Водяной

Художник Анита Зоткина               


       Было  это  ещё  до войны. В село съехались на постоянное место жительство люди с разных концов России, Украины, Белоруссии. Была пара семей из Прибалтики. И когда началась по всей стране коллективизация,  позвали туда на должность председателя колхоза  одного  двадцатипятитысячника из  города, бывшего чекиста. Он проходил тогда по линии ЦК, но понятия о деревенской жизни со всеми её  преданиями, радостями и трудностями,  разумеется, не имел. Сам он не верил ни в Бога, ни в чёрта, как тогда было принято властью, и начал  с того, что  велел  снести  церковь,  построенную ещё сто лет назад богатыми крестьянами,  которые владели большей частью земли. Их потомки во время раскулачивания были отправлены  на поселения. Имущество их было растаскано местными бедняками, которые  его  быстро  пропили  и  снова  стали  бедными пролетариями. Из церковного имущества и инвентаря, что ещё можно было спасти, жители спасли лишь малую часть. Моя мать тогда часть икон и скульптуру  Божьей  матери  у  нас  в  погребе спрятала. А  уже я с уходом советской власти, когда начали  восстанавливать церковь, отдала то, что у нас хранилось, новому батюшке, который этот приход принял. А то, что люди не успели  спрятать,  так и погибло вместе со старой церковью. Тот Павел Степанович Мерзенко  динамитчиков  из города вызвал. Они динамит под церковь с углов подложили и отползли  в  сторону  на  безопасное  расстояние. Жители деревни толпились в отдалении, смотрели и крестились. Когда произошёл взрыв,  церковь подскочила вверх, вздохнула,  как бы набрав полные лёгкие воздуха, затем  упала  на  землю,  застонала, как  живая, и развалилась на части
         – Ну, всё! Быть ему теперь в беде, – сказал местный знахарь
Тимофей Порфирьевич. – Полвина вины того, кто убивает, полная вина того, кто заказывает.
        Кто-то  донёс  эти  слова  председателю Мерзенко, и последний пригрозил  послать  Порфирьича по этапу за кулаками, да  тот только так на него  исподлобья  взглянул, что  Сельсоветчик струхнул. Кто-то в деревне назвал  Павла  Степановича этим именем, оно за ним  закрепилось,  и  за глаза только так и называли. Тёща его, Матрёна, из  деревенских была, и она закляла зятя не трогать знахаря, чтобы всей семье беды не было.  Он  на время отступил.  Но  сам  потом  всё-таки начал у нас в колхозе лютовать –  сладу с ним не  было!  В городе у него то ли брат, то ли какой-то другой родственник в больших начальниках ходил, вот  и  покрывались  все  его  беззакония! Времечко было  страшное – брат  на  брата  донос  писал. А если начальство местное кого-то в оборот возьмёт, то поминай, как  звали!  Я  уже  вам  рассказывала,  как  мои дед с бабкой по этапу загремели. Мои родители тоже думали, что тут, далеко от Одессы, покой будет. Но не тут-то было! Свой начальник объявился! Ему всем селом ходили кланяться, взятки большие  носили оброком.  Но ему всё мало было! Как чьё добро приглянулось – сразу в кулаки записывал. Да и  к бабам  смазливым  приставал. Скольких  красивых молодух  преследовал! В противном  случае  грозился  вдовами  оставить, мужей по этапу  пустить  по  страшной 58-й статье как врагов народа. Вот он также и мою мать приглядел.
        Отправился однажды мой отец  на  работу и по пути в контору встретил Сельсоветчика, который  ему так ехидно улыбнулся, что моего отца аж передёрнуло. Подходя к конторе, он вспомнил, что  папка  с  отчётами  осталась дома. А как он через полчаса домой забежал, то увидел, что стоит моя мать,  испуганная, со мною на руках. Мне тогда около года было. А он к  ней  подбирается  и  угрожает  на моего отца донос написать, если с ним неласково обойдётся. Даже  происхождение буржуазное матери припомнил, что родителей сослали  как  врагов  народа. Ну, а отец  мой неробкого десятка был, всё-таки бывший красный командир. Кинулся он быстро в  сени и схватил с антресолей охотничье ружьё:
        – Стой! Сучья  шкура! – заорал на  Мерзенко  мой отец. – Застрелю,  как Котовского.
        – Да ты хоть знаешь, с кем связываешься? – невозмутимо ответил тот. –  Я тебя  по  этапу пущу да ещё припишу тебе  хулу  на красного командира Котовского!
        – Котовского  его  же  собственный  комиссар  застрелил за то, что в его отсутствие к жене его Розе приставал, так же как и ты сейчас к моей пристаёшь. Ты не хуже меня эту историю  знаешь.  И  вот  комиссар  хоть  сидит, но живой, а Котовский в могиле гниёт! Добегался за чужими бабами! Или ты оставишь  в покое мою семью или пойдёшь вслед за Котовским! А моя пуля тебя везде достанет, я бывший красный командир, всю войну гражданскую прошёл! Бояться мне не к лицу. И запомни: ты тут уже достал людей, они  твой  дом  с семьёй сожгут сразу же, как только меня не станет! Лучше уходи-ка подобру-поздорову!
        Сельсоветчик, как все негодяи, трусоват был и решил мою мать в покое оставить.
        Была у нас в селе одна красивая баба – Степанида. Работала она в колхозе звеньевой, очень трудолюбивая и бойкая. Красавицей была,  как говорят, в «самом соку».  Так  вот муж её как бормотухи напьётся, она за ним гоняется с кочергой  по  деревне!  Он  был из тихих и боялся домой заявляться, когда пьян. Вот Сельсоветчик и собрался за Степанидой, в простонародье  Стешкой, приударить.
        Как-то раз встретил он её муженька Тришку по дороге, самогонкой угостил, тот, конечно, заснул где-то неподалёку в стогу, благо время было летнее, тёплое. Тут этот бабник и объявился  на  пороге  дома. Стешка в  это  время закончила капусту на сковородке тушить, а мужа всё нет и нет. Поняла она, в чём дело было. Сидит и ждёт его непутёвого, и уже на кочергу в углу начала  поглядывать. Вошедший  без  стука  в  дом  Сельсоветчик сразу же потянул к ней свои «лапы». – Да ты  что! Совсем  охренел? – по  крестьянски  грубо  вскрикнула  она. – Мне тебя бояться нечего.  Я в колхозе звеньевая, почётную  грамоту за работу имею, сам мне вручал, если ещё не забыл! А за мужиком моим грешков против Советской власти не водится. Им пьяницы не нужны, только канитель одна! Но  Сельсоветчик  будто  бы не  слышал.  Тогда она схватила с плиты ещё не остывшую сковородку с горячим ужином для мужа и одела  ему  на голову.  Вид  у  Мерзенко стал  жалким, жирная  капуста покрыла его большевицкую фуражку, лицо, плечи и чистенький выглаженный  китель.  А  пока  он  отдышался  и  прочистил  глаза,  Степанида схватила кочергу, что для мужа приготовила, и погналась за ним по селу.
        – Уйди от меня, сатана в юбке! – кричал, убегая от неё перепуганный «Котовский». А люди на крики из домов повыскочили, смеху-то было!
        – Гони  его,  Стешка! – улюлюкали  вслед  мужики. – Будет знать, как к нашим бабам приставать! Три дня он потом  из  дома  от стыда выйти боялся.  Приутих  малость, оставил баб в покое.   Вскоре он начал свой дом перестраивать. Берёзки, липы и другие деревья, что вблизи  росли,  велел вырубить, а дорогу  от своего дома  к конторе выстелить камнем. Ну, в нашей деревне считалось большим грехом рубить берёзки и плодовые деревья без нужды. В язычестве считалось, что в них живут души умерших людей. А если здоровое молодое дерево  срубить,  то душа его потом не найдёт себе пристанища и будет по ночам приходить  к  человеку, сгубившему её, и мучить. Ему начнут разные кошмары по ночам  сниться, потом он может даже помешаться или руки-ноги поломать. А может и, вообще, умереть.
        Дальше – больше! У Сельсоветчика  появилось новое развлечение: начал уток стрелять, ради забавы, иногда мог и более крупную дичь подстрелить: дикого лебедя, гуся, журавля. А если вблизи их не было, мог  и  чёмгу  на  тот  свет отправить. У чёмги мясо невкусное. Её в народе за это ёщё поганкой называли. Так он их  постреляет,  постреляет да в помойку потом выбросит. А если жабу увидит  по  дороге,  то  запросто её ногой раздавит с каким-то злым азартом в глазах. Дети деревенские его  боялись,  как  завидят издали, так и разбегаются кто куда.               
        – Сельсоветчик идёт, сейчас заберёт тебя! – пугали им матери непослушных детей.
        – Ну, что ж! – сказал пророчески Порфирьич. – Умереть ему в страшных муках, Бога он прогнал – единственного заступника, а нечисть его не пожалеет.
        Идёт он как-то поздно ночью домой мимо старого пруда и видит: сидит на берегу, на камне  старик  весьма отталкивающего вида, весь тиной покрытый, с длиной чёрной бородой. Волосы на голове длинные тоже из  этой  тины  торчат.  Тело  переливается,  как рыбья чешуя. Ноги в воду опущены... А руки,  как  у  лягушки – четыре пальца. А когда Сельсоветчик близко к нему подошёл, большой кулак ему показал.
        – Ты кто такой выискался? – закричал Мерзенко. – Да я тебя в тюрьме сгною!
        Оглянулся, а дед куда-то исчез, словно и не было никого.
        – Ну, наверное, мне померещилось, – подумал он, – хватил сегодня в конторе лишку.
        Домой  приходит, рассказывает  жене.  Жена  его,  Настуня,  тихая была женщина, не в пример ему. Никому слова злого не скажет. На мужнины шалости  глаза закрывала. Тут она  побледнела, перекрестилась, словно  почувствовала  надвигающуюся  беду. Она была из наших местных.
     Мать её Матрёна Филипповна слыла очень  властной  женщиной. Поговаривали, что происходила она из зажиточной  семьи, но налетевшие «революционные» махновцы их дом разграбили и спалили дотла. А она, чтобы не пойти по миру,  вынуждена  была  выйти замуж за одного небогатого парня, который и во сне  грезил  мировой  революцией. У них родились две дочери, а муж потом  погиб  где-то  на  тропах  гражданской войны.  Когда в наше село Берёзовое начинали съезжаться семьи из других сел, Матрёна  с  уже выросшими  дочерьми была одна из первых. Старшая дочь её, Маруся, довольно бойкая  девица, очень ловкая и скорая в работе, унаследовала от матери её властный характер. А младшая, Настуня, напротив, была тихой и  романтичной.  Любила  сидеть  на  камушке около речки и наблюдать за жизнью речных обитателей, слушать пение птиц. Не  могла рвать без дела цветы, полевые и лесные. Когда дома  должны  были  резать  курицу  или свинью, убегала из дома на сутки.
      Маруся  довольно  быстро  вышла замуж за молодого конюха Степана. А Насте нравился  один  деревенский  романтик – Микола. Он любил книжки читать, мечтал поступить  на  рабфак и  переехать  жить  в город. Всё собирался к Настуне сватов заслать, да опоздал.  Когда приехал к нам Мерзенко, посланный на работу партией, то сразу ему Настуня приглянулась. А Матрёна сообразила, что партия выгодная, и заставила  Настуню  выйти  за  него замуж. Точно как золушкина мачеха, которая строила большие планы  и  надеялась превратить их в жизнь, если её родная дочь станет женою принца, а она королевской тёщей.  Матрёна  ходила по селу гордая, как гусыня, с высоко поднятой  головой, наверное,  вспоминая былые времена. Она ведь выросла, как-никак, в довольно богатой семье, и если бы не эти проклятые махновцы!  Она думала, что  теперь  их  семья  будет первой на  селе, но не подозревала, насколько душа  мерзкая у её зятя! И он ей быстро, как и Настуне, показал, кто в доме хозяин. 
     Ночью гремел гром, гроза была сильная. Выло так сильно, словно все природные силы на наше село ополчились. Наутро мельницу старую чуть не снесло, плотину прорвало.  Вызвали  рабочих  из  города,  чтобы  починили  прорехи.  Мельник наш Панас весь день чертыхался и крыл матом всех сельсоветчиков вместе взятых. А потом с Порфирьичем пошли к вечеру перед Водяным извиняться. Говорили, что Панас ночью на  своём мельничьем колесе русалку видел и даже что-то спрашивал у неё. А о чём  они  говорили, никому не сказывали, кроме Порфирьича.
       – Ничто не поможет, – уверенно произнёс  Порфирьевич, – это  уже Водяной мстит. Пока Сельсоветчик жив, не видеть нашему селу покоя. А, может  быть, Водяной  и  сам за него возьмётся?
       Когда наушники донесли председателю эти слова, он взбелинился:
       – Я – коммунист! Нет  никакого  Водяного! Ещё  раз увижу, застрелю его именем Советской  власти,  чтобы  не  портил  колхозного имущества! А ты, Панас, что забыл, что мельница не твоя, а колхозная? Ещё одно слово  супротив  скажешь,  загремишь  по этапу   вместе с женой! А детей твоих в особый интернат отправлю, как хулиганов!
       На следующий день, рано утром, прихватив с собою двух деревенских пьяниц, готовых за бутылку идти  куда  угодно,  налив им по стакану для храбрости, Мерзенко  взял охотничьи  ружья, и  все  трое отправились искать Водяного. На берегу, они выбрали самую большую и крепкую лодку. Плыть они старались вдоль берега, потому часто натыкались на скрытые под поверхностью воды коряги. Мерзенко матерился и ругал как Водяного,  так  и своих спутников. Весь день поиски ни к чему не привели. Только устали да выпили всю припасенную самогонку и съели все харчи. Пьяницам только удовольствие.  Плывут-гребут  по  свежему  воздуху и самогоночку попивают, а председатель всё больше злился и без устали крыл матом Водяного и всю его водную братию.
       К вечеру, как только опустился над рекой туман,  глядь,  плывёт к ним навстречу знакомый старик с чёрно-зелёной бородой, покрытый  тиной,  на  огромном соме – «чёртовом  коне» и опять показывает им свой кулак, а потом как расхохочется, будто  стая всех  окрестных филинов и сов разом вскрикнула.
       – Слабак! – послышался им грозный рёв. – Я тебе покажу, с  кем ты потягаться вздумал! Ха-ха-ха-а-а!..И тут же скрылся под водой на своём «коне».
       Сельсоветчик  за  ружьё,  хотел выстрелить! А руки – чугунные, ни пальцем шевельнуть, ни глазом моргнуть! С головы до пят какой-то могильный холод пронзил.  У  пьяниц сразу весь хмель  пропал,  креститься начали и «Отче Наш» читать. А над водой ещё гуще туман, и послышался женский хохот.
      Они, как только после оцепенения в себя пришли, сразу к  берегу  грести  начали.  А когда доплыли, то выпрыгнули из лодки как молодые козлы и помчались в село, только пятки  засверкали,  дав  друг  другу  слово, что больше на такие мероприятия не пойдут, даже  если  Сельсоветчик  ведро  самогонки  предлагать  будет.  Потом  опять  началась  сильная гроза, гремел гром, ураганный ветер снёс крышу в колхозном коровнике, а град изрядно побил посевы.
      Наутро пришла в наше село бумага, что городские начальники, хотят в колхоз  с  ревизией приехать и проверить, как мы тут работаем да Советскую власть чтим.  А это означало, что начальство хочет поразвлечься, в лесу пострелять, с бабами погулять  и  подарки получить. А ревизия... Так это для отмазки,  чтобы, так сказать, перед своим высшим начальством отчитаться. Сельсоветчику уже не  до  Водяного  было,  он  дал  клич, чтобы готовились к приёму высоких гостей.
      Был  у  нас недалеко от села один небольшой островок: «Остров любви» его называли.  Когда-то  в  языческие времена там волхвы свои обряды устраивали, усмиряли водные силы. А когда с приходом  христианства  их  повыгоняли,  а идолов в реке утопили, то туда любили приезжать богатые купцы. Банька там была, вот  они и  парились там со своими  молодыми  любовницами.  Дуб там огромный рос. Когда-то славяне ещё в язычестве поклонялись дубам, обвешивали  их  стрелами, кусочками хлеба и мяса. Дуб был посвящён  главному  богу русов и славян Перуну. И если дуб молнией било, то это считалось Перуновой меткой. Рядом устанавливался алтарь, на который волхвы приносили  Перуну  жертвы  во  время  его  праздников  и  перед войной. Он был богом князей, в то время как богом земледельцев и пастухов был Велес, также считавшийся покровителем леса. После принятия  христианства  эти  функции  перешли к святому Власию, а Велес стал называться  Лешим. Вот если бы тот  могучий дуб, который рос на острове, мог бы говорить, то многое поведал  бы! Но люди нынче разучились понимать язык деревьев, а от волхвов  и  их потомков, мало кто остался жить. Их уничтожали церковные власти, а при  Советском  режиме  ещё больше выкорчёвывали как всё непонятное, а значит чуждое советскому гражданину.
       Так  вот, когда к нам городское начальство приезжало для проверки, наш председатель устраивал им охоту  либо рыбалку, потом на «Остров любви» вёз. Веселились они не хуже  купцов,  наверное,  такие  оргии  со  времён  древнего Рима люди не видывали. Участие в этом увеселительном предприятии принимало также всё наше сельское начальство. Туда Мерзенко свозил видных  грудастых  баб, специально приученных к этому  делу.  Одевались  они  красиво, в народные костюмы. Что там делалось, никто не  ведал.  Только  после этих пирушек, бедные бабы неделями дома отлеживались, все побитые  с синяками ходили. Плакали и каялись потом, но никуда деться не могли. Сильно  их  Сельсоветчик настращал. Кто их жалел, а кто в их сторону  плевал.  Но  открыто  говорить боялись, всё-таки его людьми считались...
       Места вокруг острова  райскими  можно  было бы назвать. Тут была стоячая заводь. Пышно цвели белые водяные лилии, блаженно раскинув свои  большие  зелёные листья на водной поверхности. В народе их называли «Одолень-травой».  Знахари  из их семян готовили  любовные  напитки.  Их  семена  в старину принято было зашивать в ладанку уезжавшим  далеко от дома на долгое время воинам и купцам. А по соседству с водяными  лилиями  цвели  их  дальние  родственницы – желтые кубышки, на листьях которых отдыхали зелёные скользкие лягушки, о чём-то переквакиваясь между  собой. К вечеру, с  закатом солнца, кувшинки и кубышки, их родственники, закрывали свои головки и засыпали до утра.  В  июне-месяце поднимались пурпурные факелы дербенника – «Плакун-травой» прозвали его в народе.  Считалось,  что он заставляет злых духов плакать, превозмогает нечистую силу и открывает доступ к заклятому кладу. Весной же, когда начиналась пора цветения,  можно  было  опьянеть  от проникающих в грудь запахов  весеннего  воздуха,  насыщенного благоухающим густым ароматом цветов и трав, а также белых цветов черёмухи,  щедро источавших свой медвяный запах. Рай да и только!..
      По осени можно было ехать сюда за ягодами дикой  малины, ежевики,  калины  красной, черёмухи и шиповника. Из ягод черёмухи  пекли пироги и  готовили вкусную  наливку, которая длинными, зимними вечерами помогала коротать  время  на деревенских посиделках. А наши маленькие золушки – травы: одуванчики, ромашка, речная мята, голубые васильки, собравшие в себя всю небесную лазурь!  И,  конечно же,  красавцы-маки! Эти яркие красные цветы, с которыми в своё время сравнивали казаков, могли тогда спокойно расти и украшать венки местных красавиц. В те времена с ними ещё никто  не боролся!  А сон-трава, распускавшая свои сине-лиловые бутончики, словно сшитые  из бархата,  называемая  на Украине сон-зилля или сон-дрёма,  особо  ценимая  знахарями! Раскачиваясь  на  ветру  своими колокольчиками-бубенчиками каждую весну,  они  словно напевали какую-то свою, только им значимую песню. За это их,  кстати,  ещё  называли дудариками.
      Над водой кружили крупные и мелкие  стрекозы, сверкая своими красными, синими и  зелёными  животиками, жужжа, как маленькие моторные самолётики. Они, вероятно, играли в салочки, гоняясь  друг  за  другом.  В камышах гнездились маленькие овсянки, синички. По воде важно расхаживали кулики, цапли, журавли. А по вечерам  распевали свои  любовные  серенады  соловьи.  Лебеди, утки и другая приводная дичь гнездились около острова  испокон  веков. А лебедь, вообще, у славян священной птицей считался. Убить  лебедя было большим грехом. Красивую девушку сравнивали с белой  лебёдушкой.  Песни  и  сказания  о  них передавались веками из уст в уста.
       Короче  говоря,  в этом уголке природа создала такой  блаженный уют и  умиротворённость, что кажется, время остановило свой бег, и ты каждой  своей  клеточкой  ощущаешь  гармонию незыблемого вечного покоя. Живи и радуйся!..
        А эти ироды как приезжают, так и начинают  лебедей да уток стрелять. А потом  жарить их тушки на вертелах. Словно им мало было той еды, которая им  в  больших  количествах поставлялась из  колхозных закромов. Потом начиналось пьянство, после чего они, вообще, теряли человеческий вид. А опьяневшие шли париться в баньку с этими легкомысленными дурочками, у которых при всей  своей  красивой внешности, видимо, полностью  отсутствовали  головы  на  плечах.  Они  совершенно  не задумывались ни о завтрашнем  дне, ни о том, с каким презреньем смотрят на них другие колхозники. Словно  их  молодость  и красота будут продолжаться бесконечно! А что скажут им засланные  на  Гулаг  мужья,  если им удастся вернуться домой?  А может быть они на что-то рассчитывали, но по-своему? Кто знает...
       После окончания  «высокой проверки»,  когда  все  начальники помятые, но сытые и довольные с большими торбами подарков, наконец-то, уезжали домой, колхозники могли вздохнуть с облегчением. А этот райский уголок напоминал Мамаево побоище. Туда  сразу же  ехал  на своей лодке Порфирьич, усмирял местных духов, сильно потревоженных этими «стражами порядка», собирал осиротевших птенцов или сброшенные  птичьи гнёзда с яйцами, из которых птенцы ещё не успели вылупиться, вёз этих  сирот  домой, выхаживал и выпускал затем всех на божью волю. Конечно, колхозники  этого  тоже не могли понять и  считали  эти занятия чудачеством, точно как русские крестьяне  в  своё  время не понимали деда Мазая, который спасал в половодье тонущих зайцев.
         На  этот  раз  начальство  объявилось  как  раз во время русальной недели. Мерзенко быстро дал клич бабам готовить угощение и  наряжаться в национальные  костюмы. Но  Порфирьич на этот раз бабам наказал:
         – Живыми  если  хотите остаться, то так: на острове еды наготовили и быстро по домам! Сидеть тихо, так как нынче беда большая ожидается!
        Ну,  бабы  вначале струхнули и как он велел сделали. А Настуня тоже беду почувствовала своим бабьим  сердцем.  Когда муж начал готовиться к пикнику, так она - всегда тихая и молчаливая - в него как вцепилась:
         – Не езди с ними, прошу тебя, как никогда! Смотри: небо хмурится, быть нынче грому великому!
         – Ты  что, баба, совсем сдурела? Хочешь, чтобы меня с работы сняли,  если  начальству  не  смогу угодить? Где это ты тучки увидела? Небо чистое – ни облачка! А  твоего молокососа Миколу я с собой возьму. Думаешь не вижу, как он по тебе сохнуть  продолжает? А если погибнем – так вместе! Ха-ха-ха!
        Настуня снова попробовала его уговорить,  в ногу ему вцепилась, а он её так  ударил наотмашь кулаком по глазу, что она в другой конец  комнаты  отлетела,  а сам пошёл за Миколой. Он его постоянно на эти пикники тащил, как бы издеваясь. А Миколка книжку с собой  прихватывает и  уходит  куда-нибудь  подальше, вглубь острова, чтоб всего этого вертепа не видеть. Вся грязь к нему не только не прилипала, а напротив – прямо-таки  отскакивала.  Золотой  среди мусора и только! После разгульного пира он  должен был пьяного Сельсоветчика домой доставить в целости и сохранности.
        Всё, как обычно, происходило и в этот раз: сели в лодки и поплыли на «Остров  любви». Приплыли, взглянули:  какая же  тут  красота!  Всё  прибрано,  банька  натоплена, столы ломятся от угощения! Но что случилось? В чём дело? Ни одной бабы – как сквозь землю провалились! Мерзенко рассвирипел и послал  Миколку в село за бабами. А гости решили пока уток и лебедей пострелять.
        Среди  проверяющих один грамотей оказался. Звали его Кондрат Михалыч. Говорят, что  до  революции у него  мать  прачкой в одном генеральском доме работала. Да жена генерала сердобольная оказалась. Увидела,  что он  мальчишка  смышлёный,  поставила вопрос на  попечительском  совете,  чтобы  его в виде исключения в гимназию на казённую стипендию взяли. И взяли его, таки, в гимназию, поскольку сам местный батюшка  за него хлопотал:
        – Нехорошо, говорит, большой талант в землю закапывать, не по-божески.
        Только гимназист этого не оценил, а, напротив,  большую  злобу  в  сердце  затаил за то, что он хорошо учится, а сам бедный. А рядом с ним лентяи сидели, все сытые, обеспеченные! Маменьки их над ними трясутся, не знают, что ещё впихнуть в своё ненаглядное чадо. А он  вынужден был в бедности жить,  матери родной не до нежности с ним, абы  выжить. А  как  революция  грянула,  война  началась гражданская, он быстро своё место нашёл. С такой лютостью  богатых, интеллигенцию  и  просто зажиточных терзал с отрядом  красноармейцев,  что даже видавшие виды последние поражались его жестокости.  При Советской власти он быстро себе карьеру сделал и в начальники вышел.
         – Где  же  твои бабы, Пашка? – спросил Кондрат у Мерзенко. – Что это они запаздывают?
         – Приедут,  никуда  не денутся! Я за ними Миколку послал да через него так пригрозил, что прибегут, как миленькие! Колхоз – это я! А мы пока постреляем, да винца домашнего хлебнём.
         Ну, Микола к бабам отправился, передал им наказ с угрозами от Мерзенко. Бабы перепугались  и  быстро,  как по команде, собрались. Около речки их уже мой отец со знахарем поджидали.
         Дело в том, что Настуня, как после удара опомнилась, сразу к моему отцу побежала. Он её успокоил и домой отправил, а сам к Порфирьичу пошёл.
         – Разве я что-то неясно сказал? – обратился знахарь к бабам, когда те в сопровождении Миколки приблизились к переправе. – Чего собрались? Али смерти  не  боитесь? Чего крестов нательных на вас нет? 
        – Да,  боязно, – говорит одна из  них, которую Фроськой звали. – Нас так Сельсоветчик  настращал, что решили ехать. А кресты он нам запретил носить.
        – Ну,  тогда,  ладно. Мы с Сергеем  отвезём вас на остров, а ты, Миколка, быстро домой,  и  носу  из  дома не показывать! Русалки ныне по земле ходят. Ты лучше  о  Настуне подумай. Ты ей в жизни опорой будешь. Быстро домой, рассуждать  по  дороге будешь!
       Сам Порфирьич вместе с отцом и бабами по лодкам расселись и поплыли к острову.
        –  Вот что, – сказал знахарь бабам, – как приплывём, так  сядете там, где я вам укажу, и будете наблюдать за событиями, как зрители в театре. А если молитвы  ещё не забыли, так читайте все, которые вспомните. Да, ещё вот вам на всякий случай мешочки с сушёной полынью, чесноком, хреном и крапивой. Мешочки всем положить под  мышки,  тихо в кустах сидеть да помалкивать. А ежели какая русалка подбежит и  кривляться  начнёт, отвернитесь, не то сами всю жизнь кривляться будете!
        Как  только  они подплыли к острову, Порфирьич, выпрямившись в лодке, проникающим  взглядом  окинул пирующих гостей и, как бы отстраняясь, взмахнул рукой и подул в их сторону: «Ф-ф-у-у-у».  То, что сделал знахарь, в народе известно как напустить мороку, то есть «вежу» сделать. После этого начальство уже не могло видеть ни баб, ни знахаря с отцом.
        Баб Порфирьич отвёл на пригорок,  где  густо цвела белоснежным цветом черёмуха, и усадил  их  в  кустах.  А  сам  с  моим  отцом  на дуб залезли. Кусты черёмухи, где баб спрятал, и дуб с помощью своего ножа кругами магическими очертил.
       Тем временем, гости, настрелявши лебедей и уток и за  неимением  поблизости  баб,  кое-как сами их  ощипали  и  принялись  жарить  на  костре, одев их на  железные  шампуры. Они уже немножко разомлели от выпитого вина. Кондрат,  снял  крышку  с  патефона, покрутил ручку и поставил на него пластинку:

                Пару-пару- ра, пару-пару пару-ра...

Послышалась запрещённая в то время джазовая музыка. Но откуда было  им  знать,  что Водяной-дедушка терпеть не мог шума! Для того чтобы  его успокоить, в старину люди  садились около реки и распевали мелодичные народные песни,  которые местные парни сопровождали игрой на дудочке,  гармошке  или  балалайке.  Вы же, наверное, помните сказку  о Садко,  который  своими  гуслями  так  растревожил  душу морского царя, что царь за это три лодки золота ему подарил и рыбку с золотыми плавниками.
         –  Да, где ж ты, Кондрат, её  достал? – поинтересовался  Мерзенко  у  своего  старого боевого друга.
         –  Да,  это  же пара пустяков, – хвастнул Кондрат. – Её один еврей раздобыл да и поставил у себя дома, чтобы перед знакомыми щегольнуть. А его сосед, который через стенку  любил  всех  подслушивать  и  потом закладывать, его тут же мне заложил. А я ему предложил  за  хорошую взятку, конечно, никуда дело не передавать, а патефон с  пластинкой мне передать для  его  же  собственной безопасности. Вот он меня теперь своим спасителем считает. Эх, ма!.. Люблю я «умных» дураков! Ну, а мы теперь этот джаз можем на наших пикничках слушать!
         – Вот что  я  вам  скажу, товарищи, ведь нынче идёт русальная неделя! – воскликнул другой «проверяющий», которого называли Назаром. – Так где же, Пашка, твои русалочки деревенские? Вот сейчас, как только ещё выпьем, порубаем, пойдём в баньку  париться. Или ты забыл об этом?
       Как  только он  произнёс  эти слова, издалека послышалось какое-то дивное завораживающее пение, которое, судя по нарастающим звукам, начало приближаться к острову. Слов нельзя  было  разобрать, пение было настолько чарующим, что проникая через слуховой аппарат, захватывало всё существо  и  покоряло,  полностью  лишая  человека воли. Слова песни были на каком-то непонятном языке:

                "Шивда, винза, каланда, миногама!
                Ийда, ийда, якуталима, батама!
                Нуффаша, зинзама, охуто, ми!
                Копоцо, копоцам, копоцама!
                Ябудала, викгаза, мейда!

        И,  вдруг, на  горизонте показался  расписной  челн. У нас в деревне такого даже не было  и  в  помине. Словно  из  какого-то музея взяли на время. А на нём такие писаные красавицы сидели, что  по  телу дрожь пробежала. Гребут вёслами, песни поют, одежда на  них  белая  да  прозрачная,  на  головах венки из водяных лилий и осоки. Перестанут грести – волосы  длинные  гребнями  золотыми  чешут,  а сами – то  песню  запоют, а то вдруг  как  рассмеются!  В самом начале судна такая краля сидит, слов нет описать! А с двух сторон от неё две другие, чуть попроще,  ей  волос чешут,  а  поодаль сидящие на арфе играют. А та краля у них, видать, как за главную была.
        – Та......твою мать! – выругался  Кондрат. – Да, где ж, ты, Пашка, таких кралей откопал, чего раньше нам их не показывал?
        Все остальные участники пикника  просто  остолбенели  от восторга и звуков пения, не в силах вымолвить ни слова.
        – Да, я понятия  не имею,  кто они будут, – оправдывался Мерзенко. – Может с  других мест приплыли, одно знаю: точно  не наши. А наших что-то нету, ну и получат же у меня по первое число, если не явятся с Миколкой!
        – Да, ну их, твоих жирных тёлок! – выдавил,  наконец,  из  груди  Назар,  вытирая  о штаны жирные от поджаренной на костре утки руки. – Мне такие крали попадались, только когда в гражданскую на дворянские усадьбы нападал! И смачно облизнулся, вспоминая свои былые революционные «подвиги», когда они вместе с Кондратом и Пашкой воевали в Красной армии. Бедные были те дворянские дочки, которые на их пути  попадались!
        – Мне эти крали больше твоих толстозадых нравятся!
      Тут, Кондрат, вдруг, вспомнил  поэму  Пушкина  «Русалка» и начал отрывок  оттуда читать, чтобы подчеркнуть свои школьные знания:
 
                «..Солнце село.
                Столбом луна блестит над нами.
                Полно, плывите вверх под небом поиграть,
                Да никого не трогайте сегодня,
                Ни пешехода щекотать не смейте,
                Ни рыбакам их невод отягчать
                Травой и тиной, ни ребёнка в воду
                Заманивать рассказами о рыбках...»

         При этих словах стиха главная  красавица  звонко  рассмеялась,  обнажив  ряд  белоснежных зубов и молвила:
         – Здравствуй, Кондратушко! Вижу,  что  ещё  не забыл, как в гимназии учился, даже Пушкина  помнишь!  Только  знай – я  тут  главная, и мне решать, как поступать с вами. Меня  наш  дедушка Водяной старшей над всеми поставил. Чего глядишь на меня удивлёнными глазами или не узнал свою давнюю любовь – Людмилу? Говорил же когда-то, что такой красавицы, как я, нигде не встречал, а потом как трус сбежал.
        Челнок тем временем  к берегу подплыл. Отец мой с  Порфирьичем  смотрят  с  дуба, и видят, что  у них  вместо ног-то хвосты рыбьи, они ими по воде шлёпают, а вокруг брызги серебренные летят. А потом, как только на берег вышли да на землю ступили, вмиг рыбьи хвосты ногами стали!
        Девушки  начали  медленно  приближаться к пирующим. Их мокрая кожа на руках и бёдрах  отливала  прозрачным  блеском  при свете луны, головы были опущены, словно они боялись споткнуться.
        Кондрат вдруг начал словно со сна глаза  протирать,  ничего не понимая. Был в своё время в  гражданскую с  ними случай. Он с Пашкой, Назаром и другими красными бойцами нападали на помещичьи  усадьбы,  убивали,  грабили,  жгли... Мужчины – отцы и сыновья на фронте в белой армии с красными воевали, а жёны, сёстры, дочери дома оставались.  Среди  слуг были мужики, да только когда красные нападали, кто же будет за бар  голову  подставлять!  Вот  так  и в этой усадьбе под Киевом была история. Есть что вспомнить! Отец и братья на фронте, а дома только мать, дочь и служанки. Как  только отряд красных напал на их усадьбу, то мать  сразу  шашкой  зарубили, а потом погулять решили.
        – Мне  самую  красивую  кралю  подавайте! – кричал тогда Кондрат, который у красных тогда командиром был.
       Вот ему и досталась помещичья дочь – пятнадцатилетняя красавица Людмила. А остальные со служанками развлекаться пошли. Неделю гуляли, пировали. А Кондрату эта дивчина так в сердце запала, что чуть ли не с собою её забрать хотел.
        – Ты что? С ума сошёл? – кричал ему Назар. – Хочешь, чтобы  врагом  народа  записали, коль ты с буржуйкой спутался, другую подстилку себе найдёшь!
       И друзья его чуть ли не силой увели. А усадьбу, велели другим бойцам поджечь.
       Когда окончилась гражданская война и настало мирное  время, Кондрат сам  быстро в начальство вышел, но  друзей своих боевых не забыл,  всем хорошие места нашёл. Он всё же не удержался и съездил под Киев узнать, что стало с Людмилой. А  местные  все по разному рассказывали. Одно только общее было, что имение  всё  дотла  сгорело.  А про Людмилу и служанок одни говорили, что в город подались,  другие, что  утопились они. Иногда слышали люди по ночам над рекой смех девичий. А некоторые  даже,  якобы, видели, что они в полночь выходили из воды и бродили по пепелищу на месте бывшей усадьбы.
       В эти сказки Кондрат не верил. Он был атеистом и чётко знал, что ни Бога, ни  чёрта нет. Но так и не женился, только головы всем  бабам  морочил обещаниями. Порода его  видно уж такая мерзкая была!  Вот  и теперь, как только увидел Людмилу  живую,  так не мог поверить:  она это или не она? Если она, то почему не постарела?  Времени  ведь много пролетело! А она прямиком к нему направилась, а подружки её к другим «молодцам» пошли. А одна из них плавно подошла к дубу, посмотрела на отца,  на  Порфирьича, улыбнулась им, но через круг не могла перешагнуть. Потом к кустам пошла.
       А бабы!.. Как будто онемели от страха, зуб на зуб не попадает!  Забыли  Порфирьича указ: на русалок не смотреть, только молитвы читать. Не выдержали, уставились все разом на неё. Сколько раз бабье любопытство их подводит! А русалка через круг  перейти не могла и тогда начала им кривляться. И так как бабы продолжали  на  неё  глазеть,  их мигом перекривило.
       Остальные подошли ближе и протянули свои руки «молодцам». А так  как  у  последних не было с собой ни полыни сушённой, ни любистка за пазухой, да ещё  грешки  большие водились, церковь в колхозе взорвали, за что Бог  от  них  отвернулся,  получили русалки над ними власть.
        – Пойдём со мной, Кондратушка,  – ласковым голосом позвала  Людмила.  – Так  долго я тебя ждала, истомилась вся. Я ведь единственная любовь в твоей грешной  жизни, так и нечего нам больше разлучаться. Тоскливо мне одной в холодном царстве жить.
        А Кондрат смотрит: волос у неё какой-то неестественный, с зеленоватым  оттенком, бледные бескровные губы её раздвинулись в широкой улыбке. Он почувствовал, что земля уходит из-под его ног, руки и ноги перестали слушаться, глаза его могли теперь видеть только лик милого образа, а уши – слышать только волшебную мелодию её  ласкового голоса, воля оставила несгибаемого комиссара. Его мозг загорелся неукротимым и единственным желанием – следовать за ней. Обхватив безвольного Кондрата  холодными влажными руками, она повела его к воде медленным шагом, а за  ними в  обнимку  с очарованными начальниками последовали и другие русалки.  Вот  так,  наверное,  и  лишённый воли кролик добровольно направляется в пасть удава.
        А из воды наполовину показался сам хозяин здешних вод:
        –  Наконец-то! Давно я вас поджидаю. Ха-ха-ха-а-а-а!...

                Ниппуда, боалтамо, гилтовска, шолда!
                Коффудамо, шираффо, сцохалемо, шолла!
                Шоно. Шоно, шоно!
                Пинцо, пинцо, пинцо!»

        –  запели русалки на прощание и скрылись под водой вместе с нагулявшимся начальством.
       Перепуганные бабы завыли в кустах во весь голос, но спустившийся проворно с  дерева Порфирьич на них прикрикнул, и они замолкли. Отец мой тоже вслед  за  знахарем спрыгнул  с дуба,  также потрясённый увиденным.
        – А теперь по лодкам! – скомандовал Порфирьич, – сейчас гроза начнётся.
        А сам быстро, словно в него вселился дух молодого парубка, пробежался по  берегу, собрал ещё живых осиротевших птенцов и гнёзда  с  ещё  невылупившимися  яйцами  и осторожно разместил их в пустых мешках, зацепив за свой кожаный ремень. Он всегда, когда ехал на остров после очередных «проверок», прихватывал с собой пустые мешки. Заметив, вдруг, что-то неладное на берегу, он оставил в лодке мешки и бросился к Фроське, заорав во всё горло:
        – А ну, полож на берег то, что подняла! Жить, что ли, надоело, дура!
        Но Фроська то ли онемела от увиденного, то ли просто не хотела с чем то  расставаться и, поэтому, не шелохнулась. Тогда взбешённый Порфирьич подбежал к ней и разорвал на её груди вышитую украинскую сорочку. И тут же у неё из-за  пазухи  выпал  золотой гребешок, забытый одной из увиденных ими русалок. Схватив этот  злополучный гребешок, Порфирьич мгновенно одним движением забросил  его  в  воду  подальше  от берега, где недавно скрылись русалки вместе с челноком и горе-начальством.
         – Забыла, что ли, что русалка за своим гребешком ночью придёт и задушит  того  вора, который его унёс! – громко рявкнул Порфирьич Фроське, которая так густо  покраснела, будто она в колхозе что-то особо ценное украла.
        Поспешно усевшись в лодки, в одной из которых сидел на вёслах мой отец, а в  другой Порфирьич, они старательно заработали  вёслами,  чтобы  поскорее  выбраться  из  этого проклятого в этот день места и добраться домой до грозы. Все были до такой  степени напуганы и с такой стремительностью убегали с острова, как  будто  за  ними  гналась стая бешеных собак!   
        Как только они, наконец, догребли до берега, поднялась  такая  буря,  которую  едва ли могут припомнить местные старожилы, а вдалеке вспыхнул огненный столп. Это горела, как потом узнали, баня на острове. На берегу их уже поджидали вместе  с  Настуней и  Миколой  ещё большая группа людей из колхоза, которые, кто из страха, а кто из любопытства,  хотели  узнать,  что  же происходит. Микола, по своей наивной природе, не смог удержался и ляпнул своей соседке о том, что знал. А та, разумеется,  тут  же  побежала с криками по селу, по-бабски разбавляя своими домыслами. А когда  собравшиеся  увидели  окривевших баб и не обнаружили ни Сельсоветсчика, ни своих  и  ни  прибывших начальников, то заголосили на всё село такими причитаниями и  воплями,  что  все до одного обитателя села из своих домов повыскакивали, желая узнать причину.  О  Водяном судачил уже всяк и каждый, обогащая услышанное  собственной  фантазией.
         – Ты що, Микола, мужик или баба? Разве не мог свой язык до утра  попридержать? – возмутился Порфирьич. – Смотри, что  делается  вокруг!  Всем  немедленно  по  домам,  пока я на вас чертей не наслал!
        Колхозников тут же, как по команде, сдуло, остались только Настя,  Микола  и   Матрёна с Марусей и Степаном.
        – А вы к Настуне домой. Я к вам завтра загляну, и чтобы Настуню до моего прихода одну не оставляли. И, вообще, лучше бы вам пару неделек у неё в доме пожить, всё-таки, родные ей.
        – А ты, Сергей, – обратился знахарь уже спокойнее  к  моему  отцу, – завтра  в  город позвони, доложи начальству, что проверяющие хотели на острове  рыбу  половить  вместе с нашими сельсоветчиками, да буря сильная поднялась, и они к вечеру домой не  вернулись. Пусть из города милиция с собаками приедет и разберётся. Да  и  баб окривевших надо по домам развести, а то совсем перепуганные стоят.
     Ну, тогда отец, Микола и Степан пошли баб по домам разводить, а  Матрёна  с  Марусей и Настей пошли к ней домой. Дочку Васелинку Маруся у Степановой матери  оставила, так как чувствовала, что что-то должно было случится, и малышку пугать  незачем. А Порфирьич с птенцами домой отправился, ясли им устраивать.
         – И болтать ничего не смейте из того, что видели, – сказал  он напоследок.
      Наутро отец пошёл в контору и начал по телефону накручивать в  город,  чтобы  доложить, как велел Порфирьич. К обеду вся городская милиция с овчарками  в  наш  колхоз примчалась.
                – Да я вас всех тут пересажаю! – орал полковник милиции. – Чего  это  их  на  остров одних пустили. А ну, живо спустить лодки на воду, сами  поедем  и  проверим,  что  там   
                делается!
         – Мы – люди маленькие, – ответил мой отец. – Я, вот, в конторе отчетами  обязан  заниматься. А они люди взрослые, не дети. Если им  порыбачить вздумалось, так чего мы должны запрещать, они же начальники, всё-таки. Да и наши сельсоветчики с ними вместе были, и, как видите, ни ваши, ни наши не вернулись.
      Пробовали они баб расспрашивать, а те только мычат и слова произнести  не  могут, а лица их перекосило и дергает. Тогда милиционеры решили  с  моим  отцом  и  Порфирьичем  лично на остров съездить,  посмотреть, куда  те  запропастились. А  когда  приехали на остров, увидели сгоревшую дотла баньку,  остатки  поджаренных  птичьих  тушек, объеденных, видимо, ночными зверьками, недопитые бытыли  с  вином  да  всякие там соленья-копченья, тоже подпорченные, и куски промокших караваев. Собаки  учуяли следы ног, ведущие к воде. А как к воде подошли, то вдруг завыли и так дрожать начали, словно тигра вблизи учуяли.  Полковник опять ругался, тюрьмой угрожал.
        Как только стало вечереть, из воды раздался то ли стон, то ли хохот. И громкий глухой, как из подземелья, мужской голос:
        – К нам в гости не желаете? Места всем хватит. Х-ха-ха-ха-а-а-а!..Милиционеры как труханули! Домой запросились. А Порфирьич подшучивает:
        – Домой можно, а если нас с лодки в воду потащат? Лучше уж на острове ночь  переждём. Вина много осталось, да и гусей можно доесть, у нас ведь ещё  огурчики  солёненьки да капустка квашена остались! Каравай  подмок,  да не беда,  ведь  не  подгнил  же ещё! Сами колхозники угощения готовили. Наши бабы – хозяйки хорошие, вон как  постарались! С хлебом да солью дорогих гостей встречали. И не все ещё  припасы  крысами объедены. Мы же все,  как-никак,  рабочий  класс!  Привередничать  не  привыкшие. Это только буржуи требовали ананасы да рябчиков в сметане, а потом вином  с  бульками какими-то запивали! Говорят, его «шампаньским» кличут.  Правда,  товарищи  начальники? – и подмигнул им с хитрой ухмылкой.
         – Отставить, –  уже скорее с мольбой, чем в приказном  порядке,  произнёс  старший по рангу полковник Кучеренко. – Ты ведь, поговаривают, Порфирьич, с нечистью  умеешь разговаривать, так вези нас обратно. Сами видим, что они  либо  в  баньке  сгорели, либо утонули, а трупы их течением унесло. Так и напишем в отчёте. А  собаки  ещё  больше дрожать стали, будто кошки пуганые, а не служебные псы натасканные...
         Ну, домой, так домой! Порфирьич с отцом их в лодки посадили и повезли домой. А вдогонку им долго ещё хохот раздавался. Тогда знахарь Порфирьич  начал  свои  заклинания нашёптывать на каком-то ему одному понятном языке.
        Милиционеры у нас в селе заночевали, а наутро их с  подарками  колхозники  домой отправили. И все в один голос говорили:
       –  Нам, пожалуйста, городских  председателей  в  колхоз  не  присылайте.  Они  в  деревенских делах ничего не понимают. Уж лучше мы сами у  себя  местного  выберем,  а парт-
             ячейка одобрит. И вам и нам тогда  спокойнее  будет.  Вот  Сергея,  например:  он – член партии, всю гражданскую прошёл, вместе с Будённым воевал, непьющий.
        – Нет, даю самоотвод,  меня не надо, – ответил мой отец. – Меня  партия  счетоводом поставила, а вот мы с Порфирьичем покумекали и решили, что  лучше  у  нас  женщину председателем поставить, Степаниду  Васильевну  предлагаем.  Она – грамотная,  семилетку имеет, в партию собирается заявление писать. А как она мужа своего в руках держит! Пить ему запрещает, кочергой лупит! Так пусть она у нас председательницей  будет и всех местных пьяниц пить отучивать. А если ей доклады писать, так я ей завсегда помогу. На том и порешили Стешку председательницей выбрать.
       И она доверие оправдала. В случае серьёзного дела всегда с моим отцом или с  Порфирьичем советовалась. Если начальство проверять приезжало, то она их щедро  подарками одаривала. А гулять желали – она  им  про  остров  рассказывала  и  добавляла  при этом:
        – Хотите туда поехать? Пожалуйста. Только девок али жён своих привозите. Вы приехали да уехали, а нам тут жить завсегда. Уток и лебедей на острове,  будьте  добры,  не стреляйте. Мы вам своих кур да качек дадим, да нехай вам ваши жiнкi сготовят.
      Но для того, чтобы начальство пореже с проверкой наезжало,  старалась  сама  в  город с отчётами поехать. Муж её Тришка однажды допился до чёртиков, а потом в  канаве его под утро мёртвым и обнаружили. Она погоревала, погоревала да успокоилась. Не клеилась у неё с ним жизнь. А в селе поговаривали, что у неё якобы в городе  любовник завёлся. Не то начальник какой-то, не то профессор. Она ведь из красавиц  была.  А  может то и неправда. Мало ли чего люди болтают – скучно им видно, вот и мелют языком: где-то правда, а где-то сами придумают, если правды не знают. Ну, а замуж она так и не вышла больше. Всю свою душу и недюжинную энергию в работу вложила.
       Однако в колхозе трудностей не убывало. Вся продукция: зерно, мясо, яйца, молоко – сдавалась государству.
       Люди пробовали на Настуне своё зло сгонять после гибели её  мужа  Сельсоветчика. Собрались как-то возле её дома толпой, ворота навозом вымазали, стали орать:
       –  Убирайтесь всей семьей из нашего села,  змеиное отродье!
        Но появился, к счастию, Порфирьич и спокойно с ними объяснился:
        – Кто Настуню или её родственников пальцем тронет, будет в своём  доме  покойников обряжать.
        Люди знали, что знахарь зря не говорит и по домам разошлись. А в августе  Настуне и Миколке Степанида Васильевна, председательница наша, направление на  учёбу дала, и они поехали в Одессу. Отец мой им письмо с собой передал для своей  сестры,  чтобы та приютила их на первое время. Они оба на рабфак поступили, а обратно не вернулись, так и остались в Одессе. Там в городе они и свадьбу свою сыграли, когда Настуна успокоилась и забыла весь этот пережитый кошмар.
       Ещё в деревне, перед отъездом в Одессу, к  ней  пару  раз  во  сне  муж-утопленник приходил. Не так страшный, как жалкий.  В  волосах  его  зелёные  пиявки  шевелились. Она во сне начинала кричать – проснётся, а рядом пусто. Тогда Порфирьич посоветовал ей тряпку мокрую около порога перед сном постелить, соль по углам разбросать и  икону в доме повесить.               
       После этого она покойного мужа во сне больше не видела.
      Баб,  травмированных  русалкой,  Порфирьич  подлечил:  переляк  яйцами  выкачал, травами поил, молитвы над ними читал. Но они потом тоже в город переехали. То ли  в Донецк, то ли в Кривой Рог, никто точно не знает, и там  на  фабрику,  говорят,  устроились ткачихами. Больше о них ничего в селе не было слышно.
     Подробнее об этом и других событиях мог бы рассказать  только  старый  ветвистый  дуб, который не одну сотню лет жил на этом острове. Он поведал бы много грустных  и весёлых, жестоких и забавных историй, происшедших на этом  острове  «Острове  любви». Когда-то в древние времена люди понимали язык животных и  деревьев. Теперь,  к сожалению, эта способность людьми полностью утрачена...
      Да, иногда наш знахарь Порфирьич повторял вот такую сочинённую, видимо, им самим присказку:
               
              И когда тот остров грозно
              Водяной волной ударил,
              Покатились волны гневно,
              Очищая остров грешный.
              Заслонили тучи небо,
              А потом раскаты грома,
              Молний огненные блики
              Возмутились в тёмном небе!
              Значит, сам Перун во гневе!
              Не ко времени разбужен!..
              В наказанье шлёт на остров
              Свои огненные стрелы...
              Растворилось и исчезло
              Войско чёрное во мраке.
              Не видать им больше солнца,
              Не летать под облаками.
              Только станут ночкой тёмной
              До утра пугать прохожих   
              И в обличье бледной тени
              Растворяться на рассвете...
 
       Закончив свой сказ, бабушка велела детям идти спать. Утром начиналась  Троица, и нужно было пойти с утра в церковь, а потом на кладбище, обмести берёзовым  веником  могилы умерших родственников – «глазыньки родителям прочистить».
       А дети долго не могли уснуть, потрясённые её рассказом, всё думая: правда это или вымысел, придуманный доверчивыми колхозниками, которые в то время за  неимением  телевизора и радио собирались по вечерам на  лавочках,  и  их  деревенские  сказочники рассказывали им всякие были-небылицы.