de omnibus dubitandum 105. 120

ЧАСТЬ СТО ПЯТАЯ (1884-1886)

Глава 105.120. СУДОГОВОРЕНИЕ НАЧАЛОСЬ…

    Наконец день суда наступил.
   
    Сидя на скамье подсудимых за традиционной решеткой, Надежда Герман, введенная сюда раньше ее матери, смелыми, нимало не смущенными глазами оглядывала зал...

    Там, среди публики, она успела уже разглядеть знакомые лица... Вот эксцентричная шляпа Ариадны, кивающая ей своими широкими полями, а рядом с нею ее новый избранник, молодой студент, сменивший, по-видимому, надоевшего Грица. Вот кое-кто из представителей золотой молодежи, обычных посетителей экстравагантной Тырковой. Вон дядя и тетка Тистровы на месте, отведенном для свидетелей... А здесь, ближе всех к ней, на крайнем месте - ее муж, ее дорогой БОрис, ободряющий ее издали ласковой улыбкой.
   
    По-видимому, ее позор нимало не подействовал на его чувство.
   
    - Чем я смогу тебе отплатить за все, БОрис? - в приливе горячей благодарности думала Надежда.
   
    Вдруг она вздрогнула. Мягким шелестом прошуршало рядом платье и кто-то с тихим возгласом "Наденька!" опустился рядом с нею на скамью.
   
    Но молодая Герман не взглянула даже на свою соседку. Она знала: это была ее мать. И опустила ресницы, чтобы не встречаться со взглядом Елизаветы Васильевны.
   
    Только яркая краска залила ее бледное лицо, да дрогнули невольно похолодевшие губы.
   
    Судоговорение началось.
   
    Глухою, ядом непримиримости насыщенною угрозою прозвучала речь прокурора.
   
    - Несомненно, обе обвиняемые, и мать и дочь, преступницы, - долетало, как сквозь сон, до ушей Надежды. - Крупская-мать - это типичная прожигательница жизни, женщина-хищница, каких много в наше время в столице. Современная Мессалина, ловящая в свои сети молодежь. Жрица культа свободной любви, охотница за эротическими наслаждениями. Она опутывает своими сетями молодого представителя прекрасной дворянской семьи, ныне, к сожалению, отсутствующего свидетеля Евгения Утевского, она высасывает из него все соки и затем передает его дочери, утонченной развратной девочке. Достойной дочери своей достойной матери - скажу я! Затем, когда Утевский уже достаточно обобран, они сообща берутся за другого молодого дворянина, сына богача Герман, и одновременно с этим обхаживанием новой жертвы учитывают фальшивый вексель. Господа судьи и присяжные заседатели...
   
    "Что же это, Господи! Что за ужас такой! Откуда все это?" - проносилось одновременно с мучительным недоумением в головах обеих подсудимых, вдовы-матери и жены-девочки, которые с побледневшими лицами вслушивались в речь их обвинителя.
   
    Но вот замерло под сводами суда последнее жестокое слово, и обвинителя сменил защитник. Словно кто-то прохладным, утишающим боль бальзамом смазал раны сожженных обидой этих двух сердец.
   
    Защитник начал с обрисовки детства старшей Крупской. Мастерски, как на ленте кинематографа, вывел перед слушателями суровый строй старообрядческой неумолимо строгой семьи и красивую, мятущуюся, жаждущую деятельности и страстно кипучую натуру дочери Тистрова, красавицы Елизаветы... Ее побег и замужество с офицером. Ее служение на ниве образования. Ее безумную самоотверженную любовь к Утевскому.
   
    - Перед вами не хищница, не гетера, не Мессалина, каковою обрисовал ее мой предшественник, а честная и талантливая директриса, зарабатывающая себе хлеб своими трудами. И никто не виноват, если труд этот не оплачивался в достаточной мере для того, чтобы покрыть расходы избалованной с молодых лет женщины. К тому же красота, как бриллиант, требует хорошей оправы, и Крупская-старшая, желая удержать в своих руках капризное, живо пресыщающееся сердце своего возлюбленного, а еще больше того, может быть, чтобы дать необходимый комфорт своей хорошенькой дочери, встала на этот скользкий путь, приведший ее на скамью подсудимых.

    А ее дочь? Господа судьи и господа присяжные заседатели! Молодость, свежесть и красота этого несчастного ребенка, этой девочки-женщины уже сами собой говорят за нее... С детских лет ребенок этот попадает в руки бессовестного совратителя, развратника и вивёра, который постепенно исподволь развращает ее... Девочка безумно влюбляется в возлюбленного своей матери, в этого зачерствевшего, погрязшего в своих пороках распутника, которому единственное место - на скамье подсудимых...

    Его, а не этих двух несчастных, надо судить... Пусть тот, кто не знает вины за собою, бросит в нее камнем, сказал когда-то Христос. Подумайте же, господа судьи и господа присяжные заседатели, можете ли вы бросить камнем в этих двух обвиняемых, ожидающих от вас скорого и праведного суда!
   
    Защитник кончил этими словами свою речь под гром исступленных аплодисментов публики.
   
    Когда было предоставлено последнее слово подсудимым, старшая Крупская порывисто поднялась со своего места.
   
    - Господа судьи и господа присяжные заседатели, - проговорила, задыхаясь от волнения, Елизавета Васильевна, - знайте, - я виновата во всем этом одна. Моя дочь - ребенок, действовавший по моему приказанию. Казните же меня одну и помилуйте, во имя Бога, ее, мою девочку!
   
    С этими словами она снова опустилась на скамью и тихо заплакала, прикрыв глаза руками.
   
    И тут случилось то, чего так жадно алкало измученное сердце женщины.
   
    - Мама! Милая мама! - прозвучал у нее над ухом нежный ласковый голосок. - Я простила тебя... Я все-таки люблю тебя, милая мама!
   
    И маленькие ручки Надежды обвили ее талию, а блестевшие слезами глаза искали ее взгляда.
   
    С тихим возгласом Елизавета Васильевна прижала к своей груди обожаемую рыжую головку...
   
    Совещание присяжных длилось недолго. Они вынесли оправдательный вердикт.
   
    Оправданным была устроена шумная овация. Растроганная публика провожала их до дверцы автомобиля.
   
    Когда мотор Германа с сидевшими в нем женщинами отъехал под ликующие клики толпы, Надежда упала на грудь своего молодого мужа.
   
    - Я счастлива! О, как я счастлива, БОрис, - лепетала она, прижимаясь к нему, - мы начнем теперь сызнова хорошую новую жизнь. Не правда ли, мамА? Все прошлое миновало, как гадкий позорный сон.
   
    - Да, мой Котенок, мы идем к другой жизни, к новым и светлым радостям, - отозвался вместо Елизаветы Васильевны на слова жены Герман.
   
    А старшая Крупская только молча кивнула головой... В ее сердце уже не было места для новых светлых радостей, к которым звала ее юная дочь... Для нее давно отцвели ароматные цветы счастья... И навеки опустошил сад ее любви далекий, вероломный, но все же по-прежнему милый ее сердцу Дикс...