de omnibus dubitandum 105. 78

ЧАСТЬ СТО ПЯТАЯ (1884-1886)

Глава 105.78. УЮТНЫЙ УГОЛОК…
 
    Новая жизнь, жизнь-сказка, развернулась теперь перед Наденькой. Отдавшись Утевскому, она, казалось, забыла весь мир в объятиях любимого человека. Они виделись ежедневно, встречались где-нибудь в укромных уголках столицы, в домах свиданий, в загородных приютах для влюбленных парочек, ищущих уединения. Но чаще всего у Ариадны Тырковой.
   
    - Гостиная Ани - это колыбель моей любви, - говорил Утевский, сжимая в объятиях свою маленькую возлюбленную.
   
    Ему действительно казалось, что он любит эту прелестную рыжую полудевушку-полуребенка, умевшую действовать, как никто, на его капризное воображение. Все, все привлекало его к ней. Она была красива, умна, грациозна. С неподражаемым шиком, казалось врожденным, Наденька умела, высоко занося ножку, впрыгнуть в салон экипажа... Или легко вбежать по лестнице какого-нибудь фешенебельного кабачка, стреляя из-под полей огромной шляпы в попадавшихся ей навстречу мужчин подведенными глазками. Она умела непринужденно откинуться на спинку кресла в темной ложе бенуара и оттуда бросать вызывающие взгляды в партер.
   
    - Кто эта рыженькая красотка? Приезжая? Парижанка? - допытывались друзья Евгения, окидывая жадными взглядами его юную даму.
   
    Он только принужденно смеялся в ответ.
   
    - Ничуть не бывало. Это дочь моей большой приятельницы, хозяйки гимназии Крупской. Мать занята предстоящими делами гимназии и не может вывозить девочку. Бедняжка скучает, и я решил пошапронировать малютку.
   
    - Опасное шапронство, - лукаво грозил ему пальцем какой-нибудь завсегдатай укромных вилл и кабаре, - смотри, не попадись, Дикс... В нашем возрасте мы более всего, mon vieux, склонны увлекаться такими подлеточками, - цинично предостерегал он приятеля. И тут же немедленно следовала просьба представить его рыженькой очаровательнице.
   
    И Евгений соглашался, скрипя зубами. Жало ревности вонзалось ему в сердце, когда он одного за другим подводил к Наденьке всех этих неисправимых ловеласов и, прожигателей жизни. Он находил даже в себе силы с кривой усмешкой шепнуть в розовое ушко своей возлюбленной:
   
    - Смотри, Котенок, пококетничай хорошенько с длинным Андре Бехметьевым, он уже ранен тобою насмерть.
   
    И Наденька кокетничала. Кокетничала напропалую. Она хорошо помнила заветы своей подруги Ани.
   
    - Если хочешь удержать как можно дольше любовь твоего Дикса, прячь подальше твое собственное чувство к нему. Дразни его, кокетничай, флиртуй с другими. Не будь такой же дурою, как твоя мать, которая понадеялась исключительно на свои чары и, проморгала своего Евгения. Нет, пусть он дрожит за тебя, как за драгоценное сокровище, пусть трепещет страхом за возможность потерять тебя. Если хочешь женить его на себе, говори как можно чаще и как можно больше о том, что ты презираешь семью, что ты понимаешь исключительно свободную, независимую любовь... Тогда...
   
    - Но, Ани, если бы ты знала, как это тяжело играть так... - перебивала подругу Наденька.
   
    - Тяжело? - удивленно вскидывала та свои густые черные брови. - Во всяком случае, далеко не так тяжело, как пережить его охлаждение.
   
    - О да! - вырывался возглас испуга у Наденьки, и она следовала советам своей опытной подруги. Сама Ариадна была влюблена теперь (была захвачена, по ее собственному выражению) в наездника из цирка, и обе парочки прекрасно устраивались в ее шикарном особняке.
   
    - Мы не станем мешать вам, вы нам - мне и моему Бену. Не будем же терять золотое времечко. Жизнь не ждет, и молодость не приходит дважды, - сверкая своими белым перламутром крупныых зубов, смеялась Ариадна.
   
    Все здесь, казалось, было приноровлено к комфорту любовных наслаждений, в этом роскошном особняке на Каменноостровском. О, Ани умела разнообразить эти сеансы любви. Наездник из цирка не требовал, правда, особенной изысканности, но зато Евгений был слишком утончен для того, чтобы довольствоваться заурядной обстановкой. А Ариадна была хорошей подругой Наденьки... И вот, вечером, Евгений после скучной, однообразной и весьма неутомительной службы попадал сразу в экзотическую обстановку Тырковского особняка. Там было все, что требовала натура этого капризного, ищущего постоянно смены впечатлений человека. Тут было дорогое шампанское и тонкие сигары, пахитоски с опиумом. Звуки арфы, дополняющие впечатление, ароматы каких-то одуряющих курений и прелестная маленькая вакханка, то нежная и страстная, то непонятно холодная, как льдинка, то притягивающая, то отталкивающая его от себя. К обеду Наденька должна была неизменно возвращаться к матери. Но после обеда, к вечеру, она появлялась здесь снова, чтобы разделить до полуночи общество своего возлюбленного. И всегда Евгений с уколом в сердце отпускал от себя свою маленькую вакханку. Иногда он появлялся на короткий миг в гостиной Елизаветы Васильевны, скучающий, далекий, равнодушный, едва находя в себе силы поддерживать разговор с хозяйкой. Но вот появлялась Наденька, и глаза его загорались... Он обменивался с нею полным значения взглядом за спиной ее матери и начинал прощаться. А получасом позднее исчезала и Наденька.
   - Куда? - встревожено спрашивала Елизавета Васильевна дочь.
   - Ах, maman, какая ты странная, право, - усмехалась девушка, - ну сама посуди, возможно ли сидеть в такие вечера дома? Не забудь, ведь ты лишила меня дачи в этом году, - добавляла она с жесткой улыбкой.
   - Ты катаешься с Германом? Но почему же он не заглядывает больше к нам? - допытывалась Елизавета Васильевна.
   - Очень просто. Он надоел мне, maman, и я просила его больше не беспокоиться. Нет, я пользуюсь воздухом не с ним, а в обществе целой компании, моей гимназической подруги, ее сестер и братьев. Ты же видишь, я аккуратно являюсь к двенадцати домой. И надеюсь, ты ничего не имеешь против таких прогулок, которые дают мне возможность подышать чистым летним воздухом?
   О да, против таких прогулок Елизавета Васильевна, разумеется, ничего не имела. Но сердце ее, это бедное, исстрадавшееся сердце сжималось каждый раз, когда Наденька после обеда прикалывала шляпу к своим рыжим волосам. Однако собственные переживания слишком захватили ее, чтобы долго останавливаться на постоянных отлучках дочери. К тому же они были так понятны - эти отлучки. Наденька еще так молода. Она сама - весна, сама - жизнь. И, конечно, кому как не ей пользоваться обществом молодежи... Пусть веселится девочка, в этом нет никакого греха.
   
    Страшно другое... С той памятной ночи, проведенной ею с Диксом в черной молельне, он больше не возвращался на ее ложе... Та памятная ночь была, казалось, лебединой песнью ее трепетного счастья. О, теперь она поняла все. Он не любил ее. Никогда не любил по-настоящему. А последний раз он взял ее из жалости. Какой позор! Он из жалости приласкал ее. Ее, еще полную сил, красивую, соблазнительную. Недаром же он настаивал, чтобы свидание их происходило в черной молельне. Ему нужно было искусственное опьянение. В обыкновенной обстановке она уже не возбуждала его.
   
    Измученная, истерзанная такими предположениями, она с замирающим сердцем (с некоторых пор оно стало у нее что-то пошаливать) шла в черную молельню. Кроваво-алые розы, которые она не велела убирать отсюда с той памятной ночи, безобразными ссохшимися комочками устилали пол. Они шуршали, как осенние листья, под ногами, напоминая о смерти и тлении... И она падала на колени между этими ссохшимися комочками, простирала руки к портрету мужа и шептала, обливаясь горячими слезами:
   
    - Костинька! Один ты на свете любил меня. Видно, сама судьба отомстила мне за тебя, Костинька...