки. Зашел тренер, его лицо было слегка испуганным, он не знал, что и сказать.
 - Вы прямо как гладиаторы… Такого мы не ожидали увидеть. Ты как по бороде получил? Я не заметил.
 - Через руку меня поймал, на шаге в сторону, я сам ничего не увидел.
 - Я просто убегал от него. Повезло. Он лучше.
 В это время в раздевалку вошел, вернее ворвался учитель истории, который тоже пошел посмотреть, как дерется его лучший ученик Джордж Раздаев.
 - Нет, я конечно, поздравляю, и все такое! Но, Билли, если ты его еще раз отправишь на такой бой, я тебя самого, из-за угла ломиком пришибу. У парня феноменальная память, аналитический ум, способности к языкам, а ты его под этакую молотилку! Вот ты сколько языков знаешь, кроме бруклинского и своего калифорнийского? А он четыре! И ты, дурак старый, еще орешь этому черному громиле: «Концовочку!»
 - Ну чего ты на меня взъелся? Мне самому не по себе, что они за побоище устроили. Или мне надо было кричать: «Ой, ой, не так сильно!»? Я же боксер все-таки.
 - Вы, Раздаев, завязывайте с этим спортом. Ну его к черту. Во-первых, вы плохо боксируете. Все время как ножом тыкаете или палкой. Тут не уличная шпана, а спортсмены вокруг. Отобьют вам голову, и все дела. А во-вторых, вам учиться надо. Денег успеете заработать, только своей головой. На то она и Америка, тут каждый может быть миллионером. Потом возьмете Джимми к себе телохранителем. Я, как ваш курирующий учитель, прямо не рекомендую больше бокс. Гребите, бегайте. Баскетбол пусть, но не бокс. Это ужас какой-то. Все, хватит.
 Тренер разозлился и стал выгонять учителя:
 - Грегори, иди ты отсюда! Я же к тебе в класс не лезу, когда ты девкам под юбки заглядываешь! Историк выискался, литератор! Иди, бабам молодым по ушам катай…
 Шел четвертый час дня. Теплый апрель на улице ласкал легким, свежим ветерком разбитые лица.
 - Пошли ко мне, как раз недалеко. Мать с сестрой накормит и морды чем-нибудь обработает. А у тебя как всегда дома никого. Будешь хлеб с арахисовым маслом жевать. Как тебя от него не тошнит… - Джимми позвал к себе.
 - Да не люблю я ваш квартал… Прирежут на обратной дороге твои ниггеры и как звать не спросят. Вы так и не нашли того, кто моего Сашку пырнул два месяца назад.
 - Я думаю, это был Якоб, он слетел с катушек, и его пристрелили копы, ты же знаешь… Хорошо, что у твоего братика крепкое здоровье.
 - Ага. Скажите спасибо, что отца фараоны загребли, когда он пошел вас стрелять. А то бы он дров наломал. Его неделю тогда в тюряге воспитывали, что здесь Америка, а не Кавказ…
 - Ну мы же все объяснили папе, выдать некого, Якоба застрелили через два дня… Ладно, все обошлось. Пойдем, я приглашаю. Ты же победитель, мне надо проставиться. Потом провожу. Пока вроде тихо, мир. Да и сестра ноет, просит, чтобы я тебя привел. Втюрилась в тебя, корова позорная.
 Черный квартал был на удивление пуст. Даже алкоголики не шатались возле железных бочек. Недавно отшумели серьезные неприятности, в которых не обошлось без жертв среди молодежи. После этого полиция устроила в квартале гестапо, и до поры все затихли.
 Мать Джимми, пухлая симпатичная женщина, охнула, увидев физиономию своего сына. Потом разглядела его товарища и заорала, слово в слово, как учитель истории, только на обоих. Джимми опять чуть не свалился:
 - Ма, ну сил уже нет. Тащи лед и пожевать чего повкусней…
 - Вот лед и будете у меня жрать! Придурки, ну как так! Вы ж друзья, чего вы натворили! Ну все, хрен тебе, а не бокс. Мне сын живой нужен, а не фотография с финала на памятнике…
 - Тетя Сьюзи, простите ради Бога, правда, не знаем, как так вышло… Я точно завязываю… - Подлизывался Рур, чуя расквашенным носом запах свежей выпечки.
 Ругаясь и подвывая, мать пошла собирать поесть и выдала парням пакеты со льдом. Оба улеглись в гостинной, даже не включив телевизор. В коридоре раздался визг:
 - Рур, Рур, РурчикИИИИИИИ! – Сестра - погодок Джимми выскочила из ванны, даже не высушив волосы, и кинулась обниматься. – Джимми, умничка, ты его привел, ура!
 В легком халате, темнокожая, задастая и большегрудая девчонка набросилась на Раздаева, целуя, дергая и хватая его за все, что можно.
 - Привет, Мьюриэл! Аккуратней, я чуть живой…
 - Ничего, в боксе ниже пояса не бьют, даже такие ослы, как мой брат это понимают!
 - Эл, свинота, отвали от моего друга. Мы оба сейчас подохнем. Дай очухаться.
 - Еще чего. Вы очухаетесь и свалите куда- нибудь. Нет, Рурчик должен мне маленького белого беби! Ты болван, Джимми Браун! У тебя в друзьях племянник шведского короля, я рожу ему наследника, а потом предъявлю шведам. Представляешь моего королевского наследника? А меня принцессой Скандинавии? Не мешай. Я творю историю!
 Ее дурацкий юмор отчаянно перемешивался с искренним желанием, она была по уши влюблена. Ее груди и ягодицы двигались хаотично и автономно, все восемнадцать лет ее великолепной и дождавшейся расцвета плоти терлись, хлопали, скользили по избитому телу Рура, постоянно целуя его и щекоча мокрыми, кудрявыми волосами. Крупные и твердые, как еловые шишки, соски, царапали сквозь одежду.
 - Господи Исусе, и это моя старшая сестра… Ру, заколотим ее в ящик и отправим обратно в Африку. Бегемотом, в заповедник… Говорят, мы все оттуда… Эл, иди матери помоги, мы с голоду подыхаем!
 - Мьюриэл, лапушка, я правда сегодня не способен ни на что, мне самому кто угодно сейчас беби сделает… Твой братец был в ударе… Да и зачем я тебе. Это же все так, кич, про шведов… Я русский.
 - Да хоть монгол. Я тебя люблю! Вам на боксе всем мозги вышибают? Ты самый лучший в мире. Красивый, умный, веселый и не зазнайка. Ты белый классный парень. Нам всем надо рожать от таких, как ты. Не бойся, я тебя допекать не буду. Это великий план победы! Тебе какая разница, помогай давай! Меньше будет тупых ниггеров, от которых все шарахаются. Наш великий союз «Блэк Пусси Райот» создаст новую Америку!
 Даже мать на кухне загоготала, услышав про «Блэк Пусси»:
 - Да, до «бешеных черных вагин» даже мое поколение не додумалось. Брысь оттуда. Иди сюда, тащи пирог из духовки. И свой прикрой, дрянь такая…
 Через месяц Браун поехал на сборы, готовиться к чемпионату. А Рур последний раз перед институтом поехал в скаутский лагерь.
Это было отлично организованное времяпрепровождение, в этот раз на територии настоящей индейской резервации. Ребята жили в среде племени, ведущем традиционный образ жизни в северных сосновых лесах. Так было не в первый раз, и всегда очень интересно и полезно. Все уже умели быстро и хорошо строить временное надежное жилье, шалаш или индейский вигвам, разводить костры и подавать дымовые сигналы. Каждый мог подстрелить и разделать птицу или небольшое животное. Индейцы были уже приучены к такому туризму, им за это приплачивали, и специально напускали на себя важности и таинственности. Они охотно проводили свои обряды и нагоняли жути с жертвоприношениями. За несколько сезонов скауты неплохо овладели топориком и его разновидностью, индейским томагавком, ножом и лассо, управляли настоящим каноэ. Обязательно устраивали соревнования. Эти игры не надоели, даже когда ребята повзрослели. Командиры скаутов всегда следили за тем, чтобы в отрядах была доброжелательная атмосфера, причем делали это не формально, а дотошно, вдумчиво. Объясняли, что нельзя оставлять позади обиды и желание отмстить товарищу, потому что в опасный момент это может погубить всех. Лучше было вовремя избавиться от парня, который не нашел себе место в скаутах, спокойно и без обид, чем затюкать его и получить нож в спину или нервный срыв.
 - Все вы солдаты. Всем вам, возможно, придется защищать нашу прекрасную, самую лучшую в мире страну, поэтому главное - это чувство локтя. Молитесь за Америку, она даст вам все шансы и защитит вас. Каждый день перед ужином дружно пели красивый неформальный гимн Сединенных Штатов:
 Америка, Америка! Господь, благослови,
 Пурпурных гор сияние и все поля твои.
 Раздаев любил скаутские лагеря. Он сам уже был старшим, командовал отрядом. Он очень любил эту волю, где все было совсем не сложно, по сравнению с тем, через что ему пришлось пройти. У скаутов принято было обязательно молиться. Большинство ребят были белые американцы, протестанты и баптисты, даже католиков было не много. Но у них была одна общая молитва, которую с удовольствием запомнили и использовали все, и все получили на ее произношение благословение у своих попов. Она была проста и отражала скаутский дух, дух человека, который не тревожит Бога, когда может сам за себя отвечать. Лишь отходя ко сну, он просит Отца приглядеть за его грешной душой. Эта привычка к короткой и симпатичной молитве очень многих удержала в вере на всю жизнь, несмотря на все перипетии и суетность бытия. Раздаев так и не узнал, в какой конфессии утверждена эта молитва. Возможно, это скрывали, чтобы не возникало споров. А возможно, неизвестный умный и добрый человек придумал ее в стишке для детей, совсем недавно, и она подошла всем, как «Отче наш». В течение всей своей жизни Юра, засыпая, читал ее про себя:
 Now I lay me down to sleep.                Мне сейчас - ложиться спать,
 I pray the Lord my soul to keep.                Богу - душу охранять.
And if I die before I wakе.                Если я помру во сне,
I pray the Lord my soul to take.                Душу, Бог, возьми себе.
 Три месяца спустя Джимми Браун проиграл нокаутом финал за Нью-Йорк. В голове у него лопнул сосуд, и трепанацию черепа делали в спешном порядке. Из больницы он вышел дебилом, в инвалидной коляске. Его сестра Мьюриэл сошлась с парнем из своего квартала.
 Раздаев поступил в Бруклинский университет на гуманитарное отделение и работал на пляже, в спасательном отряде молодежи и студентов.
 
103
Нина Большая.

 - Знаете, могу сказать вам по секрету, что готовится сниматься новый, замечательный фильм. Сценарий еще не утвержден, идет работа. Нам, кого пригласили на главные роли, дали необыкновенную свободу действий и творчества. Это будет совершенно уникальный, новый взгляд на нашу богатую историю, на все те легендарные события полувековой давности! Вы мне как-то говорили, что ваш папа воевал в Германскую и был в колчаковском поезде. Мне нужно побольше хорошей литературы, настоящей информации о том времени. Какими на самом деле были эти люди, воевавшие против трудового народа, эти представители «белой эстетики». Нам дают возможность впервые показать не просто озлобленных мерзавцев, а целую эпоху, унесенную ураганом революции, со всеми ее трагедиями, не боясь вызвать симпатию к уже поверженному противнику. У меня как раз эта роль потерпевшего неудачу эмигранта. Я отнекивался, после «Пеньково» - какой я аристократ, на всю жизнь деревенщина! Не знаю толком про то время ничего. Так что вы уж поищите мне, что есть. И расскажите, что помните от отца, все равно он вам что-то поведал.
 Вячеслав говорил приятным, внятным голосом. Становясь узнаваемым, популярным артистом, он старался приходить в бибилиотеку попозже. Чтобы как можно меньше людей могли его опознать после первых успешных фильмов. Задание было действительно серьезное. Полученной свободой нельзя было злоупотреблять, но каждый артист должен был найти для себя несколько индивидуальных изюминок и вжиться в эпоху экранного образа. Он приходил часто и подружился с Ниной, которая была чуть постарше.
 - Конечно, подберу. Очень рекомендую Куприна. Мало кто знает, но он был кадровый военный. Есть у него пара вещей, очень ценных, как источник информации… Горького не читайте, не поможет, у него, кроме ранних рассказов и«Клима Самгина», смотреть не на что… Обязательно Булгакова. Его очень мало, но я вам обязательно через неделю выдам «Дни Турбиных». Вам после этого никогда не захочется слушать «мову»… Вот, возьмите Олдингтона, это англичанин, но образом своих героев соответствует тем молодым офицерам, про которых рассказывал папа. Папа говорил, что среди них дураков и мерзавцев было не больше, чем везде и во все времена. Но главное, что я поняла из его рассказов, это то, что Белое движение, все эти аристократы бывшие, они продолжали себя считать таковыми и во время войны. Они не поняли, что против них идет сила, уже не зависящая от их сословности. Они привыкли раньше, на Германской, что они и в окопах, на краю смерти, все равно аристократы, белая кость, и наш солдат видит их только такими, он им подчиняется, уважает и любит за это. Но это работало перед лицом общего врага. А в Гражданскую эта исключительность вызвала только резкое отторжение со стороны народа, а у самих белых - излишнюю жестокость от непонимания, озверение от чувства собственной ошибки, которую они не поняли и не могли понять, а тем более исправить. Их эстетика, оставшись без опоры, часто оборачивалась истерикой.
 - Нина Прокопьевна, вы просто чудесные вещи мне говорите, я все запишу… Это так глубоко, так по сути! Этим надо проникнуться, эх, жаль нельзя хоть краем глаза заглянуть в то время, почувствовать это на себе.
 - А вы попробуйте пожить, играя в них. Примите их привычки, занятия. Найдите, где есть камин и ходите туда по вечерам. Курите сигары, найдете где-нибудь, а не эти ваши гадкие папиросы. Папа рассказывал, что у них совсем разные запахи и вкус. Научитесь играть в теннис и танцевать. Именно поживите этим. Умеют многие, но от этого аристократами не становятся. Накопите денег, поэкономьте и хотя бы пару месяцев потом поиграйте в жизнь того круга. Пейте сухие вина.
 - Да что в них хорошего, бормотуха…
 - Ну, не знаю, распробуете. Привыкните к прелести, чтобы в вас зашевелился настоящий барин. Соблазните пару студенток, не стесняйтесь того, что вы - великий артист. Вы по нашим меркам - уже аристократ.
 - Вы прямо как режиссер говорите. - Улыбнулся Вячеслав. – Вас можно на роль, ко всему готовы.
 - Конечно, Джульетту сыграю. В водевиле про слонов. Джульетта - слониха.
 Большая Нина начинала основательно полнеть и действительно становилась большой. Особенно она не переживала, но про роль в кино - это уже было лишнее.
 - Бросьте, не дуйтесь. Джульетту не Джульетту, а вот на роль Анны Карениной я бы вас серьезно рассмотрел…
 Но Нина не сыграла Анну Каренину. Она получила приглашение возглавить городскую библиотеку, и с радостью вернулась в родной город, оказавшись полной хозяйкой своего любимого царства книг.
 А снятый позже фильм «Две жизни» стал суперхитом своего времени, и классикой жанра навсегда.
 Маленькая Нина была студенткой историко-филологического факультета педиститута. Звездный час ее юности совпал с любимым обучением, красивыми и умными людьми вокруг и еще здоровыми, добрыми дедушкой и бабушкой, любившими ее больше всех на свете.
 С возвращением Нины Прокопьевны стало потеснее, зато в квартиру хлынул поток великолепной литературы, редкой, почти недоступной и разнообразной. Наверное, это были лучшие времена за все предыдущие годы.
 Ушло в прошлое недоедание, холод и откровенное рванье. Веселые грузины привозили на Ленинский рынок, рядом с вокзалом, копеечные вкуснейшие вина, которые совсем не ценились и лились рекой.
 - Сколько стаканчик?
 - Пят капэек, дарагая!
 - Ой, у меня только десять, сдачи дайте, нам один на двоих.
 - Ээээ, ти щто, ладна, быри тры на дэсят капеек, пэй, нэту сдачы…
 Еще на пять копеек брали у узбека мясистый чебурек. Тогда можно было жить до вечера, готовясь к семинару по Достоевскому в железнодорожном парке, на скамейке под кленами. Узбек тоже обязательно давал симпатичным студенткам еще пять-шесть слив или пару персиков впридачу.
 В выходные бегали всей компанией на большую лодочную станцию за речпортом и катались на лодках, забирая пять или шесть сразу, на всю студенческую группу. Один раз было страшно, вытянуло на середину, и чуть не попали под большой теплоход. Уже засасывало под винты, но крепкие парни выгребли. Потом еще хвастались, хоть были бледны со страху, как простыни после кипячения.
 До чего же было хорошо после тех проклятущих лет.
—-----------------------------
От автора: продолжение следует.