Роман Объединение физики, ч. 1, гл. 5

                Г Л А В А  П Я Т А Я



    Жарко натоплена квартира. Горит, пламенея, густо пульсируя, яркий свет в большой комнате, удивительно установленной хрусталем под стеклами, а в других - напрочь огни все погашены, и тени там синие, наклоняясь, движутся, перебегает будто кто-то; то ли шкафы высокие там виднеются, то ли диваны мягкие наставлен с коврами на них, то ли слоны и бегемоты с бивнями и хоботами притаились. На кухне свистит чайник, выбивая тугую струю пара вверх, но не слыхать ничего в комнату, еле-еле разве что звук из кухни летит, ударяясь и расшибаясь об мягкие, пушистые шары, выпадают обильно которые и сыпятся, сыпятся дальше из чёрных пульсирующий дыр на ящиках со сверкающими, как чёрный лёд, проводами, к которым ещё одна коробка прикручена, с ручками и бегающими, словно глаза, стрелками, и пластинка на нём вертится - черный антрацит. В оранжевом кругу под наклонившийся над ним лампой сидит человек; глаза бледной, дрожащей рукой прикрыл и смотрит внутрь себя, в закрытые плотно веки, разглядывает, что внутри у него делается; другая упавшая его рука с бриллиантовым, словно живым и шепчущим тихо перстнем - на столе, голубая жилка на кисти руки едва бьется, а выше ещё - над белоснежная манжетой - рукав халата, бордовой атласной ниткой шитый и полное плечо, ухо розовое, и белые, давно выседевшие волосы - шапка их целая.
    А музыка льёт, бросает, накатывает шары, то совсем мягкие, как полая резина, за тяжёлые, выплавленые из свинца, то будто стекло вдруг посыпется - чёрные, синие и красные волны одна за одной наплывают, сходятся, ударяются, и летит из них высоко пена, шипит; звенят камни, брошенные по камням. Стены в комнате выкрашены желтым, морёного дуба черная мебель с одной стороны, с другой - расная штора с повсюду на ней, как снег, блёстками, а за шторой, там - через щелку в ней хорошо видно - синяя, раскатистая пропасть, огоньки там рассыпаны из окон домов повсюду, и очень, очень - выше и дальше - темно. Здесь, перед шторой, на низких и полукривых ногах  - стол, на столе - груда книг и журналов с яркими пятнами одежд, лиц и улыбок на обложках, кресла толстые в линию из серого драпа вросли в мягкий пол, а напротив них - с колёсами стеклянная телега очень небольшая, но обильно уставленная, в ней - бутылочки в реверансах разнообразные присели - ликёры, водки вина, и - и крышечки их.
   В прихожей ударил звонок, раз, другой, третий, с хрипотцей, настойчиво. Рука отходит от глаз, и веки в них - чуть припухшие, красные от мыслей и и устоявшиеся темноты. Гривастый человек, повернув назад голову, пригладил волнистые свои волосы, поднялся - и сутуло пошёл отпирать.
   В прихожей, не зажигая свет, он большой, мерцающий тенью притаился у двери, прильнув лбом к точке глазка.
   - Ты, Люба?- спросил он, и прошедшие мысли и ожидания, и тревога, и радость за то, что сейчас будет снова, отразились в его вдруг дрогнувшим голосе, глубоко, как валторна.
   - Я,- возник из-за двери нежный звук, впрочем весьма неразборчиво.
   Дверь, стукнув цепью, открылась. На порог, широко улыбаясь, высокая вошла женщина в сиреневом пальто с меховым тёмно-синим лисьим хвостом, и чёрные, мокрые, остроносые сапоги её громыхнули в желтый паркет. Он зажег свет над её головой, припорошеной тающим снегом .
   - Здравствуй, Аполлинарий Кузьмич, - произнесли ярко выкрашенные её губы, и тут же снова разбежались в милейшую улыбку на белом, как свет, и очень ясном лице. Во вспыхнувшем частоколе зубов горела светлая радость. - Что делаешь? 
   - Ах, Любаша, милая, здравствуй!- Аполлинарий Кузьмич не выдержал просто стоять и и тут же со сладким стоном обнял всю её, в пальто и в шапке, рассыпав звёздочки снега на пол, крепко прижался к её холодной щеке, в губы поцеловал, коротко, но очень горячо и преданно, отстранился, держа её за плечи и рассматривал, бегая по ней всей глазами.- Ты... Слава Богу... Заждался...
    Женщина была красивее, стройнее многих, с подведенной тонкими линиями красотой, глаза её были внимательные, нежные, с маленьким, крошечным, но ярко горящим обманом в самой глубине, а, может быть, и не обманом вовсе, а только самой верной на свете правдой, о том,  что нужно всегда притворяться и делать всё чуть-чуть наоборот.
    - Музыку слушаешь? - лукаво переливая голосом, спросила она, подавая с себя снять пальто. - Замечательно. Значит - норма всё.
   - Устал, знаешь, расслабился...- пальто было снято и помещено в стукнувший дверцей гардероб.
   - Что ты, что ты, я сам!- испугался Аполлинарий Кузьмич, увидев что Люба безжалостно ногами сдирает свои дорогие сапоги. Он припал, грохнул неловко об пол, на колено и, поглядывая сладко снизу, стащил их нежненько, насвистывая что-то игривое.
   - Ну вот, Любочка, входи.- Он, выставив круглый большой зад на мгновение и блеснув полоской голой спины над трусами, вынул комнатные туфли, изображавшие зайца с ушами и сунул в них Любины ноги, погладив ей при этом ещё раз чулок. Люба вниз ему улыбнулась и ласково ладонью прижалась к щеке Аполлинария Кузьмича. Счастливый профессор, как кот, заурчал. Они, обнимаясь, вошли в тёплый свет и огромную музыку.
   - А что там у тебя на кухне?- проходя, прихмурилась тонкими бровями Люба.
   - Ах, господи, забыл совсем!-  хлопнул себя по лбу Аполлинарий Кузьмич и, шевеля выросшими вдруг плечами, выбежал быстренько туда.
   - Чаю будешь?- закричал он, он гремя сервизом, - чайчика?
   - Давай,- крикнула она и, напевая губами, глядела на выставленные на стекле бутылки, решая, какую ей сперва взять. Она убавила музыку, и тотчас свист, живой и острый как игла, прилетел из кухни, а затем стал утихать и сделался низким, злобным, точно забирали у чайника жизнь.
   - А ты что-нибудь выпьешь?- закричала теперь туда и Люба.
   - Конечно,- с готовностью ответил Аполлинарий Кузьмич, появляясь, внося блюдца и чашки, сияя улыбкой от уха и до уха.- Вот, пожалуйста,- зазвенел вынутым из шкафов он, расставляя всё на стекле. - О, моя радость! О, моя ты песня!- он, вытянув далеко губы, поцеловал Любе руку и все до одного пальцы.- Замёрзла?
    - Что, руки холодные? - пытаясь выдернуть ладони, рассмеялась Люба, очень вдруг плотоядно.
   - Да, холодные,- Аполлинарий Кузьмич трогал, поглаживал каждый её мизинец; он нахмурился: - Нельзя же так, Люба, одеваешься, как кокетка, морозно ведь, ты простудишься! Чулочки эти - детский сад просто... Зачем?
   - Простужусь, заболею, буду лежать у тебя на коленях, а ты станешь трепетно ухаживать за мной, - стала весело командовать Люба, поглаживая длинными пальцами подбородок полетевшего в рай Нирванского, смеялась.
   - Ухаживать - пожалуйста, но только не по болезни.- Аполлинарий Кузьмич усадил Любу на диван и сам устроился напротив неё в кресле.- Ну, давай рассказывай, - он положил косматую свою голову себе на палец и отпил из стаканчика тёмно-бордового вина.
    Люба вместо ответа брови подняла наверх и посмотрела внутрь себя, провалилась куда-то, глаза её стали на секунду очень грустными, прозрачными, и на лбу набежало лёгкая, перечеркивающая радость, морщинка. Она вздохнула, её тонкие ноздри дрогнули, пискнула тоненько.
   Плыла негромко музыка, барабаны и электричество.
  - Дела по-старому, - слабо ответила она. И опять - вздох. Аполлинарий Кузьмич неловко засопел, крошки с колен стал сбивать
   - Я его убью, если он он будет тебя мучить!- с жаром воскликнул вдруг он,не выдержав молчать, и глаза его нешуточно засверкали.
   Люба горько усмехнулась:
   - Да он чихнёт, мы с тобой рассыпемся...
   - Уходи от него прямо сейчас, Люба, уходи, будешь жить у меня. Всё, хватит! Денег у меня достаточно,- он сделал крупный, с шумом покатившийся в горло глоток вина.
   - Ты же знаешь, Аполинаша, я не могу, я бы так и поступила, но он не отдает ребенка. Очень всё запуталась.
   - Как - не отдаёт? Ведь он же алкоголик! Заставить в конце концов отдать!- Аполлинарий Кузьмич с громко звучавшим на лице омерзением выставил стакан  на стекло, чтобы отгородиться, отдалиться от грохнувшей, как колокол, крамолы, но затем передумал, показалось, что глупо это - в словечки играть, взял снова и отхлебнул. - Подать в суд на развод к чёртовой матери, сказать, что муж пьёт и - так дальше?- Аполлинарий Кузьмич вопросительно, с блеснувшей надеждой поглядел.
   Люба грустно улыбнулась.
   - Ты его не знаешь, он умеет притворяться, ведь он не алкоголик - не-ет, а интеллигентный человек, пьяница по необходимости. У нас ведь все пьют, не так ли? - к чаю Люба так и не притронулась, и чашка перестала нежно дымится.- На людях он умница, его все жалеют, что от него жена ушла. Все на его стороне, Аполинаша, поверь - все.
   - Да...- приуныл Аполлинарий Кузьмич. Он подумал, что наверное, не всё так однозначно в мире: кому-то любовь, а кому-то - мучение; делаешь одно, а на поверку выходит.. В нём мелькнули чужие лица, чужие глаза и рты, которые запросто смеясь, говорили злые слова, ими топтали, оплёвывали; и чужие руки, делающие больно;  ему показались эти руки громадными, волосатыми, паучьими, хлестающими в щёки какими-то; бросилось, душа за горло его, что целый мир состоит из этих жутких щупалец, глаз и лиц, клубящихся злом, кусающих;  зачем, подумал он, кругом только зла? Он, обжигаясь, поглядел на Любу; сердце у него задрожало, и сахарные волны, уничтожающее всё недостойное, тёмное, разбежались в груди, когда увидел он перед собой её: её плечи, шею, руки, всю его до капли он любил, как никого никогда да в жизни - никогда! Он любил даже её всю одежду, запах легкий её, шаги; ему нравилось уйти тайно в прихожую, прижаться носом к её шарфу и долго стоять так, покачиваясь, весело зажмурив глаза, впитывая в себя частички её, которые остались, жили в в пушистой шерсти; ему нравилось её чёрная юбка, чуть съехавшая на ней на бок, её вся слабая небрежность, с которой подкрашенный ёё глаза или щёки, её начинающиеся морщинки нравились, что как-то волшебно правильно они располагаются возле носа - ему нравилось в ней всё, потому что её он - любил. О! - говорил, удивляясь, он сам себе.- О!- неужели мгновения вот такого найденного счастья довольно, чтобы оправдать годы и годы, почти бесцельно прожитые в совершенных в потёмках? Да, да!- радовался он, и как дитя и готов был и хохотать, и бить в ладоши, и рыдать.
   - А как же он не отдает ребенка, что ему - не всё равно? - со всё большим наслаждением созерцая её, спросил он; ныло ещё сладко сердце, и всё плохое ушло вдруг далеко, далеко...
   Рыла и морды, злые руки и глаза снова бешено затанцевали перед Аполлинарием Кузьмичом. Он, прыгнув, прошелся по комнате, выглянул в окно и и наглухо задернул шторы. Вино ему чуть-чуть ударило в голову.
   - Так не любят,- серьёзно сказал он, ровным голосом, глухо, негромко, хотя хотелось ему закричать, что - к чёрту любовь чью-то какую-то, что он знает ничего не хочет; кого там еще к их счастью принесло-прибило? Он, дрожа весь внутри, упал на колени перед Любой и схватил к губам её руку.- Люба, Любочка,- быстро заговорил он, понимая, что сам страдает невероятно,- иди ко мне жить, а там всё образуется, там - мы уж как-нибудь! Я помогу тебе, позвоню кое-кому, посодействуют, создадим общественное мнение... А?
   - Я не могу так,- на лице Любы плыла к нему нежная улыбка, в глаза набежали, зажглись голубые звёзды.
   - Я знаю, это нечестно, всю жизнь я боролся за правду, за честь... О, скоро грязи я прошел...- Аполлинарий Кузьмич, увидев её падающие, как дождь, слёзы, затрепетал, прижал Любу к себе, дотрагивался к ней, гладил и чувствовал её непередаваемо родное тепло...- Но теперь мне не ясно, - нахмурившись, строго заговорил он,- что и самому нужно быть злым, только тяжело быть злым и не хамить, а нахамишь - пиши пропало, будешь таким, как все... 
   - Хороший ты мой... - Люба взяла его руки и держала, к сердцу прижала. - Мне хорошо с тобой, спокойно, так хорошо..
   - Я старый,- с отчаянием в голосе вскрикнул Аполлинарий Кузьмич, всхлипнув, и головой зарылся в её коленях.
   - Не старый, а умный и опытный,- засмеялась Люба, светлея.
   - Ты думаешь?- выныривая, тоже светло очень улыбнулся Аполлинарий Кузьмич.
   - Какая чепуха! Я ведь тоже не девочка.
   - Вот и хорошо, вот и ладненько,- обрадовался Аполлинарий Кузьмич и прижался совсем близко с ней. Они посидели так минуту. Аполлинарий Кузьмич куда-то в плечо Любе мрачно сказал:
   - Будь, что будет,  только к не забывай меня, ходи ко мне почаще.
   - Как же я тебя забуду, дорогой мой, я у тебя только здесь и живу.- Люба наклонила голову на бок, оглядывая Аполлинария Кузьмича.- Подожди, дай срок, всё наладится.
   - Вот и хорошо, слава богу,- он с благодарностью на неё смотрел.- Ты почему чай не пьёшь?- спохватился Аполлинарий Кузьмич,- совсем остыл. Ну-ка.
   - Давай уж, что ли, еще вина.
   Они, позванивая, выпили по-большому хрустальному стакану красного, огненного, у них закружились головы, они говорили всякую чепуху, хохотали, падая со смеха на пол, Аполлинарий Кузьмич целовал Любе руки, а она, отвечая, целовала его очень смущённо в губы и в пылающий лоб.
   - Давай танцевать?- предложила Люба, её волосы взлетели.
   Музыку сделали громче, резиновые мячи упруго покатились по комнатам, заскакали, ласково, чуть натужно ударялись в стены. Аполлинарий Кузьмич, ещё больше смущаясь, с ровной, как доска, спиной приблизился к Любе, головой кивнул очень, чересчур лихо, взял её за локоть и талию, и заскользили они по ковру, глядя неотрывно в лица друг другу, и ничего в эту минуту не звучало более для них, кроме одного большого сагремевшего над ними неба, в котором все предметы, завертевшись, слагались в точку, и на этой точке, как в лодке, они неслись.
   - Я тебя люблю, Любочка,- прошептал Аполлинарий Кузьмич в милое её ухо, укололся её сережкой с красным в ней огоньком. Люба расслышала, напряглась и обняла сильнее его. Они теперь почти не двигались, держа друг друга в объятиях, не дыша почти.
   Музыка кончилась.
   - Фух, посижу,- виновато смотря, сказал Аполлинарий Кузьмич, закачался, рухнув, на мягком диване.
   - А что у тебя, дорогой ты мой гений?- Люба взяла печение с тарелочки и захрустела, рядом села, скосив глаза на него.
   Он тоже краешек откусил, взял.
   - Порядок. Но тебе же неинтересно, ты всегда спрашиваешь из вежливости,- улыбался Аполлинарий Кузьмич, дышал тяжело ноздрями.- А когда я тебе рассказываю, ты начинаешь зевать, отворачиваешься.
   - Ты, Аполинаша, слишком загораешься, когда говоришь, и тебя тогда не остановить, словами непонятными начинаешь бросаться. Ты, наверное, точно гений... А мы... А вкусное печенье, - она взяла ещё.
   - Ешь ешь,- Аполлинарий Кузьмич, зашумев, бросился на кухню и принес огромную, переполненную коробку, шуршал, открывая, целлофаном.
   - Ты с ума сошел,- расхохоталась люба красивыми горлом и зубами.
   Аполлинарий Кузьмич стал наваливать из коробки в тарелочку и везде на блестящей полировке рассыпал.
   - Ты хочешь, чтобы я лопнула, да? - веселилась Люба, кушала.
   - Ты голодна? Может, бутербродов нарезать? - невероятно взволновался Аполлинария Кузьмич, в стороны выставил услужливо локти.
   Люба начала отбиваться. Ей было очень приятно.
   - Ни в коем случае, женщине в моём возрасте много есть воспрещается; уверяю тебя - я ужинала. Я сигаретка покурю, можно?
   Аполлинарий Кузьмич, издав неопределенный звук, убежал, ронняя свой слегка обвисший зад, и через секунду вернулся с тяжёлой, как плита, капельницей в стиле ампир. Люба закурила и выпустила вверх продолговатый сизый столб.
   - Как работа? - спросила она, задирая свои удивительные ноги, шурша, в кресло.
   - Работа, Любочка, продолжается,- торжественно выдал аполлинарий Кузьмич и сел напротив Любы, сложив как мавр, руки на груди, и, глядя на неё, сгорал от счастья. - Кажется, со зверушками у меня - ты знаешь ведь, да? - полный успех, реакция на вирусы отрицательная - кажется, вот так. Чудо намечается.
   Люба длинными пальцами курила, от дыма щурилась.
   - А что это значит?
   - Это значит, дорогуша, что я пытаюсь заразить животное болезнью, а у меня ничего не получается. - он, сам удивляясь своим словам, хихикнул.
   Громадные глаза Любины стали ещё больше, и брови поползли вверх.
   - А почему? Как это?
   - Потому что животным были сделаны совершенно особенные инъекции, и они подверглись специальному обучению, которое нигде в мире не применяется, это мой большой секрет, ну и плюс, конечно, кое-какие генные модификации.- На лице профессора отразилось, что он готов сейчас очень, очень удивить Любу
   - Это, значит, ты открыл?- восхитилась она.
   - Открыл, конечно, а что было делать?- смеясь, раскинул руки Аполлинарий Кузьмич, совсем без позы, простенько.
   - Ну и? - Люба воткнула сигарету носом в пепельницу, согнула.
   - Ну и, - стал воспламеняться Аполлинарий Кузьмич,- раз с животными успех, надо переходить к людям.
    - И люди не будут болеть, никогда-никогда?
    - Более того, - тут наисерьезнейшим голосом ударил Аполлинарий Кузьмич,- они будут бессмертны.
   - Правда?- изумилась Люба, широко раскрыв свои и без того огромные глаза.- То есть, никогда не умрут?
   - Понимаешь, Люба, - удобно усаживаясь, с удовольствием заговорил Аполлинарий Кузьмич, и точно полились из него слова,- смерть Это продукт распада организма вследствие болезней, травм несчастных случаев - жизни, короче. Это ясно, кажется? Это если брать видимый как бы аспект, разумеется. Так вот, при доведении сопротивляемости организма - а это это очень сложный процесс, уверяю тебя - да абсолютно степени, никакая инфекция ему будет не страшна, ничегошеньки! абсолютно сопротивляясь, можно будет абсолютно долго жить. Конечно, если такого человека переедет трамвай, он погибнет, если его мгновенно не сшить, - не могут ведь жить две отдельные половинки? - говоря, Аполлинарий Кузьмич смешно шевелил носом и бровями, - но я надеюсь, и это проблема впоследствие - вместе соединить несоединимое - будет успешно решена. На сейчас же важно отметить то, то что смертность по терзающим сейчас человечество болезням будет перейдена, больше даже - исчезнет сама старость, которая тоже, кстати, является результатом разрушений тканей организма под воздействием генетической предрасположенности, окружающей среды, психологических травм, и так далее... Другими словами, наступает - о боги!- он, устремив глаза вверх, в потолок, зашелестел ладонями, хихикнул,- наступает эра бессмертия! Мы на пороге величайшего открытия, лапочка.
   - С ума сойти можно! Ты никогда не говорил. Минуточку!- длинным с ногтем пальцем она его решительно остановила и, подскочив к шкафчику схватила, пырская, ручку и бумагу.- Продолжай! - попросила она, изготовивший записывать. Глаза её весело сыпались.
    Аполлинарий Кузьмич чуть с ума от восторга не сошёл, увидев её какую, обнял её, захлебнулся её губами, руками пальцами.
   - Люба,- заговорил он вдруг подчёркнуто сдержано,- я не хотел тебе говорить но, наверное, придётся всё-таки...- он помолчал.- У меня большие неприятности.
   - Какие?- испугалась Люба, и блокнот с ручкой полетел у неё из рук.
   - Мне желают зла...- сам пугался Аполлинарий Кузьмич тоже. - Я чувствую что за мной идет тайная слежка, точнее сказать, не за мной, а за моей работой...
   - Зачем же, дорогой? - Люба, делаясь серьёзной, приклонилась, дотронулась к руке Аполлинария Кузьмича и заглянула в его растревоженный глаза, чтобы глубже понять, что происходит в нём.   
   - Видишь ли... я... у меня... - вдруг потерялся Аполлинарий Кузьмич, руками заплескал. - В общем, так: у меня не совсем обычное прошлое.. - Он остро, внимательно поглядел на Любу, как бы оценивая - говорить, нет.
    Люба молчала и смотрела настороженно, чуть отрешённо, холодновато.
    - Это было давным-давно,- глубоко вздохнув, решительно продолжил он, мучительно дёрнулся,- сразу после войны,- он громко по колением себя хлопнул, ещё быстрее заструил слова,- я был молодым человеком только что закончил институт, у меня было много идей, много энергии...- заблестевшими, мокрыми глазами уставился в точку, замолчал. Руки его не могли найти себе места, губы стали еле заметно трястись.
   - И?- напомнила ему Люба о своём присутствии, прозрачными, чистыми глазами теперь смотрела, подбадривая.
   - И... Короче, меня сбили с толку люди... Ты сама знаешь, какое было время, какие царили нравы.. Говорили: энтузиазм, сила масс, новая формация - бред, чушь какая-то.. А ведь верили, и ещё как верили!- глаза Аполлинария Кузьмича были устремлены на Любу, но глядел он как бы в глубину себя, выискивал что-то, - я верил, верил искренне, что мы, страна, передовые, что это нужно для всех...- он вдруг всхлипнул, отвернулся.
   - Что - "это"?- не могла понять ничего Люба, ещё ниже натянул на глаза чёрные нитки бровей.
   - А?- очнулся от налетевших, больно клюнувших мыслей Аполлинарий Кузьмич.- Моя работа, мои исследования. Вот что.
   - А где ты работал тогда?- у Любы её красный рот набок поехал, не очень хорошо ухмыльнулась.
   Аполлинарий Кузьмич жалобно посмотрел на неё, в его глазах промелькнул, как чёрная птица, страх.
    - В концлагере...- сказал он тихо, мгновенно обессилел весь и глубоко упал, задыхаясь, хлопая губами, в кресло.
    - В каком - в немецком?- весело нахмурилась Люба, думая ещё, что всё - шутка.
   Нирванский быстро выстрелил в неё стрелками глаз, несчастную физиономию состроил.
   - Нет Любочка, в советском, у нас тоже были, увы, эти самые лагеря. Вот видишь, ты по-настоящему уже хмуришься,- сам попробовал улыбнуться Аполлинарий Кузьмич, потянулся к ней
   - Подожди, подожди...- Люба подвинулась на край кресла, ближе к нему, - а кем ты там работал , ты был военным?
   - Нет, какой из меня военный? Я был врачом.
   - Был врачом, людей лечил, ну и что? - Люба наморщил круглый свой, красивый лоб, пытаясь понять. - Что здесь такого, что в лагере. Время такое было - шарашкино.
   - Не лечил, а калечил, Люба, - мрачно, голосом самоубийцы сообщил Аполлинарий Кузьмич, покрываясь холодными колющими бусинками пота.
   - Ты - калечил?- не поверила Люба. Замотала головой, и причёска запрыгала у неё на лбу.
   - Люба, Люба,- через силу рассмеялся Аполлинарий Кузьмич, поднялся и хотел взять Любину руку, но она выхватила её, отстранилась, и он в удивлении, испуге, недоумении уставился на неё;  улыбка тотчас с него слетела. - Нет, конечно нет, разве я мог? Меня обманули, понимаешь? Первоначально. Мне сказали: вы летите туда-то, для врачебной практической деятельности, богатый материал и так далее. Ну и ещё. Я ведь действительно верил, попытайся понять, я верил, верил!..- Аполлинарий Кузьмич с отчаянием увидел, что у Любы стали твердые, недоступные глаза, и от звучавшей перед ним безнадежности голос его задрожал. - Видишь ли... Ты была пионеркой и так далее?
   Она не сразу ответила.
   - Была.
   - Ты делала то-то и то-то и не спрашивала, правильно это или нет, потому что ты - верила, так?
   - Ну, наверное... - Любе вспомнилось маленькая девочка, семья вспомнилась, время-то с ног на голову перевёрнутое и глупое, телевизор потом с кричащими съездами, красные звёзды на палках, бесконечные демонстрации. Она, начиная понимать его, кивнула.
   - Вот,- оживился Аполлинарий Кузьмич, увидев это.- Было какое-то аколдованное, гнииленькое зерно, что ли, в каждом из нас, все видели - видели, черт бы вас всех таких распрекрасных побрал! - что кругом мрак, кошмар, и жрать часто нечего было, тяжко было - но зерно вот это волшебное душило, заставляло надеяться, что не сегодня-завтра всё обязательно наладится, вера твердолобый была, черт её дери, изо дня в день - вера: завтра, завтра, завтра добьемся всеобщего счастья, думали, обязательно; да, оказалось - нас попросту обманывают. Да и сейчас, знаешь, новые поприходили эти... А ложь вся старая осталось... - Аполлинарий Кузьмич сидел в кресле прямо, размахивал вверх-вниз руками, движения его были мягки, ненавязчивы, хотя ему заорать хотелось, выдернуть из себя давно засевшую занозу.  Очень желал бы он, чтобы Люба поняла, о чём он говорит, суть эту, и не хотелось её ещё обидеть словом или движением каким-нибудь, жестом, интонацией. Он очень боялся, что она встанет сейчас и уйдёт - он бы этого не выдержал, упал бы, погиб от мучения.
    - И знаешь ли...- говорил он, внутренним взором оглядываясь в прошлое, где когда-то был и он, - Я поехал, потому что мне очень хотелось настоящей работы, я любил своё дело, я мечтал действовать, расширять познавательные горизонты человечества, у меня были планы, я жаждал славы, денег, успеха - да-да, вот даже как.. - Аполлинарий Кузьмич ворошил свою память, и от поднятых спёртых пластов ему стало душно, его затошнило, глядеть на то, что уже давно кануло, сгнило, что он уже, наатерпевшись, прошёл, вычеркнул из своей жизни, что виделась после всего, всех лет - ужасным, мелким, глупым, было невыносимо. -  Но то, что я там встретил.. - Аполлинарий Кузьмич страшно выпятил губу, щёки его, как у придонные рыбы, выброшенной наверх, надулись, и голова стала похожа на уродливый, перепуганный шар, -... страх господний...
   Лицо Любы стала жалким, маленьким, ей было больно слушать, она бог весть, что себе надумала. Аполлинарий Кузьмич сейчас же заметил и сказал, обрубил, мелко сотрясая головой:
   - Короче говоря, Люба, я ушёл. Сразу. Как только прибыл, день-два и - всё, фактически так и не приступив к работе. Ты что, как можно же?
   - Это правда?- всплеснула ладонями, страшно обрадовалась Люба и бросилась к Аполлинария Кузьмичу. Он обнял её и, и чмокнув, поцеловал с благодарностью руку, невероятно жалея про себя, что начал говорить, мучаясь.
   - Да-да - ушёл, - млея от счастья, бормотал он, видел её, с наслаждением чувствовал так близко к себе. - А должен был мучить людей, делать опыты над людьми, против их воли. Это ужасно. Вот какая страна у нас была, вот такая история. Считали, что им всё можно, они пупы земли, цари вселенной. Идея-то хорошая была - равенство и братство, только вот воплощение - никудышнее. Пришли к власти при поддержке международных бандитов, захомутала целый народ, вырезали его цвет, самую его концентрированную суть. Прогнали с трона царя батюшку и сами взгромоздились своими задами на него, большевички эти без роду и племени; впрочем, племя у них, у заводил главных всего того бардака кровавого была вполне определенное, и цель - тоже; в обход официально задекларированной, объявили себя божьими избранниками и решили, что им всё можно в таком случае, а потом когда они выдохлись, в той духовной пустыни, которую они же и устроилили, им чистые уголовники, бандиты наследовали, их же родные братья. А последствия - вот они, все мы их сегодня расхлебываем. Человек человеком перестал быть, выродился в какое-то полуживотные, в дикого вепря.
   - Не надо об этом, я тебе верю,- закрыв глаза и рассматривая внутри себя какое-то огромное, пылающее к этому человеку чувство, говорила Люба, и горячая, добрая слеза покатилась у неё по щеке.
    Аполлинарий Кузьмич прижимал Люба к ударяющей своей груди, носом упираясь в тёплое, пахнущее раем маленькая ухо и в волосы; он поднял глаза и через плечо её с ужасом увидел, что стена его квартиры, ухнув, вдруг провалилась, растаяла, рассыпалась на атомы, исчезла, и вместо черного вечера там за ней забрезжили зелёный лес в изумрудном, бьющим сверху солнце, коричневые взмывшие высоко в голубое столбы сосен; запах древесной смолы и прели ударил в нос, затрещали перепела, перед ним вспрыгнул деревянный барак, тесаный из кривых плохо одна другой подогнанных досок; в лицо ему вонзились чужие глаза - ох как много глаз, их целые россыпи, будто ветер колючий вдруг подул, и он заметил в глазах злобу и ненависть, больно ударившие.
   - А - а!- громко вскрикнул Аполлинарий Кузьмич, и чувствуя хлыновшее головокружение, покачнулся.
   - Что с тобой?- Люба отодвинулась и с испугом посмотрела, потом крепко схватила его.- Тебе плохо?
   - Да, что-то в груди давит...- соврал Аполлинарий Кузьмич и всё смотрел страшными глазами в развалившуюся, дышащую стену .
   - Куда ты смотришь?- она обернулась.
    Аполлинарий Кузьмич хотел тотчас сказать, что он соврал, что он уехал не сразу, а много позже - через целых три месяца, и за этот срок он почти было и приступил к опытам, даже резал людей несколько раз; но затем всё же, увидев громадную глыбу ненависти, которую в него ... стало вливать всякое живое существо в лагере, он сломался, сказался больным, собрался немедленно уезжать, его умоляли, просили остаться, разоблачили довольно быстро затем, что он здоров, угрожали, но он настоял на своём и уехал всё-таки; он хотел об этом сказать Любе, потому что главного и страшного он, наверное, не совершал, но побоялся напугать её тем, что он уже соврал, а значит, возможно, и теперь говорит неправду - и он смолчал.
   - Ничего, ничего, Любочка,- почти без чувств, видя вокруг только контуры предметов, улыбнулся он, осознавая как облегчение, что между настоящим и прошлым всё-таки громадная пропасть, перечеркивают многое; стена с картиной в толстой раме снова встала на место; светло было, тепло и уютно.
    - Давай выпьем, давай!- бросился Аполлинарий Кузьмич резвиться и наливать вино. Они прозвенели стаканами. Аполлинарий Кузьмич неестественно громко теперь смеялся, говорил весёлые, но звучащие довольно фальшиво вещи, живо двигался, и разлил на брюки вино; чуть охладевшая к нему (он с ужасом видел это) Люба побежала принести полотенце, Аполлинарий Кузьмич, непомерно краснея, стащил брюки, выглянули его худые, белые коленки, и Люба, наклоняясь, стёрла вино, и всё колено его стало мокрым, липким и противным, когда он снова натянул штаны. Аполлинарий Кузьмич что-то говорил,  а у Любы вдруг убежала с лица улыбка, и она спросила:
   - Так какие конкретно неприятности на работе?
   Теперь Аполлинарий Кузьмич начал просто яростно улыбаться, точно губы его к дёснам приклеили.
   - Ты хочешь знать? Да бог с ними, а?
   Люба наклонила требовательно на другую сторону голову.
   - Нет, скажи.
    Несчастный, страдающий Нирванский громко выпустил воздух через нос, хлопнул по бёдрам руками . Он пожалел, что начал эту тему и, устав вдруг безумно от притворства, сказал:
    - С тех пор, как я сбежал из этого лагеря, у меня сплошные неприятности, Люба,- всю мою жизнь мне не дают работать, и теперь, когда труд мой близок к завершению, на меня покушаются, хотят стащить непомерным трудом полученные результаты.
   - Кто хочет этого?
   - Те, от кого я сбежал тогда.
   Люба искренне удивилась.
   - а что ж ты раньше молчал, м-м?
   Аполлинарий Кузьмич ничего не ответил, отвернулся.
   - Так, может, показать работу кому-нибудь, кому ты доверяешь, есть же честные люди? И- всё. Люди заступяться, не дадут в обиду.
   - Нет, Люба, честных людей сегодня нет, - тяжело хмурясь, провозгласил Аполлинарий Кузьмич,- да никогда в сущности и не было их, по крайней мере за последнее лет сто.
   - Мне кажется, ты неправ,- Люба укоризненно покачала головой.- Как это - нет хороших людей? А ты, а я?
    Аполлинарий Кузьмич нетерпеливо пошевелился в кресле, протяжно, недовольно вздохнул.
   - Вот, пожалуйста, свеженький пример тебе,- он с нескрываемой жалостью посмотрел на Любу, как на дитя малое и неразумное.- Мой коллега, Чугунов, способный врач, умница, фактически близкий друг мой, которому я по глупости своей многие вещи доверил. И что? Сегодня взял да и разболтал результаты исследования, прямо на блюдечке выложил некоему Литвинову, омерзительной личности и очень, замечу, подозрительному типу. Хорошо, что главное я держу в секрете от всех, и от Чугунова в том числе, а то бы... Я знаю, Любочка, этот Литвинов связан с органами, это точно...- почти шёпотом, близко преклонившись к Любе, закончил он.
   Любу всю всё это очень возмутило, но совсем не так, как ожидал Нерванский.
   - Да, может, он не специально-то разболтал? Ошибся человек, мало ли?
   Аполлинарий Кузьмич раздражённо пожал плечами, прилег на спину, стал отрешенно глядеть в сторону.
   - Он же не мальчик, должен понятие иметь,- как-то не очень уверенно сказал он.
   - Почему ты так боишься, ну КГБ так КГБ, не те сейчас времена. Спецорганы нужны стране.- Люба вертела стаканчик в руках, то и дело откпивая из него как кровь алое.
   - Да?- брови Аполлинария Кузьмича взлетели наверх, он теперь с укоризной уставился на неё, губы у него затряслись.- Ошибаешься насчёт времен, милочка. Дело в том, что там,- он сунул пальцем в потолок,- ведутся подобные же исследования, с той же темой, что и у меня, всё страшно засекречено. И, судя по всему, результаты у них никаковские, просто плачевные, и им нужно подобраться поближе ко мне, они, ясное дело, заинтересованы в этом. А зачем? Что у них на уме, а? Тогда, - Аполлинарий Кузьмич махнул рукой за спину,- в лагере, я увидел, с какой жестокость группой, с позволения сказать, специалистов, проводятся опыты, прямо на людях, их резали фактически без наркоза, специально мучили, в общем - сплошные ужасы; так вот: работа их тогда зашла в тупик, им нужны были свежие идеи, которые должен был привнести я, человек с университетским образованием, подающий надежды молодой ученый, в двадцать два года закончивший аспирантуру...
   Люба немного оттаяла, тоже устала.
   - Не хвалить, гений ты мой распрекрасный!- она, лукаво приулыбнувшись, погрозила пальцем Аполлинарию Кузьмичу, и ему вдруг тоже стало безумно весело от её поехавшего верх настроения.
   - Не буду, не буду, - он толкнул губами в Любин пальчик, заурчал: - но я ушёл, и это их срашно озлобило. С тех пор я веду работу независимо от кого бы то ни было, и, к счастью, у меня получилось, мои труды близятся к завершению...- Аполинарий Кузьмич подумал, что он как-то неудачно сказал, и он поправился: - к концу работы, то есть, разумеется.
   - А украсть результаты у тебя хотят, чтобы применить их в ужасных, злых целях, скажем - создать неуязвимого человека и, используя его демоническую силу, творить несправедливость, завоевывать и покорять. Или омолодить правительство? - Люба скорчила уродливое стариковское лицо и прихлопнул всё это сверху мило глазами.
   - Не смейся, дорогая!- Аполлинарий Кузьмич здесь решил быть серьезным.- Это ведь действительно страшно, и ты недалека к от истины. Мракобесия нельзя допустить, открытие действительно должно принадлежать всем. Представь только, что они могут натворить.
   - Ну так обнародуй его,- упрямо встряхнула красивой головой Люба.
   - Я так и поступлю, едва уверюсь, что я добился успеха. Я собираюсь, Любочка, произвести опыт на человеке.
   Она испугалась.
   - Ты будешь резать здорового человека, а если он погибнет?
   Нирванский хитро прищурился.
  - Я найду безнадежно больного пациента, у которого не будет выбора. Ты считаешь, что это бесчеловечно подарить кому-то надежду?- торжествовал Аполлинарий Кузьмич, высоко подняв сияющее лицо.- Когда человек идёт на что-то добровольно, без принуждения, - о, это ведь совсем другое дело - совсем, милая моя, другое дело!
   - Ты мне столько наговорил сегодня, голова кругом идет, - держась пальцами за виски, вспорхнула Люба, полетела, развивая юбки, по комнате.
   Нирванский был крайне возбужден, весь светился.
   - Слава всевышнему, Люба, - замурлыкал он, очень довольный.- Мне так хотелось тебе рассказать, ты не представляешь даже как!- он широко улыбнулся, показал отличнейшие, белые как молоко, вставные зубы. Она издали посмотрела на него, ак он восторженно болтает полными розовыми губами , что - Аполлинарий Кузьмич мужественный, красивый и похож на Бельмондо.
   - Прости...- профессор Нирванский поднял стакан и стал вертеть его, загадочно-отрешенно, задумчиво через него поглядывая.- Ты уходишь сегодня, или...
   - "Или", дорогой, сегодня я - "или",- из глаз Любы в него высыпались и нежность, и счастья, и смех.
   - Ура!- как мальчишка затрубил Аполлинарий Кузьмич, подхватился, запрыгал, закружился, подбросил лихо вверх до потолка завертевшийся стакан, едва сумел поймать его потом возле колен.
   - Тише, тише!- в ужасе вскричала Люба,- соседи услышат! Солидный человек, а ведёт себя...
   - Ну и пусть, наплевать!- и Аполлинария Кузьмич, забрасывая за голову руки и неуклюже швыряя в разные стороны ноги, сплясал украинский гопак, переросший затем в какую-то непотребную, буйную смесь кан-кана и танца живота. Он, кружась, подскочил к  Любе, обхватил её и, как паук красавицу муху, шатаясь под тяжестью, утащил в тёмную спальню.
   Спустя полторы минуты или даже меньше того Аполлинарий Кузьмич, как младенец, мирно спал, отрывисто выдыхая воздух и посвистывая слегка одной ноздрей, обнимая подушку и попавшую ему под щеку одну Любину руку, а она, улегшись рядом с ним, ещё долго, поставив голову на ладонь и уронив волны  своих дивных волос, смотрела с тревогой, с теплотой на его лицо, на котором лежали жёлто-синяя полоса от уличного фонаря и след минувшего наслаждения.

   В течение всего следующего дня, на работе ли, предаваясь ли в кафе трапезе, или вечером, прогуливаясь с дубовой клюкой во дворе вокруг голых мокрых трупов скамеек, Аполлинарий Кузьмич чувствовал себя настоящим, ещё не истёршимся до дна мужчиной, и что у него большое, сильное ещё тело.
    - Вот что, Владимир Андреевич, - рокотал он, как хороший смазанный мотор, сидя у себя в кабинете, по-деловому хмуро рассматривая обстановку на столе, монотонно барабаня пальцами. - Я вчера долго думал обо всём об этом, и вы знаете, я решил от работы вас пока не отстранять. Вот так, наверное. Есть, так сказать, ошибки и - ошибки. Продолжайте мне ассистировать. Что у нас там на очереди?- он поприветливей ему кивнул, постарался улыбнуться.
    Чугунов, испытывая душе чудовищную неловкость за вчерашнее и одновременно благодарность - нахлынувший вдруг странный коктейль чувств, странно на одним плечом дергая, доложил, что им взяты контрольные анализы у подопытных животных по новой, изменений программе, что нужно, разумеется, результаты расшифровать и тщательно запротоколировать... Обо всём, обо всём на свете теперь решил забыть, кроме работы - поклялся себе.
   -... предварительное изучение данных, Аполлинарий Кузьмич, позволяет уже сейчас сделать вывод о непременно благоприятном завершении последнего этапа эксперимента; успех налицо; триумф!.. Отчётик сейчас сделаю...-  Быстренько тараторил дифирамбы Чугунов, чувствуя где-то глубоко вино и раскаяние за содеянное, не зная, зачем это, почему, чем всё кончится?  Он кивнул, развернулся и, шикнув халатом а воздух, помчался к выходу.
   Нирванский тепло очень крупными зубами ему вослед разъехался.
   - И не забудьте, что нужно успеть отправиться ещё по больницам поискать добровольца, вы помните? - крикнул он, задыхаясь вдруг от счастья, что он живёт, видит, чувствует, вдогонку ему крикнул Нирванский. Чугунов притормозил и, оборачиваясь, забарахтался очень мило и смешно.
   - Разумеется, Аполлинарий Кузьмич, - до земли поклонился он. - Никоим образом не забуду! - Его ноги как будто совсем оторвались от земли, и он, хлопнув полами халата, как крыльями, улетел в дверь.
   "Показал бы я ему папку, испугал бы человека, и что бы изменилось?- с симпатией думал о наивном Чугунове Нирванский, барабаня пальцами что-то более пристойное, марш какой-то.- Простой человек, доверчивый, так далек от всего, искренне уважает людей... А я что? Старый волк, знаю, как пахнет сырое мясо, сантименты для меня слишком слабы, мне сразу середину подавай, всё у меня по полочкам разложено... Вот тоже - хотел привлечь на свою сторону Чугунова, но ведь ему это не надо - борьба - он честный, боится лицо потерять - что ж...  Хочет только работы, а остального ничего не видит, всех этих танцев-шманцев,- но так нельзя, делать только что-то одно, всегда есть что-нибудь сбоку, то, стучатся что часто мешает делу, и что невозможно не учитывать, и не сопротивляться против него; есть какие-то незримые, что ли, корни у всего, горькая подоплёка какая-то, а Чугунов слишком прост, закрывает на все шероховатости глаза и уши, обманывает себя - да, да, именно так! - хочет  совершать поступки, а отвечать за них, за все их последствия - нет... Хотя...- тепло усмехался про себя Аполлинарий Кузьмич, переводя взгляд в растянувшее от удивления рот голубое окно, - уже под влиянием последних событий, наверное, задумываться начинает, видит, что жизнь на самом деле гораздо сложнее, чем казалась ему по школьным учебникам, потому что часто бьёт больно по голове, и он, пожалуйте, колеблется, не уверен теперь, кто прав - Литвинов или я, а, следовательно, сопоставляет, размышляет, мучается... "
    Аполлинарий Кузьмич вынул из кармана тугую, тренькнувшую вязанку серебристых ключей, подобрал, звеня, один - выхватил указательным с жёлтым перстнем - и, хлопнув, опер стол. Он сунул руку в ящик,- глядел задумчиво в окно и руку кинул туда наощупь, зная,  тотчас, что хотел, найдёт,- но пальцы его схватили мягкую пустоту, по сухим, шершавым доскам пробежали, на крошку наткнулись с бумажкой с мягким хвостиком и на скрепку ненужную, и - всё. Всё? Ах! Аполлинарий Кузьмич куда-то вниз под пол проваливаясь, перепугался до крайности, подумал, что ошибся, что не в тот ящик сунулся, ухмыльнулся, унимая заскакавшее сердце, другой, ещё один выхватилиз стола, пошарил, вынул оттуда бумаги, отчёты с голубыми печатями - целые ворохи; наклонился и заглянул, голову туда почти втискивая, затем обрывающимися пальцами хватал ещё один и  ещё, пока все не кончились - пусто было.
   - Да что ж за черт! - затрясся, зарычал он, превращаясь почти в животное, нырнул с головой под стол, стал снова медные ручки дергать, выгреб все бумаги из ящиков до одного и, стервенея совершенно, стал разбрасывать их белым веером в воздух.
    Вошёл счастливый, сияющий Чугунов. Нирванский в стол упершись руками и носом, выглянул, и Чугунова очень неприятно поразило, что из-под стола на него смотрит один глаз Аполлинария Кузьмича, свирепый и густо налетай кровью, лошадиный какой-то, фиолетовый.
    Он остановился, как вкопанный, род распахнул.
  - А, пришёл уже?- грубо спросил Аполлинарий Кузьмич странным и страшным голосом, грозно и пошло-игриво одновременно.
  - Да, уже готово. - Чугунов не понимая, что могло произойти за последние десять минут, с тревогой присматривался; по-солдатский чеканя шаг, он приблизился к столу и высыпал на стекло белые листы со счётом.- Вот! Всё! - хотел длиннее сказать что-то, ну вышло по-военному очень коротко.
   - Вы ничего у меня тут не брали?- Аполлинарий Кузьмич, кряхтя, вылез весь из-под стола. Лицо его было густо малиновым, шевелилось.
   - Ничего,- с недоумением и нарастающим страхом ответил Чугунов и дернул одним плечом.- А что?
   - Папочка у меня, видите ли, тут была,- голосом Дракулы сказал Нирванский, злобно отвернулся в сторону.- Та, что я вам вчера хотел показать. Я её не в сейф, а в стол сгоряча положил. А?
   - Нет, ничего...- еле слышно пробормотал Чугунов и вдруг стал уменьшаться в размерах.
   - Вы рассказывали кому-нибудь о папке?- вдруг страшно закричал Аполлинарий Кузьмич, наступая, сверкал белками глаз.- Что я вам хотел показать какую-то папку? Отвечайте! Отвечайте же!
   - М-м, нет, - задыхался, сходил с ума Чугунов, - то есть да...
   - Да что же это такое!- с отчаянием выдохнул Аполлинарий Кузьмич и всплеснул руками, полетел по комнате, широкие коричневые его брюки на ботинках запрыгали. - Кому? Литвинову? Да? Да?- он разъярённую свою физиономию развернул. 
   - Ему...- Чугунов стал совсем маленький и никчемный. - Мы вместе домой вчера после работы добирались, он меня подвёз на своей новой машине... Говорит - садитесь, помчимся быстренько...
   - Вы глупец, Владимир Андреевич,- на одной ноте тонко прокричал Нирванский, и в кабинете зазвенело всё - часы, вазы, посуда, лампа на столе.- Вы хоть понимаете, что натворили?
   - Кто, я? Ничего. - Чугунов весь дрожал, ему стало плохо. - А что такого предосудительного я сделал? Что-то нехорошее произошло, скажите?
   - Папка украдена, вот что!- Аполлинарий Кузьмич, вдруг резко сдал, непередаваемо грустно застонал.- Этой папке цены не было, все необходимые документы, все мои воспоминания были там...
   - Я не брал папки!- желая упасть на колени или исчезнуть в воздухе, взмолился Чугунов.- Какие ещё документы? Ничего не знаю! Я первый раз слышу от вас!
   Снова Нирванский, как тигр, скрежеща, стуча резиновыми лапами о паркет, заметался по комнате, ломая себе руки, постанывая.
   - О Боже мой... Вот так дела... Что ж  за люди такие...- разбивающими сердце Чугунова голосом бормотал он.
   Чугунов вдруг, сам не ожидая этого, взорвался.
   - Да объясните же, наконец, Аполлинарий Кузьмич, в чём дело? - звонким голосом потребовал он; в нём, как в животном, которое обижают, начало вырастать раздражение, даже злость, ему нестерпимо захотелось ударить, поцарапать Аполлинария Кузьмича по ноге или укусить до крови за палец.
   - Никому уже верить нельзя, никому!- не слыша ничего, гремел Нирванский, носился взад-вперёд по комнате.
   - Так, как в конце-то концов...- возвысил голос Чугунов, выставил из халата воинственно грудь. 
   - Да заткнитесь вы! Сядьте!- захрипел Аполлинарий Кузьмич, кидаясь к нему и чуть не сбив волной подплывшего воздуха. - Вы погубили меня, погубили всё дело! Я вас просил не болтать, я вам говорил - остерегаться Литвинова. Говорил?
   - Он - нормальный человек...  - взмолился Чугунов и слабо, очень неуверенно выставил одну ногу вперёд.
   - Он нормальный человек - да, вы нормальный человек, я нормальный...- глаза Нирванского совершенно вылезли из орбит.- А вы не задумывались, что должно быть что-то еще, помимо двух цветов - белого и чёрного? Нормальный человек вполне может оказаться подонком, только не показывать виду об этом, это вполне возможно, ясно вам? Если вас предупреждают о чём-то, а вы не верите, так вы хотя бы выясните всё поподробнее, присмотритесь, не спешите откровенничать, посоветуйтесь, расспросите, наконец, других людей...
   - Не кричите на меня, пожалуйста,- трясясь, промяукал Чугунов, ощущая, что он маленькая, никому ненужная пылинка; внезапная резь появилась у него под ресницами, в носу защекотало, разъезжающийся Нирванский показался ему там впереди большим, как скала, а сам для себя он вдруг стал крошечным, как котёнок , ему сильно во весь голос захотелось зарыдать; картинка в его глазах смазалась и поплыла.
    - А я на вас и не кричу,- вдруг очень спокойно произнес Аполлинарий Кузьмич, и даже удивление в его голосе прозвучало.- Какое кричу? Зачем мне? Ведь вы ничегошеньки не знаете, не понимаете.
   - Действительно... - криво улыбаясь одной щекой, Чугунов отвернулся; чтобы не зарыдать, губу прикусил. За окном прогремел, сотрясая стены, трамвай.
   - Ну так слушайте. - Аполлинарий Кузьмич целую минуту сохранял молчание и не спеша теперь прохаживался. - Вы верите в науку?- остановившись перед Чугуновым спросил он.
   - Безусловно!- тотчас поворачиваясь к нему сурово и назидательно проворчал Чугунов, неимоверно желая немедленно все поправить, вернуть назад, на место.
   - Так знайте: чистой науки никогда не существует и, наверное, с этого момента вам будет, наконец, понятно это.- Аполлинарий Кузьмич посмотрел своими большими выпуклыми голубыми глазами прямо, и бросилась ему, что у Чугунова по-детски толстый нос с бусинками пота на нём и весёлые нитки бровей, и под ними поселилась растерянность; а на боку головы упрямо незамеченная прядь стоит. Профессор тихо, светло улыбаясь, пошел бродить под окнами.
   - Аполлинарий Кузьмич,- пожимая от волнения себе руки, бросился говорить Чугунов. - Я согласен вам ассистировать, я очень ценю вашу энергию, ум, работа эта мне понятна, я считаю, что результаты, уже полученные, чрезвычайно важны для науки и для человечества, но... Но я понять не могу, почему нужно... а ведь наука это прежде всего...  наш труд очень ценен, человечество нам скажет... я считаю, что великое это  открытие... -
   - Полноте, Владимир Андреевич,- усталым голосом перебил Аполлинарий Кузьмич, подошёл, стараясь прямо в глаза заглянуть.- Я не о том.
   Он тяжело уселся.
   - О чём же? - с радостью, что на него хотя бы не кричат, спросил Чугунов.
   - Мне уже много лет, много больше чем вам, - потирая за очками глаза, очень дружелюбно заговорил Нирванский. - И то, что мы с вами сегодня имеем какие-то результаты нашей работы, это не только плод размышлений, изысканий, исследований по многим областям медицины и других смежных с ней наук, но и - борьбы за право думать, действовать так, как хочется. Вы очень молодой человек еще, вы счастливы, что многого не видели, вам и невдомёк, что за слово когда-то могли гнорить в тюрьме, растоптать морально, уничтожить физически даже - вы через это не прошли, и поэтому вам можно простить вашу неосмотрительность, но - sic! - будьте осторожны, когда вам нужно иметь дело со старшими - они хитрее вас, умнее в житейском смысле, они вас облапошат, вы и не заметите как; они прошли такую школу лжи и лицемерия, что вам и не снилось, они чудесным образом знают, что наука, культура - или что там еще - это всего лишь прекрасный способ добиться благополучия, решить свои проблемы - получить квартиру, большую пенсию, льготы всяческие, они будут говорить вам, о чем угодно, но об этом никогда не скажут... - Аполлинарий Кузьмич горько закачал головой, и вдруг его лицо поехала на Чугунова с крыльями ушей под пластмассовыми дужками очков.- А ваше поколение, молодое, задорное, пока ему Бог дает, рвёт, мечется, роет землю копытом, как говорится, делает дело, летит вперёд - и пусть! - покуда не впитает в себя мораль стариков, покуда не обломают его - вот какое словечко, и.... пиши пропало... - потому что, чтобы погубить человеке человеческое, действительно надо обломать, сломать, растоптать, а иначе, как же сделать себе подобного? Это хороший человек словом убеждает, а плохой, подонок, с позволения сказать, припугнет, обманет, нарисуется, обрядится в овечью шкуру, а потом и надавит, прижмет, заставит сделать так, как ему подлецу нужно...
  - Аполлинарий Кузьмич, а какое это имеет отношение, собственно... Зачем же ссориться?- Чугунов какой-то чертик толкал говорить дерзости, всё подталкивал. Он немножко боялся старика, заикаться от волнения стал.
    - Ах вы еще не поняли?- посмотрел, одаривая просветлением, Аполлинарий Кузьмич на него, и ему показалось, что на его стороне уже Чугунов, полностью. - Бог с ним, с этим Литвиновым, я вот что вам скажу, про себя скажу, вот про эту самую папку: в ней была вся моя жизнь, документы разных лет, моя борьба, моя правда... Я вот давеча пожалел, что хотел вам показать папку, а теперь жалею, что не дал вам посмотреть, полистать хорошенько...- Аполлинарий Кузьмич призадумался, и плечи его горько опустились.
   - А что за документы это были?- Чугунов неожиданно глубоко сказанным проникся, как-то размяк весь; поглощая влажными глазами фигуру Нирванского, подошёл к нему поближе и готов был гладить, гладить, успокаивать, нежно в щёку поцеловать его.
    Аполлинарий Кузьмич тепло обнял Чугунова за плечи и вместе они принялись по кабинету прохаживаться.
- Были, знаете ли, у нас в стране такие времена, и совсем недавно, замечу я,- доверительно заговорил, зажурчал Нирванский, - когда все люди без исключения чувствовали себя большими, значительными, сознавали, у них огромные возможности, когда умнейшие из ичисла особы указывали, что впереди безграничные просторы, что равенство кругом, братство, что - свобода, и люди раскрывались, действовали прямо, как думали, без обиняков, жертвовали даже с собой, да вы и сами должны помнить всё это. - Аполлинарий Кузьмич голову повернул к Чугунову и почти они лбами соприкоснулись, их глаза, щёки, носы, уши совсем близко один к другому зазвучали. У профессора, вдруг заметил Владимир Андреевич, на мочке рыжие волосы по-стариковски выскочили, и чересчур уж они, уши, торчком стоят, точно ослиные (он вспомнил Литвинова, ему неловко стало; испугался, отстранился немного, потому что - так близко только родные люди могут находиться, смутился очень.- Поверили, поверили им, пошли за ними люди, голубчик Владимир Андреевич,- продолжал тихо напевать Нирванский,- и наказаны были за это своё безграничное доверие жестоко. Почему, спросите вы? Ведь на добро добром платят? А всё просто: изначально ошибка в расчеты вождей вкралась; на глазок всю свою теорию всеобщего счастья скроили. И нате вам - тоже самое враньё на поверку вышло чистой воды, да и контроля, замечу в скобках, за действиями вождей в должной степени налажено не было, а раз так... В тупике всё в одночасье и очутилось, злоупотребление дикие пошли, преступления. Сказать ведь - не сделать; сказать, провозгласить, дорогой мой, это далеко не всё, это ещё часть дела, от слова до дела немалое расстояние, как говорится - дистанция огромного размера. Говорят одно, а делают другое, совершеннейшую противоположность. И люди хорошие, как вы говорите, нормальные люди, а дела их - дрянь полная, а выходит-то наоборот всё, золотым обещанием шиворот-навыворот. Но, смею утверждать я, знали они, подлецы, что творили, знали ведь изначально! - тяжело и сумрачно в потолок захохотал профессор. - Схватили власть, украли, украли... И повели дураков за собой - да-да, дураки полные мы! - свои корыстные вопросы решая. Только куда повели? А тот, кто доверился прохвостам на всю, как говорится, катушку, вдвойне в дураках остался.
   Нирванский заволновался невероятно, бросив у стены Чугунова, заходил глухо по коврам копытами ботинок. Подошёл снова к нему, придавив того  к столу подушкой живота, задышал в нос ему:
   - Так вот - верили, верили, что - братство, что - свобода, а получили рабство, тюрьму, унижение,- он пальцем стал язвительно простреливать воздух возле носа Чугунова,- допрыгались, в общем. А не доверяй! Никогда никому свою душу не продавай - ни-ко-му! Всё нужно проверять, ставить под сомнение. Мир прост - да, но устроен сложнее, чем многие думают, чрезмерная простота его - вещь кажущаяся, белое и чёрное только в старых телевизорах осталось. 
   Профессор, сев, долго молчал, стучал в стекло стола карандашиком. Когда отнял руку от лица, на щеке красовался буро- малиновый треугольник. В запертую дверь кабинета настойчиво кто-то ломится, и Чугунова, мучая его, будто в самую грудь были эти удары.
   - Человек-то то так устроен,-  медленно снова начал профессор, до середины души пронизывая Чугунова цепким, словно лезвие блеснувшим взглядом,- что если не всё, то многое вокруг себя видит; несправедливость, ложь - они сразу в глаза бросаются. Кричать надо, а мы молчим; тревогу бить, а мы - мудрствуем; обличать - а у нас на носу юбилеи, понимаешь, и праздники. Один раз смолчал по глупости своей, другой, третий, думал - пронесёт, мимо твоего виска молнию из неба выхлестнет, на авось понадеялся, как у нас, русских, это принято - а ведь неотвратимо невидимая пружина-то над головой разворачивается - и, глядишь, на четвёртый-то и не миновало, снесло и плечи, и голову... Так что же, будем молчать, ждать этого четвёртого, третьего или - второго, кто знает, раза? А, Владимир Андреевич? Будем врать и себе и другим, что ничего не происходит? Ясно ведь всё оголено, да зубной боли, до смешного, до самой последней капельки, только идиоты, простите меня, и доверяются сегодня на чужое слово безропотно... Себя нужно менять, с себя начать...- кажется, он сам потерял нить разговора, заплямкал, замолчал. Чугунов терпеливо ждал.
   - Что вы говорите? - спросил профессор, повернувшись к нему очень растерянными глазами.
   - Ничего, - удивился тот.
   - Да? Так вот... м-м-м... э-э-э... так... - стал мучиться Нирванский, задергал себе воротник на шее и атласный, малиновый галстук. Побежав к двери, открыв её, крикнул в приёмную неласково:
   - Чаю принесите нам, Зинаида Ивановна... Будете чай? - спросил он Чугунова, повернув к нему голову.
   - Всё-таки я не понимаю,- снова запротестовал вдруг Чугунов, сам того не желая и пугаясь этого своего порыва.- Что всё это значит по отношению ко мне, к вам, к нашей клинике, к Литвинову? Ведь всё просто, Аполлинарий Кузьмич, просто всё. Есть работа и прекрасная работа, большие результаты уже получены, почему же нужно их скрывать от своих же коллег? Кого мы боимся? Зачем эти подозрительность, скрытность, к чему всё это?- Владимир Андреевич нетерпеливо, нервно расхохотался, осёкся тут же, у него было такое лицо с оттянутыми назад маленькими ушами, точно он ждал, что его сейчас огреют линейкой по лбу.
   - А что вы скажите на то, то что в известных кругах,- Аполлинарий Кузьмич, наполнившись презрением, дерзко кивнул головой наверх,- ведутся подобные же исследования? Что именно там всё у них невероятно засекречено? Вы что-нибудь слышали о подобных работах? А, дорогой мой?
   - Нет,- Чугунов был ошарашен, его красное лицо вытянулось.- Откуда такие сведения?
   - Ага, нет. А что вы скажете на то, что два дня тому назад ко мне был звонок,- повышал голос очень официально вдруг Нирванский,- и меня просили, просили убедительнейше с весьма определёнными аргументами - что было, заметьте, очень похоже на угрозу -результаты не публиковать, войти с хорошо известными всем реакционными на сегодняшний день силами в контакт, посвятить их, эти силы, в исследования и далее сотрудничать с ними теснейшим образом. И ещё. Вчера я имел разговор с Литвиновым. Да-да, с добрейшим нашим Давидом Осиповичи. И ни с того ни с сего он мне предлагает тоже самое и теми же самыми словами, заметьте, говорит со мной; причём это не первая уже попытка с его стороны завести подобный разговор: подбирается, ходит кругами, высматривает, вынюхивает... Ах, подлец такой! Я, конечно, отказался,- сказал, как отрубил он и, нарисовав воздухе воображаемый круг, проткнул указательным пальцем пуп этому Литвинову. - Ну и как вам всё это?
   - Невероятно!- с вспыхнувшему в голосе прозрением воскликнул Чугунов, сжал побелевшие кулаки.- А где доказательства?- спохватился он и снова притих, внимательно слушая.
   - Доказательство, голубчик, были в папке, - вдруг почти весело, видя, что на все двести процентов победил, выговорил Аполлинарий Кузьмич и отвалился обессилено в кресле.
   - И она украдена?- рассыпав на лице белые зубы и раскидав ладони возле плеч, ужаснулся Чугунов.
   - Украдена, именно так.
   - Простите меня...- мученически застонал Чугунов и бросился к Нирванскому, чтобы исцеловать ему руки. Профессор подхватил его за плечи, поднял, примирительно завалил гривастую голову на плечо.
   - Не мучьте себя, рано или поздно это должно было случиться,- бархатным голосом сказал он.- Именно с моей стороны была большая небрежность держать папку без присмотра в столе. Что же... Жизнь учит нас.
   Он снова ушёл куда-то, стал возиться в углу за шторами.
   - Я бы и рад родине служить, дорогой мой,- оттуда вполне теперь дружелюбно заструил слова он,- но... Но сегодня это, это простите меня, не родина, а проходной двор, сплошной бедлам какой-то. А раз так, раз порядка и в помине нет, и всё, даже совесть сама идёт на продажу, то, значит, всё, финито,- кончилось друг к другу доверие, и каждый сам за себя; значит, дорогой мой коллега, каждый выпутывайся, как знаешь и не теряйся - теряться ни в коем случае нельзя, а то - разорвут, затопчут, одна тряпочка несчастная от тебя останется... Нужно сохранить себя, свои взгляды и замыслы, свои исследования в чистоте и неприкосновенности для будущих светлых времён, для будущих поколений - вот что нужно сделать. Видно, заслужили мы то время и то состояние, в которых мы сейчас находимся - своими глупостью и алчностью заслужили, а раз так, то сами и виноваты, не на кого пенять. Прохвост на прохвосте сидит, пройдоха на пройдохе, эх... А молодежь? Вы, разумеется, не в счёт, дорогой коллега, вы - счастливая исключение,- поспешно добавил профессор, оборачиваясь к бледному, измотанному, безмолвно стоящему, словно закаменевшему Чугунову.- Ну ничего, дайте срок, - Аполлинарий Кузьмич стал грозить в стену и потолок кулаком,- мы наведем порядок, всех прохвостов и пройдох сраной метлой из нашего дома прочь повыметем, будет и на нашей улице праздник...
   - Что вы намерены предпринять? - слабо спросил Чугунов, с тревогой вглядываясь в изгибающийся силуэт профессора, ему вдруг показалось, что попал он руками и ногами во что-то липкое, тягучее, не может далее двигаться, что кругом него стали сходиться стены. Он огляделся с нехорошо запрыгавшим сердцем; стены, стол, стулья начали скакать в такт его нервному стуку в груди.
   - Я опубликую результаты во что бы то ни стало!- появившись откуда-то из-за шкафа, Аполлинарий Кузьмич выпрямился и, положив в руку в лацкан халата, глядел прямо перед собой, как несгибаемый полководец.- В своё время, разумеется, когда медлить уже будет больше нельзя.
   - Это правильно, честно, как честно!- жарко, преданно воскликнул Чугунов, всем сердцем радуясь за Аполлинария Кузьмича, и немедленно побежал обниматься.
   - Спасибо, дорогой коллега! - на глазах Нирванского навернулись слёзы.
    В большом кабинете торжественно сияли высокие окна, за которыми внизу дрожал голубой, одетый в снежные покрывала город.
   - Какая низость! - возмущался Чугунов спустя пять минут, сидя напротив профессора и глотая на перемену с ним из блестевшего стакана воду.- Как они смеют! Какой скандал, если цивилизованный мир узнает, боже мой! Стыд, позор...
   - Полноте голубчик,- краснел, смущался профессор, хватая стакан квадратными зубами.
   -... и как же всё это назвать? Я не могу подобрать слов даже!- клокотал Чугунов, ощущая теперь только любовь к волосатому, торчащему уху профессора.
   Нирванский поспешил вставить, отдавая воду:
   - Это шантаж, Владимир Андреевич, обыкновенный шантаж, уголовщина!
   - Чем же Вас могут шантажировать, уважаемый профессор?- завернув голову назад и в бок, свирепо расхохотался Чугунов.
   - Вы думаете, я святой?- лицо Аполлинария Кузьмича нехорошо заострилось.- Я, к вашему сведению, в лагере с заключенными работал,- вдруг из него само собой вынеслось.
   - Как-как?- думал Чугунов, что ослышался, пырскнул водой, подавился.
    Нирванский быстренько высыпал:
   - Вот этим из шантажируют, милейший друг...- он низко опустив голову, побрёл и у себя там спрятался за широкой плитой стола, секунд десять молчал. - Но мне теперь наплевать, я устал смертельно бояться, устал...- Он обхватил лицо ладонями и замер.
    Чугунов не знал теперь, что и говорить, неловко молчал, пошевелится боялся.
    Принесли чай.
   - Ступайте,  Владимир Андреевич,- из ладони глухо проговорил Нирванский,- поезжайте в больницы и ищете, ищите мне пациента...
    Чугунов, допивая на ходу чай, стукнув чашкой о блюдце, закивал, что-то совсем триумфальное почти беззвучно проржал вверх и задом вывалился в дверь.
   Нирванский минуту еще просидел в кресле, затем трусцой переместился в крошечном у столику возле стены, вынул бумагу и, присев, принялся быстро ручкой строчить. Лицо у него было каменно-строгое, очень сосредоточенное, и ручка, колпачок который начал стрелять золотыми пулями, побежал очень быстро туда и назад. К нему то и дело входили докладывать, он, внешне совершенно спокойно, но закипая весь изнутри, не поднимая головы, слушал и, коротко кивая и мекая, распоряжался. Приходили: многозначительно немногословный Литвинов, доложить, что в его терапевтическом благополучно выписано столько-то больных в состоянии полного или частичного облегчения... "Посмотреть на меня пришёл,- раздражённо думал Аполлинарий Кузьмич,- живой ли..." Трепещущий и дышащий в бок лёгким перегаром завхоз, просить денег на ремонт и немедленно дополнительных пять лопат, чтобы выгрести со двора снег... Молодые врачи, рассказать о своих больших успехах... Уборщица Дуся с гремящим ведром, предложившая сделать влажную уборку, от которой Аполлинарий Кузьмич еле отбился... Два раза вносила чай с лимоном сурово глядящая секретарша Зинаида Ивановна, как слон мягко и значительно топая ногами. Явилась, шумя и галдя, взволнованная делегация местных жителей, омерзительно наследив на коврах мокрыми подошвами, с просьбой к Аполлинарию Кузьмичу помочь срочно в каком-то деле, и все сидели, сидели, не уходили... Аполлинарий Кузьмич, не слышал ничего от ярости, что мешают думать и работать, не вдумываясь в суть дела, сказал "хорошо ", и о деле, едва ушли они, тотчас забыл. Далее появились у него подозрительные люди с неприятно бегающими - он отметил - глазами, и называя имена каких Петров Петровичей и Иванов Ивановичей, просились к нему в клинику лечиться, совали под столом профессору квадратную, стучавшую о ножки стола коробку с конфетами, повязанную ажурными лентами и до умопомрачения пухлый конвертик вместе с ней; Аполлинарий Кузьмич, гневно вскрикнул: "как вы смеете!" и, запусти в них пакетами, указал живо на дверь. Он дико разнервничался, швырнул ручку на стол, бросил писать и двинулся, мрачный как туча, по клинике на обход. Он всюду находил несуществующие беспорядки, начинал тотчас шуметь и громить, сбегались толстоногие перепуганные медсёстры, жующие булки врачи и просто любознательные розовощекие больные, одобрительно кивали и отходили довольные, чувствуя сильную над собой, справедливую руку.
   В четыре часа примчался хохочущий, ликующий Чугунов. Без шапки, в распахнутом на груди пальто он ворвался в кабинет и, задыхаясь, с порога, падая в комнату, сообщил, что нашёлся-таки доброволец, который желает подвергнуться опытам. Нирванский невероятно оживился, его лицо осветилось изнутри живым, неподдельным светом, руки у него стали дрожать, и он, вдев правую в левый рукав пальто и ничуть не стесняясь этого, полетел таким образом вниз по лестнице. Машина их три минуты прыгнула через ненужные им, кишащие ботинками, лицами и плечами улицы и подскочила в больнице под номером...  Возле крыльца их уже поджидали. Толпа возбужденных врачей, впереди который стремительно несся Аполлинарий Кузьмич, шумно покатилась по рикошетирующим эхом коридорам и ввалилась в палату, возле двери в которую навытяжку, прижимая швабру в груди, возвышалась перепуганная няня и сурово глядела.
   - Где? Кто? Кто же? - с раздражением, устав уже ждать, спрашивал Аполлинарий Кузьмич, нетерпеливо вертелся. Чугунов показал рукой. Аполлинарий Кузьмич, ступая широко, всё более удивляясь и забрасывая брови на лоб, подошёл к выступившему вперёд широкоплечему великану, на всё лицо которого протягивался лиловый, уродуя его, шрам.



1993

........